Текст книги "Сотворение Святого. Тогда и теперь"

Сомерсет Моэм
Сотворение Святого. Тогда и теперь

Сотворение Святого

Юность, юность, ты чудесна,

Хоть проходишь быстро путь.

Счастья хочешь – счастлив будь

Нынче, завтра – неизвестно[1]1
  Перевод Валерия Брюсова. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть].

Лоренцо де Медичи. Триумф Вакха и Ариадны

Предисловие

Перед вами мемуары блаженного Джулиано, монаха ордена святого Франциска Ассизского, известного в миру как Филиппо Брандолини. Я, Джулио Брандолини, последний отпрыск его рода. После смерти фра[2]2
  Сокращенное от frafer (лат.) – брат. Частица, присоединяемая к имени католического монаха.


[Закрыть] Джулиано рукопись передали его племяннику, Леонелло, ставшему, согласно завещанию, наследником, и с тех пор она переходила от отца к сыну как семейная реликвия, хранящая память о человеке, чье благочестие и добрые дела до сих пор прославляют фамилию Брандолини.

Вероятно, есть необходимость объяснить причину, по которой мы решились обнародовать эти мемуары. Будь моя воля, я бы оставил их среди прочих семейных документов, но моя жена настояла на обратном. Покинув Новый Свет, чтобы стать графиней Брандолини, супруга проявила живой интерес к тому факту, что один из моих предков прославил себя добрыми делами и папа римский причислил его к лику блаженных. Произошло это по настоятельным просьбам внучатого племянника вскоре после смерти фра. Если бы наша семья по-прежнему процветала, как в пятнадцатом и шестнадцатом столетиях, его бы, несомненно, канонизировали, потому что документально засвидетельствованы необходимые для канонизации чудеса, совершенные как мощами фра Джулиано, так и благодаря молитвам, вознесенным у его могилы. Но поместья наши приходили в упадок, и мы не смогли позволить себе дополнительные расходы. Теперь моя жена вернула прежнее великолепие нашему дому, да только времена, увы, изменились. Старые, добрые обычаи наших отцов забыты, и нет никакой возможности возвести достойного человека в святые за наличные деньги. Однако моя жена пожелала опубликовать мемуары своего благочестивого предка. Проблема заключалась в том, что описываемые события не имеют никакого отношения к той жизни, которую вел фра Джулиано после ухода во францисканский монастырь в Кампомассе, да и очевидно, что из добрых дел, молитв и постов не сложится очень уж интересная история. Поэтому нам пришлось оставить за кадром его благочестие и рассказать о его грехах. Тем более что в оставленных мемуарах их можно найти на любой вкус.

Не ограничившись описанием собственной жизни, фра Джулиано начинает свое повествование с упоминания загадочного консула Римской империи, который и положил начало нашему роду постыдной связью с чужой женой. И продолжает рассказ сквозь бесчисленные столетия, пока не добирается до собственного зачатия и чудес, сопровождающих его рождение, которое он расписал в мельчайших подробностях. Далее он вспоминает годы детства и юности, проведенные при дворе Бентивольо, правителя Болоньи, и службу в неаполитанской армии под командой герцога Калабрии. Но по объему мемуары невероятно велики, с множеством отступлений и подробностей, зачастую не связанных друг с другом. Поэтому даже тщательное редактирование не позволяло добиться ясного и последовательного изложения событий.

Фра Джулиано сам разделил свою жизнь на две части. Первую назвал «Временем меда», то есть годами ожидания, вторую – «Временем горечи», поскольку ожидания эти не стали явью. «Время горечи» начинается с его прибытия в город Форли[3]3
  Один из древнейших городов Италии. По легенде, основан консулом Гаем Ливиусом Салинатором в 188 году до н. э. Расположен в Северной Италии, в области Эмилия-Романья.


[Закрыть] в 1488 году, и именно эту часть мемуаров мы решили опубликовать, потому что, несмотря на краткость, этот период его жизни наиболее насыщен событиями, и рассказ о них получился очень ярким. Центральное место в нем занимает заговор, результатом которого становится убийство Джироламо Риарио, а в финале повествования автора принимают в орден святого Франциска. Эту часть мемуаров я публикую в том самом виде, в каком она и написана, не добавляя и не убавляя ни слова. Не буду отрицать, я бы с удовольствием чуть подправил бы эту историю, ибо англосаксы – нация идеалистов, что подтверждено многими их деяниями как в международной политике, так и в торговле, и правду они всегда находят в какой-то степени нелицеприятной. У меня есть друг, который недавно написал роман о лондонских бедняках[4]4
  Речь идет о первом романе Сомерсета Моэма «Лиза из Ламбета», опубликованном в 1897 г.


[Закрыть]. Так критики пришли в ужас, потому что персонажи опускали букву «эйч», с их губ часто срывались ругательства, да и вели они себя не столь элегантно, как могли бы, если бы брали пример с представителей высшего общества. И нашлось немало читателей, которые испытали шок, обнаружив, что в этом мире существуют люди, не обладающие утонченностью и интеллигентностью, и что эти качества не относятся к числу врожденных. Автор забыл, что правда – обнаженная женщина, а нагота всегда постыдна, если только не поучает. Раз уж правда нашла себе пристанище на дне колодца, она отдает себе отчет (в этом нет никаких сомнений), что ей не место в компании приличных людей.

Я прекрасно понимаю, что персонажей этой драмы побуждали к действию не высокие моральные принципы, которыми они могли бы руководствоваться, получив образование в престижной английской частной школе. Но возможно, читатель найдет оправдание по ступкам героев, помня о том, что события эти происходили более четырехсот лет назад, и участвовали в них не убогие бедняки, а люди высокого происхождения. Если они грешили, то грешили изысканно, и многое можно простить тем, чья родословная безупречна. И автор, словно не желая оскорбить чувства своих читателей, позаботился о том, чтобы заклеймить презрением только одного персонажа, семья которого не считалась респектабельной.

Прежде чем откланяться и оставить читателя наедине с Филиппо Брандолини, я позволю себе описать его внешность, запечатленную на портрете, написанном в том же 1488 году и принадлежащем нашей семье до начала этого столетия[5]5
  Роман Сомерсета Моэма «Сотворение Святого» впервые опубликован в 1898 г.


[Закрыть], когда он был продан, как и многие другие произведения искусства, путешественникам, посещавшим Италию. Моей жене удалось выкупить часть полотен, но портрет Филиппо остался в собственности одного английского дворянина, который отказался расстаться с картиной, однако проявил любезность и позволил написать копию, занимающую теперь место оригинала.

На картине мы видим мужчину среднего роста, стройного и приятной наружности, с маленькой черной бородкой и усами. Овальное лицо, смуглая кожа, красивые темные глаза, которые смотрят на мир, излучая безграничное счастье. Написан портрет вскоре после женитьбы Филиппо. Одет он по моде того времени и держит в руке пергаментный свиток. В верхнем правом углу дата и герб нашего рода: вздыбленный грифон, крест, дворянская корона. Девиз – Felicitas[6]6
  Удача, счастье, успех (ит.).


[Закрыть].

Глава 1

– Позволь представить тебе моего друга Филиппо Брандолини, дворянина из Читта-ди-Кастелло[7]7
  Древний город в итальянском регионе Умбрия в провинции Перуджа.


[Закрыть], – потом, повернувшись ко мне, Маттео добавил: – Это мой кузен, Кеччо д’Орси.

Кеччо д’Орси улыбнулся и поклонился:

– Мессир Брандолини, я безмерно рад нашему знакомству. Вы самый желанный гость в моем доме.

– Вы очень добры, – ответил я. – Маттео много рассказывал мне о вашем гостеприимстве.

Кеччо вновь поклонился и повернулся к кузену.

– Маттео, вы только что прибыли?

– Мы приехали рано утром. Я хотел сразу пойти к тебе, но Филиппо, страдающий невыносимым тщеславием, настоял на том, чтобы мы провели пару часов в гостинице, где он мог привести себя в порядок.

– А как ты провел эти часы, Маттео? – спросил Кеччо, вопросительно оглядев наряд и сапоги кузена.

Маттео бросил взгляд на свои сапоги и плащ:

– Я не столь элегантен! Возвращение в родной город вызвало у меня такой прилив сентиментальности, что я не смог уделить внимание собственной внешности, зато возобновил знакомство с вином. Ты знаешь, Филиппо, что мы очень гордимся нашим местным вином.

– Вроде бы ты никогда не страдал сентиментальностью, Маттео, – заметил Кеччо.

– Сегодня, когда мы прибыли сюда, она проявилась в полной мере, – возразил я. – Он всем восторгался, признавался в любви к Форли, хотел бродить по городу в это холодное утро и рассказывать мне забавные истории о своем детстве.

– Мы, профессиональные сентименталисты, не способны проявить сентиментальность к чему-либо помимо себя, – ответил Маттео.

– Я проголодался, – со смехом продолжил я, – а тебе чувствительность не к лицу. Даже твоя лошадь выказывала недоверие.

– Дикарь! – ответствовал Маттео. – Разумеется, от волнения я не мог уделять должного внимания лошади, она поскользнулась на этой брусчатке и едва не сбросила меня, а Филиппо, вместо того чтобы посочувствовать, расхохотался.

– Очевидно, сантименты – это все-таки не твое, – указал Кеччо.

– Боюсь, ты прав. А вот Филиппо может часами предаваться романтическим грезам, хуже того – предается, но в жизни ничего романтического у него не происходит. А меня можно извинить – все-таки я прибыл в родной город после четырех лет разлуки.

– Мы принимаем твои извинения, Маттео, – кивнул я.

– Но это правда, Кеччо, я рад возвращению. Сам вид этих древних улиц, дворца наполняет мое сердце счастьем, и я чувствую… не могу выразить словами, что я чувствую.

– Что ж, наслаждайся, пока можешь, потому что, возможно, ты не всегда найдешь здесь радушный прием. – Голос Кеччо звучал серьезно.

– Это еще почему? – спросил Маттео.

– Об этом поговорим позже. А пока лучше повидайтесь с моим отцом и отдыхайте. После такой поездки вы наверняка устали. Вечером мы устраиваем большой прием, на котором ты встретишь давних друзей. Граф соблаговолил принять мое приглашение.

– Соблаговолил? – Маттео вскинул брови и по смотрел на кузена.

Кеччо горько улыбнулся:

– Времена после твоего отъезда изменились, Маттео. Форлийцы теперь подданные и придворные.

Пресекая дальнейшие расспросы, он поклонился и оставил нас.

– Что же тут происходит? – покачал головой Маттео. – Как тебе он?

Во время разговора я с интересом присматривался к Кеччо д’Орси, высокому, темноволосому, с окладистой бородой и усами, лет сорока от роду. Сходство между ним и Маттео определенно просматривалось: темные волосы и глаза, но у Маттео лицо было шире, скулы выступали сильнее, а кожа заметно погрубела от солдатской жизни. Более худощавый и серьезный Кеччо выглядел гораздо более одаренным; Маттео, увы, умом похвалиться не мог.

– Он очень благожелательный, – ответил я.

– Немного заносчивый, но он хотел выказать радушие. Над ним довлеет положение главы нашего рода.

– Но его отец жив.

– Да, но ему восемьдесят пять, он глух как пень и слеп, как летучая мышь. Старик сидит в своей комнате, тогда как Кеччо дергает за ниточки, а нам, беднягам, приходится только кланяться и делать все, что он нам говорит.

– Я уверен, тебе это только идет на пользу, – хмыкнул я. – Мне любопытно узнать, почему Кеччо так говорит о графе. Когда я приезжал сюда в прошлый раз, они были закадычными друзьями. Знаешь, пойдем выпьем, раз уж мы выполнили свой долг.

Мы пошли в гостиницу, где оставили лошадей, и заказали вина.

– Принеси самого лучшего, мой толстый друг, – крикнул Маттео хозяину. – Этот господин нездешний и не знает, что такое вино. Он вырос на кислом соке Читта-ди-Кастелло.

– Вы живете в Читта-ди-Кастелло? – спросил хозяин гостиницы.

– Мне бы хотелось там жить, – ответил я.

– Его изгнали из родной страны для ее же блага, – прокомментировал Маттео.

– Это неправда. Я уехал по собственной воле.

– И скакал так быстро, насколько мог, потому что его преследовали двадцать четыре всадника.

– Именно! Они не хотели, чтобы я уезжал, и когда я решил, что смена обстановки пойдет мне на пользу, послали целый конный отряд, чтобы убедить меня вернуться.

– Твоя голова, поднятая на пике, украсила бы главную площадь.

– Тебя эта мысль забавляет, – ответил я Маттео, – но тогда мне было совсем не до смеха.

Я вспомнил тот день, когда мне сообщили, что Вителли, тиран Кастелло, подписал указ о моем аресте. Зная, как молниеносно он расправляется со своими врагами, я попрощался с отчим домом, возможно, с неприличной поспешностью… Но старик умер, а его сын, призвав флорентийцев, повесил на окнах дворца тех отцовых друзей, которые не успели сбежать. В Форли я проездом по пути домой, чтобы вернуть конфискованную собственность, в надежде, что ее временный владелец, окончивший свой жизненный путь, болтаясь на веревке в сотне футов над землей, не оставил ее в запустении.

– Так что ты думаешь о нашем вине? – спросил Маттео. – Сравни его с тем, что пьют в Читта-ди-Кастелло.

– Я его еще не распробовал, – добродушно улыбнулся я. – Незнакомые вина я всегда выпиваю зал пом – как лекарство.

– Brutta bestia![8]8
  Грубое животное! (ит.)


[Закрыть] – воскликнул Маттео. – Ты не судья.

– Пить можно. – Я рассмеялся и отпил маленький глоток. Маттео пожал плечами.

– Эти иностранцы! – презрительно бросил он. – Иди сюда, толстяк, – позвал он хозяина гостиницы. – Скажи мне, как дела у графа Джироламо и несравненной Катерины? Когда я уезжал из Форли, горожане дрались за право целовать землю, по которой они проходили.

Толстяк пожал плечами:

– В моей профессии должно следить за тем, что говоришь.

– Не болтай глупостей. Я не соглядатай.

– Что ж, мессир, горожане больше не борются за право целовать землю, по которой прошел граф.

– Ясно.

– Вы понимаете, после того как умер его отец…

– Когда я жил здесь, Сикста[9]9
  Сикст IV, в миру Франческо делла Ровере (1414–1484) – папа римский в 1471–1484 гг.


[Закрыть] называли его дядей.

– Судя по разговорам, он слишком его любил, чтобы не быть ему отцом, но, разумеется, я ничего не знаю. У меня и в мыслях нет сказать что-нибудь оскорбительное о его святейшестве, касается это прошлого или настоящего.

– Ладно, продолжай.

– Видите ли, мессир, когда папа умер, граф Джироламо ощутил нехватку денег и вновь ввел налоги, ранее им отмененные.

– И в результате…

– Что ж, люди начали шептаться о его расточительстве. И они говорят, что Катерина ведет себя будто она королева. Хотя мы все знаем, что она незаконнорожденная дочь старика Сфорцы[10]10
  Франческо Сфорца (1401–1466) – основатель миланской ветви династии Сфорца.


[Закрыть] из Милана. Но разумеется, ко мне это не имеет никакого отношения.

Маттео и я начали клевать носом, потому что скакали всю ночь. Мы пошли наверх, приказав разбудить нас перед вечерним празднеством, и скоро уже спали.

Вечером Маттео зашел ко мне и принялся изучать мои одежды.

– Вот о чем я думаю, Филиппо, наверное, в первый раз перед многочисленными дамами, которые могут положить на меня глаз, мне следует предстать во всей красе.

– Я полностью с тобой согласен, – ответил я, – но не понимаю, что ты проделываешь с моей одеждой?

– Никто тебя не знает, так что совершенно не важно, как ты будешь выглядеть. А у тебя столько красивых вещей, вот я и собираюсь воспользоваться твоей добротой и…

– Ты собираешься взять мою одежду! – Я выпрыгнул из кровати, но Маттео с охапкой одежды уже выбежал из комнаты, захлопнул дверь и запер ее снаружи, оставив меня с носом.

Я всячески обругал его, но он ушел смеясь, так что мне не осталось ничего другого как надеть лучшее из того, что уцелело. Полчаса спустя он вернулся к двери.

– Хочешь выйти? – полюбопытствовал он.

– Конечно, хочу. – Я пнул дверь.

– Обещаешь не буйствовать?

Я помедлил с ответом.

– Если не пообещаешь, я тебя не выпущу.

– Ладно! – смеясь, ответил я.

Маттео распахнул дверь и возник на пороге, с ног до головы в моих новых нарядах.

– Ты варвар! – воскликнул я, забавляясь его нахальством.

– Ты тоже неплохо выглядишь с учетом обстоятельств, – ответил он, спокойно взирая на меня.

Глава 2

Когда мы прибыли во дворец д’Орси, многие гости уже собрались. Маттео тут же окружили его друзья, и не меньше двадцати женщин махали ему руками из разных концов зала, так что пути наши разошлись и мне не оставалось ничего другого как бесцельно слоняться в толпе. Наконец я оказался рядом с группой мужчин, так плотно окруживших одну женщину, что я даже не смог ее рассмотреть. К ним присоединился и Маттео, и они смеялись над какой-то его шуткой. Я уже отвернулся, чтобы двинуться дальше, когда услышал, как Маттео зовет меня.

– Филиппо, – он направлялся ко мне, – пойдем, я познакомлю тебя с донной Джулией. Она попросила представить тебя.

Он взял меня за руку, и я увидел, что женщина и ее кавалеры смотрят на нас.

– Самая очаровательная женщина Форли, – шепнул он мне на ухо.

– Позвольте мне расширить круг ваших воздыхателей, донна Джулия. – После этих слов мы с Маттео поклонились. – Мессир Филиппо Брандолини, как и я, профессиональный солдат.

Передо мной предстала грациозная, миниатюрная женщина в парчовом платье, с маленьким личиком, на котором выделялись огромные карие глаза, излучавшие нежность и ласку. Личико обрамляли роскошные красновато-каштановые волосы, на губах играла пленительная улыбка.

– Мы спрашивали Маттео о нанесенных ему ранах, – заговорила она, обворожительно улыбаясь мне. – Он говорит нам, что все они в области сердца.

– В этом случае, – ответил я, – здесь он оказался на поле боя, более опасном, чем любое из тех, на которых мы побывали во время войны.

– Какой войны? – спросил мужчина, стоявший рядом с Джулией. – Ныне мы живем в такое счастливое время, когда на территории нашей страны идет с десяток различных войн.

– Я служил под началом герцога Калабрии, – ответил я.

– В таком случае ваши битвы были бескровные.

– Мы пришли, увидели и обратили врага в бегство, – вставил Маттео.

– И теперь, воспользовавшись преимуществами мирной жизни, вы приехали, чтобы будоражить сердца Форли, – вновь улыбнулась мне донна Джулия.

– Кто знает, может, ваши мечи окажутся здесь очень кстати! – вырвалось у какого-то молодого человека.

– Помолчи, Никколо! – бросил другой.

Возникла напряженная пауза, по ходу которой мы с Маттео удивленно переглянулись, а потом все мужчины вдруг заговорили одновременно, так что понять, кто что сказал, не представлялось возможным. Маттео и я откланялись, покинули донну Джулию и направились к Кеччо, стоявшему среди группы мужчин.

– Вы успели отдохнуть? – спросил Кеччо.

– Ты путешествовал, Маттео? – спросил один из гостей.

– Да, вчера проскакали шестьдесят миль, – ответил Маттео.

– Шестьдесят миль на одной лошади – у вас, должно быть, хорошие скакуны и богатое воображение, – прокомментировал уродливый, с землистым цветом лица господин, которого я возненавидел с первого взгляда.

– Такое случается крайне редко, и мы хотели скорее добраться домой.

– Вы не могли бы ехать быстрее, если бы бежали с поля боя, – добавил незнакомец.

Я подумал, что он сознательно нарывается на скандал, но промолчал. Маттео не стал придерживаться этого золотого правила.

– Вы говорите, как человек, имеющий в этом немалый опыт. – Юноша обаятельно улыбнулся.

Я заметил, как Кеччо нахмурился, а на лицах остальных появился интерес.

– Я это сказал лишь потому, – мужчина пожал плечами, – что герцог Калабрии знаменит отступательной тактикой.

– Возможно, вы не слишком сведущи в тактике, – насмешливо произнес я.

Он повернулся и посмотрел на меня, как бы говоря: «А кто ты, черт побери, такой?» Пренебрежительно оглядел с головы до ног, и я почувствовал, что вот-вот потеряю терпение.

– Мой дорогой молодой человек, судя по всему, я уже воевал, когда вы сражались разве что с нянькой в детской.

– Вы превосходите меня как в учтивости, так и в годах, мессир, – ответил я. – Но я смею предположить, что человек может сражаться всю жизнь, однако и в ее конце смыслить в войне не больше, чем в начале.

– Все зависит от интеллектуального уровня, – вставил Маттео.

– Именно об этом я и толкую, – кивнул я.

– И что это, черт побери, значит? – сердито бросил мужчина.

– Полагаю, ничего не значит, Эрколе, – вмешался Кеччо и деланно рассмеялся.

– Думаю, он может ответить сам, – фыркнул неприятный господин. Краска залила лицо Кеччо, но он промолчал.

– Мой дорогой господин, вы должны принять во внимание мое желание отвечать.

– Дерзкий мальчишка!

Я положил руку на рукоятку меча, но Кеччо схватил меня за запястье. Я разом пришел в себя.

– Прошу меня извинить, мессир Кеччо. – И я повернулся к Эрколе: – Вы вольны оскорблять меня здесь. Этим вы демонстрируете собственные манеры! Знаешь, Маттео, ты не говорил мне, что у тебя есть такие обаятельные соотечественники.

– Не суди нас строго, Филиппо, – ответил мой друг, – ибо Форли не несет ответственности за такое чудовище.

– Я родом не из Форли, слава Богу! Ни граф, ни я. – Господин пренебрежительно огляделся. – Мы благодарим Господа всякий раз, когда заходит такой разговор. Я гражданин Кастелло.

Маттео уже собирался взорваться, но я заговорил первым:

– Я тоже гражданин Кастелло, и позвольте сообщить вам, что я нахожу вас чрезвычайно кичливым и приношу свои извинения присутствующим за то, что мой соотечественник забыл об уважении, которое должно проявлять к жителям города, оказывающим гостеприимство.

– Вы из Кастелло! Так кто же вы?

– Меня зовут Филиппо Брандолини.

– Я знаю вашу семью. Я Эрколе Пьячентини.

– Не могу ответить вам тем же. Никогда не слышал о вашей семье.

Стоявшие вокруг мужчины засмеялись.

– Моя семья ничем не хуже вашей, мессир.

– Знаете, я не знаком со средним классом Кастелло, но у меня нет сомнений, что ваша семья очень достойная.

Я обратил внимание, что слушателям очень нравились мои реплики, из чего сделал вывод, что мессира Эрколе Пьячентини в Форли не жалуют, но Кеччо выглядел озабоченным.

– Наглый мальчишка! – взвился мужчина. – Как ты смеешь так говорить со мной! Я дам тебе пинка.

Я снова попытался выхватить меч, но чья-то рука остановила меня, и я услышал слова Кеччо:

– Не дури. Успокойся.

– Отпустите меня! – воскликнул я.

– Не дури. Ты нас погубишь. – Он крепко держал мои руки, не позволяя мне вытащить меч.

Эрколе видел, что происходит. Его губы разошлись в злорадной улыбке.

– Вам дают полезный урок скромности, молодой человек. И вы не единственный, кому пришлось его выучить. – Он оглядел мужчин, стоявших рядом.

В этот момент к Кеччо подошел слуга и объявил:

– Граф!

Группа сразу распалась, Кеччо направился к другому концу зала, сопровождаемый Эрколе Пьячентини и другими гостями. Маттео и я остались на месте. В зал вошли граф и графиня, следом – их свита.

Конечно же, мой взгляд задержался на Катерине, восхитительно красивой. Высокая, хорошо сложенная женщина, она держалась гордо и шла с высоко поднятой головой.

– Ее без труда можно принять за дочь короля! – пробормотал Маттео, не отрывая от нее изумленных глаз.

– И она так похожа на Франческо, – добавил я.

Мы оба безмерно восхищались Франческо Сфорцей, королем кондотьеров[11]11
  Командир наемного отряда в Европе в XIV–XVI вв. или воин, состоявший на службе в таком отряде.


[Закрыть], который проделал путь от простого солдата до правителя самого гордого герцогства в мире. И Катерина, его дочь, унаследовала волевые черты лица и проницательный взгляд, только грубая, в оспинах, кожа Сфорцы уступила место гладкой и бархатистой. А какое-то время спустя Катерина доказала, что от отца ей досталось не только внешнее сходство, но и мужество… Ее великолепное платье из серебряной ткани при ходьбе струилось и переливалось, в волосы, как обычно, были вплетены золотые и серебряные нити, но великолепные каштановые пряди блестели ярче металлических украшений, которые лишь подчеркивали красоту волос. Катерина что-то сказала, и ее голос, низкий и сильный, звучал как мужской.

Маттео и я, не отрывая взгляда, смотрели на нее, а потом оба воскликнули: «Черт побери, она прекрасна!»

Я начал вспоминать сказочные истории, которые рассказывали о Катерине в Риме, где она заворожила всех своей красотой, и Сикст транжирил богатства церкви ради удовлетворения ее прихотей и фантазий: банкеты, балы, пышные зрелища и великолепные церемонии сменяли друг друга, город опьянел от вина и сходил с ума от ее красоты.

Внезапно Маттео ткнул меня в бок:

– Взгляни на Джироламо!

Я поднял глаза и увидел, что он стоит совсем близко от меня, высокий мужчина, мускулистый и широкоплечий, с крупным, массивным лицом, тяжелым подбородком, длинным крючковатым носом и маленькими, очень подвижными глазами. Красная и грубая кожа его оставляла неприятное впечатление. Одежда же своим великолепием могла соперничать с платьем жены.

– В нем проглядывают черты деда. – Я вспомнил, что отец Сикста, основатель рода, начинал простым матросом в Ровезе.

Граф беседовал с Кеччо, и разговор, похоже, шел о нас, потому что Джироламо повернулся и направился к Маттео.

– Блудный сын вернулся, – кивнул он. – Мы обязательно забьем по этому поводу жирного теленка. Но на этот раз ты должен остаться с нами, Маттео. Мы можем взять тебя на службу так же, как и герцог Калабрии. – Маттео мрачно улыбнулся, а граф уже повернулся ко мне: – Кеччо рассказал мне и о вас, мессир, но, боюсь, наши шансы удержать вас минимальны, раз уж вы перелетная птица, однако я надеюсь, что вы побываете во дворце, где встретите самый радушный прием.

Пока он говорил, его глаза пребывали в непрерывном движении – вверх-вниз, вправо-влево, – и я чувствовал, что он буквально просвечивает меня насквозь… после этих слов он улыбнулся без толики веселья, механически, вроде бы вежливо, и с поклоном двинулся дальше. Я глянул на Маттео и увидел, что он злобно смотрит вслед графу.

– Что такое? – спросил я.

– Он дьявольски пренебрежителен, – ответил Маттео. – При нашей последней встрече мы обнимались, но, Бог свидетель, с тех пор он заважничал!

– И твой кузен что-то такое говорил, – напомнил я.

– Да, теперь я понимаю, о чем шла речь.

Мы прогуливались по залу. Смотрели на людей, разговаривали.

– Посмотри, какая красивая женщина! – Я указал на пышнотелую даму, раскрасневшуюся, с большой грудью.

– Твой взгляд притягивается к красивым женщинам, как сталь к магниту, Филиппо, – рассмеялся Маттео.

– Представь меня, – попросил я, – если она не кусается.

– Никогда в жизни, хотя она, судя по всему, уже обратила на тебя внимание. Но это жена Эрколе Пьячентини.

– Мне все равно: я собираюсь убить этого человека, что не может быть помехой для знакомства с его женой.

– Ты окажешь ей двойную услугу, – кивнул Маттео, и мы направились к ней.

– Клаудия, взгляд твоих роковых глаз пронзил еще одно сердце. Чувственные губы изогнулись в улыбке.

– Неужто у него такая сила? – Она пристально всмотрелась в меня и чуть подвинулась. Мы с Маттео сразу поняли намек, так что я устроился рядом, а Маттео удалился.

– Я-то думала, что вы уже пали жертвой мадонны Джулии. – Клаудия томно посмотрела на меня, а потом искоса глянула на упомянутую даму.

– Никто не поклоняется луне, когда светит солнце, – вежливо ответил я.

– Джулия больше походит на солнце, потому что собирает всех мужчин в свои объятия. Я более скромная.

– Это говорит лишь о том, что вы более жестокая.

Она промолчала и лишь глубоко вздохнула, улыбаясь, не сводя с меня больших томных глаз.

– А вот и мой муж.

Я поднял голову и увидел великого Эрколе, который злобно смотрел на меня, и мысленно рассмеялся.

– Должно быть, он сильно ревнует такую красивую жену? – полюбопытствовал я.

– Ох, он ужасен. Ревнует меня до смерти.

Учитывая обстоятельства, я решил воспользоваться моментом: пододвинулся ближе.

– Я это понимаю. У меня затрепетало сердце, как только я вас увидел.

Она одарила меня долгим взглядом из-под ресниц.

– Эти глаза! – воскликнул я, пристально вглядываясь в них.

– Ах! – вновь вздохнула она.

– Мадам, – к ней подошел паж, – мессир Пьячентини просит узнать, не соблаговолите ли вы подойти к нему.

Раздраженный вскрик сорвался с ее губ:

– Мой муж!

Она поднялась, повернулась ко мне, протягивая руку. Я вскочил, предложил ей свою, и мы степенно пересекли зал, направляясь к Эрколе Пьячентини. Там она мне грациозно поклонилась, я ослепительно улыбнулся счастливому мужу, который в тот момент выглядел очень мрачным и сделал вид, словно и не заметил меня. Что ж, я отошел крайне довольный собой.

Граф и графиня уже собрались уходить. За ними последовали Эрколе и его жена, а также другие гости, и вскоре в зале остались только мы с Маттео, еще двое гостей и Кеччо.