Текст книги "Запечатанное письмо Фрэнка"

Уильям Моррис
Запечатанное письмо Фрэнка

С тех пор как я помню себя, то есть ещё с детских лет, мне всегда говорили, что у меня нет упорства, нет силы воли. Прямо или косвенно мне все твердили: «Текучий, словно вода, ты ни в чём не достигнешь успеха». Однако же они всегда ошибались, ибо из всех известных мне людей у меня наиболее сильное стремление – к добру или к злу. Я быстро определяю, можно ли совершить то или иное дело; если нет – забываю о нём навсегда, без сожаления, не испытывая устремления к тому, что ушло в прошлое и закончено. В противном случае, я обращаюсь к делу всем разумом, начинаю и заканчиваю его, при этом не отвильнув ни разу ни вправо, ни влево, пока оно не будет сделано. И так я поступаю со всём, к чему прилагаю руки.

Только любовь и сопровождающие её бурные беспокойные страсти слишком сильны для меня; они способны одолеть даже мою могучую волю… Поэтому-то меня теперь считают слабаком, не имеющим цели в пустом течении собственной жизни.

Да, теперь моя жизнь не имеет цели. Я знаю, что побеждён, но знаю и то, что сражался; я ещё помню ту утомительную борьбу, которую вёл изо дня в день – препоясав чресла, напрягая все мышцы, – пока не миновали годы и годы. Я знаю то, что неведомо им: знаю, как трепещет Страсть в моей хватке, как она никнет и покоряется, помню, как становился всё сильней и сильней, помню, как, наконец, стоял, дрожа от накопленной силы, со светом победы на челе и губах… Однако Господня десница поразила меня, я пал сразу и не ведая исцеления. Теперь я побеждён; я – человек, действительно не имеющий цели в жизни, не желающий жизни больше, чем смерти, а смерти – больше, чем жизни… Побеждённый, хотя не был трусом… Заброшенный, утративший все надежды, никем не любимый, живущий прошлым.

Теперь я расскажу вам, как пал, и молю всякого – пожалейте меня, если сможете, полюбите и помолитесь, чтобы мне было даровано прощение.

В тот день, расставшись с ней, я сказал себе, что должен забыть её, смотреть на неё так, как если бы её никогда не было; что буду входить в этот дом и выходить из него – часто встречая её и разговаривая с ней, как с любой миролюбивой и воспитанной леди, чтобы только не видеть Мейбл, мою усопшую Мейбл. Она скончалась, а с нею и прожитые вместе – мальчиком, юношей и мужчиной – двадцать лет. Ни одна тень прошлого не должна лечь на мою тропу, сказал я себе. К тому же мир нуждается в помощи, а я силён и полон желания помочь ему. Повсюду вокруг себя я видел людей, отыскивающих взглядом вождя, ждущих того, кто придёт и поможет им. Этим вождём стану я, говорил я себе; зачем сторониться людей и предаваться горьким мыслям – ведь я способен полностью забыть прошлое, за короткое время стать совершенно иным человеком. С какой стати! Я никогда не любил эту женщину – её тяжёлые гладкие волосы и полные сонной страсти глаза… Всё это случилось когда-то, давным-давно. Кто может сказать, когда он по-настоящему жив? Я знаю; я прочувствовал всю поэзию и искусство, я умею творить, умею сочувствовать любому, кто жил на свете, мужчине и женщине, даже этой – холодной и гордой, бессердечной, с её тяжёлыми гладкими волосами, огромными, полными дремлющей страсти глазами, способными внушить любовь к себе слабому мужчине.

Да, оставив её – нет, даже прежде того, – я говорил так, ибо посреди всей мучительной мольбы нашлись слова, способные пробудить её эгоистичную холодную кровь и наговорить мне полных презрения слов.

– Мейбл! – сказал я. – Мейбл! Подумай немного, прежде чем отвергнуть меня! Разве я недостаточно хорош для тебя? Тогда, ради Бога, молю, скажи мне, каким ты хочешь видеть меня? Что ты хочешь из меня сделать, и я сделаю это, стану таким, как ты хочешь. Подумай, как долго я поклонялся тебе, глядел на мир твоими глазами. Я полюбил тебя с первого взгляда, ещё ребенком, почти не осознавая того. И с тех пор только вырастал в разуме и любви. О, Мейбл! Вспомни всё, о чём мы говорили, о чём думали вместе. Неужели ты сумеешь найти ещё одного мужчину, полностью разделяющего все твои мысли? Нет, ты просто обязана любить меня. А какие письма ты мне писала! О! Мейбл, Мейбл, я знаю, Господь не допустит, чтобы чувство, подобное моему, осталось без воздаяния. Ты любишь меня – я знаю это, я в этом уверен; ты просто испытываешь меня. Ну, довольно, моя собственная, единственная, кто любит меня. Посмотри, разве я мало люблю тебя?

И я пал к её ногам. Я схватил её за подол. Я уткнулся лицом в складки юбки, старательно стараясь убедить себя в том, что она испытывает меня, что глубокое чувство мешает ей говорить, что всё это только сон. О, как я пытался пробудиться, как хотел проснуться с отчаянно бьющимся сердцем посреди чёрной ночи на собственной постели. Точно таким образом в детстве я избавлялся от снившихся мне львов, разбойников, близкой смерти, от самого дьявола, пробудившись в своей собственной комнате – пусть в темноте, но с сердцем, колотящимся от страха погони или радости избавления.

Но теперь избавления нет, меня окружает истинный и отчаянный кошмар. Былые кошмары сомкнулись вокруг меня, превратившись в самую злую действительность, чего я всегда боялся. И стены этой жути окружают меня боками железного ящика, уносимого вниз по течению быстрой рекой в безмерное, бурное море… И чёрные воды повсюду, даже над головой. Проснувшись, я уже не увижу ничего иного.

Послушайте-ка её слова, вы, счастливые возлюбленные. Способны ли вы поверить в такое? Я лично – нет. Не глядя вверх на неё, лежа у ног, я ощущаю, как губы Мейбл складываются в эту жестокую улыбку; вырвав платье из моих рук, она сказала:

– Слушай, Хью. Я называю тебя так, кстати, не потому, что ты мне симпатичен, а поскольку фамилии всегда казались мне не имеющими смысла. Хью, я никогда не любила тебя и не полюблю. Нет, более того, я не уверена в том, что не испытываю к тебе ненависти – за то, что ты объявляешь о каких-то своих правах на меня и упоминаешь Бога. Кто дал тебе право быть моим господином и оспаривать веления моего сердца? Что ж, я долго ждала, что ты, наконец, потребуешь меня целиком… и теперь отбрасываю твою «любовь» и топчу – вот так, вот так, – ибо эта самая «любовь» всегда и повсюду была для меня тяжким бременем. Ты знаешь мои думы? Да, конечно, у тебя, считающего себя моим учителем, найдётся несколько собственных мыслей. Какой мужчина мне нужен? Да, мне нужен отважный и красивый муж. А ты – трус и калека. Я испытываю тебя? Нет, Хью, в этом нет необходимости; я и так прекрасно знаю тебя… слабого, нерешительного, неспособного на великие деяния. И я выйду только за великого человека… Мужем моим станет лишь:

 
Тот, чья честь чистым снегом бела[1]1
  Цитируется строфа из поэмы шотландского поэта Александра Смита (1829–1867) «A Life Drama»:
White honour shall be like a plaything to him,Borne lightly, a pet falcon on his wrist;One who can feel the very pulse o’ the time,Instant to act, to plunge into the strife,And with a strong arm hold the rearing world.

[Закрыть],
Тот, кто на плече своём носит ручного орла,
Тот, что чувствует быструю поступь времён,
Скор на мысли и быстр на деяния он, –
Лишь тот, что сильной рукою сдержит взбесившийся мир.
 

Но прежде, чем она начала этот стих, жизнь моя преобразилась. Только что лежал я, простёртый неведомо в каких муках, – и пришёл покой. Я немедленно успокоился, начиная покорять страсть своей могучей воле; началась битва, в которой я сражался с такой отвагой.

Прежде чем она начала этот стих, я поднялся, и, заметив меня на ногах, такого невозмутимого и – да, отважного, – это меня-то, «калеку и труса», она дрогнула передо мной; голос её затрепетал на презрительном слове. Тут я подумал: «Какая она холодная, раз способна вспомнить в подобный миг красивые вирши. О! Месть моя будет верной и надёжной – не хуже, чем если бы я убил её в этой комнате, пронзив сердце кинжалом».

Сердце мое, наконец, совершенно успокоилось, целеустремлённость вернулась, и я смог говорить – без малейшего пыла в словах, но и не принуждая себя к неестественному спокойствию. Я умею казаться – и так было годы и годы – не холодным и жёстким человеком света, не бездумной счётной машиной, населившей Господню землю попечением современной науки, а любезным и добрым человеком, бесспорно полным всяческих познаний, но и оставившим место для любви, устремлений и веры. Ах! Судившие обо мне подобным образом не видели этой схватки, не видели горькой битвы, разразившейся в комнате старого дома в Ристоне – там, где река расширяется.

Я помолчал – очень недолго, – а потом поглядел ей в глаза и сказал:

– Хорошо, Мейбл, я съезжу в Лондон, повстречаюсь с издателями; быть может, задержусь там на парочку дней, ко вторнику, наверно, вернусь в Кейсли, чтобы сообщить тебе наше решение… До свидания.

Она задрожала и побледнела, принимая мою руку, но потом с деланым спокойствием, так контрастировавшим с моим естественным тоном, произнесла:

– До свидания.

Итак, она уже боится меня. Неплохо.

Потом пешком я отправился из Ристона в Кейсли, в свой собственный дом, находящийся в двух милях от жилища Мейбл, и собрался в Лондон. Словом, уже через какой-то час после расставания с ней я направился через поля к железной дороге, проходившей в пяти милях от Ристона.

Чудесный весенний день уже перевалил за полдень, я взял с собой книгу, недавно опубликованный томик стихов и рукопись моего покойного друга, ибо направлялся в Лондон, чтобы поручить её вниманию издателей.

Тут, оглядываясь в прошлое после столь многих лет труда и мучительной борьбы, я вспоминал его, исписавшего эту стопку бумаги. Восхитительный был человек, и блеск спокойной целеустремлённости озарял всю не знавшую покоя энергию. Я по-думал – чего никогда не делал прежде – о том, сколь многими способами он помогал мне, и глаза мои наполнились слезами, поскольку отвечал я на его привязанность прискорбными крохами. Я подумал о его тихой и успешной любви, о его милой жене, то есть бедной вдове, которая ныне, оставаясь во Флоренции, следила за тем, как пробегают тени облаков по гробнице мужа, как омывают её дожди, как играют на ней лучи солнца и луны. Тут я вспомнил и о том, что он умер во Флоренции, и о коротком письме, написанном перед самой его смертью под диктовку полной горя женой моего друга и покрытом многочисленными каплями её слёз. Эти прощальные слова, лишь чуть омрачившие счастливые дни моей любви к Мейбл, теперь имели куда больше веса, являя в себе и скорбь, и утешение сразу. Мысли о том, что почивший любил меня, приносили в себе благо: они скорее обращали меня к миру незримому – прочь от мира земного, где всё шло не так и незримое понемногу одолевало.

Письмо тогда находилось при мне. Я прихватил его вместе с рукописью, и вместе с ними – другое, запечатанное, которого ещё не вскрывал, согласно желанию умирающего. Достав оба письма, я свернул с тропы и сел у реки под ивой, только ещё начинавшей покрываться бледно-зелёной листвой. Там, под пенье западного ветра в тонких ветвях и под негромкую песенку струящегося потока я прочитал оба послания, и первым – то, которое уже читал прежде.

«Дорогой друг, я собираюсь в последнее путешествие и хочу проститься напоследок. Жена моя пишет и роняет частые слёзы, и мне не хочется уходить, хотя – как мне кажется – я не боюсь смерти. У меня к тебе есть две просьбы: первая, меньшая, относится к моим писаниям. Я не хочу, чтобы они пропали: ты знаешь, что сочинял я их, надеясь на то, что кому-нибудь они послужат добром… Не позаботишься ли ты о моих трудах? Ты знаешь, Хью, что ни о ком из друзей я не заботился, как о тебе, ибо в тебе было нечто удивительно привлекательное для меня; иногда меня даже огорчало, что ты едва ли испытываешь ко мне подобные чувства, но только иногда – ибо я замечал, что ты понимаешь это и стараешься проявлять ко мне больше привязанности. В том, что ты не мог этого сделать, я не нахожу твоей вины. Да благословит тебя Господь уже за эти старания! Когда встретишься с моей женой, будь с ней добр: мы с ней часто и с удовольствием разговаривали о тебе, гадая, каким великим человеком ты станешь. И ещё, я посылаю тебе запечатанное письмо. Сожги его, не вскрывая, в день твоей свадьбы с Мейбл или в день её смерти, если она умрёт с любовью к тебе. Но если – о, старый друг, – если с тобой приключится такое несчастье, на которое я не смею и намекнуть, прочти его. Фрэнк».

Тут я со скорбью вспомнил, что, прочитав последнюю строчку, позволил себе рассердиться на покойного за подобное предположение. Однако, когда я представил его умирающим и всю любовь друга ко мне, гнев мой немедленно превратился в сожаление. Острая боль превратилась в жалость. Ах! Сколько же времени миновало с тех пор, как я полюбил Мейбл! И как я сумел победить эту свирепую страсть? Фрэнк аплодировал бы моей решимости. Дорогой друг! Сколь мудр был он в своей любезной простоте.

Я поглядел на запечатанное письмо: адрес на нём был выведен рукой его жены. Сломав же печать, увидел почерк Фрэнка. Итак, оно было написано за какое-то время до его смерти.

Сколь грустно рыдал теперь ветер в ивовых прутьях, как скорбно пели водовороты на равнинной речке! И вот что я прочёл.

«О, Хью, Хью! Бедное раненое сердце! Я давно это понял: она недостойна сердца, столь переполненного любовью. Я не прошу у тебя подобной любви, дорогой друг. Я знаю, что это невозможно, и никогда не ревновал к ней; более того, я знаю, что чувство твоё не пропадёт понапрасну. Мне всё кажется, что Он приберегает для Себя всю нерастраченную любовь; вспомни, Хью, о долгих часах, проведённых Им на Кресте, тогда их требовала Его Любовь, но чем же теперь мы воздаём за неё? Разве не должен он симпатизировать тем, чья любовь осталась без взаимности?

Ещё, Хью, друг мой милый, ради любви Христовой, прошу тебя не пытаться забыть о том чувстве, которое испытывал к ней, когда считал её благородной, самой благородной на свете, – не забывай ради своего спокойствия, даже ради того, чтобы лучше служить Богу. Он Сам поможет тебе, Ему не нужны просто поступки; ты слаб, а любовь не может жить без воспоминаний. О, Хью! Если ты сделаешь то, о чём я молю тебя, эта уцелевшая в одной памяти любовь станет твоим светлым венцом на Небе. Потом, разве не может случиться, что окрепнет твоя любовь ко всем остальным людям, в том числе и ко мне? А я – хотя во плоти мы теперь уже не встретимся раньше Судного дня – духом всегда буду с тобой, принося некоторое утешение в твоих земных трудах. И сейчас Фрэнк просит у Бога благословить бедного, раненого Хью».

Я остановился: тупая боль пронзила мои глаза и лоб. Что это?! Неужели я останусь в одиночестве? Даже Фрэнк не хочет помочь мне. Дорогой друг! Только подумать, насколько он был привязан ко мне! Какая жалость, ах, какая жалость, что он не может оказаться рядом со мной в этой борьбе, ибо я должен убить эту женщину в своей памяти! Если бы он только знал, на какие высоты благородства вознёс я её и насколько низменной оказалась она на самом деле, то – вне сомнения – в конце концов принял бы мою сторону. Тем не менее, Фрэнк, хотя я не исполню того, о чём ты молишь, ты по-прежнему останешься моим другом, разве не так? Ты поможешь мне сделаться похожим на себя самого, насколько это возможно.

Итак, я решил позабыть её; и разве не преуспел в этом с самого начала?.. Впрочем, надолго ли? Увы, увы, память о Фрэнке слабела вместе с памятью о ней, и я не часто чувствовал возле себя его дух; кроме того, я ощущал согласие на то, чтобы он оказался рядом со мной только в самые худшие времена, ибо тогда моя решимость несколько ослабевала и память возвращалась ко мне, пусть и не во всей ясности – просто как тупая боль в глазах и лбу. Тем не менее, сильная воля способна справиться и с этим, ибо мне предстояло столько трудов, ведь собратья мои нуждались в самой усердной и искренней помощи. Всем сердцем и душой погрузился я в эту работу, и счастье осенило мою душу, и я с гордостью ощутил, что она не закрыла от меня весь мир.

Не уклонялся я и от встреч с ней – напротив, нередко гостил в доме её отца в Ристоне, где река расширялась, как прежде. Больше того, я присутствовал на её свадьбе, видел, как уверенным шагом подошла она к ступеням алтаря, слышал, как её недрогнувший красивый голос произносил положенные слова – без сомнения и любви. И я молился тогда, чтобы этот храбрый и благородный солдат, её муж, нашёл с нею счастье; я испытывал к нему не ревность, скорее – жалость, потому что природа не позволяет ей любить кого-нибудь кроме себя. И всё же, что за королевой казалась она в день своей свадьбы! И эти чёрные гладкие волосы, и огромные глубокие глаза, как и прежде полные дремлющей страсти, пухлые губы, рождавшие музыку слова. А потом видел её, когда уже женой шла она между серых стен Аббатства и ясный свет ложился на неё через цветные стёкла, странным образом преобразуя белизну и золото великолепного платья. Она как бы забыла – или хотела, чтобы так казалось, – о том весеннем дне в Ристоне. Во всяком случае, уходя, она простилась со мной любезно и очень спокойно.

– До свидания, Хью, надеюсь, мы часто будем слышать о тебе. Скоро ты сделаешься великим человеком, и слава присоединится к твоей доброте. Мы будем часто вспоминать о тебе, и всегда с удовольствием.

Но я-то знал, что она ненавидит меня… О, это низкое сердце! Тупая боль пронзила мой лоб и глаза, и почему-то я не сумел выдержать свою роль в этом фарсе. И ответил с горечью, с улыбкой, которая не должна была прикасаться к моим губам:

– Отлично придумано, Мейбл! Ты составила превосходную прощальную речь для старого друга, но ты всегда умела делать подобные вещи. Забыть тебя? Нет… Ты слишком хороша для этого, и будь я художник или скульптор, то сумел бы написать или изваять по памяти твой портрет. Дело в том, что я никогда не забываю красивых лиц. До свидания.

И я отвернулся от неё, не подав руки. Она сперва побледнела, потом побагровела, словно предгрозовое небо, и пошла прочь, одарив меня взглядом, полным бесовского пренебрежения.

Она ушла, и память пронзила меня на мгновение острой болью, тем самым предвещая грядущее падение. На миг я увидел её, как прежде, сидящей в саду возле реки, под осыпающимися кустами золотого дождя, и услышал её сильный, чудесный голос:

 
Скучно и нудно
Весь день напролёт
Знамя снаружи
По камню метёт.
Странно и скорбно
Ветер поёт,
Древко колышет…
Я ж в одиночке
На камне лежу,
На белый свет
Сквозь решётку гляжу,
Руки в железе,
Оковам кто рад?
Мрачные стены
Чёрен квадрат,
Скрежет железа,
Скрежет и звон,
А под ногами
Узников стон.
Шелест полотнища,
И ветра вздох,
Был я удачлив,
А ныне вот плох.
Плещут знамёна,
Врагам ликовать –
Мне же грехи
В заточенье считать.
 

Однако укол памяти был точен во всём: в голосе, лице и прочем. Так макушка какого-нибудь большого дерева, скатившегося в разлившуюся реку, блеснёт на мгновение влажными ветками под февральским солнцем, а потом ровный и быстрый поток унесёт её к морю; часто мелькает она, и, наконец, волны выбросят ствол на берег, но где и когда, кто знает…

Но болезненные сии воспоминания не часто приходили ко мне. Приход их становился всё более редким, и, наконец, – казалось бы, накануне триумфа – я пал.

Свадьба эта произошла более чем через пару лет после того апрельского дня, когда я прочитал запечатанное письмо. После её брака я на целых три года погрузился в работу и прославился; многие боготворили меня – за те слова, которые я говорил, за то, чему научил их. В свой черёд, я искренне любил этих людей, и всё же меня как бы окружала некая тень, являвшаяся не просто притупившимся отражением прежних событий, но в моменты уныния превращавшаяся в пагубные сомнения, заставлявшие меня предполагать, что пять последних лет моей жизни явились, в конце концов, ошибкой, горестной неудачей. Тем не менее, огромное количество дел не позволяло мне надолго погружаться в сомнения; мне приходилось отступать, и, наконец – хотя я не догадывался об этом в своей выдуманной безопасности, – они осадили меня целой ратью.

Дело было весной, примерно через пять лет после того самого дня. Я жил в Лондоне и последние месяцы действительно очень много работал: целыми днями подолгу читал и писал, нередко отдавая этому занятию и всю ночь, время от вечера до рассвета пролетало, словно десять минут. Итак, я трудился; трудился настолько усердно, что однажды, встав ото сна ранним утром, около шести часов, увидел чистое синее небо над кровлями Лондона и вспомнил, что поля вокруг города уже усыпаны первоцветами. Тогда я сказал себе: «Сегодня никакой работы, сегодня у меня будет весенний праздник. Я возьму с собой книгу с какой-нибудь повестью, отправлюсь в поля и прочту её, не пытаясь запомнить, только ради удовольствия».

И едва я сказал себе это, сердце моё наполнилось радостью – как у мальчишки в воскресное утро. Я встал и выбрал томик Шекспира, потом открыл его на «Троиле и Крессиде», прочёл строчку-другую из сцены разлуки. И слёзы набежали на мои глаза.

«Экое мягкосердечие одолело меня сегодня, – решил я, – но я возьму эту книгу и прочту её. Давненько не открывал я Шекспира. Сколько же лет прошло с тех пор, как я впервые прочёл эту книгу».

Да, в тот день я был мягок сердцем; посмотрев в зеркало на сделавшуюся дурацкой фигуру, на осунувшееся лицо, покрывшееся за пять лет сеткой морщин, придававшей странную жалобность уродливой физиономии, я сперва улыбнулся, а потом чуть не разрыдался от жалости к себе, и слёзы вновь наполнили мои глаза. Тем не менее, я подумал – не стоит портить себе праздник – и укрепился сердцем. Словом, на улицу я вышел в некоторой лёгкости духа, которая, как мне было известно, могла в любое мгновение превратиться в самую глубокую печаль. Я отправился в сторону Эссекса, и колокола церкви, мимо которой мне пришлось пройти, выводили такую мелодию, что я ускорил шаг, дабы поскорей удалиться от этого звука.

Скоро я оказался за городом; я знаю, люди зовут уродливым широкий болотистый простор возле реки Ли, однако я был настолько утомлён многолетней тяжёлой работой, что местность показалась мне просто очаровательной; впрочем, мне кажется, что я не пренебрёг бы ею в любом случае. Я всегда любил печальные низины. Я шёл вперёд, ум мой некоторое время балансировал на странной грани между радостью и печалью, но постепенно весенняя красота начала пробираться в моё сердце, делая меня мягким и женственным. Наконец, когда я уже далеко отошёл от берегов Ли и шёл вдоль какого-то тихого ручейка, сердце моё уже наполняла одна только печаль, не оставлявшая места радости. Все песни птиц, щебетавших в кустах и на ивах, всё синее весеннее небо и редкие облачка на нём, нежная молодая трава и юная зелёная поросль – всё наводило на меня печаль, сначала приятную, но вскоре сделавшуюся тяжёлой, ибо в сердце моём пробудились воспоминания, зелёные и свежие, как молодые весенние листья. Столь сильная тоска по прежним временам охватила меня, что я едва не лишился сознания. Я попытался стряхнуть воспоминания, попытался следить за каждым поворотом крохотного ручейка, за каждым мелким перекатом над бурыми камешками, за каждым очерком широколиственных водяных растений. Спустившись к ручью, нагибаясь, я нарвал букет пышных калужниц, а потом, став на оба колена, склонился к воде, протянув к ней руку, так что и жёлтые цветы, и ладонь моя скоро погрузились в быстрый и бурливый поток. И пока я стоял так, воспоминания сделались ещё сильнее, наконец обретая полную ясность – со всеми лицами и словами тех дней. Поспешно я встал от воды и, вернувшись на дорогу, побрёл вперёд, низко опустив голову, и цветы тянулись от земли к моей опущенной влажной руке. Ах! Вот и вернулось оно, былое.

Я вижу маленькую девочку, она сидит на траве под липами в жаркий летний день. Глаза её обращены к далёким синим горам и видят там бог весть какие силуэты. Сидящий возле неё мальчик читает вслух удивительные повести о рыцаре, его даме и чудесных созданиях, живших в прежние времена, голос его дрожит…

– И вот сэр Исумбрас[2]2
  Сэр Исумбрас (Sir Isumbras) – персонаж популярной английской средневековой поэмы.


[Закрыть], сразив великана, отрубил ему голову и прибыл в город, где жила леди Алисия, прихватив с собой мрачный трофей. Люди обступили его прямо возле ворот, а потом повели к королю, возле которого уже собрался весь двор. Королевский дворец уже играл золотом и драгоценными камнями. Там же, посреди прочих дам, восседала леди Алисия в чёрных одеждах, ибо помнила она, что своей злой гордыней обрекла на смерть доброго и верного рыцаря, любившего её. И когда она увидела сэра Исумбраса, ставшего перед королём с головой великана в руке, то громко вскричала и, подбежав, обняла его обеими руками.

– Продолжай, Хью, – говорит девочка, по-прежнему глядя в голубую даль, – почему ты умолк?

– Я… я рассматривал картинку, Мейбл, – отвечает мальчик.

– О, там есть такая картинка? Покажи. – Глаза её, наконец, обращаются к нему. Какой прелестный ребенок!

– Ну, не совсем такая, – отвечает Хью, зардевшийся под её взглядом, и прикрывает глаза рукой, когда она отворачивается на мгновение – такой уж он мягкосердечный. – Тут нарисовано то, что будет потом, когда она увенчает его на турнире.

– О, какая красивая… Хью, слушай, Хью!

– Да, – отвечает Хью.

– Пойди и собери мне у ручья незабудок и этих красивых цветов, похожих на белые звёздочки. Я тоже увенчаю тебя.

И Хью бежит стремглав, прихватывая книгу с собою.

– Хью, ты забудешь, на каком месте остановился, ну-ка, дай мне книжку.

И он возвращается и вновь пускается во всю прыть: цветы ещё надо собрать. Но вот они сорваны, ибо Хью, несмотря на своё увечье, подвижен и предан ей. Тогда девочка сплетает из них венок – крохотные голубые венчики с жёлтым сердечком, а между ними – белые звёздочки и зелёные листья.

А потом она велит ему встать на колени и, поглядывая на картинку в книжке волшебных историй, так и этак меняет позу мальчика, озадаченно хмуря ровные брови. Наконец она говорит:

– Не получается. Ничего не выходит. Вот что, Хью, – выпаливает она наконец, – я скажу тебе, в чём дело: ты слишком уродлив.

– Ничего, Мейбл, – говорит он. – Читать теперь дальше?

– Да, продолжай.

И она снова садится, и глаза её вновь обращаются к далёким синим горам, а Хью, опустившись возле неё, снова читает, лишь изредка оступаясь… Чтение теперь не настолько увлекает его.

– Бедный Хью! – сказал я громким голосом. Как ни странно, впечатление оказалось настолько сильным, что потребовало немедленного вмешательства. Я смотрел теперь на себя и на неё, как на персонажей какой-то истории, и всё же, ошеломлённый, знал, что не сумею воспротивиться памяти. Да, я прекрасно понимал, что сейчас будет.

К этому времени я уже удалился от ручья и шёл сквозь маленькую деревеньку над ним. Миновав её, я повернул к лесу, направо, к редкой грабовой роще. Там, усевшись, я извлёк прихваченную книгу и начал читать, уверяя себя – и не веря этому, – что воспоминания будут отброшены и забыты и меня ждёт триумфальная победа над ними.

Да, там, под грабами, я прочёл «Троила и Крессиду», пьесу, приносящую сразу два разочарования: и Гектор погиб, и Крессида неверна; пала Троя, и убит Троил. Но, закончив чтение, я не мог более думать о Троиле и Крессиде, в мыслях моих была одна только Мейбл.

– О, Мейбл! – выговорил я, зарываясь лицом в траву – как некогда, давным-давно, в её длинную юбку. – О Мейбл! Ну почему ты не полюбила меня? Я бы любил тебя больше, чем когда-либо любили женщину в этом мире. А если ты не могла полюбить, то почему же так говорила со мной в тот день? Мейбл, я считал, что ты неизмеримо выше меня, но просто не сумел бы сказать кому-нибудь нечто похожее. О Мейбл! Как сложатся наши отношения после смерти? О Боже, помоги мне, помоги! Неужели всё возвращается снова?

Ибо лёжа я снова увидел – столь же отчётливо, как и пять лет назад – комнату в старинном доме и Ристон в самом разгаре жаркого и солнечного весеннего дня. Чёрные, украшенные резьбой дубовые панели, облитые солнечным светом, пляшущие в окне молодые липовые листья, огромное окно с растрескавшимся каменным столбиком посередине, шелест жёстких магнолиевых листьев под свежим порывом западного ветерка; сад с клумбами весёлых жёлтых нарциссов возле стволов акаций за открытым окном, а за всем этим – искрящуюся на солнце могучую равнинную реку, пробирающуюся между ив и клёнов к морю.

Она сидела у камина, но в тот день в нём не разжигали огня. Она сидела у холодного очага, спиной к окну, положив на колени длинные ладони и чуточку склонившись вперёд – словно бы пытаясь разглядеть нечто далёкое… Так сидела она, увенчанная короной тяжёлых, гладких, иссиня-чёрных волос, белолицая и полногубая королева с огромными глазами, полными дремлющей страсти. Лёгкий ветерок чуть шевелил складки её платья, однако она оставалась недвижной и невозмутимой, словно древняя египетская статуя, многие тысячелетия хранящая свой предельный покой – чтобы лучше понять степень собственного величия; куда более безжизненная, чем серые фигуры Святых, под дождём, ветром и солнцем стоявшие в портиках Аббатства, глядевшего сверху вниз на речные воды.

А вот и тот, кто смотрит на неё от двери: молодой человек – длиннорукий, горбатый и бледный урод, с головы которого свисают тусклые чёрные пряди. Да, лицо его бледно всегда, но сегодня оно бледнее обычного… Он бел, как мертвец; случайный свидетель мог бы услышать его сердцебиение, холодный пот выступает на его лбу. Наконец, он делает шажок в сторону дамы, становится перед ней, поднимает руку, опускает на каминную доску. Нетрудно заметить – руки его дрожат; он стоит, считает до двадцати, но она ни разу ещё не глянула на него. Потом полузадушенным голосом он говорит:

– Мейбл, мне нужно кое-что сказать тебе; пожалуйста, удели мне минутку.

Она оглядывается, сперва спокойно и безразлично, но потом в уголках её рта появляется презрительная улыбка. Бледный юноша говорит:

– Ах! Я ведь всё уже сказал тебе.

Ибо он знает, что означает эта улыбка… И было это пять лет назад.

И пока я жив, не забуду их – тех слов, которые она мне сказала тогда, не забуду и единой чёрточки на её прекрасном и жестоком лице, каким было оно пять лет назад. Пусть весь мир умоляет меня… Не хочу, не могу более браться за работу. Кажется, явившись к этой речке, я имел какую-то цель, но я уже позабыл о ней. Я вернусь в Лондон и, наверное, всё вспомню тогда… Словом, там, под грабами, я пал, я забыл о решимости, с которой прожил пять лет, и был побеждён, раз и навсегда… О сопротивлении больше не могло быть и речи.

Да и забывал ли я тот день и слова, которые она мне сказала? Нет, ни на мгновение. В горькой горечи прожил я эти годы, и каждое мгновение их приносило мне предельную горечь и скорбь. Такова с тех пор была моя жизнь. А какой станет смерть, не смею сказать – я боюсь даже подумать о ней.

И тогда я бежал от мира; никому из прежних почитателей не ведомо, что со мной сталось, а люди, с которыми я теперь живу, называют меня человеком, лишённым воли и цели.