Текст книги "Сон"

Уильям Моррис
Сон

Однажды мне приснилось, что в зимнюю ночь возле очага сидят четверо мужчин; они беседуют, рассказывают друг другу всякое, а вокруг дома воет ветер.

Один из них, старший, сказал:

– Когда я был мальчишкой – ещё до того, как вы пришли в эту землю, – красный камень, кусок песчаника, с которого льётся водопад в нашей речке, только что лёг на своё место, потому что прежде стоял утёсом, в котором вода проточила глубокую пещеру, сбоку уходившую в камень на половине расстояния между зелёной травой и зелёными водами. Однажды ночью утёс упал – когда в эту землю ещё не пришли не только вы, но даже ваши отцы. Ну, а об этом утёсе, или одинокой скале, – рассказывали много странных историй. Как говаривал мой отец; в его времена многим хотелось исследовать эту пещеру – из алчности, рассчитывая найти там золото, или из любви к чудесам, свойственной молодым людям, – но страх удерживал всех. Впрочем, памяти людской были известны и такие люди, которые входили туда, однако, как говорят, их более не видели на земле. Но отец мой рассказывал, что повести о таких людях, вместо того, чтобы удержать его, тогда ещё совсем молодого, от спуска в пещеру, напротив – пробудили в нём искреннее желание отправиться туда. Он настолько стремился в пещеру, что однажды, в отчаянии, пытаясь хоть чем-нибудь удержать сына, дед ударил его кинжалом в плечо. Отцу пришлось провести в постели долгое время. Он так и не сходил туда, и умер, не увидев внутренностей пещеры. Отец рассказывал мне много чудесного об этом месте, но за давностью лет я уже ничего не помню. Тем не менее, в сердце моём сложилась некая повесть, часть которой я поведаю вам; сказания этого я не слышал из уст человеческих, однако не помню времени, когда бы не знал его. Да, я расскажу вам лишь некую часть, не всё целиком – только то, что мне позволено открыть.

Умолкнув, старик задумался, склонившись над очагом, в котором язычки пламени выплясывали над спёкшейся поверхностью углей. Седая голова его качнулась, и он заговорил:

– Иногда мне представлялось, что каким-то образом я сам замешан в той странной повести, которую собираюсь поведать вам.

Старик вновь умолк, глядя в огонь, голова его опускалась всё ниже, пока борода не коснулась колен; наконец, взбодрившись, он проговорил переменившимся голосом, в котором уже не слышались, как прежде, сонные нотки:

– Все вы знаете тот странный на вид дом, с рощицей лип и ещё с двойной аллеей из древних тисов, протянувшейся от ворот башни прямо к крыльцу; всем известно, что теперь никто не хочет жить в этом жутком сооружении, после того как невидимые силы с позором и бесчестьем изгнали оттуда отважного сквернавца-лорда, заявившегося под этот кров в компании гуляк. Так вот, в прошлые времена там обитал седой старик, прежний хозяин этого поместья, с дочерью и неким молодым человеком, далёким кузеном, сиротой, которого старик взял к себе после того, как отец мальчика погиб в какой-то стычке. И вот, молодой рыцарь и юная леди выросли прекрасными и отважными, пылко возлюбив красоту и всё доброе, что есть на свете; вполне естественно, повзрослев, они обнаружили, что любят друг друга; ну а потом, продолжая любить, они – увы, но вполне естественно – начали чуточку ссориться, пусть изредка и весьма нечасто, да и несильно для стороннего взгляда, и всё-таки размолвки эти, пусть и непродолжительные, оказывались горькими и нелёгкими для обеих заинтересованных сторон. На мой взгляд, в ту пору любовь их – какой бы она ни сделалась потом – не была ещё настолько всепоглощающей, чтобы сгладить любые различия во мнениях и чувствах, ибо тогда расхождения между ними существовали. Со временем вышло так, что, когда разразилась великая война и Лоренс (так звали рыцаря) сидел и размышлял о битвах и о расставании с домом, находясь в весьма серьёзном, даже суровом расположении духа, явилась Элла, его наречённая, весёлая и оживлённая, в настроении, которого Лоренс достаточно часто понять не мог и ещё меньше способен был принять в тот миг. Однако один только вид девушки заставил его всем сердцем взалкать, ибо до свадьбы было ещё далеко, и посему, поймав её за руку, он попытался привлечь Эллу к себе, однако ладонь её оставалась вялой, и она ничем не ответила на устремление его сердца. Тогда он встал перед нею – лицом к лицу; девушка чуточку отступила, но он всё же поцеловал её в губы и проговорил сквозь перехватывавший горло комок, едва ли не душивший его: «Элла, ты жалеешь о том, что я уезжаю?»

«Да, – ответила она, – и нет, потому что между ударами меча ты будешь провозглашать моё имя и сражаться ради меня». – «Да, – ответил он. – Ради любви и долга, моя дорогая». – «Долга? Ох, Лоренс, по-моему, если не я, мой дорогой рыцарь, ты бы остался дома – сидеть под липой, разглядывая облака, распевать скверные любовные стишата твоего собственного сочинения. Истинно, если ты станешь великим воином, я тоже узнаю славу, потому что твоё желание сражаться вдохновлено мной».

Уронив руки, прежде лежавшие на её плечах, юноша ответил с лёгкой краской на лице: «Элла, ты обижаешь меня, потому что, пусть я никогда не мечтал сражаться из одной любви к битвам (тут он опять покраснел) и пусть, как мне превосходно известно, я не настолько избавлен от страха смерти, как некоторые добрые люди, всё же это мой долг, Элла, в котором воплощается любовь более высокая, чем к тебе, – любовь к Богу, ради которой я действительно готов рисковать жизнью и честью, пусть без особой охоты, но всё же и не противясь».

«Всё долг да долг, – ответила она, – ты, Лоренс, подобно многим, слишком выпячиваешь своё слабейшее место. Более того, рыцари, которые в прошлые времена вытворяли дикие и безумные выходки по приказу собственных дам, едва ли поступали так ради долга. Ну, конечно, они стояли за свой край, за правое дело и не стали бы рисковать жизнью ради прихоти; ты ведь и сам хвалил их вчера».

«В самом деле? – спросил Лоренс. – Ну что ж, в известном смысле они достойны хвалы, хотя бы за слепую любовь и повиновение. Однако разумная любовь, разумное повиновение настолько выше, что становятся чем-то совершенно другим. И всё же рыцари поступали отчасти и хорошо, а дамы вели себя совсем безрассудно, потому что если они и верили в своих возлюбленных, то делали всё это ради безумного желания увидеть, как те совершают «великие подвиги», а значит, они совсем не верили в Бога, способного своей доброй волей предоставить нужное время и возможность каждому мужчине – следует лишь дождаться своего времени, сослужить посильную службу и заслужить любовь и благородное счастье; но если эти дамы совершали подобные поступки лишь для того, чтобы испытать своих рыцарей, тогда они, конечно же, не верили ни в Бога, ни в человека. Едва ли при таких отношениях смогут ужиться даже просто двое людей, не то что возлюбленных… Ах, Элла! Почему ты так глядишь на меня? Нынешний день, едва ли не последний перед разлукой, мы должны провести вместе; Элла, лицо твоё переменилось, твои глаза… О Господи Иисусе, помоги ей и мне, помоги ей, милостивый Боже!»

«Лоренс, – проговорила она торопливо и отрывисто, – решишься ли ты ради меня провести эту ночь в пещере на Красной Скале, потому что – справедливо это или нет – я сомневаюсь в твоей отваге».

Поглядев снова на своего рыцаря, Элла испытала истинное потрясение. Жаркая кровь сперва бросилась Лоренсу в лицо, а потом вернулась обратно к сердцу, и черты лица молодого человека сделались бледными, как у мертвеца. Поглядев на девушку, он проговорил: «Хорошо. Да, Элла, я ухожу прямо сейчас; какая разница, куда идти?»

Повернувшись, он направился к двери; злой дух оставил девушку прежде, чем Лоренс успел выйти из комнаты, и она громко воскликнула – с пылом и рвением: «Лоренс, Лоренс, вернись ко мне, хотя бы лишь для того, чтобы поразить меня своим мечом».

Юноша остановился, повернулся, и буквально через мгновение она уже лежала в его объятиях и рыдала, уткнувшись носом в грудь. «Увы, Элла, сказанного слова назад не возьмёшь, и мысль, посетившую наши сердца, не забудешь. Теперь я должен идти – идти этой же ночью, только обещай мне одну вещь». – «Что, любимый? Ты всегда оказываешься прав». «Любовь моя, обещай, что, если я не вернусь утром к восходу луны, ты сама пойдёшь к Красной Скале, войдёшь в пещеру и отправишься искать меня, куда бы ни привёл Бог, и не прекратишь поиски, даже если они окончатся смертью». – «Лоренс, как стучит у тебя в груди! Бедное сердечко! Ты боишься, что я не захочу обещать тебе то единственное, что могу сделать. Я знаю, что недостойна тебя, однако должна быть с тобою телом или душою, иначе и то, и другое погибнет».

Они молча сидели, снаружи в саду среди лилий пели птицы, а потом Элла снова заговорила: «Помолимся, чтобы Господь послал нам долгую жизнь; если наших жизней не хватит, чтобы вновь отыскать друг друга, пусть дни наши продлятся… Нет, пусть Он дарует нам новые жизни». – «Господь это сделает, моя Элла, – ответил Лоренс. – Я думаю… нет, просто уверен в том, что желание наше будет исполнено; и тоже добавлю в своей молитве, со всем смирением, чтобы Бог предоставил мне ещё один или несколько шансов сразиться за него, прожить новую жизнь вместо этой, окончившейся неудачей».

«Давай ещё помолимся о том, чтобы встретиться снова, сколь бы долгой ни оказалась наша разлука», – сказала она, и, преклонив колена, они приступили к молитве, крепко держась при этом за руки. После они сидели в обращённой к востоку палате перед полным лилий садом, пока свет полуденного солнца понемногу слабел, а тени росли; наконец, светило опустилось за горизонт, всё небо сделалось нежно-голубым с алой полоской над местом заката. Потом померк и алый цвет, и начала восходить луна. Когда золотой обод её выглянул из-за лесистых холмов, Лоренс поднялся; губы молодых людей соединились в долгом и трепетном поцелуе, а потом он пошёл за оружием. После этого они более не целовались… долго-долго, целые годы… И он сказал: «Элла, следи за мной с крыльца, но сейчас более не прикасайся ко мне; а когда луна сравняется с головками лилий, выйди на крыльцо и смотри оттуда».

Он ушёл; луна неторопливо вползала на небо, а сердце Эллы тревожно стучало; лишь когда лучи ночного светила пронзили обвитые розами решётки, став вровень с головками лилий, Элла вышла на крыльцо и остановилась там…

Лоренс уже шёл вниз к квадратной башне – в кольчуге, ярком, без султана, шлеме, с острым, только что заточенным мечом у пояса, Элла провожала его взглядом до тисов, уже начинавших отбрасывать тени в свете полной осенней луны. Она оставалась на крыльце, по бокам которого стояли два вырезанных из камня змея-дракона, обращённые к ней головами; чешуи их покрывал жёлтый мох, затянувший и глубокие глазницы вокруг полных злобы очей. Поёживаясь, Элла ощутила их взгляд на себе и отодвинулась к полуоткрытой двери. Свободное, не перехваченное поясом белое одеяние укрывало девушку от горла до ступней; длинные золотые волосы, не перехваченные обручем и не заплетённые в косу, волной ложились на плечи, ибо ночь была безветренной, и Элла стояла теперь, едва дыша.

Глядя в сторону тисов, она провожала взглядом Лоренса, ступавшего уверенно, но, тем не менее, явно не спешившего углубляться в тень. Длинные каштановые волосы его ложились на плечи, в них то и дело – как было в обычае у воинов той поры – поблескивали вплетённые золотые нити, а слабое отражение лунного света играло на звеньях кольчуги. Лоренс шёл быстро и, прежде чем исчезнуть в тени деревьев у рва, обернулся и помахал неприкрытой кольчужной перчаткой ладонью; после Элла услышала голос привратника, стук опустившегося моста, скрип петель тяжёлой калитки, а потом юноша как-то вдруг растворился в сделавшихся более яркими пятнах света и ещё более сгустившихся тенях. Элла оставила крыльцо, отправилась в капеллу и всю ночь искренне молилась.

Однако на следующий день Лоренс не вернулся, и бледная Элла бродила по дому, стараясь унять тревогу. Ну а когда настала ночь и взошла луна, она, облачившись в то же самое, что и вчера, платье, направилась на берег реки – к Красной Скале. Когда Элла оказалась возле реки, луна стояла как раз над камнем; скала высилась на противоположном берегу, и сперва девушка подумала, что ей придётся вернуться к мосту и перейти на другой берег, но, чуть оглядевшись, она заметила на воде у самого берега крохотную лодочку, красиво разрисованную и позолоченную, с длинным изящным веслом; течение влекло судёнышко вниз и натягивало шёлковый шнурок, удерживавший его у берега. Элла сошла в лодочку и, взяв весло, направилась на противоположный берег, а луна серебрила водовороты на тёмной зелени вод. Девушка причалила к берегу как раз под высокой скалой; склон, заросший зелёной травой и цветами, поднимался прямо к подножию утеса, в камне были вырублены ступени, шедшие вверх до входа в пещеру, занавешенного ползучими растениями и висячими травами. Течение повлекло лодочку вниз, а Элла, сердце которой своим отчаянным биением мешало девушке дышать, медленно, по одной, одолевала ступени. Добравшись, наконец, до площадки у входа в пещеру, она остановилась, обвела долгим взглядом озарённую луной местность и сказала себе: «В последний раз».

А потом шагнула вперед, и пещера укрыла её – так вода тёплых морей смыкается над ловцом жемчуга.

– Именно так прошлой ночью пещера поглотила Лоренса. И оба они с тех пор не выходили оттуда… так говорят люди. Интересно, какой теперь сделалась их любовь? Ах! Они по-прежнему любят друг друга, я это знаю, но так и не могут найти друг друга… Хотелось бы знать, удается ли им когда-нибудь сделать это?

Вот что поведал Хью, седовласый старик.

Но сидевший напротив него муж, с виду солдат, чернобородый, с кустистыми бровями, нависавшими над яростными зелёными глазами, воскликнул, нарушая безмолвие, в которое погрузились все остальные, ощутив трепет перед близостью чего-то сверхъ-естественного:

– Так уж и не удастся? Старина Хью, это не так… Рассказывай дальше! Не могу объяснить вам, откуда я это знаю, но всё было не так, совершенно не так… Говори же, Хью! Расскажи нам всё-всё!

– Подожди немного, сын мой, подожди, – проговорил Хью. – Люди действительно говорят, что они так и не вышли оттуда, но я… я… Ах! Сколько же времени миновало…

И он снова умолк, опустив голову на грудь, только тонкие губы старика шевелились, словно бы он что-то рассказывал себе самому, и свет прошлых дней временами вспыхивал в его глазах.

Тем временем чернобородый Джайлс сидел, плотно сцепив пальцы – плотно-плотно, так что побелели костяшки; губы его были стиснуты, а грудь вздымалась, словно бы изнутри её распирал какой-то секрет. И вдруг он вскочил и торжественным голосом, нараспев начал:

– При ясном свете, давным-давно, в полные дремлющего гнева чреватые грозою летние полдневные часы…

Тут речитатив его перебил пронзительный старческий голос:

– Октябрьским днём, залитым густым и тяжёлым туманом, не похожим на обычный осенний туман…

Торжественный и величественный распев смолк, и пронзительный голос продолжил; Джайлс опустился, и поднялся Хью, раскачиваясь в такт мерному звяканью собственного голоса и шевеля длинной бородой.

– В такой-то вот день, тёплый и душный настолько, что трудно было дышать даже у моря, у самой воды, я переходил от постели к постели в госпитале поражённого мором города с успокоительными отварами и лекарствами. Рядом со мной шла святая сестра, лицо которой побледнело от долгого бдения; впрочем, думаю, что оно осталось бы бледным, даже если бы в подобных бдениях не было необходимости. Она не казалась прекрасной; склонная к раздражительности, женщина эта сердилась по пустякам и даже, оказывая милосердие, грубила тем, за кем ходила… Да, прекрасной она не была, однако я то и дело поглядывал на неё, ибо на лишённом красы лице её светились дивные глаза – словно бы некая чистая дева выглядывала между прутьев мрачной тюрьмы. Проходя по госпиталю, я, наконец, добрался до ложа, на котором находился человек, сражённый не горячкой или язвой, а пронзённый мечом, – он едва не сделался жертвой грабителей. Рослый, лежал он со следами страдания на суровом лице. Подойдя к нему, я спросил, как его рана, как он себя чувствует… День уже клонился к вечеру, и окна палаты были обращены к закату; вскоре и сестра подошла к раненому и склонилась над ним.

Христе Боже! Солнце опускалось всё ниже, густой и плотный туман рассеялся, пропуская лучи, и солнечный свет брызнул в эту обитель страданья и горьких, не несущих исцеления слёз. Солнце озарило их, эту пару, – раненого и пекущуюся о нём, высветило их и преобразило… сделав совсем иными. Великий Боже! Я онемел, нет – я был ослеплён этим преображением; ибо там, да, там – хотя некому было их видеть кроме меня, – там, на месте не знающей любви сиделки стояла невыразимо прекрасная дева, вся в белом, с длинными золотыми волосами за спиной. С нежностью смотрела она на раненого, положив ладони под его голову, чуточку – самую малость – приподнимая её над подушкой. Он же теперь казался не суровым и крепким мужем, но прекрасным юношей в первом цвете. Светлый полированный шлем закрывал его голову, кольчуга охватывала грудь, а в тёмных волосах тут и там мелькали золотистые пряди.

И они говорили, совсем негромко… «Вот мы и снова вместе, Элла, любовь моя, вместе душой и телом; но долго ли ждать новой, самой последней встречи?» – «Долго, – ответила она, – многие годы пройдут; а теперь помолчим, дорогой мой, предадимся размышлениям, ибо время коротко и наши тела, призывая воспоминания, преобразуют любовь в нечто лучшее, чем была она в прежние времена».

Потом настало молчание, и, не успев досчитать до ста, я услышал произнесённые с тяжёлым вздохом слова: «Прощай, Элла, прощай надолго». – «Прощай и ты, Лоренс».

Солнце село, и всё вокруг сделалось таким, как было.

Однако я всё стоял у изножья кровати, размышляя; наконец, сестра подошла ко мне и сказала: «Господин лекарь, сейчас не время дремать… действуйте, страждущие ждут вашей помощи, а злая болезнь становится всё сильнее в жаркой духоте; вдохните, – она распахнула окно, – и увидите, что воздух снаружи не свежей, чем в палате; ветер дует прямо с востока, от гнилых болот, и море сделалось подобным стоячей луже».

Отвернувшись от неё, я подошёл к больному и сказал: «Сэр Рыцарь, наперекор всей хвори вокруг, вам самым странным образом становится лучше; ещё один месяц, и вы снова препояшетесь мечом». – «Благодарю вас, любезный господин Хью», – ответил он с некоторым нетерпением, словно бы ум его был обращён к иным материям, и резко повернулся на другой бок – спиной ко мне.

До поздней ночи в тот день я ходил за больными; а когда ушёл из госпиталя, спустился к морю и принялся расхаживать по плотному песку. Горячая дымка кровавила луну, которую море не хотело принимать на свою грудь, хотя восточный ветер всё гнал туман вперёд и вперёд. Я расхаживал в задумчивости, и вот, донёсшийся со стороны моря шум заставил меня поглядеть в ту сторону. Что приготовило нам море? «Laus Deo»![1]1
  «Хвала Богу», лат. (Прим. пер.)


[Закрыть] Западный ветер! Ура!

Охватившее тогда чувство счастья я помню и теперь – во всей полноте. Как пришло оно тогда из-за моря? Сперва далеко-далеко у горизонта, под ржавой луной, возмущая и колебля туманы, появилась длинная ровная полоса белой пены. Она быстро приближалась, нет – летела на меня с ужасающей быстротой; она обретала форму, странную, текучую, перепутанную – возмущённая пена зелёного моря. И вот! Ура! Я уже охвачен ею – холодной солёной пылью, намочен, ослеплён… Когда я вновь обрёл зрение, то увидел перед собой огромные зелёные валы, набегавшие на берег, выраставшие перед ним и рушившиеся на него; а над ними с волны на волну перепрыгивал весёлый западный ветер, уносивший своими бурными порывами туман и полные хвори облака на восток. И марево сгинуло, его отнесло от нашего прекрасного города к стоячим болотам – копить злобу и размышлять о своём поражении.

Но после встречи с двумя влюблёнными моя жизнь как-то переменилась, и я начал быстро стареть. – Смолкнув ненадолго, он добавил: – А ведь всё это было давно, очень давно – я даже не помню когда.

Он опустился на своё место, и все долго молчали; наконец, заговорил Джайлс.

– Однажды мне было видение – когда я бодрствовал, когда на меня смотрели. Давным-давно, в полдень чреватого грозой летнего дня.

Я уединился в собственном прекрасном саду возле города, ибо в тот день предстояло выдать великую награду отважному мужу, который спас всех нас, с успехом возглавив войско в случившейся несколько дней назад битве. Теперь сама королева, владычица тех земель, которую подданные почитали едва ли не наравне с Девой-Матерью, так добра, блага и прекрасна она была, намеревалась увенчать его цветами и препоясать мечом; после мы намеревались пропеть в честь победы «Те Deum»[2]2
  «Благодарственный молебен», лат. (Прим. пер.)


[Закрыть][3]3
  «Те Deum» – христианский гимн IV в. н. э., общий для православной, католической и протестантской деноминаций. На церковнославянском носит название «Тебе Бога хвалим». Исполняется на различные мелодии.


[Закрыть], и едва ли не весь город уже собрался в Храме и вокруг него, и на холме возле реки, где должен был произойти обряд увенчания. Однако я – как уже сказано – сидел в одиночестве в саду близ своего дома, скорбя об утрате, ибо отважный брат мой погиб рядом со мной в этой битве.

Погрузившись в глубокое раздумье, я сидел под вязом в тот тихий безветренный день, и вдруг в ветвях дерева зашелестел ветер. Я поглядел вверх, и сердце моё, не знаю почему, едва не остановилось; трудно было найти объяснение этому, глядя на оставленную пробежавшим ветерком дорожку над кивающими лилиями и тростниками возле фонтана; но, обратив свой взор к месту, откуда он исходил, я немедленно понял причину. Ах! Там стояли они: та пара, которую я уже видел в ночных сновидениях, теперь предстала предо мной при дневном свете. Один из них был рыцарем, как мне казалось, и длинные волосы его, переплетённые золотистыми нитями, рассыпались по кольчуге, а голову прикрывал яркий, лишённый султана шлем. Лицо его было скорбным, но спокойным. Рядом, не прикасаясь к нему, шла удивительно прекрасная дева в белых одеждах, опущенные ресницы притеняли голубые глаза, ладони и руки её, чуть шевелясь, как бы парили; и великий покой охватывал их обоих, хотя к нему примешивалась печаль.

Оказавшись напротив меня, эти двое остановились на миг – нисколько не призрачные, каким, по словам людей, положено быть духам, – но чёткие и ясные. Они стояли лицом к лицу возле меня, а я замер без движения и не смел молиться. Тут дева сказала: «Любимый, сегодня наша последняя истинная встреча перед концом, и нам нужен свидетель; пусть им станет сей муж, умягчённый скорбью, как и мы».

Я никогда не слыхал музыки, подобной той, которая звучала в её словах; впрочем, в молодости я всё гадал, кто лучше поёт: ангелы или хор в нашей церкви, хотя в тот самый миг дуновение ветра донесло до меня звуки величавого гимна, напоминая о давно миновавших, полных трепета и священного ужаса днях, о старом храме и о той, что осталась лежать под камнем возле него, о той, чей ласковый голос однажды, давным-давно, один только раз… Но я ещё увижу её. – Тут Джайлс умолк, и никто не дерзнул нарушить его молчание, видя, что спазм перехватил гортань его, что сжаты кулаки и напряжены все его мышцы. Впрочем, вскоре он продолжил рассказ, откинув сперва со лба резким движением длинные волосы, которые закрыли было его глаза. – Рыцарь провел рукой по челу, словно бы прогоняя собравшийся перед глазами туман, и сказал негромким и низким голосом: «Почему это последняя встреча, дорогая моя? Разве ты не знаешь, как много времени у нас ещё остаётся? Прошлой ночью ко мне в дом из слоновой кости приходил старик; он сказал мне, что до счастливого конца у нас есть ещё целый век, даже больше». – «Как это долго, – сказала она, – как долго; ах, любимый, как ужасны эти слова. И всё же – это последняя встреча. Увы! Увы мне! Как скучны будут эти годы! Мои слова! Мой грех!»

«Да, любимая, это ужасно, – ответил он. – Я едва ли не плачу, хотя состарился и окоченел от жизни в домике из слоновой кости. О, Элла, если бы ты только знала, как холодно там звёздными ночами, когда затихает и северный ветер. Там нет ни одной яркой краски – только белая кость и узкая золотая полоска над каждым окном, а позади трона – полированное золото на целый фатом. Элла, едва ли ты поступила правильно, отослав меня в этот дом».

«Неужели там холодно? – спросила она. – Я и не знала. Прости! Кстати о свидетеле, раз он нам нужен, почему не может оказаться им этот муж?» – «Лучше бы старый Хью, – ответил он, – или Катберт, его отец: им обоим уже приходилось бывать свидетелями». – «Катберт, – сказала дева со скорбью, – скончался двадцать лет назад, а Хью умер прошлой ночью». – Джайлс произносил эти слова беззаботно, не придавая им особого значения, но двух собеседников охватила холодная болезненная дрожь. Не заметив этого, он продолжил.

– «Пусть тогда будет этот человек», – сказал рыцарь, и с этими словами они повернулись и вместе направились прочь, не сказав мне даже слова; тем не менее, я не мог не последовать за ними. Теперь мы шли уже втроём, и я вскоре заметил, что моя собственная природа переменилась, что я стал невидим, ибо в лучах ещё высокого солнца не отбрасывал больше тени. Не замечали нас и встречные, и так мы приблизились к холму возле реки.

Когда мы оказались возле него, королева уже сидела на поставленном на самой маковке холма троне, под пурпурно-золотым балдахином, и многочисленные рыцари с богатым оружием по обе руки обступали её. Над головами их трепетали знамёна. Тут я ощутил, что таинственная пара оставила меня и мой видимый облик вернулся. И всё же я ощущал себя несколько странно – как если бы не полностью принадлежал к этой земле, и я услышал, как некто сказал соседу негромким голосом: «Гляди-ка, и сэр Джайлс всё-таки среди нас; только как он здесь появился и почему не стоит в панцире среди прочих благородных рыцарей, он, сражавшийся так хорошо? И какими дикими глазами он смотрит!» «Бедный рыцарь, – согласился его приятель. – Он угнетён утратой брата; но пусть стоит, посмотри – вот идёт благородный незнакомец, наш избавитель».

Тут мы услышали громкий зов труб, и длинная цепочка пеших рыцарей направилась к трону, сама Королева поднялась, а народ разразился криками. Замыкал процессию, ступая торжественно и неторопливо, неведомый рыцарь, муж благородный, спокойный и лёгкий в движениях; величественно шествовал он в окружении золочёных панцирей в своей помятой броне и рваном плаще – том, в котором сражался; голова его была обнажена, ибо в свирепом сражении, в самой гуще его, выручая наших людей, он потерял шлем после удара одного из врагов; другой, наезжавший сзади, уже готовился нанести смертельный удар, но моя пика пронзила его грудь.

Потом, когда до трона оставалось каких-нибудь двадцать шагов, все прочие остановились, и к королеве подошёл только он один. Взяв левой рукой меч с золочёной рукоятью, правой она остановила его, уже собиравшегося преклонить перед нею колена, и, удержав на ногах, трепетным голосом воскликнула: «Нет-нет, о благороднейший из рыцарей, не становись на колени передо мной: разве мы не слыхали о тебе ещё до твоего появления здесь? Сколько вдов благословляет тебя; сколько сирот молятся за тебя; сколько счастливиц, осиротевших и овдовевших бы, если бы не ты, поют своим детям, поют своим сёстрам о твоём сверкающем мече и о сердце, которое распоряжается им. А теперь, о благородный, ты совершил самое возвышенное деяние из всех, ибо твой подвиг избавил взрослых мужей от слёз и позора! О да! Самое большее из того, что я могу для тебя сделать, на самом деле, невелико, и всё же прими этот меч с золотой рукоятью, украшенной драгоценными каменьями, – и она опоясала рыцаря мечом, – а вот и венок с лилиями и розами для твоей головы. Лилии эти не белее твоего чистого сердца, розы не нежней твоей искренней любви, и здесь, перед всеми моими подданными, я заключаю тебя в объятия, благороднейший…»

Воистину, это было весьма странно! Они оказались той прежней парой: не королевой и неведомым рыцарем – а теми юношей и девой, которых я видел в саду. Мои глаза видели это объятье, но прочие говорят, что королева лишь на мгновение положила руки ему на плечи. Кроме того, за криками множеств я улавливал счастливые отголоски: «Верь мне, мой благороднейший, после сегодняшнего дня век не покажется долгим». «Тише, Элла; дорогая, молчи – разговор ускоряет время. Просто думай».

Соприкоснувшиеся их груди вздымались, и я отвернулся… увы! Поглядев снова, я увидел только величественного и незнакомого рыцаря, рука об руку спускающегося с холма рядом с королевой, раскрасневшейся от радости и победы, а люди усыпали цветами землю перед их ногами… И это также было давно, очень давно. – На этом он умолк, и Озрик, один из двоих мужчин, что были моложе и до тех пор сохраняли трепетное молчание, словно бы против воли проговорил потрясённым шёпотом, не смея взглянуть на Джайлса:

– Когда же это было?

Джайлс повернулся, посмотрел прямо в лицо ему и, добившись ответного взгляда, ответил:

– Более ста лет назад.

А потом все сидели, вслушиваясь в вой юго-западного ветра, колебавшего дребезжавшие в рамах стёкла. Тут в дверь дома постучали, посему Хью качнул головой в сторону Озрика, давая знак выйти и отпереть дверь. Озрик вздрогнул, встал и вышел.

Когда Озрик открыл дверь, ветер ударил ему прямо в лицо, и нечто белое, похожее на пёрышко, прикоснулось к его коже; когда следующий порыв унёс это белое прочь, лицо Озрика, даже губы, лишилось всех красок. Набравшись отваги, он пригляделся и увидел перед собой обращённое к нему лицо удивительно красивой женщины, собиравшейся заговорить с ним; от горла до пят окутанной белым нарядом, не препоясанным и не расшитым; длинная, отброшенная с лица вуаль плыла в воздухе, повинуясь дуновениям ветра… вместе с вуалью, то и дело касавшейся его лица, тянулись к нему её золотые волосы. Она была прекрасна, но вместе с тем не казалась молодой, потому что в чертах её было нечто скульптурное. Женщина заговорила медленным и царственным голосом:

– Прошу тебя, предоставь мне на час убежище в твоём доме; отдохнув, я немедленно продолжу своё путешествие.

Ужас мешал Озрику облечь ответ в слова, поэтому он только склонил голову. Полными величия движениями она прошествовала мимо него, направившись сразу в комнату, где сидели остальные… Он же, трепеща, отправился следом.

Холодная дрожь охватила всех, когда, войдя, она низко поклонилась сидящим; лица их окрасила смертная бледность, однако никто не смел шевельнуться. Гостья села, и мужчины принялись рассматривать её, удивляясь этой красе, которая словно бы прибавлялась с каждой минутой, хотя, конечно, дама сия была не только что не молода – очень стара, – но никто не дерзнул бы назвать её возраст. Она сидела, и длинные-длинные волосы единой волной спускались с головы, ниспадая до самого пола. На лице гостьи печаль оставила свою глубокую метку; тем не менее, не замарав собой безукоризненную красоту, скорбь эта постепенно становилась всё глубже и глубже. Наконец, величественной мелодией с её губ потекли слова: