Текст книги "Свенд и его братья"

Уильям Моррис
Свенд и его братья

В прежние времена некий король правил могущественным народом; было чем гордиться тому человеку, который властвовал в этой стране: сотни лордов, каждый из которых был истинным князем над своими людьми, восседали вместе с ним в Совете – под далёким сводом, синим, как свод небесный, и тоже усыпанным бесчисленными искрящимися золотыми звёздами.

На север и юг, на восток и на запад простиралась его земля, и море не было ей преградой. Империя эта перебиралась и через высокие горы, тянулась вдоль горных долин, сверкала многобашенными крепостями у моря, каждая из которых властвовала над берегами своего просторного залива, способного вместить едва ли не все корабли мира.

На суше пастбища чередовались с зерновыми полями, между которыми находилось место и квадратам несчётных виноградников; весной и летом солнце наполняло соком гроздья и питало колосья, дожди умягчали и делали сладкой высокую траву, с горных вершин спрыгивали ручейки – прорезавшие себе ущельями дорогу в камне, они сливались в огромные реки, глубокие, как само море.

Врезаясь в груди гор, народ тех земель извлекал из недр руды и разноцветный мрамор. Люди, над которыми правил этот самый король Вальдемар, умели всё что угодно: они выравнивали горы, чтобы по гладким дорогам повозки могли увозить от моря шёлк и специи, они осушали озёра, чтобы поля их давали всё больше и больше урожая. А смерды – обитатели жалких домишек, погоняемые, словно скот, и куда более голодные, чем животные, – медленно умирали, даже не сознавая, что у них есть душа.

Люди эти построили огромные корабли и провозгласили себя владыками морей. Только море оказалось строптивым подданным и нередко возвращало эти корабли на берег разделанными в сосновую щепу. Они возводили башни, мосты и мраморные дворцы, бесконечные коридоры их освежали розовой эссенцией и плеском фонтанов.

Во все стороны поднебесья, откуда только ни дует ветер, они рассылали свои армии и флотилии – которые взяли и сожгли множество счастливых городов, опустошили бесчисленные поля и долины, изгладили из памяти рода людского даже имена некоторых народов, обрекая покорённых ими мужчин на безнадёжность и позор, а женщин на бесчестье, – а потом возвращались домой, чтобы их осыпали цветами, словно дождём, чтобы пировать и слушать, как их называют героями.

Как же было королю не гордиться такими людьми? Больше того, они умели придавать камню и меди человеческую наружность; они умели писать книги, знали имена звёзд и даже их число; умели видеть причины, что, действуя в сердце, определяют поступки людей, умели составить хитроумные каталоги добродетелей и пороков; их мудрецы способны были доказать любому желающему, что всякая правда является ложью, а всякая кривда – истиной[1]1
  Фраза, характеризующая софистику, начиная ещё с древнегреческого времени (см., напр., диалоги Платона).


[Закрыть]… так что человек этот с помутившейся головой и смятением в сердце мог уже усомниться в существовании самого Бога.

Ну, разве не должен был король гордиться такими людьми? Мужчины здесь были крепки телом и ступали по земле с изяществом танцоров; иссиня-чёрные, надушенные кудри рыцарей переливались под лучами бесчисленных ламп, скоплением солнц, светивших в королевских чертогах. Белолицые и румяные женщины этого народа были прелестны, нежная кожа их светилась, как горный мрамор, а голоса казались сладкой музыкой, льющейся со ступеней белокаменных дворцов.

И впрямь, как не гордиться королю подобными подданными, в таком совершенстве приспособившими мир к собственным нуждам, что и внуки их имели возможность воспользоваться плодами трудов своих дедов?

Но увы! Все они были рабами – и король, и священник, и знатный горожанин; такими же, как самый последний смерд, а быть может, и ещё большими, ибо он был рабом против собственной воли, а они – по доброму согласию.

Словом, они умели всё – только не знали справедливости, правды и милосердия; посему Господь изрёк над ними Свой суд, только до поры отсрочил выполнение приговора.

Многие века эти люди воевали с одним народом, но так и не смогли полностью покорить его. Слабый числом, этот народ оби-тал буквально в самом сердце страны – возле гор. Но победа постепенно приближалась, соседи утрачивали свою землю – за акром акр, поливая каждый из них целыми морями крови, и конец свободного народа был уже недалёк: на сей раз король Вальдемар пришёл в эту землю с великим войском, чтобы, как хвастливо говорил он самому себе, навсегда закончить эту войну.

* * *

Но теперь направимся в окружённый стенами город в свободной земле, в дом, сложенный из нетёсаного камня, в невысокую горницу в этом доме, по которой нетерпеливо расхаживает взад и вперёд некий старик.

– Неужели она всё-таки не придёт, – говорит он. – Солнце зашло два часа назад… Пришли вести о вторжении врага. Как ужасно, если её взяли в плен.

Яростная и беспокойная энергия этого мужа избороздила лицо его многочисленными морщинами; однако он кажется утомлённым – таким бывает человек, который, совершив всё возможное, вынужден терпеть поражение. Он как будто бы мечтает об уходе, об отдыхе: он отчаялся… он, сражавшийся во многих битвах и собственной рукой отражавший весь напор, весь натиск врага. Последнее вторжение, на его взгляд, действительно должно было стать последним; доселе волна за волной разбивались они об его отчую землю и откатывались назад – в извергавшее новые валы свирепое море. Теперь родине предстоит утонуть под этими водами… Как страшно Господь наказует народ за грехи! Но вернёмся назад, волнение за Гизеллу – за дочь – одолевает его… Он всё расхаживает взад и вперёд, время от времени останавливаясь и разглядывая самые знакомые предметы. Вот и ночь подошла к концу…

Тут снаружи пропел горн, прозвучали пароль и ответ, во дворе открылась калитка, ибо в городе, стены которого слабы, каждый дом становится небольшой крепостью. Звуки эти радуют старика, и он спешит ко входу, где его встречают два молодых рыцаря при всём вооружёнии и пришедшая с ними дева.

– Слава Богу, вы вернулись, – говорит старик и умолкает, разглядев лицо дочери – бледное, переполненное невыносимой скорбью.

– Все Святые! Гизелла, что случилось? – восклицает он.

– Отец, Эрик сейчас всё расскажет тебе.

Тут раздается металлический лязг. Это Эрик бросил на камни меч в дорогих, украшенных каменьями ножнах; вот он попирает его ногой, сокрушая жемчужины, и говорит, тряхнув головой:

– Отец, враги уже на нашей земле, и да примет каждый из них подобную участь. Я уже разделался с двоими.

– Эрик, сын мой… Эрик! Ты всегда говоришь о себе самом; скорее расскажи мне, что было с Гизеллой. А если ты не перестанешь хвастать и интересоваться только собой, тебя ждёт скверный конец, – только всё это отец говорит с улыбкой, поблескивая глазами.

– Хорошо, слушай… Она рассказывает странные вещи; я бы не поверил этим словам, если бы не услышал их от сестры. Враги наши сделались великодушными, по крайней мере – один из них, что разочаровывает меня… Ах, прости, я опять о себе! Но что мне остаётся, отец?.. Словом, Гизелла отошла в сторону от всех девиц, когда… Ей-богу, я не сумею всё рассказать как надо, пусть рассказывает сама… Ну, Гизелла, у тебя же и язык лучше подвешен, привыкла болтать с соседом Сиуром… Значит, она сказала, что едва отошла, как на неё наехали во множестве рыцари врага. Опустившись на колени, сестрица принялась молиться Богу, который её и защитил. Итак, когда она уже ожидала самого ужасного, предводитель этих рыцарей – человек весьма благородный с виду, по её словам, освободил её. А потом, посмотрев как следует в глаза, велел отправляться домой со всеми девицами, если она ещё способна назвать своё имя и показать, где живёт. Потом он послал с ней ТРОИХ РЫЦАРЕЙ – проводить поближе к городу – и, повернув назад, уехал со всем своим отрядом. Они же, убедившись в том, что предводитель уехал, начали говорить Гизелле ужасные вещи, которые она едва понимала. Но прежде чем могло случиться нечто худшее, приехал я и убил двоих – как уже говорил; третий же бежал – с усердием и отвагой. Перед тобой меч одного из убитых рыцарей, или, точнее сказать, презренных негодяев.

Выслушав сына, старик погрузился в думу и некоторое время молчал, а потом молвил в некоторой рассеянности:

– Эрик, отважный сын мой, в твои годы я тоже надеялся, и надежды мои дожили до этой поры. Но ты слеп в своей юности, Эрик, и не понимаешь, что король – ибо предводитель этот вне сомнения был королем – раздавит нас, и известное благородство ничуть не помешает ему… Увы тебе, бедный старый Гуннар! Ты сломлен и готов умереть, как и твоя страна. Как часто в прежние времена твердил ты себе, выезжая на битву во главе нашего славного дома: этот поход станет последним, эта битва решит всё дело. Они ушли в прошлое, эти памятные своей доблестью сражения, но враг всё напирал, мы отступали, и с нами, увы, отступала надежда, сокращаясь вместе с границами нашей страны. Пойми, это – последняя волна… или предпоследняя, а там всё равно придётся со скорбью проститься со свободой и славой. Но если нас сотрут с лица земли, тогда непременно настанет конец света. Говорят, что Господь будет ждать долго, но отомстит за своих.

Пока старик говорил, Сиур и Гизелла подошли поближе, и девушка, с лица которой уже исчезли следы пережитого ужаса, привстав на цыпочки, ласково поцеловала отца в склонённый лоб, а потом, зардевшись, спросила:

– Отец, чем я могу помочь своему народу? Ему нужна моя смерть? Тогда я умру. Ему нужно моё счастье? Я забуду о счастье на многие годы и не буду мечтать о смерти.

Таившиеся ещё в сердце старика крохи надежды вдруг проступили на его лице; отбросив от лица дочери волосы, он окружил его своими ладонями и поцеловал.

– Господь да помянет в раю твою мать, Гизелла! Значит, всё-таки то был не сон, как мне казалось всё время… Но женские роды или проходят быстро, или не приходят совсем. Когда я услышал эту старинную мудрость, сын мой, мне пришлось ей поверить. Тем не менее, мы наказаны за дело, Бог не прав не бывает. Я что-то такое помню: за удивительным сосновым бором на горном склоне, за дивным его благоуханием в прежние времена мы совершили позорный поступок. Наши предки, давно уже почившие и прощённые, обезумев от ярости после какого-то поражения, сожгли церковь, в которой погибло много детей и женщин, искавших спасения в храме. С той поры на нас легло проклятие. Говорят, правда, что от окончательной погибели нас может избавить только женщина… Впрочем, не знаю. Дай Бог, чтобы так и было.

Тут девушка сказала:

– Отец, брат и Сиур, проводите меня в капеллу. Я хочу, чтобы вы были свидетелями моей клятвы.

Она сделалась бледной – побелели и лицо, и губы, и даже золотые волосы, но не потому, что от кожи её отхлынула кровь: они словно бы поблекли в каком-то яростном свете, словно бы исходившем из её сияющих глаз.

В безмолвии шли они за её фиолетовым платьем по низким коридорам, а потом вступили в крохотную капеллу, в ту ночь едва освещавшуюся луной, лучи которой пробивались сквозь три узеньких, как бойницы, окошка в восточной стене. Мрамора тут было немного; воинам-зодчим этой земли всегда не хватало времени на шлифовку плит. Тем не менее, даже в сумраке было заметно, что стены покрыты вырезанными из камня цветами, среди которых темнели лики ОТВАЖНЫХ – сработанные рукою не слишком искусной, но любящей, ибо камнерез следовал симпатии сердца. К блиставшему золотом алтарю нельзя было добавить и одной крупицы этого металла, а над невысокими колоннами нефа висели знамёна, отобранные у врагов мужами этого дома, щедрыми на золото и самоцветы.

Подойдя к алтарю, девушка взяла благословенную книгу, Священное Евангелие, находившееся на левой его стороне, а потом преклонила колена в недолгой молитве. Мужчины же почтительно остались позади. Потом она дала знак, и три меча сверкнули в лучах луны. Воздев клинки к небу, они склонили их перед алтарем, а Гизелла открыла книгу, где Господь Иисус был изображён умирающим на кресте – бледное тело на золотом фоне, – и сказала твёрдым голосом:

– О, Бог и Господь мой, принявший смерть за всех людей, помоги мне, ибо я отказываюсь не только от жизни, но и от счастья, и даже чести – ради народа, который люблю.

Тут она поцеловала бледный, окружённый золотом лик и вновь преклонила колена.

Но не успела она встать на ноги, не успела отойти от алтаря, как Сиур уже оказался рядом; он обнял девушку, прижал к груди, и она не противилась. А потом чуть отодвинулась и встала, положив руки ему на плечи.

Они ничего не сказали друг другу. Да и что можно было сказать? Кто знает слова, подходящие для подобного случая?

Отец и брат стояли возле них, более чем ошеломлённые подобной присягой. Наконец Сиур, подняв голову, громко воскликнул:

– Да простит мне Господь мою верность ей! Вы слышите меня, отец и брат.

Потом проговорила Гизелла:

– Да поможет мне Господь в этой нужде, ибо я верна Сиуру.

Отец и сын вышли, и, оставшись вдвоём, Сиур и Гизелла пребывали в великом трепете, со странной, неведомой доселе застенчивостью друг перед другом. Вздрогнув, Гизелла торопливо прошептала:

– Сиур, на колени! Молись, чтобы наши клятвы не оказались ложными.

– А разве такое возможно? – спросил он.

– Любимый, – шепнула она, – ты выпустил мою руку, сожми её крепче, иначе я умру.

Взяв обе руки девушки, он поднёс их к своим губам, потом ко лбу.

– Нет, Господь не позволит этого. Истина не бывает ложью, а ты сказала правду. Об этом можно не молиться.

Она ответила:

– Прости! Только… только в этом каменном храме слишком сыро и холодно даже сейчас, в разгар летней жары. Рыцарь Сиур, меня терзают тоска и тревога, преклони колена и молись.

Не отвечая, он долго глядел на Гизеллу, словно бы пытаясь воистину соединиться с нею, а потом молвил:

– Да, такое возможно, иначе ты не сможешь отказаться от всего.

Потом он снял со своего пальца тонкое золотое кольцо, разломил его надвое и, подав одну половинку Гизелле, спросил:

– Когда же они соединятся?

А потом они оставили капеллу и, словно во сне, шли по сверкающему огнями залу, где уже собрались рыцари… Ещё потом, словно бы намереваясь продлить этот сон, они сели, а рыцари провозглашали здравицы в честь обоих. И если бы кто-нибудь из людей провёл свою жизнь, исследуя глубины печали, даже если бы он погрузился в это занятие душою и сердцем и поседел, преследуя свою цель, даже в таком случае во всём мире не нашлось бы девушки более полной скорби, чем Гизелла.

После долгих колебаний они приняли её жертвоприношение.

Гизеллу облачили в алое с пурпуром платье, увенчали золотом и самоцветами, прикрыли вуалью золотые волосы… Но когда отряд рыцарей повёл девушку к выходу и брат ее, Эрик, держал обречённую за руку, каждый, кто видел лицо её, называл себя убийцей, ибо черты её были спокойны – ни слезинки, ни дрогнувшей жилки, ни тени печали, – только печать скорби, которой пометил её Господь и которую ей суждено было носить до конца дней своих.

И всё же никто не стал с пылом поддерживать её предложение; поначалу все, почти как один, сказали: «Нет, этого не может быть, уж лучше погибнуть, чем допустить такое».

Но сидя и произнося подобные речи, каждый, кто заседал в Совете, не мог не вспомнить о проклятии, о сожжённых женщинах, об искуплении за их горькую кончину; мысль эта возвращалась ко многим ритмическими отголосками старинной песни, памятной теперь уже скорей мелодией, чем словами… Будто прилетевшей откуда-то из далёкого прошлого, когда порывистый ветер, одолев сопротивление ветвей, засыпал гладкую лужайку звёздами каштановых листьев.

И вместе с тем каждого из присутствующих посещали мысли – отчасти мудрые и справедливые, отчасти эгоистичные: о собственной жене и детях… о детях, ещё не рождённых… и о старинном и покрытом доблестью имени… и о страданиях всех, кто боролся за то, чтобы древний край остался свободным.

И в сердцах их проснулась надежда – никогда не умирающая, но только дремлющая. «Мы ещё добьёмся свободы, – сказал каждый себе, – если только получим передышку».

И пока в голову им приходили подобные мысли и сомнения, посреди совета поднялся Сиур и молвил:

– Соотечественники, мысли ваши справедливы, но права и она; Гизелла добра и благородна, пошлём же её.

И бросив последний, полный глубокого отчаяния взгляд на окаменевшую фигуру любимой, вышел из зала совета… чтобы не упасть, чтобы не умереть прямо перед ними. Так говорил он тогда… Только смерть не сразу пришла к Сиуру, он прожил ещё много лет.

Все остальные поднялись со своих мест, а после, вооружившись, повели с собой облачённую в царственные одежды девушку по милым улицам, с каждой из которых видны были высокие горы, укрытые вуалью сосновых боров. Оставив всё родное, она уходила, чтобы стать венценосной владычицей в чужом мраморном дворце, подножия стен которого вырастают из волн изменчивого моря. Гизелла не могла, не смела думать; она боялась, что, обратившись к раздумьям, проклянёт свою красоту, проклянёт любовь вместе с Сиуром, понимая его правоту… Она боялась, что проклянёт самого Бога.

И потому изгнала, наконец, из головы все мысли, переступив все свои чувства, забыв о счастливом прошлом, отказавшись от каких бы то ни было надежд на будущее. И всё же, оставляя город под взглядами сосредоточенных и опечаленных мужчин, под женские рыдания, она обернулась однажды, невольно – словно какое-то бездушное создание, протянув руки к городу, в котором родилась, где жизнь с каждым днём приносила ей всё новые и новые радости и где впервые ощутила на своих плечах полные застенчивости руки.

Повернувшись спиной к родине, она принялась в холодной и рассудительной манере размышлять о том, зачем ей такая печаль, как бывало и прежде, когда ей досаждала какая-нибудь ерунда; о том, как вообще возможно выжить, испытывая подобную боль… Она усомнилась в том, что великая скорбь приносит горшую муку, чем маленькие печали; ей казалось, что при большом благородстве боль не острей, но продолжительней.

На половине пути к лагерю врага Гизеллу встретили слуги короля и расстелили перед ней золотую ткань, прикрывшую почву, на которой ещё недавно бушевало отчаянное сражение, – чтобы она не прикоснулась к оружию своих павших соотечественников и останкам этих храбрецов.

Так, посреди пения труб, они явились к шатру короля, который, стоя у входа, приветствовал свою будущую невесту – благородный муж, любезный сердцем и добрый взглядом. Когда она подошла ближе, к лицу его прилила алая кровь, и, более не оглядываясь, она склонилась перед ним до земли… Она стала бы на колени, но король обнял и поцеловал её, и лицо Гизеллы утратило бледность, а с восторгом глядевший на неё король не заметил печати, оставленной на лице девушки скорбью, столь явной для собственного её народа.

Трубы запели снова, соединившись в общем порыве, от которого затрепетал и сам воздух, а солдаты и лорды дружно вскричали:

– Ура Гизелле, Королеве-Примирительнице!

* * *

– Пойдем, Гарольд, – сказал прекрасный золотоволосый мальчишка, обращаясь к другому, своему младшему брату. – Пошли, а Роберт пусть останется у наковальни. Пойдём покажем нашей благородной матушке эту прекрасную вещь. Милый оружейник, прощай.

– Значит, вы к королеве? – спросил оружейный мастер.

– Да, – ответил мальчик, с восторгом глядя в полное рвения мужественное лицо.

– Подожди, дай-ка ещё погляжу на тебя; ты так похож на одну девушку, которую давным-давно я любил у себя на родине. Побудь здесь ещё немного, пока твой брат не соберётся идти вместе с тобой.

– Хорошо, я останусь и обдумаю то, что ты говорил мне… Похоже, мне придётся впредь думать только об этом… до конца дней своих.

Мальчик сел на старую расплющенную наковальню, и ясные глаза его словно бы заглянули в некую страну мечтаний. Благородное видение парило перед ним: окружённый братьями и друзьями, он сидел на престоле, справедливейший из земных королей, окружённый любовью самого преданного из всех народов. Он принимал посланников стран, вновь обретших некогда несправедливо утраченную независимость… И повсюду царили любовь и мир, правосудие и справедливость.

Увы! Он не знал, что столь долго задерживавшемуся отмщению должно было совершиться при его жизни; не знал и того, как трудно восстановить то, что складывалось век от века, а не за несколько лет. И всё же жизнь ещё была доброй, хотя и не столь прекрасной, как в мечте.

Наконец от мечтаний его отвлёк брат-близнец Роберт:

– Ну а теперь, братец Свенд, мы действительно готовы, смотри! Только сперва стань на колени, ведь теперь я – епископ.

И, потянув брата на колени, он надел ему на голову железный венец – ещё великоватый для Свенда, фантастический узор его Роберт придумал сам, сам и выковал, и сейчас только что достал из воды эту корону – уже прохладную и ещё мокрую.

Увидев скособочившийся на голове Свенда венец и огромные капли, подобием слёз стекавшие на лоб и щёки брата, Роберт и Харальд громко расхохотались. Свенд же, поднявшись, выровнял корону на голове и, смахнув в обе стороны капли, поймал брата за руку и спросил:

– Можно я оставлю корону себе, Роберт? Когда-нибудь я буду носить её.

– Ладно, – ответил брат, – только это ерундовая вещица; пусть лучше Сиур бросит её в печь и выкует рукоять для меча.

С этим они и отправились, Свенд держал корону в руке, но Сиур остановил их:

– Назначаю тебе цену за мой кинжал, принц Свенд, – как ты и хотел поначалу, – негоже отдавать подобную вещь задаром.

– И какую же? – бросил Свенд, пожалуй что резковато, ибо решил, что Сиур хочет забрать назад своё обещание, совершая, в общем-то, некрасивый поступок.

– Нет, не сердись, принц, – проговорил оружейник, – просто мне взбрела в голову одна причуда… Я ведь ничего не просил ещё у тебя. Не скажешь ли ты своей благородной и прекрасной матери, что Сиур-кузнец спрашивает, счастлива ли она.

– Охотно, милый мастер Сиур, если тебе это нужно. Прощай.

Счастливые юные принцы ушли, и тогда Сиур извлёк из тайника разное оружие и панцирь и взялся за работу, сперва старательно заложив изнутри на засов дверь своей мастерской.

Свенд же и братья его, Харальд и Роберт, направились своим путём к королеве и обнаружили её в одиночестве – в дворцовом дворике, окружённом мраморной галереей. Увидев своих прекрасных сыновей, она поднялась им навстречу.

Царственная и добродетельная, она с любовью поклонилась им, делая излишним вопрос Сиура.

Посему Свенд показал матери кинжал, но не корону, а она принялась расспрашивать о Сиуре-кузнеце, о том, как говорит он, и как смотрит, и какие у него волосы; наконец мальчики начали дивиться такому рвению в расспросах, а загоревшиеся глаза и щёки, по мнению Свенда, преобразили мать. Он ещё не видел её столь прекрасной.

Потом Свенд спросил:

– Мать, ты не рассердишься на Сиура, правда? За то, что он просил меня задать тебе один вопрос.

– Рассержусь? – И душа её немедленно отправилась в те края, куда не могло возвратиться тело; на мгновение или два ей показалось, что вернулась прежняя жизнь и Сиур идёт рядом с ней у подножия родных гор.

– Мать, он хотел, чтобы я спросил у тебя о том, счастлива ли ты?

– Так, значит, этот вопрос, Свенд, задал тебе муж с каштановыми волосами, уже поседевшими ныне? Значит, у него мягкие волосы, у вашего Сиура, и они волнами ниспадают на плечи? И глаза его горят внутренним огнём, словно исходящим из глубин сердца? Так что же он сказал? Ты говоришь, что слова его – против твоего собственного желания – увели тебя в страну мечты? Ну, хорошо; передай ему, что я счастлива, но не настолько – как стали бы мы и как были мы прежде. А ты, сын мой Роберт, становишься искусным кузнецом… Не собираешься ли ты вскоре превзойти Сиура?

– Ах, что ты, мать, – возразил тот, – в нём есть нечто такое, что делает его бесконечно превосходящим всех известных мне ремесленников.

Воспоминание, явившееся из страны снов, поразило её сердце сильнее всех предыдущих; зардевшись, как юная девушка, она нерешительно спросила:

– А не работает ли этот Сиур левой рукой, сын мой? Ибо я слышала, Роберт, что некоторым людям присуща подобная особенность.

Но сердце её помнило: некогда, среди родных гор, в доме своего отца она услыхала от кого-то, что лишь рождённый левшой может искусно орудовать левой рукой. Сиур, тогда ещё мальчик, сказал: «Хорошо, я попробую».

И через месяц явился к ней с серебряным браслетом весьма тонкой работы – выкованным левой рукой.

И ответил Роберт:

– Да, матушка; он работает левой рукой не реже, чем правой, и иногда прямо на глазах перебрасывает молоток из руки в руку – с лёгкой улыбкой, как бы приговаривая: а ну-ка, попробуем. И чаще делает это, когда работает по металлу, а не по мрамору. А однажды Сиур произнёс такие слова: «Интересно бы знать, где сейчас находится та вещица, которую я впервые в жизни сковал своей левой рукой… Что ж! Всему своё время». Как по-твоему, мать, что он хотел этим сказать?

Не ответив ни слова, движением руки она отбросила широкий рукав, и на запястье её блеснула серебряная полоска – с неровно огранёнными и дешёвыми камешками.

* * *

В палате Совета посреди лордов восседали Свенд и шестеро его братьев. И был Свенд среди них первым во всём: в том, что касается владения топором и мечом, власти над людьми, в умении привлечь к себе любовь мужчин и женщин, а ещё в совершенстве лица и тела, мудрости и силе. Рядом с ним сидел Роберт, хитроумный в работе над мрамором, деревом или медью; всё на свете умел он изобразить как живое: и изгиб крыльев ангела, и крошечную полевую мышку, шныряющую между стогов в пору уборки урожая. Рядом с ними были Гарольд, знающий все звёзды небесные и земные цветы, Ричард, способный величественным ритмом и пением рифмованных слов исторгнуть человеческую душу из тела, Вильям, пальцы которого извлекали из арфы воистину небесные звуки, а с ними два брата-морехода, которые год назад, невзирая на собственную молодость, вернулись из долгого и опасного плавания с известием об открытом ими на дальнем-дальнем западе чудном острове, величиной превосходящем все известные роду людскому, прекрасном и необитаемом.

Но теперь всех благородных братьев, наделённых столь разнообразными дарами, укрывало общее облако скорби, ибо мать их, Королева-Примирительница Гизелла, скончалась. Она, воистину научившая своих сыновей правде и благородству, не должна была увидеть даже начала того конца, который должен был стать делом их рук… Воистину, скорбного конца.

Так сидели семеро братьев в палате Совета, ожидая королевского слова, в безмолвии предаваясь усталой думе. А Гизелла лежала под полом великого храма, а возле её гробницы стояли двое: король Вальдемар и Сиур… Два старика.

Наконец, вдосталь наглядевшись на высеченное из камня лицо своей любимой, король молвил:

– А теперь, сэр резчик, придётся тебе вырезать и меня с нею рядом. – И он указал на свободное место, оставшееся возле дивного алебастрового изваяния.

– О король, – ответил Сиур, – если не считать нескольких ударов по стали, работа моя закончена: я высек из камня облик королевы. Я не смогу выполнить этот приказ.

Неужели горькое подозрение вдруг пронзило насквозь самое сердце несчастного старика? Он пристально поглядел на Сиура мгновение-другое – словно желая выпытать все секреты мастера; но король не мог этого сделать, в теле его не оставалось достаточно жизненных сил, чтобы проникнуть к глубинам вещей. Вскоре сомнение оставило его взор, и под сочувственным взглядом Сиура король молвил:

– Тогда я сам сделаюсь памятником себе.

И он опустился на край невысокой мраморной гробницы, положив правую руку на грудь изваяния. Замерев в безмолвии, он обратил взгляд к восточному ряду окон… Король так и не понял, что Гизелла не любила его.

Поглядев на короля какое-то время, Сиур украдкой – как делают, чтобы не разбудить спящего, – выбрался из палаты, и король даже не повернул головы: замерев на своём месте, он не шевелился и едва дышал.

Став в большом зале своего дома – просторен был дом его, – Сиур замер перед возвышением, любуясь прекрасной работой, произведением рук своих.

Ибо перед ним, у стены, выстроилось семь престолов, над ними горела полоса алой парчи, украшенной золотыми звёздами, справа налево пересечённой серебряными полосами; снизу полотнище было подбито бледной зеленью сентябрьского заката.

Напротив каждого трона сверкало по дивному панцирю из яркой стали; грудь каждого украшало выполненное в эмали лицо Гизеллы, окружённое облаком золотых волос. Сияние их распространялось от груди во все стороны, хитроумным образом ложилось на стальные кольца… Трудно было даже представить подобное мастерство.

Каждый панцирь венчал шлем, украшенный фигурой феникса, бессмертной птицы, единственной твари, которой ведомо солнце. А рядом с каждым панцирем лежал блистающий меч, жуткий для взгляда, стальной от рукояти до острия, а на клинках, затмевая сияние стали, блистали выведенные причудливыми буквами два слова: «На запад».

Так Сиур смотрел, пока не услышал шаги, и тогда повернулся навстречу им.

А Свенд вместе с братьями в безмолвии сидел посреди палаты Совета, пока, наконец, на улицах не загудел обеспокоенный люд. Только тогда братья поднялись, чтобы посмотреть, в чём дело.

Возле невысокого мраморного надгробья, в сумраке под аркой подземелья сидел – или, скорее, лежал – король. Правая рука его всё покоилась на груди почившей королевы, а голова склонялась к её мраморному плечу. Странные складки легли на алые, шитые золотом одежды, молчал и не шевелился мёртвый король.

Семеро братьев стояли на мраморной террасе королевского дворца, украшенной мраморными статуями. Вооружённые до зубов, они были в шлемах, панцири их прикрывали широкие чёрные плащи. Терраса уже наполнилась толпой князей и знати; пришли и люди менее родовитые, но просто верные. И все они были в шлемах и чёрных плащах – как принцы; отличие заключалось лишь в птице, что украшала шлемы королевичей, – фениксе, сгорающем в новой силе, потому что прежнее тело не способно принять её. Пришедшие на террасу безоружными знатные люди казались встревоженными, некоторые от разочарования были сердиты, как черти, но лица принцев под шлемами не обнаруживали ни страха, ни ярости, ни даже тревоги; печать спокойствия и отважного счастья лежала на каждом, хотя, может быть, кое-кто из них и чуточку побледнел.

Над головами всех собравшихся на террасе возвышалось блистающее отвагой лицо Свенда. Волна золотых волос стекала из-под шлема его, лёгкая, едва заметная улыбка лежала на устах, свидетельствуя о спокойной уверенности, переполнявшей сердце, в глубинах которого обитала.

А вся просторная площадь, все окна и даже крыши домов исчезали под встревоженным морем несчётных лиц – белая пена на бурлящей воде разноцветных одежд… Говор людской напоминал первый порыв урагана над бором, там и сям поблескивали наконечники копий – словно последние солнечные лучи, пробившиеся над лесом сквозь чёрное грозовое облако. Скоро сверкать над этим лесом могучей молнии.