Текст книги "Сотворение Святого. Герой"

Глава 17

Я решил немного поразвлечься. Надоело мне быть строгим и серьезным. Когда возникают мысли о том, сколь коротка юность, глупо не воспользоваться ее преимуществами. Человеку отведено не так уж много времени, чтобы тратить его на страдания и стоны. Он едва успевает чуть-чуть повеселиться, как волосы его уже седые, а колени дрожат, и ему остается лишь скорбеть об упущенных возможностях. Потому-то столь многие говорили мне, что о грехах не сожалели никогда, а о проявленной добродетели – часто! Жизнь слишком коротка, чтобы воспринимать ее серьезно. Так что давайте есть, пить и радоваться жизни, ибо завтра мы умрем.

По части развлечений Форли предоставлял столько возможностей, что они превращались чуть ли не в тяжелую работу. Иной раз мы охотились целый день и возвращались ночью, уставшие и сонные, но крайне довольные собой, потягиваясь, как великаны, только-только пробудившиеся от сна. Мы устраивали поездки на виллы, где нас встречала добрая женщина, и повторяли, пусть и в меньшем масштабе, «Декамерон» Боккаччо или вели ученые разговоры на манер Лоренцо и его близких друзей в Кареджо[19]19
  Сан-Пьетро-ди-Кареджо – деревушка рядом с Флоренцией.


[Закрыть]. Как и они, мы могли рассуждать о Платоне и получать удовольствие, пытаясь взглянуть на непристойности с философской точки зрения. Мы выбирали общую тему и писали сонеты, и я обратил внимание, что произведения наших дам всегда получались более пикантными, чем у мужчин. Иногда мы играли в пастухов и пастушек, но у меня не получалось играть роль игривого пастушка, и моя нимфа всегда жаловалась, что я плохо развлекал ее. Разыгрывали мы и пасторальные пьесы, устроившись в тени деревьев, чаще всего об Орфее. Мне всегда доставалась главная роль, обычно против моей воли, и я не мог с должной страстью скорбеть по Эвридике, потому что полагал неразумной и негалантной безмерную печаль по ушедшей любимой, если вокруг было так много женщин, готовых утешить тебя…

И в Форли нас ожидали фестивали и балы, которые шли непрерывной чередой, практически не оставляя времени для сна. Где-то выступали заезжие актеры, где-то устраивали попойку, где-то играли в карты. Я бывал всюду и везде находил радушный прием. Я умел петь и танцевать, играл на лютне, мог тут же сочинить сонет или оду, а за неделю написать трагедию в пяти актах в духе Сенеки или эпическую драму о Ринальдо[20]20
  Ринальдо ди Монтальбано – герой французского рыцарского эпоса (Ринальд Монтальбанский).


[Закрыть] или Ланселоте. Женщины открывали мне объятья и отдавали все лучшее, что у них было, а я веселился, как пьяный монах, и ни о чем не тревожился…

Я оказывал знаки внимания всем дамам, и сплетники приписывали мне полдюжины любовниц, рассказывая желающим пикантные подробности моих романов. Я задавался вопросом, слышала ли Джулия эти сплетни и что о них думала? Изредка мы встречались, но я не считал нужным вступать с ней в беседу. В Форли хватало места для нас обоих. И если ты с кем-то не нашел общего языка, то нет смысла общаться с этим человеком.

Однажды, во второй половине дня, мы с Маттео поехали на виллу, расположенную в нескольких милях от Форли. Там устроили праздник по случаю крещения. Прекрасная вилла поддерживалась в идеальном порядке. Били фонтаны, тенистые дорожки располагали к прогулке, выкошенные лужайки радовали глаз, и я настроился насладиться еще одним днем. Среди гостей увидел Клаудию Пьячентини. Сделал вид, что сильно сержусь на нее: недавно она устраивала бал, на который я не получил приглашения. Она подошла ко мне и попросила прощения.

– Это все мой муж.

Как будто я сам не знал причины.

– Он заявил, что ноги вашей в его доме не будет. Вы же опять с ним повздорили!

– Ничего не могу с собой поделать, потому что он для меня – обладатель прекрасной Клаудии.

– Он говорит, что не остановится, пока не увидит вашу кровь.

Меня это не встревожило.

– Он говорил, что даст обет не стричь волосы и не бриться, пока не отомстит, но я умолила его не делать этого, иначе он стал бы еще более отвратительным, чем теперь. Провидение и так жестоко с ним обошлось.

Я представил себе свирепого Эрколе с длинной нечесаной бородой и торчащими во все стороны волосами.

– Он выглядел бы как живущий в лесу дикарь. Пожалуй, мне пришлось бы принести себя в жертву на благо общества. Я стал бы одним из мучеников, пожертвовавших собой ради спасения человечества, – святым Филиппом Брандолини.

Я предложил прогуляться по саду… мы шагали по прохладным дорожкам, обсаженным миртом, и лавром, и кипарисами. Воздух наполняло пение птиц, легкий ветерок приносил ароматы полевых цветов.

В конце концов мы добрались до небольшой поляны, окруженной высокими кустами. Посередине журчал фонтан, в тени каштана стояла мраморная скамья на ножках-грифонах, напротив – статуя Венеры, обрамленная зеленью кустов. От остальных гостей мы ушли довольно далеко и не слышали гула голосов. Тишину нарушало только журчание фонтана: даже птицы, зачарованные красотой этого райского уголка, перестали петь. Шум воды убаюкивал как колыбельная, воздух благоухал лилиями.

Мы сели. Тишина радовала, умиротворенность и красота ласкали душу, и ощущение счастья наполнило меня, проникая в самые дальние уголки души. Аромат лилий начал возбуждать, и счастье переросло в любовь ко всему миру. Я чувствовал, будто могу раскинуть руки и обнять его целиком. Аромат лилий пьянил меня, окутывая, сокрушая…

Я посмотрел на Клаудию. Подумал, что и она испытывает те же чувства. Журчание воды, тепло и разлитые в воздухе ароматы возбудили и ее. Сладострастная красота Клаудии влекла к себе: чувственные и влажные губы, пухлые и алые. Упругая шея, с такой белой кожей, что сквозь нее я видел вены. Платье, облегающее ее пышные формы, эти холмы плоти. В этот момент она казалась мне богиней сладострастия. И пока я смотрел на нее, мною овладело желание обладать ею. Я протянул руки, и она со страстным вскриком сдалась моим объятиям. Я притянул ее к себе, поцеловал ее прекрасный рот, чувственные и влажные губы, пухлые и алые…

Мы сидели бок о бок, смотрели на фонтан, вдыхали благоухающий воздух.

– Когда я смогу увидеть тебя? – прошептал я.

– Завтра… после полуночи. Приходи на узкую улочку за моим домом. Дверь найдешь открытой.

– Клаудия!

– До встречи! И ты не должен возвращаться со мной. Мы отсутствовали так долго, что люди это заметили. Посиди здесь после того, как я уйду, а потом бояться будет нечего. До встречи!

Она оставила меня, и я еще долго сидел на мраморной скамье, наблюдая за маленькими кругами, расходящимися от падающих в воду капель. Моя любовь к Джулии теперь действительно умерла, и я похоронил ее, закопал под каменной Венерой, единственным свидетелем ее существования. Я попытался придумать подходящую эпитафию… Время может убить самую неистовую любовь, и прекрасная женщина, если ей помогает весенний ветерок, может развеять даже воспоминания. Я вернул себе душевный покой. Все удовольствия находились на расстоянии вытянутой руки: хорошие вина, вкусная еда, красивая одежда, приятное времяпрепровождение и, наконец, величайший дар богов – прекрасная женщина, согласившаяся стать моей. Я достиг вершины мудрости, постиг истину, которая открывается рано или поздно любому здравомыслящему человеку: живи текущим днем, не упускай удовольствий, избегай неприятного, наслаждайся настоящим, не думай о прошлом или будущем. Я сказал себе – мудрый из мудрых – никогда не думай. Счастье – это жить чувствами, как животные, и использовать разум, как это делает бык, жующий жвачку, только для того, чтобы размышлять о своем превосходстве над всем человечеством.

Я посмеялся, вспоминая свои слезы и терзания, вызванные разрывом с Джулией. Теперь страданий я не испытывал. Только пожурил себя, что по глупости не бросил ее первым. Бедная Джулия! Я сильно напугал ее неистовством своей страсти.

Следующим вечером я не позволил Маттео уйти спать.

– Ты должен составить мне компанию. Мне надо уйти в час ночи.

– Составлю, если ты скажешь мне, куда пойдешь.

– Нет-нет, – я покачал головой, – это секрет. Но я хочу выпить с тобой за ее здоровье.

– Без имени?

– Да!

– Тогда за безымянную нашу, и удачи тебе!

Мы поговорили о пустяках, прежде чем я услышал от него:

– Я рад, что ты больше не страдаешь из-за Джулии д’Эсти. Я боялся…

– Нет, это ушло. Я внял твоему совету и убедился, что наилучший способ утешиться – влюбиться в кого-то еще.

Я немного волновался, идя на эту тайную встречу. Задавался вопросом, а вдруг это ловушка, устроенная дружелюбным Эрколе, чтобы избавиться от столь ненавистного ему человека. Но трусливое сердце недостойно прекрасной девы, и даже если бы он напал на меня с двумя или тремя сообщниками, я сумел бы постоять за себя.

Страхи мои не оправдались. По пути домой, когда только-только затеплилась заря, я улыбался, вспоминая обыденность, с которой какая-то женщина открыла мне дверь и провела в комнату. Вероятно, она к такому привыкла. Даже не потрудилась посмотреть на мое лицо, чтобы узнать, кого пускает в дом, и оставалось только гадать, сколь много закутанных в плащ кавалеров входили в эту дверь, но меня не волновало, будь их и полсотни. С какой стати Клаудии быть более добродетельной, чем я? Внезапно я подумал, что наконец-то отомстил Эрколе Пьячентини, и мысль эта, безусловно не самая оригинальная, заставила меня замереть на месте и расхохотаться. Конечно же, образ, возникший перед мысленным взором, эта голова, увенчанная роскошными рогами, которыми я его наградил, мог рассмешить и мертвого. Да, о такой мести я, пожалуй, и не мечтал!

И кроме того, меня переполняла безмерная радость, потому что теперь я обрел полную свободу. Почувствовал, что разорвалась последняя тонкая цепочка, которая еще связывала меня и Джулию. На этот раз никакой любви я не испытывал. Только страстное желание овладеть этой роскошной, чувственной женщиной с такими пухлыми и алыми губами. Я желал ее телом, но не душой. Я вновь стал свободным человеком. И на этот раз мог не опасаться Немезиды.

Глава 18

Вот так какое-то время и текла моя жизнь, наполненная удовольствиями и развлечениями. Меня все устраивало, и я не хотел никаких перемен. Дни сменялись днями, началась первая неделя апреля. Джироламо устроил грандиозный бал, чтобы отпраздновать завершение строительства своего дворца. Он вселился в него, как только появились стены и крыша, но на внутреннюю отделку ушли годы. Он привлекал лучших мастеров Италии, и теперь наконец-то поставил последнюю точку. Семейство д’Орси пригласили с особой учтивостью, и вечером мы прибыли во дворец.

Поднялись по парадной лестнице и попали в огромный зал, который, по замыслу Джироламо, предназначался для таких вот грандиозных приемов. Повсюду горел яркий свет. В дальнем конце, на небольшом возвышении, на золоченых стульях с высокими спинками, сидели Джироламо и Катерина Сфорца. За ними полукругом и на ступеньках застыли, как статуи, придворные, дамы Катерины и несколько кавалеров. Позади них – ряд гвардейцев.

– Прямо-таки королевская свита! – Кеччо кривил губы.

– Недешевое это занятие – быть правителем Форли, – отметил Маттео, подливая масла в огонь.

Мы приблизились, и Джироламо, увидев нас, поднялся и сбежал по ступенькам.

– Мой дорогой Кеччо! – воскликнул он, сжимая его руки. – Я жду тебя как главного гостя.

Маттео и я направились к графине. В этот вечер она превзошла себя. Ее серебристое платье сверкало и переливалось. Бриллианты в волосах сияли, как светлячки в ночи. Шею, запястья, пальцы украшали драгоценные камни. Никогда она не выглядела такой прекрасной, такой величественной. Пусть все говорят, что им хочется, Кеччо, и Маттео, и остальные, но она родилась, чтобы быть королевой. Так странно, что дочь грубого солдата и распутницы внешностью ни в чем не уступала любой императрице, предки которой многие столетия восседали на престоле.

Нас она встретила крайне любезно. Меня похвалила за некоторые стихотворения из тех, которые читала, и поблагодарила за посвящение ей пасторальной пьесы моего сочинения. Она не могла воздать должное интеллектуальным достижениям моего дорогого Маттео, но его амурные подвиги дали ей повод игриво упрекнуть моего друга. Она пожелала знать подробности, и я оставил ее, внимательно слушающую историю, которую Маттео нашептывал ей на ухо, причем я не сомневался в том, что сам он героем этой истории не являлся.

Я пребывал в исключительно хорошем расположении духа и огляделся в поисках человека, с которым мог бы над чем-нибудь посмеяться. Заметил Джулию. Я видел ее раз или два после возвращения в Форли, но ни разу не говорил. Теперь же я чувствовал себя уверенно. Точно знал, что она мне совершенно безразлична, но подумал, что неплохо бы хоть немного ей отомстить. Какое-то мгновение смотрел на нее и принял решение. Подошел к ней и почтительно поклонился:

– Донна Джулия, несравненный мотылек!

Она неуверенно глянула на меня, не зная, как отнестись ко мне.

– Позвольте предложить вам руку, – решительно продолжил я.

Она улыбнулась чуть смущенно и взяла меня под руку.

– Как прекрасна сегодня графиня! – воскликнул я. – Все должны влюбиться в нее. – Я знал, что Джулия ненавидит Катерину, да и Катерина отвечала ей тем же. – Я бы не посмел сказать этого другой женщине, но знаю, что ты напрочь лишена ревности. На этом балу она луна среди звезд.

– Идея не первой свежести, – холодно ответила Джулия.

– Но более чем уместна в настоящий момент. Я думаю написать об этом сонет.

– Как я понимаю, сонеты в ее честь уже писались, и, думаю, дамы Форли будут тебе за него очень признательны.

Я рассердил ее и по собственному опыту знал, что в таком состоянии ей обычно хотелось плакать.

– Боюсь, ты злишься на меня.

– Нет, это ты зол на меня, – ответила она, уже на грани слез.

– Я? Почему ты так решила?

– Ты не простил мне…

Я задался вопросом, а не случился ли у добропорядочного Джорджо очередной приступ угрызений совести, заставивший его покинуть Форли.

– Дорогая моя, – с губ моих сорвался смешок, – заверяю тебя, я целиком и полностью тебя простил. В конце концов, ничего серьезного в наших отношениях и не было.

– Не было? – с некоторым удивлением взглянула она на меня.

Я пожал плечами:

– Ты поступила совершенно правильно. Такие интрижки рано или поздно заканчиваются, и в принципе не так уж важно, когда именно.

– Я боялась, что причинила тебе боль. – Она понизила голос.

Я вспомнил случившееся: тускло освещенная комната, элегантная женщина на диване, холодная и безразличная, и я, охваченный отчаянием. Я помнил блеск кольца с драгоценными камнями на белой руке. И не захотел пожалеть ее.

– Моя дорогая Джулия… ты позволишь мне называть тебя Джулией?

Она кивнула.

– Моя дорогая Джулия, поначалу я чувствовал себя несчастным, я это признаю, но недолго. Достаточно было выпить бутылку вина и хорошенько выспаться. Это такое же действенное средство, как кровопускание при лихорадке.

– Ты чувствовал себя несчастным?

– Естественно. Обычное дело, если тебе указывают на дверь. Куда приятнее самому инициировать разрыв.

– Так это вопрос гордости?

– Не могу этого не признать.

– Тогда я так не думала.

Я рассмеялся:

– Во всем виновата моя слишком уж эмоциональная натура. Я тебя напугал, но в действительности это ровным счетом ничего не значило. – Она молчала, и через какое-то время я продолжил: – Знаешь, когда человек молод, он должен максимально использовать отпущенное ему время. Верность – излишняя добродетель, непрактичная и совершенно немодная.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Проще говоря, ты не особенно любила меня, а я не особенно любил тебя.

– Ох!

– Мы почувствовали влечение другу к другу, а после того как удовлетворили его, нас уже ничего не связывало. Мы поступили бы глупо, если б не разбежались. Если бы ты не порвала со мной, это пришлось бы сделать мне. Женская интуиция подсказала тебе это, и ты опередила меня.

Вновь она промолчала.

– Разумеется, если бы ты любила меня или я – тебя, все было бы иначе. Но в нашем случае…

– Я вижу в углу мою кузину Виоланту. Отведешь меня к ней?

Я выполнил ее просьбу, а когда мы раскланивались, спросил:

– Мы так приятно поболтали и расстаемся друзьями, так?

– Несомненно!

Втайне я надеялся, что причинил Джулии боль и задел за живое. Сожалел, что не сумел сказать ей чего-то еще более обидного. Сам я испытывал по отношению к ней полнейшее безразличие, но, когда вспоминал о своих страданиях, ненавидел ее.

В Форли я теперь знал всех и, покинув Джулию, тут же нашел других собеседников. Гости прибывали. У графа собрался весь цвет Форли, и разговоры становились все более оживленными. Иногда их заглушала музыка, а главной темой вечера была удивительная красота Катерины. Она находилась в прекрасном настроении, и никто не знал, почему графиня так весела, учитывая, что в последнее время она страдала от непопулярности мужа. Теперь же ее мрачность исчезла, уступив место ослепительным улыбкам. Ее окружили мужчины, которые что-то говорили ей, и взрывы смеха свидетельствовали об остроумных ответах. Обаянию графини способствовала чуть ли не солдатская прямота, свойственная Франческо Сфорце, которую Катерина в какой-то степени унаследовала. Люди говорили об уважении, которое выказывал Джироламо по отношению к Кеччо: они рука об руку ходили по залу, увлеченные разговором, напоминая о тех временах, когда со стороны казалось, что они – два любящих друг друга брата. Катерина иной раз смотрела на них и одобрительно улыбалась: не вызывало сомнений, что она радовалась их примирению.

Я прокладывал путь в толпе, наблюдая за людьми, со многими перекидываясь словом или раскланиваясь, и думал о том, что жизнь прекрасна и удивительна. Чувствовал себя очень довольным собой и гадал, где моя милая Клаудия. Мне хотелось подойти к ней и засвидетельствовать свое почтение.

– Филиппо!

Я повернулся и увидел Шипионе Моратини, который стоял рядом со своей сестрой, в окружении нескольких женщин и мужчин, в большинстве своем мне знакомых.

– Почему ты так довольно улыбаешься? – спросил он. – Судя по твоему виду, ты потерял гальку и нашел алмаз.

– Может, так и случилось, кто знает?

В этот момент я заметил Эрколе Пьячентини, который входил в зал со своей женой. Мне стало любопытно, а чего это они так припозднились. К Клаудии тут же подскочил один из ее воздыхателей, и она покинула мужа, уплыв, опираясь на руку поклонника. Эрколе направился к графу. Его мрачная физиономия перекосилась неким подобием улыбки, которой определенно недоставало искренности.

– Сегодня действительно день веселья, раз уж злобный дикарь пытается улыбаться.

Зазвенел серебристый смех Джулии. Мне он показался натужным.

– У вас всепрощающая душа, дорогой друг. – Она сделала упор на последнем слове, напоминая, что им и закончился наш недавний разговор. – Истинно христианская добродетель!

– Почему? – с улыбкой спросил я.

– Я восхищаюсь той легкостью, с которой вы простили оскорбления, которые он вам нанес. Не часто случается видеть джентльмена, который подставляет вторую щеку.

Я внутренне рассмеялся: она пыталась поквитаться со мной. И порадовался тому, что мои стрелы попали в цель. Шипионе вмешался, так как счел обидными как слова сестры, так и ее тон.

– Ерунда, Джулия! Ты знаешь, что Филиппо прощает своих врагов, только когда они перестают дышать. Просто обстоятельства…

Джулия пренебрежительно скривила губки:

– Обстоятельства! Я удивлена, потому что помню, с каким жаром мессир Филиппо клялся, что отомстит.

– Но мессир Филиппо считает, что отомстил, и очень эффектно, – ответил я.

– Как?

– Пробить дыру в груди человека не единственный способ отстоять свою честь.

– Что ты хочешь этим сказать, Филиппо? – спросил Шипионе.

– Разве ты ничего не заметил, когда он проходил мимо тебя?

– Эрколе? А что?

– Неужели ты не разглядел украшения на его благородной голове, изящную пару рогов?

Они смотрели на меня, словно не понимали. Я же разглядел в толпе Клаудию, которая стояла неподалеку от нас.

– Ах, я вижу алмаз, который нашел, потеряв гальку. Прошу меня извинить.

И когда я направился к Клаудии, они поняли: я услышал взрыв смеха. Я взял руку дамы и, низко поклонившись, страстно поцеловал. Искоса глянул на Джулию и увидел, что она смотрит в пол, покраснев от злости. Мое сердце радостно забилось: отчасти я расплатился за агонию, пережитую из-за нее.

Время шло, и гости засобирались домой. Кеччо, проходя мимо меня, спросил:

– Ты готов?

– Да, – ответил я и последовал за ним к Джироламо и графине, чтобы попрощаться.

– Ты так жестоко обошелся со мной, Кеччо, – упрекнула его графиня. – За весь вечер не уделил мне ни минуты.

– Но вы были так заняты.

– Но теперь-то нет, – улыбнулась она.

– Я подошел к вам, как только увидел, что вы свободны.

– Чтобы попрощаться.

– Уже очень поздно.

– Не так уж и очень. Присядь и поговори со мной.

Кеччо выполнил просьбу, а я, видя, что прощание затягивается, отошел и вновь принялся прогуливаться по залу в поисках друзей. Разговор Кеччо и графини постоянно прерывали люди, которые подходили, чтобы попрощаться, толпа гостей быстро редела. Мы с Маттео сели у окна и принялись делиться впечатлениями от вечера. Он рассказал мне о даме, к которой внезапно воспылал любовью.

– Как же тебя бросает из стороны в сторону, – рассмеялся я.

– Она сделала вид, что сильно рассердилась, – добавил Маттео, – но все-таки дала понять, что не позволит разбиться моему сердцу.

Я оглядел зал и увидел, что все гости ушли, за исключением Эрколе Пьячентини, который о чем-то перешептывался с графом.

– Я такой сонный, – признался Маттео. Мы пошли к графине, которая обратилась к Маттео, едва мы приблизились:

– Уходи, Маттео! Пока я не позволяю тебе увести Кеччо. Последние полчаса мы пытались поговорить, но только теперь получили такую возможность, и я не хочу, чтобы нам мешали.

– Я никогда не лишил бы Кеччо такого удовольствия. – Маттео кивнул мне, и мы вернулись к окну. – Сущее наказание – ждать кузена, пока с ним флиртует красивая женщина!

– Ты можешь поговорить со мной… чего еще можно желать?

– Мне совершенно не хочется говорить с тобой! – рассмеялся он.

Джироламо все еще шептался с Эрколе. Его постоянно бегающие глаза осматривали зал, лишь изредка останавливаясь на лице Эрколе, иногда на нас, чаще – на Кеччо. Я даже задался вопросом, а не ревнует ли он.

Наконец Кеччо встал и попрощался. Тут Джироламо направился к нему.

– Ты же не собираешься уходить? – спросил он. – Я хочу поговорить с тобой о налогах.

Он упомянул о них впервые.

– Уже поздно, – ответил Кеччо, – и мои друзья устали.

– Они могут идти домой. Дело действительно срочное.

Кеччо замялся. Потом посмотрел на нас.

– Мы тебя подождем, – заверил его Маттео.

Взгляд Джироламо скользнул по нам – его глаза не останавливались ни на секунду, – сместился на жену, вернулся к Кеччо, ко мне, к Маттео, все с невероятной, пугающей быстротой.

– Можно подумать, что вы боитесь оставить Кеччо в нашем доме, – улыбнулась графиня.

– Нет, – ответил Маттео, – но я жажду получать хотя бы часть того внимания, которое вы уделили Кеччо. Или вы дадите мне увянуть?

Она рассмеялась, а потом быстро переглянулась с графом.

– Я буду только рада. Присядьте и поговорите со мной. По одному с каждой стороны.

Граф повернулся к Эрколе.

– Что ж, доброй ночи, мой друг. Доброй ночи!

Эрколе оставил нас, и Джироламо под руку с Кеччо принялся прохаживаться по залу. Графиня и Маттео увлеклись разговором.

Я сидел рядом с ними, но они словно и не замечали меня, так что я наблюдал за графом. Его глаза зачаровывали меня: они никогда не останавливались, пребывая в непрерывном движении. Что они скрывали? Какие мысли роились в голове человека, глаза которого не знали покоя? Они как будто вбирали в себя того, на кого смотрели, – голову, черты лица, тело, одежду, не упускали ни одной мелочи, казалось, вгрызались в саму душу этого человека.

Джироламо и Кеччо, прогуливаясь по залу, продолжали беседовать. Мне оставалось только гадать, что их так занимало. Наконец граф остановился.

– Что ж, я должен смилостивиться над тобой. И так утомил тебя до смерти. А ты знаешь, у меня нет желания ни в чем причинять тебе вред.

Кеччо улыбнулся.

– Какие бы трения ни возникали у нас, Кеччо, – продолжил граф, – ты знаешь, что я со своей стороны никогда не держал на тебя зла. Всегда питал к тебе искренние дружеские чувства.

И едва он произнес эти слова, с ним произошла разительная перемена. Глаза, пребывающие в непрерывном движении, наконец-то остановились. Впервые я увидел их застывшими, замершими, словно отлитыми из стекла. Они всматривались в глаза Кеччо, не моргая, и их неподвижность, столь необычная в сравнении с прежним непрерывным движением, напугала меня еще больше. Казалось, Джироламо стремился увидеть собственное отражение в душе Кеччо.

Мы попрощались и вместе вышли в тишину ночи. Я чувствовал спиной эти остекленевшие глаза, взгляд которых провожал нас во тьму.