Текст книги "Сотворение Святого. Тогда и теперь"

Глава 8

Придворные последовали за своим господином, но солдаты остались, застыв в нерешительности. Эрколе Пьячентини посмотрел на нас, потом что-то вполголоса сказал капитану стражи. Я подумал, что они обсуждали незамедлительный арест Кеччо, и Джироламо такая их решительность, несомненно, понравилась бы, но Кеччо окружали друзья и, чего бы ни хотелось Эрколе и капитану стражи, они не посмели реализовать свои желания, потому что Эрколе первым покинул зал заседаний, а за ним, подчиняясь приказу, последовали и солдаты, похожие на свору побитых собак.

Тут уж радость друзей Кеччо выплеснулась из берегов. Я и сам, едва он закончил говорить, пожал ему руку со словами «Отличная работа».

Теперь он стоял среди горожан, счастливый, гордясь впечатлением, которое произвела его речь, и тяжело дышал. Успех опьянил его.

– Друзья мои, – ответил он на звучащие со всех сторон похвалы, и голос его чуть дрожал, чувствовалось, что говорит от чистого сердца, – что бы ни случилось, я буду продолжать отстаивать ваши права, и я готов отдать жизнь за справедливость и свободу.

Тут у него перехватило дыхание от нахлынувших эмоций, и продолжить он не смог.

Одобрительные крики зазвучали с новой силой, а потом людям, похоже, стало тесно в стенах зала заседаний, и они выплеснулись на площадь. Там еще точно не знали, что произошло во дворце, но им уже стало известно, что Кеччо выступил против графа, и тот, разозлившись, покинул совещание. Удивительные слухи распространялись в толпе. Одни говорили, что уже засверкали мечи и чуть не началась битва. Другие – что граф попытался арестовать Кеччо. Третьи – что арестовал и бросил в подземную темницу. Все это только будоражило толпу.

Когда появился Кеччо, толпа взорвалась громкими криками «Браво!», «Отличная работа!» – послышалось со всех сторон. Охватившее толпу возбуждение нарастало с каждой минутой. Люди обезумели. Распиравшая их энергия требовала выхода. Одно слово, и они штурмом взяли бы дворец графа или разнесли бы здание, которое занимали сборщики налогов. Разгоряченная толпа окружила нас, не давая пройти. Бартоломео Моратини протолкался к Кеччо.

– Быстро успокой их, а не то будет поздно.

Кеччо сразу все понял.

– Друзья, – обратился он к окружавшим его горожанам, – позвольте мне пройти и, ради Бога, возвращайтесь к прерванной работе. Позвольте мне пройти!

Толпа расступилась перед ним, освобождая проход, люди по-прежнему кричали, вопили, жестикулировали. Когда мы подошли к воротам дворца д’Орси, Кеччо повернулся ко мне.

– Клянусь Богом, Филиппо, вот она, настоящая жизнь! Эти дни я никогда не забуду!

Толпа довела его до самых дверей и не желала расходиться. Кеччо пришлось появиться на балконе и по клониться, выражая свою признательность. Я видел, что голова у него шла кругом. Он побледнел и ничего не соображал от счастья.

Наконец люди разошлись и мы вернулись в дом. В гостиной Кеччо помимо Маттео и меня присутствовали Бартоломео Моратини с двумя сыновьями, Фабио Олива и Чезаре Нокки, оба родственники Кеччо по материнской линии. Мы не находили себе места и, переполненные волнением, обсуждали только что произошедшие события. Один Бартоломео сохранял сдержанность и спокойствие. Маттео, пребывавший в превосходном настроении, повернулся к нему.

– Почему вы такой молчаливый, мессир Бартоломео? – спросил он. – Вы похожи на скелет на банкете.

– Вопрос очень серьезный, – ответил тот.

– Почему?

– Почему? Святой Боже, ты считаешь, что ничего не произошло?

Мы оборвали разговор и окружили его, словно внезапно прозрели.

– Мы сожгли корабли, – продолжил он, – и должны атаковать… должны!

– О чем ты? – спросил Кеччо.

– Ты думаешь, Джироламо сделает вид, будто ничего не произошло? Ты, должно быть, сошел с ума, Кеччо!

– Скорее да, чем нет, – последовал ответ. – Успех ударил мне в голову. Продолжай.

– Джироламо осталось только одно. Ты публично выступил против него и шел по улицам, как триумфатор, под приветственные крики людей. Они восторженно встретили твое появление на балконе. Джироламо видит в тебе врага, и тебе известно, обезопасить себя от врага можно лишь единственным способом.

– И это?.. – начал Кеччо.

– Смерть! – закончил за него Бартоломео. Мы на мгновение онемели, так что Бартоломео продолжил: – Он не может позволить тебе остаться в живых. Он угрожал тебе раньше, а теперь должен реализовать свои угрозы. Берегись!

– Я знаю, – кивнул Кеччо. – Меч занесен над моей головой. Но он не решится арестовать меня.

– Может, подошлет наемного убийцу. Ты должен выходить из дома только с охраной.

– Я так и делаю и еще ношу кольчугу. Страх перед наемным убийцей преследует меня уже несколько недель. Господи, это ужасно! Я готов встретиться в открытом поединке с любым противником. Храбрости у меня ничуть не меньше, чем у любого другого. Но жить в ожидании удара из-за угла! Клянусь, от этого ожидания нетрудно превратиться в труса! Я не могу обогнуть угол, не подумав, что за ним меня поджидает смерть. Ночью я не могу пройти темным коридором, не опасаясь, что впереди затаился убийца. Я вздрагиваю при каждом звуке, будь то захлопнувшаяся дверь или скрип половицы. По ночам я просыпаюсь с криком, весь в поту. Я этого не вынесу. Что мне делать? Маттео и я переглянулись: нам в голову пришел один и тот же ответ. Заговорил Бартоломео:

– Опередить его!

Мы оба вздрогнули, потому что подумали о том же.

– И ты туда же! – вскричал Кеччо. – Эта мысль преследует меня ночью и днем! Опередить его! Убить его! Я не решаюсь даже подумать об этом. Я не могу его убить.

– Ты должен, – гнул свое Бартоломео.

– Надеюсь, нас никто не слышит, – вставил Олива.

– Дверь плотно закрыта.

– Ты должен, – повторил Бартоломео. – Другого пути у тебя не осталось. Более того, ты должен поторопиться – тянуть с этим нельзя. На кон поставлена жизнь всей семьи. Его не устроит только твоя смерть. После тебя он достаточно легко найдет повод избавиться от нас.

– Ради Бога, что ты такое говоришь, Бартоломео! Это предательство.

– А чего ты боишься?

– Нет, мы не должны идти на убийство. Это всегда плохо заканчивается. Во Флоренции перебили всех Падзи, Сальвиати повесили, а Лоренцо по-прежнему на коне, тогда как кости заговорщиков гниют в неосвященной земле. И в Милане после убийства герцога не спасся ни один из убийц.

– Они повели себя как глупцы. Мы не допустим ошибок, как во Флоренции. Народ с нами, и мы не ударим в грязь лицом.

– Нет-нет, этому не бывать.

– Говорю тебе, ты должен. Только так мы обезопасим себя. Кеччо в тревоге оглядел нас.

– Нам можно полностью доверять, – заверил его Олива. – Не бойся.

– И что вы об этом думаете? – спросил Кеччо. – Я знаю, что думаете вы, Филиппо, и ты, Маттео.

– Я согласен с отцом! – воскликнул Шипионе.

– И я! – откликнулся его брат.

– И я!

– И я!

– Вы все заодно, – кивнул Кеччо. – Вы все хотите, чтобы я его убил.

– Это справедливо и законно.

– Помните, он был моим другом. Я помогал ему прийти к власти. Когда-то мы были близки как братья.

– Но теперь он твой смертельный враг. Он точит секиру для твоей головы и убьет тебя, если ты не опередишь его.

– Это предательство. Я не могу!

– Если человек кого-то убивает, его убивает закон. Это всего лишь возмездие. Когда человек пытается отнять чью-то жизнь, закон разрешает тому, на кого покушались, убить нападающего, и это самозащита. В мыслях Джироламо уже убил тебя – и в этот самый момент он, возможно, уточняет детали твоего реального убийства. Тебе нужно забрать его жизнь, чтобы защитить свою и наши.

– Бартоломео прав, – кивнул Маттео.

Одобрительный гул показал, что и остальные того же мнения.

– Но подумай, Бартоломео, – Кеччо по-прежнему не хотел допускать убийства, – у тебя седина на волосах, тебе осталось не так уж много времени до смерти; если ты убьешь этого человека, что будет потом?

– Клянусь тебе, Кеччо, ты станешь исполнителем воли Божьей. Разве граф не угнетал народ? Почему он уверен, что имеет на это право? Из-за него мужчины, женщины, дети умирали от голода, безысходности, страданий, тогда как он ел, пил и веселился.

– Решай, Кеччо. Ты должен дать нам приказ, – вновь поддержал Бартоломео Маттео. – Джироламо принес много бед. По законам чести и справедливости он должен умереть. И он должен умереть ради нашего спасения.

– Вы сводите меня с ума, – простонал Кеччо. – Вы все против меня. Вы правы в том, что говорите, но я не могу… Господи, я не могу! – Бартоломео хотел заговорить вновь, но Кеччо его остановил: – Нет-нет, ради Бога, больше ничего не говори. Оставьте меня одного. Я хочу посидеть в тишине и подумать.

Глава 9

В десять вечера я пришел во дворец Эсти. Слуга, который позволил мне войти, сообщил, что донна Джулия у отца и он не знает, когда она вернется. Я ощутил горькое разочарование. Весь день мечтал о том, что увижу ее вновь: наша встреча в церкви была такой короткой. Слуга смотрел на меня, ожидая, что я уйду, но желание увидеться с ней пересилило, и я сказал, что подожду.

Меня провели в комнату, которую я уже так хорошо знал, и я сел в кресло Джулии. Положил голову на то место, где к спинке прижимались ее прекрасные волосы, вдохнул едва уловимый аромат.

Ожидание было томительным.

Мое воображение рисовало Джулию, сидящую в этом самом кресле. Я видел прекрасные, нежные карие глаза, алые губы, их изящный изгиб. Лук Купидона срисовали с таких же губ.

Снизу донесся какой-то шум. Я подошел к двери, прислушался. Сердце гулко билось. Пришел кто-то другой, и я, расстроенный, вернулся к креслу. Мне казалось, что я прождал несколько часов, и каждый длиной в день. Неужто она никогда не придет?

Наконец-то! Дверь открылась, и она вошла – такая прекрасная. Протянула мне обе руки для поцелуя.

– Извините, что вам пришлось ждать, но я ничего не могла поделать.

– Я бы прождал сто лет, чтобы увидеть вас на час.

Она села, а я устроился у ее ног.

– Расскажите мне обо всем, что сегодня произошло.

Я выполнил ее просьбу. Во время моего рассказа глаза Джулии засверкали, щеки раскраснелись. Я не знаю, что на меня нашло. Я словно впадал в экстаз и при этом не мог вдохнуть. Неожиданно мною овладело желание заключить Джулию в объятия и целовать снова и снова.

– Как вы прекрасны. – Я встал.

Она не ответила, но смотрела на меня улыбаясь. Ее глаза влажно блестели, грудь вздымалась.

– Джулия! – Я обнял ее одной рукой, второй обхватил ее ладони. – Джулия, я тебя люблю.

Она наклонилась ко мне, вскинула голову, а потом… потом я сжал ее в объятиях, покрывая губы поцелуями. Господи! Я обезумел, никогда раньше не испытывал такого счастья. Ее прекрасный рот, такой мягкий, такой маленький, я едва мог дышать, переполненный счастьем. Как же мне хотелось умереть в тот миг! Джулия! Джулия!

Пропел петух, ночная тьма начала рассеиваться. Первый свет зари заглянул в окно, и я прижал свою любовь к сердцу в последнем поцелуе.

– Не уходи, – выдохнула она. – Я люблю тебя.

Я не мог говорить. Целовал ее глаза, щеки, грудь.

– Не уходи.

– Любовь моя!

Наконец я оторвался от нее, поцеловал в последний раз, и она прошептала:

– Возвращайся скорее.

– Этим вечером! – ответил я.

Я шел по еще темным улицам Форли и размышлял о своем счастье, слишком огромном, чтобы осознать его в полной мере. Казалось абсурдным, что мне даровали такое блаженство. Меня носило по свету, как изгнанника, ищущего командира, под началом которого я мог бы служить. Мне и раньше встречались женщины, но влечение, которое я к ним испытывал, не шло ни в какое сравнение с нынешним чистым и божественным чувством. В других женщинах я часто отмечал какие-то недостатки, иной раз находил их грубыми и вульгарными, но тут столкнулся с такой непорочностью, с такой чистотой! Для меня она была святой и невинной. Ох, как же мне было с ней хорошо! Я посмеялся над собой: еще бы, я же думал, что не влюблен в нее. На самом деле я любил ее всегда… не заметил, когда это почувствовал, да меня это и не волновало, потому что теперь я любил и меня любили. Я не считал себя достойным ее: она такая хорошая, такая добрая, а я бедняк, никчемность. Она казалась мне богиней, и мне оставалось только опуститься на колени перед ней и молиться.

Я шел по улицам Форли, покачиваясь от счастья, словно пьяный. Глубоко вдыхал утренний воздух, ощущал себя таким сильным, довольным жизнью и молодым. Мне нравилось все, и серые стены домов, и резные фасады церквей, и женщины-крестьянки, празднично одетые, входящие в город с корзинами, наполненными разноцветными фруктами. Женщины здоровались со мной, и я отвечал, широко им улыбаясь. Какие они все добрые! Сердце мое переполняла любовь, и она выплескивалась на всех, кто встречался мне на пути. Я чувствовал, что все вокруг любят меня. И сам любил все человечество!

Глава 10

Придя домой, я упал в кровать и сразу провалился в крепкий сон. Пробудился хорошо отдохнувшим и очень счастливым.

– Что с тобой? – спросил Маттео.

– Я очень доволен собой.

– Тогда, если ты хочешь, чтобы и другие люди остались довольными, тебе лучше пойти со мной к донне Клодии.

– К прекрасной Клодии?

– К ней самой.

– Разведка в стане врага?

– Именно поэтому я и хочу, чтобы ты нанес визит даме. Сделаем вид, будто ничего не произошло.

– Но едва ли мессир Пьячентини обрадуется, увидев меня.

– Он будет скрипеть зубами и внутренне изрыгать огонь, но при этом раскроет объятия и крепко обнимет нас, пытаясь убедить, что любит ближнего своего, как и положено христианину.

– Очень хорошо, пошли!

Донна Клодия искренне обрадовалась нашему приходу и тут же принялась строить глазки, вздыхать и прикладывать руку к груди, демонстрируя самые теплые чувства.

– Почему вы не приходили ко мне, мессир Филиппо? – спросила она.

– Исключительно из опасения показаться назойливым, – ответил я.

– Ах, – она томно на меня посмотрела, – да как такое могло быть? Нет, причина вашего отсутствия в другом. Увы!

– Я не решался взглянуть в эти завораживающие глаза. Она повернулась ко мне, встретилась со мной взглядом и потом закатила глаза.

– Вы находите их такими жестокими?

– Они слишком сверкают. Вы знаете, как опасна свеча для мотылька, только в нашем случае свечей две.

– Но говорят, что мотылек, сгорающий в пламени, ощущает небесное блаженство.

– Я очень приземленный мотылек, – будничным тоном ответил я, – и боюсь обжечь крылышки.

– Как прозаично! – пробормотала она.

– Муза теряет свое могущество в вашем присутствии, – галантно заметил я.

Она, вероятно, не совсем поняла, что я хотел этим сказать, потому что в глазах мелькнуло недоумение. Меня это не удивило, я и сам представления не имел, какой смысл вкладывал в эту фразу. Но она восприняла ее как комплимент.

– Ах, вы такой галантный!

Какое-то время мы молчали, не сводя друг с друга глаз. И вновь она глубоко вздохнула.

– С чего такая грусть? – спросил я.

– Мессир Филиппо, – ответила она, – я несчастная женщина. – И она ударила себя в грудь.

– Вы же такая красивая, – попытался подбодрить ее я.

– Ах нет, нет! Я несчастна.

Я посмотрел на мужа, который мрачно слонялся по комнате, напоминая отставного солдата, мучающегося подагрой, и подумал, что одного общества такого человека достаточно, чтобы почувствовать себя несчастной.

– Вы правы. – Она проследила за моим взглядом. – Все дело в моем муже. Он напрочь лишен сочувствия.

Я тут же ей посочувствовал.

– Он так ревнует меня, хотя, как вам известно, в Форли я идеал добродетели.

Никогда не слышал, чтобы так характеризовали таких, как она, но, разумеется, подыграл ей:

– Одного взгляда на вас достаточно, чтобы успокоить самого буйного из мужей.

– Ох, уверяю вас, у меня так часто возникает искушение, – быстро ответила она.

– Могу в это поверить.

– Но я абсолютно ему верна, будто я старая и уродливая. Тем не менее он все равно ревнует.

– В этой жизни каждому из нас приходится нести свой крест, – вздохнул я.

– Бог свидетель, я несу свой. Но у меня есть отдушина. Я, собственно, в этом не сомневался и ответил:

– Правда?

– Я изливаю душу в сонеты.

– Второй Петрарка!

– Мои друзья считают, что некоторые из них достойны этого великого имени.

– Я без труда могу в это поверить.

Затем, как усталый часовой, я сдал пост. Думал о своей сладкой Джулии, о ее красоте и обаянии, перед которыми окружавшая меня бренность бытия отступала на второй план. Я ушел, потому что жаждал уединения, чтобы предаться грезам о моей любимой.

Наконец время пришло, долгий день покинул Форли, и ночь, подруга влюбленных, открыла для меня дорогу к Джулии.

Глава 11

Я купался в счастье. Жизнь продолжалась. В Форли постоянно что-то происходило. Враждующие стороны проводили встречи и обсуждали ситуацию, по-прежнему взрывоопасную, но я воспринимал все это с полнейшим безразличием. «Какое значение имеют все эти мелочи жизни? – говорил я себе. – Во все века люди работали, боролись, строили планы, плели сети заговоров, зарабатывали деньги, теряли их, стремились занять место под солнцем. У них возникали честолюбивые замыслы, их не оставляла надежда, но все это не шло ни в какое сравнение с любовью». Я попал в бурлящий политический котел Форли. Оказался за занавесом и видел все хитросплетения отношений, намерения и мотивы ведущих актеров, но сам активного участия в действе не принимал. Будущее Форли, введение налогов или их отмена, смерть А по приказу Б или смерть Б по приказу А превратились для меня в нечто несущественное. Я воспринимал всех этих людей как выступающих на сцене марионеток, а потому не мог относиться к ним серьезно. Джулия! Теперь вся моя жизнь вращалась вокруг нее. Все остальное не имело для меня ровно никакого значения. Когда я думал о Джулии, мое сердце наполнялось исступленным восторгом и мне были безразличны глупые подробности происходящих событий.

Я сознательно держался в стороне от бурного потока, который уносил с собой остальных, но не мог не знать о том, что творилось вокруг. А творилось что-то странное. После решительной стычки в зале заседаний совета люди начали готовиться к важным событиям. Кеччо отослал во Флоренцию крупную сумму денег на хранение. Бартоломео Моратини последовал его примеру. В городе царила тревога. Предполагалось, что Джироламо предпримет ответные шаги. Люди ожидали чего угодно. Проснувшись поутру, спрашивали друг друга, не произошло ли чего ночью. Кеччо постоянно носил кольчугу. Сторонники графа спрашивали, что намерен предпринять Кеччо, пойдет ли он на насильственные действия, учитывая восторженную реакцию горожан на его речь. Весь мир ждал чего-то значительного… и ничего не происходило. Все это напоминало мистерию, в которой ровный ход пьесы взрывало неожиданное событие: святой поднимался на небо или гора раскалывалась надвое, а из нее появлялся дьявол. Зрители уже сидели, разинув рты, наступил кульминационный момент, режиссер подал сигнал, все глубоко вдохнули, чтобы издать общий крик изумления, но что-то пошло не так, потому что ничего не случилось.

Форлийцы не могли этого понять; они ждали знамений и чудес, но – только представьте себе – напрасно. Каждый день они говорили себе, что именно этот день войдет в историю Форли, что уж сегодня Джироламо точно забудет про колебания и перейдет к решительным действиям, но день заканчивался тихо и спокойно. Все обедали и ужинали в положенное время, солнце двигалось по небу с востока на запад, как и днем раньше, и добропорядочные граждане ложились спать в урочный час, и ничто не тревожило их сны до следующего утра. Ничего не происходило, и всем уже начало казаться, что ничего и не произойдет. Встревоженные жители постепенно укреплялись во мнении, что тревожиться не из-за чего, и прежнее спокойствие окутывало город. Никто больше не говорил о новых налогах, а жизнь продолжалась… Кеччо, и Маттео, и Моратини смирились с тем, что небо безоблачное и им лучше заниматься своими делами, не забивая голову заговорами и полуночными убийцами.

Тем временем я смеялся, и наслаждался их глупостью, и хвалил себя за проявленную мудрость. Ибо я изначально ни о чем не волновался: я жил Джулией, ради Джулии, рядом с Джулией… никогда раньше я не ощущал такого счастья. Она держалась несколько сдержанно, но я ничего не имел против. Моя страсть к ней поддерживалась огнем, который пылал во мне, и пока она позволяла мне любить ее, все остальное не имело никакого значения. Я убеждал себя, что любовь просто не может быть равноценной с обеих сторон, и это очевидный факт: всегда одна сторона любит, а вторая позволяет себя любить. Возможно, природа издала по этому поводу специальный указ. Мужчина любит беззаветно и страстно, тогда как женщина отдается ему и в его объятиях превращается в нежное, беззащитное создание. Я не просил многого за любовь, которую отдавал. Я хотел лишь одного – чтобы моя возлюбленная позволяла себя любить. Это все, что заботило меня, это все, чего я хотел. Моя любовь к Джулии казалась чудом даже для меня самого. Я чувствовал, что растворяюсь в ней. Я целиком и полностью отдал себя в ее руки. Самсон и Далила! Но без неверных филистимлян. Я бы отдал ей на хранение свою честь в полной уверенности, что она останется в целости и сохранности. Великая моя любовь вызывала у меня такое благоговение, такой трепет, что иногда я едва решался прикоснуться к Джулии. Мне представлялось, что я должен пасть на колени и поклоняться ей. Я познал великую радость служения моей возлюбленной. В сравнении с ней я видел себя мелкой сошкой, не заслуживающей ее внимания, всеми силами пытался показать, что я ее жалкий раб… Ох, Джулия! Джулия!

Но бездействие Джироламо Риарио лишь убеждало подданных графа в его слабости. Они проверили, как он поступал в прошлом, и выяснили, что только в случае с Кеччо он не посмел принять никаких ответных мер. Казалось невероятным, что граф оставил без отмщения оскорбления, высказанные в его адрес, молча стерпел растущую популярность Кеччо, которого бурно приветствовали всякий раз, когда он появлялся на улицах Форли. Горожане теперь не только ненавидели Джироламо, но и начали его презирать и рассказывали друг другу истории о яростных ссорах между графом и Катериной. Все знали гордость и вспыльчивость графини (давала себя знать кровь Сфорца), и горожане не сомневались, что она не может мириться с оскорблениями, нанесенными ее мужу, пусть даже он сам предпочел их проглотить. Страх перед Джироламо более не сдерживал сарказм жителей, и стоило кому-то из придворных или обслуги появиться на улицах, как его высмеивали на все лады. Даже Катерине приходилось выслушивать презрительные смешки. О графе сложили песню, и отнюдь не хвалебную мелодию, которую он услышал в исполнении Оттавиано, его младшего сына; отец пришел в такую ярость, что едва не убил малыша. Пошли разговоры о неверности Катерины. Все вдруг сразу решили, что она наставляет мужу рога, и по городу пошла гулять еще одна песня, прославляющая рогоносцев.

Д’Орси, однако, сомневались, что это спокойствие истинное. Кеччо пребывал в уверенности, что граф заготовил какой-то план, так что царящие в городе тишь да благодать казались зловещими.

Джироламо теперь редко появлялся в Форли, но в день праздника одного из святых пошел в собор, а на обратном пути во дворец, проходя по площади, увидел Кеччо. В тот же самый момент Кеччо увидел графа и в нерешительности остановился, не зная, что и делать. Толпа в то же мгновение затихла, и все застыли, будто статуи под действием магического заклинания. И что теперь могло произойти? Джироламо и сам замялся, по лицу пробежала судорога. Кеччо уже двинулся дальше, притворившись, что не заметил графа. Маттео и я, не представляя себе, как выпутываться из этой ситуации, конечно же, последовали его примеру. Но тут граф шагнул к нам, протягивая руку:

– Ах, мой дорогой Кеччо! Как дела?

Он широко улыбался и тепло пожал руку, которую автоматически протянул д’Орси. При этом Кеччо по бледнел так, будто его сжала рука смерти.

– В последнее время ты пренебрегал моим обществом, дорогой друг. – В словах графа звучал упрек.

– Я неважно себя чувствовал.

Джироламо взял его под руку.

– Да перестань, ты не должен сердиться на меня из-за того, что недавно я произнес несколько резких слов. Ты же знаешь, какой я вспыльчивый.

– Вы имеете право говорить все, что вам хочется.

– Э нет, у меня есть право говорить только приятное.

Он улыбался, но все это время его пребывающие в непрерывном движении глаза ощупывали лицо Кеччо, лишь изредка смещаясь на меня или Маттео.

– Мы должны уметь прощать, – продолжил граф, потом обратился к Маттео: – Мы должны показать себя примерными христианами, так, Маттео?

– Разумеется!

– Однако твой кузен затаил на меня обиду.

– Нет, мой господин, – возразил Кеччо. – Боюсь, я тоже высказался излишне резко.

– Что ж, если и высказался, я тебя простил, и ты должен простить меня. Но мы не будем говорить об этом. Мои дети спрашивают о тебе. Странно, конечно, но мои дети обожают этого злобного типа, который говорит мне, что я самый жуткий среди правителей. Твой маленький крестный сын зовет тебя в гости.

– Милое дитя! – улыбнулся Кеччо.

– Навести их прямо сейчас. Незачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

Мы с Маттео переглянулись. Очередная попытка заманить Кеччо в ловушку и на этот раз не дать вырваться?

– Приношу свои искренние извинения, но ко мне на обед приглашены гости, и я, похоже, уже опаздываю.

Джироламо коротко глянул на нас и, вероятно, прочел в наших глазах тревогу, потому что голос его стал совсем уж добродушным.

– Ты никогда ничего для меня не делаешь, Кеччо. Я не стану тебя задерживать, потому что уважаю законы гостеприимства. Но как-нибудь ты должен навестить нас.

Он тепло пожал руку Кеччо, кивнул Маттео и мне и отбыл.

Толпа не слышала сказанного, но вежливость общения не осталась незамеченной, и, как только за Джироламо захлопнулись двери дворца, люди принялись насмехаться над ним. Поведение графа они сочли трусостью. Горожанам казалось, что граф нашел в лице Кеччо сильного противника, а потому ничего не предпринимает. Для них стало откровением, что человек, которого они так боялись, получив удар, готов подставить другую щеку после того. Оказалось, что он повергал их в ужас, не будучи ужасным. Теперь они ненавидели его и за собственное малодушие. Песни-насмешки зазвучали с новой силой. Его называли не иначе как cornuto – «рогоносец».

Рожденный волной презрения, произошел еще один случай, вновь показавший слабость графа. В воскресенье, последовавшее за встречей с Кеччо, Джироламо собирался прийти к мессе в церковь Сан-Стефано, и Якопо Рончи, командующий войсками графа, в сопровождении двух солдат, поджидал его в соборе. Когда появился Джироламо, сопровождаемый женой, детьми и придворными, Якопо выступил вперед, упал на колени и протянул петицию, в которой просил расплатиться с ним и его солдатами. Граф молча взял петицию и уже собрался продолжить путь, но Якопо обхватил ноги графа, чтобы остановить его.

– Ради Бога, мой господин, выслушайте меня. Я и остальные уже долгие месяцы не получали ни гроша, и мы голодаем.

– Дай мне пройти, – рявкнул Джироламо. – Твоя петиция будет должным образом рассмотрена.

– Не прогоняйте меня, мой господин. Я уже подавал три петиции, но все они остались без внимания. Теперь я в отчаянии и не могу больше ждать. Посмотрите на мою превратившуюся в лохмотья одежду. Отдайте мне мои деньги!

– Дай мне пройти, говорю тебе! – яростно повторил Джироламо и ударил Якопо, который повалился на землю. – Как ты посмел прийти и оскорблять меня в общественном месте! Клянусь Богом, мое терпение скоро лопнет! – Слова эти он произнес с такой страстью, будто с ними вырвалась вся злость, накопившаяся за дни унижения. И, повернувшись к горожанам, он прокричал: – Дайте пройти!

Они не решились противостоять его злобе и с по бледневшими лицами расступились в стороны, освобождая проход для Джироламо и его свиты.