Текст книги "Золотые крылья"

Уильям Моррис
Золотые крылья

 
Жизнь вещает мне
Слово-два, как во сне,
О том, кто прекрасен и смел,
Сражён был…
 

Сэр Персиваль

Предполагаю, что родился я после сэра Персиваля Галльского[1]1
  Персиваль (Парцифаль) – мифический герой куртуазного эпоса из цикла легенд о короле Артуре и его рыцарях. Среди известнейших переработок мифа можно отметить незаконченный французский стихотворный роман Кретьена де Труа и немецкий роман Вольфрама фон Эшенбаха.


[Закрыть], потому что никогда не видел отца, а мать дала мне странное воспитание – не подобающее сыну бедняка, хотя денег у нас было немного и мы жили в уединённом местечке: посреди небольшой пустоши возле реки, сырой и безлесной, на сухих участках которой люди ставили себе домики, я могу сосчитать их по пальцам – всего шесть, один из которых принадлежал нам.

Кроме того, там была крошечная церковка с вязом и могилами на церковном дворе. Могил… да, могил было много больше, чем возле иных из соборов, которые мне пришлось повидать, потому что неподалёку от нас произошло сражение и убитых хоронили в глубоких ямах к востоку от храма. Но это случилось ещё до моего рождения.

Мне довелось разговаривать со стариками-рыцарями, участвовавшими в той битве; они объяснили мне, что сражались из-за некоей пожилой леди; и в самом деле, даму эту, являвшуюся королевой, потом по собственному желанию похоронили внутри реченной церкви – в самой прекрасной гробнице. Фигуру королевы отчеканили из позолоченной латуни и раскрасили; руки и лицо её выковали из серебра, а волосы – золочёные и уложенные немыслимыми завитками – ниспадали с головы на мрамор.

Странно было видеть золото, медь и мрамор внутри нашей простой капеллы, стоявшей на болотистом лужку возле реки.

И теперь, на Петров день[2]2
  Петров день – день святых апостолов Петра и Павла, приходящийся на 29 июня.


[Закрыть], когда летнее солнце жарит горячее всего, моя мать – хотя в прочие времена она одевается не лучше, чем все соседи, – наряжается в богатые одежды, закрывает ставни на всех окнах и зажигает толстые свечи. Так, словно королева, она сидит до вечера: сидит и трудится у станка, и поёт за работой.

Вышивала она два крыла – золотых на синем фоне.

А вот песен её я не понимал, только знаю, что пела она не на латыни.

А ещё она не велела мне впускать в дом мужчин на Петров день; поэтому в сей праздник я всегда стерёг дверь – вдвоём с нашим гончим псом, огромным и старым.

Но однажды, когда мне было уже почти двадцать, в день Святого Петра, устроившись возле дверей с собакой, я задремал – взаперти было жарко, мать моя пела, – и посему начал клевать носом, хотя пёс время от времени толкал меня, а потом я глубоко уснул и увидел дурацкий сон из тех, какие нередко являются мужчинам. Мне казалось, что мы с матерью по снегу идём к мессе в день Рождества, и матушка моя вместо букета роз несёт за шею живого гуся, а я, рядом с ней, не просто ступаю, но то и дело кувыркаюсь, словно какой-нибудь шут, ни разу не задев головой об землю. У входа в капеллу нас встретил священник, обратившийся к матери со словами:

– О, цветущая дама, ваша голова совсем позеленела! Ну да ладно! Пойду начинать службу, только не позволяйте своей маленькой Мэри входить в храм. – Тут он указал на гусыню и отправился прочь.

Потом началась месса, но в самой середине её священник громко сказал:

– Ох, забыл.

И, обернувшись к нам, начал кивать седеющей шевелюрой и белой бородой, попеременно то откидывая голову назад, то опуская подбородок на грудь. Увидев это, мы принялись стучать лбами в стену, стараясь делать это одновременно и в такт его движениям. Наконец, священник проговорил:

– Питер, пришло время дракона!

Тут крыша слетела с храма, и на пол его плюхнулся жёлтый дракон, принявшийся выплясывать, размахивая жирным хвостом и выпевая:

– Ах ты, чёрт, ах, чёрт, ах, чёрт! Ах ты, чёрт!

Я подошёл к дракону и прикоснулся к нему, собираясь сразить, и тут проснулся, обнаружив, что упираюсь ладонью в грудь вооружённого рыцаря. Выбитая дверь валялась на полу, а под ней скулил, умирая, наш пёс Гектор.

Я проспал восемь часов и, пробудившись, ощутил, как ударила мне в голову кровь. За спиной моей негромко звучала таинственная песня матери, и трудно было представить, какая беда может случиться с нами обоими, если своим вторжением рыцарь заставит её умолкнуть. Посему я ударил его левой рукой в лицо, открытое под кольчужным колпаком, а правой, вырвав меч, вонзил остриё прямо под хауберком, так что оно вышло из спины рыцаря. Он упал лицом вперёд и умер.

После – ибо мать моя продолжала петь и работать – я не сказал ни слова, оставил пришельца на месте, поднял дверь и обнаружил, что Гектор уже расстался с жизнью.

Сев на прежнее место, я принялся полировать меч кожаным лоскутом – сперва стерев с лезвия кровь. Через час, должно быть, мать окончила своё дело и, подняв меня с места, поцеловала в лоб и сказала:

– Отлично, Лайонел, ты убил своего заклятого врага, и теперь люди узнают, кто ты есть на самом деле, ещё при твоей жизни, но – увы, о Боже! – после моей смерти.

Тогда я спросил:

– Кто он, мать? Человек этот похож на лорда… Значит, и я лорд?

– Ты – король, – ответила она, – но люди не знают этого.

Склонившись над убитым, она перевернула его лицом кверху, а потом сказала:

– Итак, всё закончилось, правда? Подумать только… Ты нарвался на меч моего сына после всего зла, которое причинил мне и моей родне. Теперь мне следует работать осторожнее, чтобы мёртвый ты не причинил мне вреда… Лайонел!

– Да, мать.

– Подойди сюда; смотри – всё это я вышила в Петровы дни, а иногда и в другие, ночами.

– Это плащ, мать? Для меня?

– Да, но сперва возьми лопату и проводи меня в лес.

Когда мы оказались между деревьев, мать принялась присматриваться, как бы что-то разыскивая, а потом, не отрывая глаз от земли, направилась вперёд со словами:

– Разве не странно, что, зная место, куда мне предстоит тебя привести, как собственный сад, я вдруг испугалась, хотя все эти девятнадцать лет следила за тем, как меняются деревья, преображая лес вокруг себя… Вот! Мы пришли, остановись.

Мы остановились перед большим дубом, неподалёку от старого бука, и она сказала:

– Лайонел, копай здесь.

Я принялся копать и целый час пробивался сквозь слой корней бука, а мать в каком-то припадке безумия то расхаживала вокруг, что-то приговаривая, то со стоном заглядывала в яму, то бросалась на землю и крутила ладонями над головой. Однажды она даже спустилась по склону к пруду, заполнившему выемку, из которой прежде брали гравий. Вернувшись назад, мокрая, она посмотрела на меня одичалыми глазами:

– Мне жарко, сегодня чересчур жарко для Петрова дня.

Тут лопата моя ударилась о железо; мать вскрикнула, а потом я копал изо всей силы ещё час, и наконец передо мной обрисовался окованный железом сундук из прочного дерева.

– А теперь тащи его наверх, Лайонел… тащи, ради собственной жизни!

Не без труда я вытащил сундук наверх, мать дала мне ключ, и, отперев ящик, я извлёк из него другой, обёрнутый в лист свинца; его я отпер полученным от матери серебряным ключиком и увидел внутри доспех – кольчугу, покрывающую всё тело и связанную из самых мелких колец удивительно тонкой работы, ибо каждое из них имело вид змейки, и, при всей малости их, на каждой можно было различить глаза и чешуйки… Местами кольца были вызолочены, образуя узоры и цветы, блестевшие самым восхитительным образом. Кольчужный колпак позолота покрывала целиком, а шляпки заклёпок украшали красные и синие камешки. Турнирный шлем, в который была упрятана кольчуга, когда я увидел её, тоже блестел золотом; на нём были изображены цветы; цепочка была серебряной, а венчали шлем два золотых крыла. Ещё там был щит, синее поле которого украшали красные камни и два золотых крыла.

На золотой рукоятке меча зеленью и синевой были изображены ангелы, очи же их были сделаны из жемчугов и красных камней, а серебряные ножны пестрели зелёными цветами.

Увидев этот доспех, я понял – мать хочет, чтобы я облачился в него и выехал, не зная страха, оставив её одну, – и бросился на траву, чтобы не видеть этой красоты, ибо она сводила меня с ума, и попытался подумать. Однако в голову мою приходили только мысли о том, что будет: о славе среди дам, радости битвы посреди рыцарей, о почестях, получаемых от всех королей, принцев, народов… и тому подобном.

Но мать негромко плакала за спиною, и в порыве восторга я вскочил и приложил край хауберка к своей щеке. Скользящее прикосновение стали понравилось мне… Кольца скользили вниз, скользили… И вот, кожа моя уже не ощущала их. Тогда я сказал:

– О Господь Бог, сотворивший сей мир, назначь мне умереть в этом доспехе!

Тогда мать помогла мне облачиться в него – непривычному и ощущающему всю новизну этого дела. Однако ни пики, ни копья у меня не было.

Поэтому, когда мы вернулись домой, мать сказала:

– Ну вот, Лайонел, теперь тебе придётся взять копьё и коня этого рыцаря и уехать отсюда, чтобы люди не пришли сюда убивать ещё одного короля. Ты уедешь, и в этой жизни мы больше не увидимся с тобой.

Тут я заплакал, а она молвила:

– Не надо, посмотри-ка.

Сорвав с улёгшегося между садовых лилий копья вымпел с мечом на красном фоне, она прикрепила мой собственный – с золотыми крыльями на синем поле. Потом она велела мне перенести тело рыцаря во всех доспехах и шлеме к изножью её постели и оставить там на полу, а ещё – бросить в очаг его меч. Так я и поступил.

После она надела на меня плащ, легла на постель, не сняв своего великолепного наряда, распростёрла руки крестом, закрыла глаза и сказала:

– Поцелуй меня, Лайонел, ибо я так устала.

Я поцеловал её, и она умерла.

Тогда я сел на коня, принадлежавшего сражённому мной врагу, и уехал, так и не узнав, какое зло он причинил мне – хотя бы при моей собственной жизни.

Не вините меня в том, что я не похоронил мать; я оставил её так потому, что знал помыслы её сердца, хотя она и не открывала их мне… Знал, что все эти долгие-долгие годы она хотела одного: умереть… и чтобы он мёртвым лежал у её ног.

Я ехал всю ночь и не мог остановиться, ибо думы всё гнали меня вперёд; наконец, несколько раз передохнув по пути, через три дня приехал в город.

Король тех мест держал пышный двор.

Посему я направился во дворец и объявил, что хочу видеть короля. Тогда меня провели в просторный зал, полный рыцарей, и сердце моё исполнилось надменности, потому что я и сам был королём.

Я попросил возвести меня в рыцари, король отвечал вежливо и спросил моё имя; но когда я назвался королевским сыном, он задумался, не зная, что делать, ибо я не мог назвать имени своего отца.

Тут один из рыцарей приблизился ко мне, защищая глаза рукой, как от яркого солнца, – словно бы осмеивая мой сверкающий доспех… Он подступал всё ближе и ближе, и, наконец, длинная жёсткая борода коснулась меня. Я ударил рыцаря в лицо, и он упал.

Разъярённый король завопил из двери:

– Убейте его!

Но, выставив щит перед собой, я извлёк меч; женщины в испуге отступили и принялись перешёптываться… Рыцари, взяв копья, обступили меня, другие принялись надевать доспехи.

Так мы стояли, пока не раздался звук рога; тут в зал вошёл рыцарь при всём оружии и направился к королю; ко мне тем временем сзади приблизилась одна из дев и положила руку на моё плечо. Обернувшись, я увидел, что она хороша собой, и обрадовался, но девица шепнула:

– Сэр сквайр, из любви к твоему лицу и золотой броне дам тебе добрый совет: ступай немедленно к королю и скажи ему так: «Ради Элис от Розы и сэра Гью Доброго Друга, прошу у тебя трёх милостей».

Услышав эти слова, король заскрипел зубами, ибо он обещал – если дочь его, Элис от Розы, вернётся домой невредимой, исполнить три желания человека, первым попросившего их, будь тот даже смертельным его врагом. И молвил:

– Ну, хорошо. Дарую тебе их. Чего же ты хочешь?

– Во-первых, чтобы ты сохранил мне жизнь; во-вторых, чтобы возвёл меня в рыцари; ну, а в-третьих, чтобы взял меня к себе на службу.

Он ответил:

– Я сделаю это… Более того, дарую тебе полное прощение, если ты будешь верен мне.

Тут мы услышали крик, поднявшийся снаружи в городе, ибо леди Элис уже ехала от корабля во дворец, и люди устремились к окнам, а стены домов были увешаны шёлковыми и золотыми полотнищами и знамёнами, свисавшими от крыш до самой земли; вокруг звонили все колокола… Вот они вступили во дворец, запели трубы, закричали люди, и голова моя пошла кругом. А потом они вошли в зал, и король, сойдя с престола, направился им навстречу.

Перед ними и позади шествовали рыцари и благородные девы, а посреди свиты сэр Гью держал за руку леди Элис – и оказался он рыцарем статным, прекрасным и сильным.

Я хорошо разглядел предшествовавших паре рыцарей и дев и исполнился особого счастья, отметив их великую красоту; но шедших сзади я попросту не увидел, потому что, когда они шли мимо, я, мечтая умереть, припал спиной к стене и прикрыл руками лицо.

Но когда я снова смог видеть, она уже повисла со слезами на шее отца и более не отходила от короля весь вечер, держа его за руку и в пиру, и в танце. Даже возводя меня в рыцари, ударяя взятым в десницу мечом по моему плечу, левой рукой король держал пальцы дочери, оказавшейся совсем рядом со мной.

А на следующий день состоялся великий турнир, и я смог испытать себя. Я ещё не сражался с рыцарями, но не сомневался в успехе. Элис сидела под зелёным пологом, она должна была вручить награду лучшему бойцу; возле неё находился добрый рыцарь – сэр Гью в длинных одеждах, ибо он не намеревался сражаться в тот день. Действительно, поединки начали юные рыцари, так как никто не думал, что я добьюсь многого.

Однако, посматривая в сторону зелёного полога, я сбросил с коня многих молодых витязей; постепенно начали вооружаться и старшие рыцари; съезжаясь с ними, я ликовал, и никто не сумел выбить меня из седла; я или честно переламывал копьё, или поверженным оказывался мой противник.

Потом дева, давшая мне в зале совет, поведала мне, что всякий раз во время моих поединков руки леди Элис крепко впивались в поручни, она наклонялась вперёд и бледнела, не отвечая единым словом тем, кто заговаривал с ней. Наконец рыцарь Гью в гневе спросил её: «Элис! Что случилось с тобой? Ты охотно говорила со мной, когда король Вадрейнс увозил тебя, визжавшую от страха… Или в другой раз, в Буром городе, когда тебя опутали цепью, а связки хвороста уже начинали дымиться… Или ты больше не любишь меня? О Элис, Элис, ну подумай, не пренебрегай своей верностью мне; нет ничего, что Господь ненавидел бы больше, чем измену! Милая, попытайся всё-таки любить меня… ради себя самой. Видишь, как я добр к тебе».

Та дева сказала мне, что Элис повернулась к сэру Гью с удивлением на лице, словно бы ничего не понимая – и то на секунду, а потом вновь обратила своё внимание к поединкам.

До этого времени в бою я молчал. Но тут против меня выехал рыцарь – весьма рослый и на громадном коне, а когда мы сошлись, в щепки разлетелись оба копья, и он взвыл от разочарования, потому что хотел убить меня, ибо был братом тому рыцарю, которого я ударил в зале.

Мне говорили, что, услышав этот вой, донёсшийся из-под решётки огромного шлема, Элис затрепетала; но я этого не видел, потому что оказался сильнее этого рыцаря, и, когда дошло до мечей, выбил его из седла, едва не поразив насмерть.

Тут я выкрикнул громко:

– Элис!

Дева зарделась от удовольствия; заметив это, сэр Гью в ярости вскочил и побежал вниз – вооружаться.

Так что я увидел подъезжавшего ко мне великана с тремя чёрными шевронами на золотом щите, и мы съехались и преломили копья, а потом он обнажил меч и принялся сражаться со мной совсем не так, как другие рыцари; я немедленно понял, что не сумею выстоять против него. Тем не менее долгое время он не мог ничего добиться, только нанёс мне несколько ран и, наконец, ударил мимо моего меча, пробив щит и шлем; я упал, как мёртвый.

Тут король криком велел прекратить поединок, и награда досталась сэру Гью, потому что я победил сорок рыцарей, а он победил меня.

Потом мне сказали, что с поля сражения меня отнесли в госпиталь возле дворца, а сэр Гью поднялся в павильон, где Элис увенчала его, и оба они были бледны: оттого, что Элис не знала, жив ли я, а он – ибо понял, что она не любит его, хотя прежде считал иначе, поелику был добрым и верным рыцарем и не раз спасал её жизнь и честь… Она же – бедная девочка – стремилась порадовать отца и заставляла себя считать, что так и должно быть.

Но я уцелел, ибо меч только раскроил мой шлем, и, придя в себя, впал в полнейшее отчаяние; я не знал, что она любит меня… Как можно полюбить незнакомца? Кроме того, золотые крылья мои были низвергнуты в пыль, и она видела это.

Потом на улице поднялся великий крик, весьма неожиданный посреди тихой ночи, и посему я послал спросить, что он означает, и тут в палату мою вошёл старик в позолоченном панцире, седовласый и седобородый. Позади него шестеро вооружённых людей несли труп убитого юноши. Тогда я спросил:

– Что случилось? Кто он?

Тут старец, голова которого поникла от горя, ответил:

– О сэр! Это мой сын; вчера, отъехав со своими товарами миль на двадцать от сего прекрасного города, мы приблизились к некоему замку, из ворот которого тут же показался рыцарь с воинами. Когда сын мой сразился с этими людьми, они свалили его с коня и связали, а мне и всем нашим людям сказали, что убьют его, если мы шевельнёмся. После они вырезали моему сыну глаза и отрубили руки со словами: «Такую дань берёт Рыцарь Высокой Крепости». После этого они отъехали, увозя с собой на блюде глаза и руки моего сына. Когда они отъехали, я решил броситься следом, чтобы хотя бы убить кого-нибудь из негодяев, но люди мои не позволили этого сделать… Сердце сына моего не выдержало горя и боли, он умер, и вот я здесь.

Тут я решил, что могу добиться славы, возрадовался и сказал старику:

– Алчешь ли ты мести?

Стиснув зубы, он рванул край плаща и сдавленным голосом вымолвил:

– Да.

– Тогда я поеду и попробую убить того рыцаря, если ты покажешь мне путь к Высокой Крепости.

Схватив мою руку, старик выпалил:

– Едем немедленно, о славный рыцарь!

Не спрашивая, кто я и каков в ратном деле, он бросился бегом вниз по лестнице… Надев свой доспех, я последовал за ним.

В путь к Высокой Крепости мы выехали вдвоём, ибо никто не посмел отправиться вместе с нами, и я радовался тому, что выступил в поход против врагов короля, пока Гью пирует за королевским столом. Мысль о возможности неудачи даже не приходила мне в голову.

Когда мы завидели Высокую Крепость, уже начинало светать. По склону холма мы поднялись пешком, ибо подъём был чересчур крут; возле ворот я протрубил в рог, и был зов мой подобен смертному рёву оленя или трубному гласу, который услыхал Балин[3]3
  Балин – рыцарь Круглого стола, который был проклят, когда случайно занял Погибельное сиденье, и с тех пор сеял вокруг себя беды и смерть.


[Закрыть].

Створки ворот почти сразу же распахнулись, и из ворот высыпала целая рать – латников тридцать или более, как мне кажется. Среди них верхом на коне ехал рыцарь в красных доспехах, перед нами он остановился – по одну сторону от него стоял слуга с серебряным блюдом, по другую – второй приспешник, с топором мясника, ножом и щипцами.

Рассмотрев нас, рыцарь молвил:

– Значит, старик, ты сам решил выплатить мне положенную дань и даже прихватил с собой ещё одного прекрасного сына! Добрый сэр, как поживает ваша супруга?

Задыхаясь от мрачной ярости, я ответил:

– Мне придётся убить тебя.

Но прибавить что-нибудь я не успел, потому что старый купец с воплем бросился на рыцаря, небрежным движением зарубившего топором коня старика; латники тем временем закололи копьями его самого – словно выдру или какую-нибудь крысу.

После этого они решили было взяться за меня, но красный рыцарь остановил их, сказав: «Я справлюсь сам».

И мы пришпорили лошадей.

И в тот самый миг, когда мы съехались, мне показалось, что кто-то набросил на мои глаза плотную бурую ткань, остриё моего копья соскользнуло с его шлема, и я ощутил боль: не в теле… в небе, во всём мире или где-то ещё.

Не знаю, сколько мучила меня эта боль – казалось, что годы, хотя на деле я выздоровел и поправился за несколько недель.

Ну, а когда я очнулся, не зная, где нахожусь – на земле, на небе или в аду, – то услышал поющий голос.

Я попытался прислушаться, но не сумел, потому что не знал, где нахожусь, и попытался понять это. Словом, я пропускал мимо ушей куплет за куплетом, пока, наконец, не понял, что оказался в королевском дворце.

Постель моя находилась у окна, заглянув в него, я понял, что нахожусь высоко; внизу по улице взад и вперёд расхаживали люди; целая группа их обступила менестреля, устроившегося на краешке фонтана, склонив к плечу голову и положив ногу на ногу. Инструмента при нём не было; он и пел ту самую песню, которую я пытался разобрать:

 
Честен, добр и силён
На турнирах был он,
Никогда никем не сражён
Славный рыцарь, сэр Гью.
Заслужил он, точь-в-точь,
Королевскую дочь,
Но уехал в ту ночь
От неё, чью красу я пою.
Он помог в добрый час,
Добра рыцаря спас,
Золотых крыльев блеск не угас.
Рыцарь Красный убит,
Он в открытом бою
Жизнь утратил свою,
А убил его славный сэр Гью,
Расколов красный щит.
 

Повалившись назад, я заплакал, ибо утратил силы после болезни. Надо же! Этот человек оказался идеальным рыцарем, он достоин руки Элис. Ах! Так вот какая слава ждёт меня: никто так и не поверил, что я – сын короля.

Так, размышляя о собственных горестях, бесчестии и предельном одиночестве, проводил я ночи и дни. Никто не заботился обо мне; да если бы кто-нибудь обратился ко мне с любовью, я пал бы на шею этому человеку и умер от слабости.

Но силы, наконец, начали возвращаться ко мне, я стал выходить и, гуляя по дворцу удовольствий, встретил сэра Гью, пребывавшего в собственном обществе.

Посему я сказал ему, сколь благодарен всем сердцем за то, что остался в живых; он ответил только, что поступил, как подобает доброму рыцарю, когда, услыхав о моём безумном предприятии, немедленно отправился следом за мной с несколькими рыцарями и успел как раз вовремя, чтобы спасти меня.

Слова эти сэр Гью произносил в величественной и благородной манере, однако я не полюбил его, скорее возненавидел – невзирая на все усилия, потому что некая нотка не знающего жалости триумфа, сердечного холода обдавала меня морозом. Да и о «моём безумном предприятии» он высказался с таким пренебрежением, словно бы я был неправ совершенно во всём. После, узнав побольше, я научился жалеть его, а не ненавидеть, но в тот миг мне казалось, что в жизни его не найдётся единственной тени, ибо я ещё не знал, что леди Элис не любит его.

Оставив его, я медленно побрёл по тропкам сада, погрузившись не в мысли – в какие-то тени размышлений, прежде посещавших мой ум. День – самый очаровательный – двигался к вечеру, а я был счастлив не более, чем человек, которому опротивели цветы и всё вообще на свете. Наверно, если бы тогда ударили колокола, я бросился бы на траву и зарыдал. Но вокруг в жёлтой кипени жужжали пчёлы, а одной только их музыки недостаточно, чтобы навести на меня тоску.

Наконец, я остановился, дабы сорвать большую оранжевую лилию, и… О! Увидел, что по дорожке ко мне приближается та самая дева, что дала мне хороший совет в приёмном зале.

Я очень обрадовался и с улыбкой устремился навстречу ей, но она самым серьёзным образом проговорила:

– Прекрасный сэр, леди Элис от Розы желает увидеть тебя в своих собственных покоях.

Не сумев ответить даже словом, я повернулся и направился рядом с нею; погружённая в задумчивость, она не спешила и только время от времени обрывала все лепестки у очередного розового бутона. Я тоже думал о том, зачем мог понадобиться дочери короля. Не затем же, чтобы… И всё же, всё же…

Но когда мы подошли к палатам госпожи, я увидел, что у двери стоит рослый рыцарь, красивый, сильный, в доспехе, но без шлема, как бы охранявший вход в покои, но не так, чтобы это было заметно.

Он пылко поцеловал девицу, и тогда она объяснила мне:

– Это сэр Вильям де ла Фоссе, мой верный рыцарь.

Тут он взял меня за руку, всем видом являя, что счастлив видеть меня, и от радости всё лицо моё залилось румянцем.

А потом эта девица по имени Бланш открыла передо мной дверь и предложила войти, а сама осталась снаружи; раздвинув перед собой закрывавший вход тяжёлый шёлк, я оказался в покоях королевны.

Увидев меня, Элис встала и замерла, бледная, с приоткрывшимся ртом, руки её бессильно висели вдоль тела. Тут все сомнения и печали совсем оставили меня, но радость не пьянила – напротив, мне казалось, что я смогу впитать её целиком, не потеряв ни единой крохи. В этот миг я ощутил собственную красоту, отвагу и верность… и более не сомневался в том, как следует поступить.

Устремившись к леди Элис, я первым делом поцеловал её в лоб, пал в ноги, а потом привлёк к себе, а она всё не поднимала ослабевших рук, и вот губы её шевельнулись, и наши уста соединились надолго, так что глаза отказали мне, и я уже не видел Элис, пока не поглядел на её зелёное платье.

Она так и не заговорила со мною, но вот, наконец, собралась, ибо взгляд Элис отыскал мои глаза, а рот открылся. Однако сказала она всего два слова: «Дорогой Лайонел…»

И упала вперёд, словно бы теряя сознание; я поддержал Элис и покрыл всё лицо её поцелуями. А потом она расколола волосы, рассыпавшиеся до самой земли, и, когда я вновь заключил Элис в свои объятия, они рассыпались по моим алым одеждам струйками несравненного райского водопада.

После, через какое-то время, мы призвали к себе леди Бланш и сэра Вильяма де ла Фоссе, и, пока они обсуждали, что нам следует предпринять, вновь занялись поцелуями, и я не знаю, что они там говорили.

Только помню я, что той же ночью, уже совсем поздно, мы с Элис выехали из доброго города, окружённые большим отрядом, состоявшим из рыцарей и латников. По пути к нам присоединялись и другие отряды. Через три дня мы добрались до замка сэра Вильяма, называвшегося Крепостью Кавалеров.

Там он немедленно велел ударить в большой колокол и вывесить на самой высокой башне огромное красно-золотое знамя, изрезанное на мелкие полоски, преображавшие стяг в какие-то лохмотья. Так велел поступать обычай этого дома, когда нужно было собрать вассалов.

Когда ударили в большой колокол, мы с Элис стояли возле него на башне. Помню теперь, как я пропустил руку под её волосами, обнимая за шею так, что кончики пальцев коснулись её щеки. А она смотрела на колокол и с каждым оглушительным ударом задерживала дыхание, устремляя взгляд долу.

В тот самый день, день нашего приезда, её убрали золотом и цветами – изображения ангелов, рыцарей и дам украшали её парчовое платье, и я целый час ждал Элис в капелле, слушая пение ласточек за окнами, с раскрытым ртом разглядывая картины, нарисованные на позолоченных стенах. Когда же явилась она, я преклонил колена перед алтарём, и она опустилась на колени рядом со мной и поцеловала меня в губы. Потом пришёл священник, а с ним певчие и мальчики с кадилами, и вскоре капелла, к удивлению моему, наполнилась золотыми одеждами, благовониями, дамами и песнопениями – так я обвенчался с Элис.

А на дворе замка собирались люди; наконец, у нас собралось две тысячи латников, скопился и великий запас воинского снаряжения и провизии.

Но мы с Элис были счастливы – и в расписных палатах, и на прекрасных заливных лугах, и никто не выступал против нас.

Тем не менее, она всё время разговаривала о войне и неустанно гладила длинной ладонью змеек на кольцах моей кольчуги; ещё она целовала мой щит и шлем, и крылья, которые вышила мать, а потом говорила о том счастье, которое ждёт нас, когда мы отразим всё подступающее к нам зло.

Еще Элис брала мой меч, клала к себе на колени и разговаривала с ним, объясняя клинку, как любит меня.

Истинно, о Господь мой и Бог, ведомо тебе, что любимая моя во всём была чиста, как дитя, как Твои ангелы! О моя мудрая и ласковая! И эта бесконечная страсть, и не знающее конца желание – всегда находящее удовлетворение.

Может быть, вы решили, что проклятия, срывавшиеся с губ врагов, осадивших замок, разбили нашу любовь или в чём-то уменьшили её? Нет, нет и нет; только после начала осады щёки Элис чуть ввалились, а полное страсти лицо сделалось частью меня самого. Теперь, когда мне удавалось увидеть её в паузе между свирепыми схватками, она только целовала меня, гладила мои руки или клала себе на грудь мою голову – с таким пылом, что иногда меня пронзало острое, словно боль, опасение за её жизнь.

Наконец, настал день, когда они проломили стену; когда я впервые услыхал об этом, мне стало настолько худо, что я даже не сумел воззвать к Господу. Но Элис срезала прядку своих золотых волос, обвязала ею мой шлем, подала оружие и, взяв меня за руку, не сказав даже слова, отвела к бреши, а потом, бледная, как полотно, вернулась обратно.

Итак, по одну сторону бреши стояли копья Вильяма де ла Фоссе и Лайонела Золотые Крылья, по другую же – короля Гилберта и сэра Гью Доброго Друга. Впрочем, сам король не пришёл к замку – в отличие от сэра Гью.

Что ж… Но на что мы могли рассчитывать? В этом мире две тысячи никогда не выстоят против двадцати. Нас попросту отодвигали остриями копий – так тесно они стояли. Можно было убить шестерых врагов, и стена их оставалась столь же неколебимой, но если падали двое наших, на месте павших бойцов возникала дыра.

И всё же, в конце концов, отчаянным натиском мы отбросили их за брешь – на два ярда; в первом ряду стоял сэр Гью, не знавший страха, холодный и собранный. Тем не менее, одним ударом я разрубил его шлем и повалил на землю перед обеими ратями – как он меня тогда на турнире. Мы отодвинули врагов на двадцать ярдов, но они, тем не менее, подобрали сэра Гью.

А потом… Разве могло быть иначе? Нас вновь заставили отступить, на этот раз – за внутренние стены. И я вошёл в них последним, и как раз в этот самый миг ближайший и самый наглый из врагов схватился за золотую прядь на моём шлеме с громким криком:

– А вот и волосы шлюхи!

Когда я услыхал подобную хулу, сам Господь придал мне такую силу, что, повернувшись, левой рукой я схватил наглеца за доспех, а правой сорвал с него шлем вместе с кончиком носа, после чего, широко размахнувшись, размазал его мозги по стене замка.

Но потом я едва не погиб, ибо враги окружили меня, и только сэр Вильям в отчаянной вылазке сумел прийти на выручку.

Да поможет Господь всем верным людям! Через час схватка шла уже на стенах замка; там были убитые, были и раненые, были и те, кто просил пощады и получал её. Но желание сражаться оставило меня, мне всё представлялась Элис, припавшая лицом к полу, обнимавшая его измученными руками, пытающимися впиться в щели между половицами. Посему, когда на моих глазах Вильям де ла Фоссе погиб под многочисленными ударами, я бросил со стены щит и шлем, огляделся по сторонам – и вот, над одной из боковых башен ещё реяли мои золотые крылья рядом с белым львом Вильяма, а в другой, как было известно мне, лежала она, моя любимая, брошенная всеми.

Тогда я кинулся в тёмный коридор и побежал к лестнице в башню; наверх я взлетел, как если бы духи преследовали меня: так мне хотелось ещё раз поцеловать её перед смертью, приласкать, чтобы память об этом дне – потом – не показалась ей безысходно горькой. Ибо я знал, что любимую мою не убьют и не будут с нею жестоки – ведь Элис любили все, – а только заставят выйти за сэра Гью Доброго Друга.