Текст книги "Покоритель Африки"

– Я доказал, что он был не прав, – спокойно отозвался Алек. – Мы с Рофой подружились, и будь у меня сестра, он был готов на ней жениться.

– А если бы кто-то заявил, что невозможно проскакать через всю Азию на одной ножке, ты тут же отправился бы доказывать обратное. Ты обожаешь браться за дела трудные и опасные – а если они вовсе не выполнимы, так чуть не пляшешь от радости.

– Уж чересчур театральный образ, – улыбнулся Алек.

– Но ты такой и есть. В жизни не встречал более мелодраматического персонажа. – Дик обратился к дамам с приглашающим жестом. – Призываю вас в свидетели. В Оксфорде Алек был настоящим докой по части классики, писал стихи на разных языках, которые одни профессора понимают. Ему пророчили будущее величайшего ученого.

– Одна из любимых историй Дика, – заметил Алек. – Жаль, что в ней нет ни слова правды.

Но Дик продолжал:

– С другой стороны, в математике он был совершенно беспомощен. Знаете, бывают люди, которым не дано справляться с цифрами, – так вот Алек не мог два и два сложить, чтобы не получился гекзаметр. Как-то раз преподаватель на него разозлился и заявил, что проще обучить арифметике кирпичную стену. Я при этом присутствовал – ужасно грубо получилось. У этого преподавателя был настоящий дар выставлять других совершенно никчемными. Алек ничего не сказал – только посмотрел на него. Надо сказать, когда Алек злится, он не краснеет и не швыряет все, что под руку попадет, как обычные люди, – он чуть бледнеет и смотрит так пристально…

– Умоляю вас, не верьте ни единому слову! – запротестовал Алек.

– И вот Алек забросил классиков. Все друзья пытались его переубедить, взывали к здравому смыслу – к здравому смыслу упрямейшего из ослов всего христианского мира! Алек решил стать математиком. Два с лишним года он по десять часов в день трудился над предметом, которого терпеть не мог, и могучим усилием воли приобрел то, чего был лишен от природы. Он получил по математике высший балл – и что толку?

Алек пожал плечами:

– Не то чтобы я так уж интересовался математикой. Просто она помогла мне одолеть одно неприятное слово.

– Одолеть слово?

– Звучит самоуверенно, – усмехнулся Алек, – но речь о слове «невозможно».

Дик фыркнул, изображая гнев.

– А еще она обеспечила тебе любимое удовольствие: делать себе как можно больнее. С какой дьявольской веселостью ты занимался бы умерщвлением плоти в Средние века, отказывая себе во всех радостях жизни! Ты счастлив, только когда доводишь себя до последнего предела.

– С каждым моим возвращением в Англию ты, Дик, все чаще и чаще несешь чепуху, – сухо отозвался Алек.

– Я один из немногих ныне живущих, кто умеет нести чепуху, – рассмеялся тот. – Потому я так очарователен, тогда как остальные убийственно серьезны.

Он приступил к давно заготовленной речи:

– Я сожалею, что мир так суров. Многие полагают, что действовать – похвально само по себе, вне зависимости от сути действия. Мне ненавистна нынешняя безумная спешка. Ах, если бы я мог донести до всех, сколь восхитительна праздность.

– Едва ли вас можно обвинить в праздности, – улыбнулась Люси.

Дик задумчиво посмотрел на девушку.

– Ты знаешь, что мне уже почти сорок?

– Когда свет падает на глаза, можно и тридцать два дать, – заметила миссис Кроули.

Он продолжил с серьезным видом:

– У меня ни единого седого волоска.

– Наверное, слуга выщипывает их по утрам?

– Вовсе нет. Может, по бокам, да и то раз в месяц.

– Кажется, на левом виске что-то белеет.

Дик быстро обернулся к зеркалу.

– Как же Чарльз его пропустил? Устрою ему хорошую взбучку!

– Подойдите, я его выдерну, – предложила миссис Кроули.

– И не подумаю! Что за фамильярность?

– Ты собирался нам что-то сообщить и признался, что тебе почти сорок, – напомнил Алек.

– На днях одна мысль поразила меня так, что заставила задуматься о собственной жизни. Я уже пятнадцать лет тружусь в суде и заседаю в парламенте с прошедших выборов. Я зарабатываю две тысячи в год, скопил уже почти четыре тысячи и никогда не трачу больше половины общего дохода. И вот я подумал: а стоит ли восемь часов улаживать омерзительные свары всяких идиотов, а еще восемь часов тратить на фарс, называемый у нас государственными делами?

– Почему же фарс?

Дик Ломас презрительно пожал плечами:

– Фарс и есть. Верховодят крупные шишки, а остальные нужны, чтобы создавать видимость самоуправления.

– Просто у тебя нет всепоглощающей политической цели, – рассудил Алек.

– Позвольте! Я убежденнейший суфражист, – отозвался Дик с легкой улыбкой.

– Вот уж не ожидала, – заметила миссис Кроули, всегда одевавшаяся с безупречным вкусом. – И ради чего?

Дик пожал плечами:

– Всякий, кто участвовал в парламентских выборах, знает, сколь низкими и недостойными мотивами руководствуются мужчины, отдавая свой голос. Лишь немногие отдают себе отчет, как велика возложенная на них ответственность. Они не сознают, сколь многое стоит на кону, и превращают свой голос в предмет постыдного торга. Судьба кандидата в руках ловкачей да чудаков. Я надеюсь, что женщины, получив право голоса, окажутся еще чуточку ограниченней и станут отдавать его по мотивам еще более низким и недостойным. Всеобщее избирательное право сведется к абсурду, и тогда мы еще чем-нибудь займемся.

Дик говорил с необычной горячностью, и Алек наблюдал за другом с оттенком интереса.

– И к чему ты пришел?

Тот помолчал и смущенно улыбнулся:

– Я решился на важный шаг, хотя понимаю, что, кроме меня, он никого не затронет. Через несколько месяцев новые выборы, и я планирую известить партийное руководство, что не буду баллотироваться. Я освобожу кабинет в Линкольнз-Инн – как говорится, «прикрою лавочку». Мистер Ричард Ломас удаляется от активной жизни.

– Вы ведь это не всерьез? – воскликнула миссис Кроули.

– Отчего же?

– За месяц безделья вы сойдете с ума от скуки.

– Едва ли. На мой взгляд, все разговоры про «благородный труд» – полная чепуха. Работа – это наркотик, которым зануды лечатся от приступов жестокой скуки. Ее воспевают, поскольку для большинства работа – это необходимость, а человек всегда стремится подсластить горькую пилюлю. Труд – это успокоительное. Он делает людей тихими и довольными – такими одно удовольствие управлять. Мне кажется, святость труда – величайшее надувательство эпохи христианства. Первые христиане, понимаете ли, были рабами, и им нужно было показать, что изнурительный труд почетен и благороден. По большому счету, когда человек зарабатывает на хлеб себе, жене и детям – это мучительная необходимость, в которой нет ничего героического. Если для некоторых людей средства важнее цели, мне остается лишь пожать плечами, поражаясь их скудоумию.

– Нечестно сразу говорить так много! – всплеснула руками миссис Кроули.

Однако Дика было не остановить.

– У меня же нет ни жены, ни детей, а денег больше чем достаточно. Зачем я буду вырывать кусок хлеба изо рта у другого? Прибыльная практика не моя заслуга – это вообще редко зависит от личных достоинств, – просто я представляю крупную адвокатскую фирму. А уж в идиотских судебных разбирательствах и вовсе ничего достойного нет. Как правило, стороны друг друга стоят: одинаково несговорчивы и упрямы. Нет, адвокатская карьера – вполне достойный способ добывать пропитание, но и только. Если не нуждаешься в заработке, то не вижу повода поддаваться донкихотским рассуждениям о ценности изнурительного труда. Почему собираюсь отказаться от кресла в парламенте, я уже объяснил.

– Вы понимаете, что лишаетесь возможности сделать блестящую карьеру? В следующем правительстве вы могли бы стать заместителем министра.

– И целовать ботинки еще паре особ, которых я презираю?

– Это очень опасное предприятие.

Дик посмотрел в глаза Алеку Маккензи.

– И ты пытаешься меня от него отговорить? – улыбнулся он. – Ведь только опасные предприятия по-настоящему интересны.

– И как же вы будете проводить время? – спросила миссис Кроули.

– Я собираюсь превратить праздность в искусство. Сегодня все воротят нос от дилетантов. Что ж, я стану дилетантом и предамся всем радостям жизни. Мне уже сорок и жить осталось не так-то много: в оставшиеся годы я буду познавать мир и все, что в нем есть восхитительного.

Алек в глубокой задумчивости смотрел на огонь. Наконец он глубоко вздохнул и встал в полный рост.

– Полагаю, у каждого своя жизнь, и не нам судить, что лучше, а что хуже. Но я бы предпочел идти вперед, пока держат ноги. У меня тысячи планов. Даже десяти жизней не хватило бы на десятую часть того, что, по-моему, не терпит отлагательств.

– И каков будет конец?

– Мой конец?

Дик молча кивнул. Алек слабо улыбнулся:

– Что ж, полагаю, меня ждет неприглядная смерть от усталости и болезней в каком-нибудь болоте. Носильщики сбегут с оружием и припасами, а остальное довершат шакалы.

– Просто ужас! – содрогнулась миссис Кроули.

– Я фаталист, потому что слишком долго прожил среди людей, самое существо которых состоит в покорности судьбе. Когда придет время, я не смогу ничего изменить. – Он загадочно улыбнулся. – Но еще я верю в хинин и надеюсь, что ежедневное употребление этого восхитительного средства не позволит судьбе так просто перерезать нить моей жизни.

Люси восхищенно следила за противостоянием двух мужчин, один из которых возложил душу на алтарь цели и яростно рвался к ней, понимая, что в конце его ждет страшная смерть в одиночестве; второй же решил целенаправленно наслаждаться радостями жизни, лелеять их, словно садовые цветы.

– Самое ужасное, что через сто лет все будет точно так же, – заявил Дик. – Все позабудут и о твоем упорстве, и о моем легкомыслии.

– Какой же из этого вывод? – спросила миссис Кроули.

– Что самое время для виски с содовой.

Глава IV

В поместье, которое сняла миссис Кроули, можно было поохотиться, и на следующее утро Дик отправился на поиски дичи. Алек отказался составить другу компанию.

– Мне скучно охотиться в Англии, – объяснил он. – Я убиваю только ради пищи, а птица здесь настолько ручная, что будто по курам стреляешь.

– Полная чепуха, – заявил Дик. – Просто ты сумеешь попасть разве что в гиппопотама, а из крупной дичи здесь только коровы миссис Кроули.

После ленча Алек Маккензи предложил Люси прогуляться, и та с радостью согласилась.

– Куда отправимся? – спросила Люси.

– Пойдемте к морю.

Она повела гостя по Джой-лейн, соединявшей рыбацкий городок Блэкстейбл с деревней Уэйвни. Море тут раскинулось особенно широко, соленый бриз приятно щекотал ноздри. Кругом тянулись пустынные болота, придавая пейзажу особенную ширь, и Алек непроизвольно ускорил шаг. Шел он неторопливо, неспешной походкой человека, привыкшего к большим переходам, так что привычка Люси к долгим прогулкам оказалась весьма кстати. Они беседовали о разных мелочах, но вскоре замолчали. Девушка заметила, что компаньон погрузился в раздумья, и не стала их прерывать. Ее позабавило, что, пригласив ее на прогулку, этот странный человек даже не пытался развлечь спутницу. Время от времени он резким, гордым жестом вскидывал голову и смотрел на море. Чайки лениво скользили над самой водой. Уныние, разрывавшее сердце Люси при виде этой сцены несколько дней назад, охватило и Алека, но странным образом лишь подняло ему настроение, натолкнуло на радостные мысли. Он еще ускорил шаг. Девушка молча держалась рядом. Алек шагал, не глядя по сторонам, и вскоре морской берег остался позади. Они долго брели по извилистой дороге меж аккуратных изгородей и плодородных полей; а кругом раскинулся прелестный кентский пейзаж с его сельской красотой и уютом. Они миновали повозку, возле которой щипала траву косматая лошаденка, а рядом, у костерка, расселось в кружок семейство цыган. Картина странным образом взволновала девушку. Эти люди вели бродячую жизнь, домом им служил ветхий фургон, они знали удивительные тайны лесов и полей – и ее вдруг охватило всепоглощающее стремление к свободе, к далеким горизонтам. Наконец они подошли к массивным воротам Корт-Лейс, за которыми тянулась аллея вязов.

– Вот мы и дома, – прервала долгое молчание Люси.

– Уже? – Он будто бы содрогнулся. – Спасибо за милую прогулку и приятную беседу.

– Беседу? – Девушка расхохоталась. Алек выглядел удивленным, и она добавила: – Вы же за два часа не соизволили проронить ни слова.

– Простите. – Его загорелое лицо покраснело. – Так невежливо с моей стороны. Я слишком много времени провожу в одиночестве и совершенно позабыл о приличиях.

– Ну и ничего, – улыбнулась Люси, – побеседуем в другой раз.

На самом деле она была чуть польщена. Девушка приняла поведение Алека как диковинный комплимент. После этой безмолвной прогулки между ними образовалась какая-то невидимая связь, причем Маккензи, кажется, тоже почувствовал с ней определенную близость. Люси стала для него не просто знакомой, а другом.

Через пару дней миссис Кроули предложила поехать в Теркенбери осмотреть собор, а Маккензи попросил у нее разрешения отправиться пешком.

– Не смею и просить вас составить мне компанию, – обратился он к Люси.

– Сочту за честь.

– Я постараюсь вести себя лучше, чем в тот раз.

– Не стоит, – улыбнулась девушка.

Дик, не желавший идти пешком, когда можно было ехать, отправился в экипаже с миссис Кроули. Алек подождал Люси, которая отошла на конюшню прихватить с собой собаку и быстро вернулась. Он посмотрел на девушку. Для Алека большинство его товарищей являлись фигурами отвлеченными. Он их рассматривал, разговаривал с ними, отмечал какие-то особенности, но почти никогда не видел в них живых людей. Они были призраками, с которыми необходимо считаться, но никогда не становились частью его мира. Теперь же он с изумлением понял, что Люси – не такая. Девушка вдруг его заинтересовала. Он словно увидел ее впервые и ощутил себя странно взволнованным ее редкой красотой. В саржевом платье, перчатках и шляпке с вуалью, с посохом в руке, Люси вдруг показалась Алеку живым духом местности, по которой он бродил последние дни. Ему нравилась стройная худоба девушки, ее легкая походка и особое очарование голубых глаз.

Его вдруг охватило горячее желание говорить, и, даже не подумав, что предмет его волнений может оказаться совершенно неинтересен спутнице, Алек обратился к своей неизменной теме. Он говорил обо всем, что его занимало: начал с текущего предприятия, затем вернулся к изначально привлекшим его событиям, после чего перешел к планам на будущее – и, чтобы окончательно разъяснить, поведал о своих изначальных побуждениях. Люси, внимательно слушая, время от времени что-то спрашивала, и вскоре у нее в голове сложилась полная картина. Теперь она могла связно изложить жизненный путь Алека Маккензи, в том числе и детали, о которых не был осведомлен Дик Ломас.

Какое-то время Алек путешествовал по Африке без особой цели, не считая любопытства и стремления к неизвестному. Первую экспедицию он и правда предпринял по следам неудачи другого исследователя. В пути его ждали привычные для Африки испытания: голод, болезни, тяжелейший переход через бесконечные болота и тропический лес, где за день удавалось продвинуться не более чем на милю. Он столкнулся с бегством носильщиков и вероломством местных племен, но все же добрался до цели своего путешествия. Свирепый властитель этой страны был враждебно настроен к белым, и Алеку пришлось держать ухо востро, поскольку его спутники, страшась встречи с этим жестоким племенем, при первой возможности бежали в джунгли. Вождь пригрозил убить путешественника, если тот попытается явиться в его столицу. Дальнейший рассказ Алек повел как бы извиняясь, словно стыдился своих поступков. Небрежно-шутливый тон был призван преуменьшить опасности и проявленную им храбрость. Получив предупреждение вождя, путешественник надменно ответил, что прибудет в его крааль еще до полудня. Он не желал дать противнику оправиться от изумления, и едва посланник доставил вождю ответ, Алек явился к нему сам – один и без оружия.

– И что вы ему сказали? – спросила Люси.

– Спросил, какого черта он отправил мне столь постыдное послание, – улыбнулся Алек.

– И вам не было страшно?

– Было.

Он немного помолчал, словно пытаясь припомнить охватившее его тогда настроение, и замедлил шаг.

– Видите ли, ничего больше не оставалось. У нас подходили к концу припасы, и еду нужно было раздобыть любой ценой. Выкажи мы страх, дикари тут же набросились бы. Мои люди боялись драться, так что нас перерезали бы как овец. И тут у меня возникло странное ощущение, что все будет хорошо и мое время еще не пришло.

И все же три часа жизнь Алека висела на волоске. Люси поняла, что лишь благодаря его беспримерной храбрости угрюмый и подозрительный вождь стал путешественникам искренним другом.

Алек достиг поставленной цели, а также открыл новый вид антилопы и доставил в Музей естественной истории ее полный скелет и две шкуры. Он провел ряд географических измерений, исправив существующие ошибки, и тщательно изучил местность. Выяснив все, что можно, и дружески распрощавшись со свирепым вождем, Алек через месяц благополучно прибыл в Момбасу, из которой выступил пять с лишним лет назад.

Экспедиция принесла довольно скромные результаты, но Алек рассматривал ее как пробную. Он окреп и был готов к великим свершениям. Он понял, как вести себя с туземцами, и осознал, что способен ими повелевать. Он верил в себя. Он привык к тяготам местного климата и уже не боялся жары и лихорадки. На побережье он ощутил себя как никогда сильным и теперь стремился в глубины континента с десятикратным пылом. В ушах Алека звучала песнь сирен, от которой нет спасения.

Прожив год в Англии, он вернулся в Африку, намереваясь отправиться в области к северо-востоку от Великих озер. Земли эти примыкали к Британской Восточной Африке, относились к сфере влияния Англии, однако освоены еще не были и представляли собой россыпь независимых государств, подчинявшихся арабским эмирам. В этот раз Алек путешествовал по официальному поручению правительства и имел право заключать соглашения с туземными вождями. Он провел там шесть лет, методично исследовал страну и составил ценнейшие карты, а также собрал море научного материала. Он изучал нравы и обычаи местных племен, с особым вниманием следил за политическими событиями. Эта обширная, плодородная земля, вполне пригодная для жизни белого человека, пришла в запустение из-за непрерывных войн. Именно тогда Алек осознал весь ужас рабства, уничтожение которого стало его главной целью. Силы его были невелики, и, опасаясь вызвать враждебность арабских работорговцев, он поначалу расширял свое влияние средствами дипломатии. Зная, что находится под постоянным подозрением, Алек не доверял даже мелким царькам, которых связывали с ним узы преданности и дружбы. Однажды могущественный султан целый год держал его в почетном плену, и жизнь путешественника была в великой опасности. Изо дня в день он ложился спать, не зная, увидит ли восход солнца. Этот араб принимал его со всеми почестями, но отказывался отпускать. Наконец Алек, улучив момент, когда султан сошелся в бою с посягнувшим на его трон братом, бежал, бросив все свое имущество, кроме записей, научных образцов и оружия.

Вернувшись в Англию, Маккензи доложил министерству иностранных дел о результатах экспедиции. Он отметил, что непрекращающаяся работорговля ввергла богатую страну в пучину анархии; умолял отправить войско и искоренить эту заразу – если не из гуманистических побуждений, то хотя бы ради государственного престижа. Алек вызвался отправиться с экспедицией в любом качестве – лишь бы участвовать в благородной борьбе – и согласился поступить под начало любого назначенного властями командира. Его знания и авторитет среди местных племен представляли невероятную ценность. Он гарантировал, что, получив определенное число штыков под командованием троих британских офицеров, справится всего за год.

Однако страна была истощена войной с бурами, и хотя правительство признало убедительность его аргументов и понимало необходимость вооруженного вмешательства, ввязываться в новые предприятия там не спешили. Мелкие африканские экспедиции часто оказывались серьезнее, чем ожидалось на первый взгляд. После горьких уроков недавнего прошлого требовалось исключить всякий риск. Если отправить небольшой отряд и тот потерпит поражение, это ударит по престижу Англии во всей Африке. Арабы мгновенно разнесут весть до самой Индии, и тогда, чтобы гарантировать успех, потребуется собирать крупные силы – а на это не было ни денег, ни людей.

Дело затягивалось под всевозможными предлогами. Алеку казалось, что ему намеренно вставляют палки в колеса, тогда как на самом деле его мелкие предприятия обернулись бы непреодолимыми помехами в отношениях с европейскими державами. В конце концов ему решительно отказали.

Однако Алек Маккензи не привык сдаваться, а препятствия лишь придавали ему решимости добиться цели. Людям не оценить положение дел в той далекой стране понаслышке – он же собственными глазами видел этот неописуемый ужас. Он знал о беспощадной жестокости работорговцев; в его ушах до сих пор стояли предсмертные крики жителей подожженной арабами деревни. Не раз и не два покидал он какой-нибудь крошечный крааль, трогательно ютящийся среди маисовых полей, – причудливый, варварский прототип селений, воспетых в чопорных и мелодичных строках Голдсмита. Радостно возились голые дети; женщины, собравшись группками, мололи зерно и болтали; мужчины трудились в поле или праздно сидели на порогах хижин. Очаровательная сцена. Казалось, что именно здесь и разрешилась величайшая загадка человечества: на всяком лице было написано счастье, а обыкновенная радость жизни считалась достаточной причиной к существованию. Вернувшись, он обнаруживал на месте деревни еще дымящиеся руины, среди которых валялись убитые и раненые. Там круглолицый мальчишка с длинным копьем в груди; тут – женщина, лицо которой снесло выстрелом из допотопного ружья; чуть в стороне мужчина корчится в предсмертных муках, истекая кровью. Остальных же жителей беспорядочным стадом гонят в смертоносный путь через всю страну, их избивают и почти не кормят, пока не доставят работорговцу.

Алек Маккензи снова отправился в министерство иностранных дел. Он предложил организовать экспедицию за свой счет и просил лишь официального разрешения самостоятельно набрать отряд. Нерешительные министры и не догадывались, сколько трудностей может принести им этот решительный человек, однако если он отправится в поход как официальное лицо, не связанное при этом соответствующими обязанностями, итог может выйти совсем плачевный. Необходимо учитывать сферы влияния континентальных держав, а сейчас, в момент обострения национальных противоречий, следует действовать с особой осторожностью. Алеку объявили, что он может отправиться в Африку лишь в качестве частного лица. Он не получит никакой помощи, и британское правительство не будет участвовать в его предприятии даже косвенным образом. Алек ждал такого ответа и вовсе не был разочарован. Раз правительство само не хочет взяться за дело, он сделает его сам, не связывая себя ограничениями. И вот этот замкнутый человек решил в одиночку сокрушить работорговлю на территории, превышающей размером всю Англию, и объявить войну дюжине туземных вождей с двадцатью тысячами воинов. Замысел выглядел далеким от реальности, но Алек оценил риск и посчитал его приемлемым. На его стороне было отличное знание страны, природная власть повелевать дикарями и кое-какой опыт командования ими. Он уже привык при необходимости действовать как дипломат и хорошо разбирался в местной политике.

Алек полагал, что без труда соберет отряд на побережье, где всегда полно крепких и рисковых ребят, которые – при условии, что им хорошо заплатят – возьмутся командовать туземцами. Требовались наличные деньги. Алек пересек Атлантику, продал ферму в Техасе, а также договорился о дополнительной сумме, которую при необходимости можно будет получить в счет доходов от его ланкаширской шахты. Он взял с собой хирурга, на которого готов был положиться в минуту опасности, поскольку знал много лет, и отплыл в Занзибар, где рассчитывал укомплектовать отряд нужным числом белых. В Момбасе он собрал носильщиков, которые сопровождали его в прошлых экспедициях, причем благодаря своей широкой известности среди туземцев отобрал из них самых лучших. Всего набралось больше трех сотен человек.

Поначалу все шло хорошо. Алек искусно сеял распри среди врагов. Жалкие царьки завидовали друг другу и, если торговля рабами шла плохо, с радостью набрасывались друг на друга. Алек планировал объединить усилия двух-трех мелких вождей и сокрушить самое могущественное государство, а затем расправиться с бывшими союзниками поодиночке – если те не поклянутся больше не нападать на мирные племена. Имея колоссальное влияние на туземцев, он не сомневался, что сумеет поднять их на борьбу со смертельным врагом – арабами. Главное – заразить их уверенностью. Все вышло в точности как он рассчитывал.

Пало самое крупное государство, претендовавшее на полновесную власть в этом районе Африки, и Алек стал привычным образом обустраивать жизнь на каждом клочке освобожденной от рабства земли. Он приструнил воинственных эмиров и преподал такой жестокий урок предавшему его вождю, что остальные совершенно перепугались. В страну возвращались мир и порядок. Алек рассчитывал, что через пять лет по ней можно будет беспрепятственно путешествовать из конца в конец – как в Англии. Однако внезапно все его достижения пошли прахом. Как часто случается в нецивилизованных странах, у арабов появился новый вождь. Никто не знал, откуда тот взялся, – поговаривали, что он был погонщиком верблюдов. Из-за плохо сросшейся после перелома ноги его прозвали Мохаммед Хромой. Это был человек проницательный, дальновидный, жестокий и амбициозный. С группкой столь же отчаянных товарищей он атаковал столицу самого северного государства, правитель которого как раз умер, захватил ее и провозгласил себя королем.

За год Мохаммед подчинил неспокойные земли у границы с Абиссинией и, одержимый страстью к завоеваниям и фанатичной ненавистью к христианам, двинулся с огромным войском на юг. Испуг охватил туземные племена, чьей надеждой на спасение был лишь Маккензи. Алек объяснял угодившим в сферу его влияния арабам, что для них (как и для него) единственный шанс на спасение – выступить против Хромого, однако воинственный клич Пророка оказался сильнее голоса разума, и все, как один, обернулись против англичанина. Лишь местные племена хранили ему отчаянную верность – их-то Алек и повел в бой. Исход яростной битвы остался неясен: обе стороны понесли большие потери, сам Алек был серьезно ранен.

К счастью, близился сезон дождей, и Мохаммед Хромой, проникшись определенным уважением к белому, который хотя бы на время сумел остановить его натиск, отошел на север, где его власть была прочной. Алек понимал, что тот вернется при первой возможности, и видел, что у него не хватит сил противостоять столь хитроумному врагу. Оставалось возвращаться на побережье, а оттуда в Англию, в надежде все же убедить правительство снарядить войско. В случае отказа он вернется сам – с пулеметами «максим» и обученными людьми. Алек понимал, что его отъезд напоминает бегство, но поделать с этим ничего не мог. Отправляться было необходимо. Раненный, он отправился в путь на носилках и, подгоняя отряд неукротимой силой духа, форсированным маршем вышел к побережью.

Срок его недолгого пребывания в Англии подходил к концу – меньше чем через месяц Алеку предстояло очередное путешествие в Африку. Он собирался завершить начатое. Если ему удастся избежать смерти, то наступит конец жестокому ремеслу, обратившему райские земли в пустыню.

Возле собора Алек замолчал, и они на секунду замерли, разглядывая огромное здание. Аккуратные газоны добавляли постройке безмятежного величия. Они вошли внутрь, где царило торжественное спокойствие. Внутренний простор производил сильное впечатление: он ободрял, наполнял душу презрением ко всему суетному и низкому. Безыскусная простота парящих готических колонн придавала мыслям благородную направленность. И пусть здесь уже триста лет справлялся более сдержанный ритуал, в соборе сохранилась атмосфера древней, роскошной веры. Среди колонн витал легкий аромат фимиама – грустный и одновременно сладкий; призрачные фигуры служителей в расшитых золотом ризах длинной процессией шествовали через пустые приделы.

Люси была рада, что пришла. Тихое величие собора оказалось созвучно мыслям, обуревавшим ее по пути из Блэкстейбла. Девушка с воодушевлением ощутила, сколь ничтожны ее собственные беды. Она поняла, что ее собеседник творит историю, поразилась полноте его жизни и размаху его предприятий. Каждое слово Алека слепило ей глаза жгучим африканским солнцем, вселяло трепет перед девственными лесами и нескончаемыми болотами. Люси восхищалась ясностью его взглядов, смелостью обязательств и широтой планов. Она обернулась к Алеку – тот стоял рядом и смотрел ей прямо в глаза. Щеки девушки отчего-то залились румянцем, и она стыдливо опустила взгляд.

Каким-то образом они разминулись с Диком и миссис Кроули – и совершенно об этом не жалели. На обратном пути они сначала беседовали о пустяках. Алек понемногу разговорился, чему и сам был рад. Люси чувствовала себя польщенной, инстинктивно понимая, что с остальными ее спутник беседует совершенно иначе.

Впрочем, они решили не возвращаться к серьезным темам, которые обсуждали по пути в Теркенбери, а вместо этого стали перебирать общих знакомых. Алек, человек прямой и пылкий, терпеть не мог дураков и изрядно повеселил Люси, едко высмеивая всех, кого презирал.

Свои беседы с государственными мужами он пересказывал в комическом духе, причем, рассказывая что-то забавное, начинал вдруг уморительно растягивать слова на шотландский манер.

Наконец зашла речь о литературе. Из-за жестких походных ограничений Алек вынужден был брать с собой лишь те книги, которые можно перечитывать бесконечно.

– Я как узник: знаю Шекспира наизусть, а Босвеллову «Жизнь Джонсона» читал столько раз, что назови оттуда любую строчку – и я без труда вспомню следующую.

Однако сильнее всего Люси поразило, что Алек обожал древнегреческих классиков. В ее представлении все признавали величие этих авторов, однако читали их лишь профессора со школьными учителями – как вдруг нашелся человек, серьезно ценящий античную литературу. Их труды воодушевляли Алека, укрепляли его решимость и учили смотреть на жизнь в героическом свете. Музыка с изобразительным искусством его не волновали – все эстетические устремления Маккензи сводились к древнегреческим историкам и поэтам. Особенно вдохновлял его Фукидид, и путешественник временами ощущал в себе частицу того огня, что горел в душе великого афинянина. Когда Алек говорил о Фукидиде, кровь его быстрее бежала по жилам и приливала к щекам. Он считал, что человек, погрузившийся в мир этой литературы, не способен на низменный поступок. Все, в чем Алек нуждался, он находил выраженным с почти божественной мощью в двух томиках Софокла. Он ликовал при одном лишь виде греческих букв: в них было все – сила, простота и величие жизни.