Текст книги "Романы прославленных сочинителей"

«Фил Фогарти,
или Повесть о Доблестном Раздесятом полку»

Роман Гарри Ролвера

I

Флеши были наши. Мы овладели первой амбразурой после двухчасовой драки и расположились теперь со всем комфортом, какой допускали обстоятельства. Джек Дела-мер, Том Деланси, Джерри Блейк, доктор и я сидели под плашкоутом, а наши слуги на скорую руку сервировали нам ужин на дне двуколки. Правда, Камбасерес от меня ушел – надо же было упустить его прямо из рук! – но его добыча досталась мне; в маршальских кобурах была обнаружена холодная курица и болонская чесночная колбаса, а в ранце французского солдата, чей труп валялся на переднем скате бруствера, мы нашли буханку хлеба – трехсуточный рацион бедняги. Взамен соли у нас имелся порох; и, уж конечно, где доктор, там непременно сыщется (у него в санитарном ящике) бутылка доброго коньяку. Мы сели и славно, по-солдатски закусили. Доктор нарвал сочных плодов с росших поблизости лимонных деревьев – на них ходили в свою последнюю отчаянную атаку карабинеры и 24-й, – а пунш мы сварили в каске Джека Деламера.

– Ей-богу, в ней никогда прежде не было так много толку, – сострил доктор, разливая пунш, и мы все покатились со смеху, кроме того гвардейца, который сидел злой, как турок на крестинах.

– Buvez en, – сказал старый костоправ пленному французу, – са vous fera du bien, mon vieux coq! [51]51
  Пейте. Это пойдет вам на пользу, старина! (франц.).


[Закрыть]

И полковник, которому только что кончили перевязывать раны, с жадностью схватил протянутую чашу и осушил ее за здоровье угощающих.

Как непостижимы превратности военной удачи! Всего лишь полчаса назад мы с ним вели смертный поединок, и он, наш теперешний пленник, уже торжествовал надо мной победу. Я как раз занят был с Камбасересом, которого сбил с лошади и готовился скрутить, как вдруг почувствовал укол сзади, к счастью, пришедшийся в кожаную гусарскую ташку; в следующее мгновенье геркулесова длань сдавила мне горло – я очутился на земле – пленник мой бежал – а надо мной, с обнаженной шпагой в вытянутой руке, стоял, сверкая очами, великан в форме полковника Артуазских частей.

– Rends toi, coquin! [52]52
  Сдавайся, мошенник! (франц.).


[Закрыть] – говорит он.

– Allez au Diable [53]53
  Иди к черту (франц.).


[Закрыть], – говорю я. – Фогарти не сдаются.

Я вспомнил мою бедную матушку и сестер, вспомнил наш старый дом в Киллалу – кончик клинка был уже у меня между зубов – мысленно, на последнем дыхании произнес молитву, закрыл глаза – но в это время удача переменилась, и приклад мушкета, которым орудовал Ланти Кланси, вышиб шпагу и перешиб державшую ее руку.

– Тонамундиаль набоклиш! – выругался француз на чистейшем ирландском языке. Хорошо, что я успел совладать с приступом хохота и вовремя остановить Ланти, иначе честный малый проломил бы моему доблестному противнику череп. А ведь мы с ним после этой драки стали сердечными друзьями, как и полагается людям храбрым и благородным.

Штурм бреши был назначен на час заката, и, как поступают в таких случаях настоящие вояки, мы решили оставшееся время провести в свое удовольствие. Каналья-доктор взял себе печенку и крылышко, второе крылышко мы отдали нашему гостю – пленному; негодники Джек Деламер и Том Деланси захватили ножки – а мне бедному, увы, пришлось довольствоваться остатками спинки и гузкой, которая у нас именуется – «Кардинальский нос».

– Ну-с, как вы находите нос его преосвященства? – спросил Джерри Блейк.

– Он же не мог оставить кардинала с носом! – воскликнул неисправимый остряк-доктор, и мы все прямо-таки взвыли от смеха.

– De mortuis nil nisi bonum [54]54
  О мертвых – ничего, кроме хорошего (лат.).


[Закрыть], – проговорил Джек, воздев к нему объеденную кость куриной ноги.

– Маловато, но зато, ей-богу, нам не угрожает куриная слепота, – сказал я. – Ладно, ребята, споем-ка добрую песню.

– Идет, – сказал Том Деланси и исполнил нижеследующую балладу собственного сочинения:

 
Послушайте, ребята, душевно вас прошу,
Вот только кружку пива за Нэнси осушу.
Досталась эта кружка мне, братцы, от дружка,
Поэтому она мне, как память, дорога.
Был малый, каких мало, наш Том Распей-Галлон,
Где пьянка, где гулянка, там всюду первый – он.
Такой он был пьянчуга, любого перепьет,
Ни в чем не подкачает, нигде не подведет.
Однажды, как обычно, он на крыльце сидел
И в кружку с добрым пивом задумчиво глядел.
Вдруг, здрасьте! Смерть с косою грозит ему в лицо:
«Эй, честный Томас, пробил час, кончай свое пивцо!»
Так стал сырой землею, стал глиной друг мой Том,
Из глины вышла кружка, и мы за Нэнси пьем.
 

– Вздор! – сказал доктор. – Я это уже слышал. А вот вам, ребята, кое-что новенькое.

И старый костоправ запел звучным южно-ирландским тенором:

 
Наш Ларри О'Тул
Любил разгул,
Немало он скул
Свернул.
Караул!
Наш доблестный Ларри О'Тул.
 
 
Он был одноглаз,
Но сиял, как алмаз.
Единственный глаз
И не раз
Красоток сражал
Наповал,
Уж он в этом толк понимал.
 
 
Всех больше он пил,
Девицам был мил,
А сколько слупил
Еды!
Пуды.
Но вовсе не пил воды.
 
 
Такой уж он был,
Его я любил,
А нынче он в бозе почил,
Навеки уснул,
На небо махнул
Приятель мой Ларри О'Тул.[55]55
  Перевод Э. Линецкой.


[Закрыть]
 

Я заметил, что глаза французского полковника засверкали при звуках наречия его родины; но мы были слишком хорошо воспитаны, чтобы показывать, что видим его волнение.

Солнце опускалось за горы, когда мы допели наши песни, и все стали с волнением дожидаться условного сигнала – ракеты из штаб-квартиры сэра Вивиана Стерви, долженствующей возвестить возобновление военных действий. Она взвилась в небо, как раз когда из-за горизонта выплыла во всем серебряном великолепии полная луна, и, прежде чем обгорелая трубка, шипя, упала к ногам генерала Пиктона и сэра Лоури Кола, стоявших на посту во главе обоих штурмующих отрядов, все девятьсот девяносто девять орудий наших батарей уже открыли огонь, и в ответ грянула могучая канонада из форта.

– Ну-с, чей первый танец? – сказал доктор. – Бал-то начался! Ха! Вон покатилась голова бедняги Джека Деламера! Ядро, надо признать, выбрало себе мишень по образу своему и подобию. Пожалуй сюда, Тим, придется мне починить тебе ногу. Твоей жене, Дулан, мой мальчик, понадобится теперь вязать в два раза меньше чулок. У-ух! Вон как рвануло, перебило меня бестактно на полуслове. Вот черт! Да у меня перо со шляпы сорвало.

Так, среди непрекращающегося воя восьмидесятичетырехфунтовых орудий, бесстрашный докторишка шутил свои шутки и делал свое дело. А что сердце у него чувствительное и нежное, знали все, кто служил с ним вместе, и первый Филип Фогарти, скромно пишущий эти строки.

Наша амбразура была, по счастью, совершенно непробиваема для снарядов, и доблестный Раздесятый полк под моим началом понес весьма незначительные потери.

– Не горячитесь, ребята, – сказал я, – вот погодите, скоро у вас будет работка куда какая горячая.

Бравые ребята ответили мне дружным ирландским «ура». Я заметил, что наш пленник не остался равнодушен к этим звукам.

– Земляк, – сказал я, – я тебя признал. Но никогда еще ирландец не был изменником.

– Taisez-vous, – проговорил он, прикладывая палец к губам, – C'est la fortune de la guerre: [56]56
  Молчите. Таковы превратности войны (франц.).


[Закрыть] если вы когда-нибудь попадете в Париж, спросите там маркиза д'О'Махони, и я встречу вас там гостеприимством, которого из-за ваших тиранических законов не могу оказать в стенах отчего дома у нас на родине.

Слеза затмила мне очи, и я горячо пожал ему руку. Так, значит, это знаменитый полковник прославленной Ирландской бригады, возведенный Наполеоном в сан маркиза на поле Аустерлица!

– Маркиз, – произнес я, – страна, вас изгнавшая, гордится вами. Но чу! Вот, если не ошибаюсь, и сигнал к атаке.

И действительно, капитан Ванделор прискакал к нам сквозь град шрапнели, попросил командира Раздесятого полка, предписал мне находиться в полной боевой готовности и дожидаться только, пока подойдут с флангов Пятидесятый и Шестидесятый полки вместе с отрядом гренадер Германского легиона. Верные вояки вскоре и впрямь объявились; Пятидесятый полк возглавлял Джек Аркепузан (виданное ли дело, чтобы кто-то шел на штурм, а Джек оставался в стороне?), а доблестный Поцтаузенд вел своих ганноверских ветеранов.

Взвилась еще одна ракета.

– Вперед, бойцы доблестного Раздесятого! – воскликнул я громовым голосом. – За мной, ребята из Киллалу, за вашим капитаном!

И с пронзительным криком «ура», перекрывшим пушечный грохот, мы ринулись вверх по склону. Аркепузан со своим храбрым Пятидесятым и доблестный Поцтаузенд от нас не отставали. Мы одолели равелины, мы миновали кульверины, в штыки разделавшись с пушкарями прямо у лафетов; двумя огромными люнетами по обе стороны контрэскарпа мы просочились наверх и изготовились к штурму самой цитадели. Я видел Сульта на стене – он был без кровинки в лице; и подлец Камбасерес, в тот день ускользнувший у меня прямо из рук, заметно дрожал, подбадривая своих солдат.

– Вперед, ребята, вперед! – хрипло гаркнул я.

– Ур-ра! – отозвался мой доблестный Раздесятый.

Но в рядах противника возникло какое-то движение. У стены появился офицер, весь сверкающий орденами, и другой – в сером сюртуке и в треуголке набекрень, и я узнал императора Наполеона и прославленного Иоахима Мюрата.

– Положение наше, как я вижу, весьма плачевно, – сурово сказал Наполеон. – Придется мне тряхнуть стариной и снова заделаться артиллеристом.

Тут Мюрат зарядил последнее стодвадцатичетырехфунтовое орудие, которое еще не заставила замолчать наша артиллерия, и император навел его прямо на нас.

– Ур-ра, ребята из Киллалу! – воскликнул я. В тот же миг я успел почувствовать, как меня охватывает оцепенение смерти, и бездыханным трупом растянулся на крепостном валу.

II

– Тише, – проговорил кто-то, и я узнал голос маркиза д'О'Махони. Хвала небесам, к вам вернулся рассудок. Это первые разумные слова, которые вы произнесли за полтора месяца.

– Ей-богу, так оно и есть, полковник, душа моя, – отозвался другой голос, еще более мне знакомый: то был мой честный и доблестный Ланти Кланси, он рыдал у моего изголовья от счастья, что его хозяин начал поправляться. О! а! Мистер Фил, мистер Фил! Какой же это будет великий день, когда я пошлю счастливое известие (я бы и послал, да вот только писать не умею) госпоже вашей матери и вашим сестрам в замок Фогарти! Его преподобие отец Люкас, когда прочтет письмо, так будет прыгать от радости, что похудеет. Полтора месяца вы метались в постели, что разъяренный лев в клетке, и бредили, будто совсем обезумели, как тот хряк у Мика Малони, что принял Миков парик за капустный кочан, сжевал его и помер от колик.

– Значит, я был без памяти? – слабым голосом спросил я.

– Ну да! Разве вы еще вчера не величали меня своей обожаемой доньей Анной и не тянули меня за бакенбарды, будто это шелковистые локоны прелестной сеньоры?

В это самое мгновенье со стула, стоявшего у моего изножья, густо покраснев, поднялась прелестнейшая из когда-либо виденных мною юных красавиц и павой выплыла вон из комнаты.

– Бредил, о слепец и негодяй?! – воскликнул я. – А кто же тогда эта прекрасная дама, которую ты спугнул своей наглостью? Донья Анна? Где я?

– В надежных руках, Филип, – ответил полковник. – Вы в моем доме на Вандомской площади в Париже, коего я являюсь военным губернатором. Вы и Ланти были повержены под Бургосом воздушной струей от пушечного ядра. Вам нечего стыдиться: сам император произвел этот выстрел. – Полковник обнажил голову, произнося дорогое всей Франции имя. – Когда наши солдаты возвращались после вылазки, в которой была отбита ваша доблестная атака, вас нашли распростертым на бруствере, и я позаботился о том, чтобы перенести вас в город. Правда, рассудок вас оставил, когда вы очнулись, но я не пожелал покинуть в беде сына моего старого друга Филипа Фогарти, спасшего мне жизнь в девяносто восьмом году, и в собственной карете привез вас в Париж.

– Да, и вы много раз норовили выпрыгнуть в окошко, мистер Фил, добавил Кланси.

– Привез вас в Париж, – с улыбкой продолжал полковник, – и здесь, стараниями моих ученых друзей Бруссэ, Эскироля и барона Ларэ, здоровье, хвала небу, к вам возвратилось.

– Но кто этот прелестный ангел, выпорхнувший из комнаты? – воскликнул я.

– Этот прелестный ангел – леди Бланш Сарсфилд, опекуном которой я являюсь. Она внучка доблестного Сарсфилда, графа Лукана, и может, если только пожелает, сделаться мадам Камбасерес, супругой маршала и герцогиней Иллирийской.

– О, зачем вы вырвали этого негодяя из моих рук? – вскричал я.

– А зачем Ланей вырвал вас из моих? – возразил полковник. – C'est la fortune de la guerre, mon garcon [57]57
  Таковы превратности войны, мой мальчик (франц.).


[Закрыть]. Но успокойтесь и глотните этого питья, которое приготовила для вас Бланш.

Услышав, чьи ручки его составляли, я жадно испил целебного отвара, и благодатное его действие сказалось незамедлительно: я погрузился в легкую живительную дремоту.

С этого дня здоровье мое стало быстро улучшаться, – таково преимущество счастливой младости, которую ничто не в силах сломить. Бланш восхитительная Бланш – сама ходила за мной, ибо я отказывался принимать лекарства иначе, как из ее лилейной ручки. Следствия? А следствия были таковы, что и месяца не прошло, как уже пациент был по уши влюблен в своего врача; что же до барона Ларэ, Бруссо и Эскироля, то им была дана команда «кругом – арш!», и тут их и след простыл. В скором времени я настолько поправился, что был уже в силах отдать должное прекрасному gigot aux navets [58]58
  Баранине с репой (франц.).


[Закрыть] и boeuf aux cornichons [59]59
  Говядине с корнишонами (франц.).


[Закрыть] и прочим там разным роскошным закускам, что подавались у маркиза к столу, да при том еще с аппетитом, приводившим в изумление французов, хаживавших к нему обедать.

– Дайте только срок, вот он совсем оправится, мисс, – сказал как-то Ланти, всегда прислуживавший за моим стулом. – Да лопни мои глаза, он, когда здоров, умнет корову целиком, не считая копыт и хвоста, и не охнет.

Я запустил бездельнику в голову графином – как еще прикажете отвечать на такую наглость?

Хотя мерзкий Камбасерес из кожи лез, добиваясь, чтобы меня отослали в Верден в лагерь для английских военнопленных, но влияние маркиза на императора взяло верх, и мне было позволено остаться в Париже, где я и пребывал счастливейшим из пленников во дворце полковника на Вандомской площади. Здесь мне представился случай повращаться в избранном французском обществе – случай, коим, смею надеяться, не без успеха сумел воспользоваться юноша, обладающий достоинствами Фила Фогарти, эсквайра. Я встречался с великими, с прекрасными, с доблестными. Частым гостем у маркиза был Талейран. Над его bonmots [60]60
  Остротами (франц.).


[Закрыть] покатывались со смеху все за столом. Нередко закусывал с нами Ней; Мюрат, бывая в городе, непременно заглядывал на чашку чая и на дружеский роббер. Увы! Кто мог знать, что обе эти буйные головы обречены так скоро покатиться с плеч! У моей жены есть пара серег, подаренная Мюратом, который носил их всю жизнь, – однако не будем забегать вперед. Всякому было видно, даже «вполглаза», как говаривал князь Беневентский, как обстояли дела между мною и Бланш; но злодей Камбасерес, которого она ненавидела за жестокость и безобразие, продолжал преследовать ее своими домогательствами.

Помню, был как раз день святого Патрика. Мой нежный друг раздобыла в Мальмезоне из садов императрицы Жозефины (которую все мы любили в тысячу раз больше, чем эту австриячку, белобрысую и, между нами говоря, косую на оба глаза) огромную охапку трилистника (нашего национального цветка), и все ирландцы Парижа были званы на праздник.

Я и князь Талейран с Полиной Бонапарт и мадам де Сталь вчетвером отплясывали матросский танец; и маршал Сульт прошелся круга два с мадам Рекамье; и вдова Робеспьера – славная такая, добрая женщина, ничуть не похожая на своего мужа, – тоже пошла плясать с австрийским посланником. Кроме того, в элегантных покоях маркиза собрались знаменитые художники: барон Гро, Давид и Никола Пуссен, и еще Канова, который тогда жил в Париже и ваял статую императора по заказу папы Льва X, словом – весь цвет Парижа, как выражается моя талантливая соплеменница, эта юная ирландка, одаренная необузданной фантазией.

Но вот прозвучал всеобщий глас: «La Gigue Irlandaise! – Даешь ирландскую джигу!» Этот танец еще раньше произвел фурор в Париже, когда его впервые исполнила здесь прекрасная Бланш Сарсфилд.

Вот она выступила вперед и выбрала меня в кавалеры. И под восторженные крики столпившихся зрителей, среди которых были Ней, Мюрат, Ланн, князь Ваграмский и посланник австрийский, мы с нею, смею думать, показали высшему свету Парижа недурной образчик нашего прославленного национального танца.

Я как раз откалывал коленца похлеще и делал двойной перешарк с пятки на носок, вдруг Бланш подплывает ко мне чечеткой и, улыбаясь, тихо говорит:

– Остерегитесь! Я вижу, Камбасерес разговаривает о нас с герцогом Фуше – а если Фуше на кого-нибудь посмотрит, тому ничего доброго это не предвещает.

– Камбасерес ревнует, – говорю.

– Придумала! – воскликнула она. – Заставлю его протанцевать со мною.

А музыка наяривает вовсю, и вот я, притворившись, будто ослабел после недавнего ранения, сел в сторонку. Прелестная Бланш с улыбкой на устах подходит и приглашает Камбасереса своим вторым кавалером.

Маршал Камбасерес – мужчина дородный, но прилагает немало усилий к тому, чтобы иметь тонкую талию; и результаты не замедлили сказаться: он отдувался и пыхтел, как морж, пот струился по его багровому лицу, – а моя проказница Бланш знай себе отплясывает все быстрей да быстрей, и затанцевала она его, несчастного, чуть не до смерти.

– Кто еще хочет пройтись со мною? – спрашивает прелестница, разойдясь вовсю.

– Кто же, как не я – Ланти Кланси! – воскликнул мой негодник, которому давно уже не терпелось и не стоялось на месте. С гиком и криком вскочил он в круг и пустился в такой быстрый огневой пляс, что все только рты разинули.

Как раз когда они так отплясывали, послышался конский топот кавалькада всадников проскакала через Вандомскую площадь и остановилась у подъезда. На лестнице раздались шумные голоса, высокие двери парадной залы широко распахнулись, и двое пажей возвестили прибытие их величеств императора и императрицы. Но Ланти и Бланш были так увлечены пляской, что ничего не видели и не слышали.

В самом деле, то был император. На возвратном пути из Theatre Francais он заметил у маркиза свет в окнах и предложил императрице завернуть на огонек. Его величество сделал знак музыкантам продолжать – и победитель при Маренго и Фридланде с благосклонным интересом наблюдал, как резвятся двое простодушных веселых ирландцев. Даже императрица и та улыбнулась, и при виде этого все придворные, включая короля Неаполитанского и Талейрана, пришли в восторг.

– Ну, разве это не великий день для Ирландии? – воскликнул маркиз, не смахнув слезы, катящейся по его благородной щеке. – О, Ирландия! О, моя родина! Но ни слова больше об этом. Эй, Фил, чертов сын, ступай предложи ее величеству пуншу, или, может, она предпочтет глинтвейну?

Среди молодых людей, с которыми я особенно близко сошелся в Париже, был Евгений Богарнэ, сын злосчастной изгнанницы Жозефины от первого брака с одним благородным французским джентльменом. Имея в жилах немалую толику благородной старинной крови, Евгений, естественно, отличался гораздо более утонченными манерами, чем вся эта новоиспеченная знать при императорском дворе, где мне случалось видеть, – ибо я чуть не каждый божий день обедал в Тюильри, – как мой бедный друг Мюрат то и дело забывал, что вилка – не зубочистка, а храбрый Массена уплетал горошек, орудуя при этом ножом скорее по неведению, чем с изяществом. Мы с Талейраном и Евгением, бывало, посмеивались над такими чудачествами наших доблестных друзей, которые отнюдь не блистали в гостиных, хотя на поле брани бывали просто ослепительны. Император всегда подзывал меня к себе побеседовать и выпить вина и был при этом сама доброта и предупредительность.

– Мне нравится, – говаривал он, по обыкновению, доверительно защемив мне ухо, – когда Эжен водит дружбу с такими ребятами, как ты. У тебя хорошие манеры, у тебя высокие принципы, – моим забулдыгам солдатам неведомо ни то ни другое. И еще, Фил, мой мальчик, – прибавлял он, – мне нравится, что ты так внимателен к моей бедной жене – я имею в виду императрицу Жозефину, понятно.

Мои друзья в доме маркиза радовались тому, что мне оказывалась такая честь, а мои враги при дворе бесились от зависти. Среди последних особенно отличался злобой и яростью коварный Камбасерес.

Однако вскоре вскрылась и причина того внимания, коего я был удостоен в столь щедрой мере, хотя сам я, по глупости и тщеславию, все приписывал своему личному обаянию. Оказалось, что император, составив по разным стычкам и отчаянным вылазкам доброе мнение о моей отваге на войне, непременно желал залучить меня к себе на службу. Большой крест святого Людовика, графский титул, командование знаменитым 14-м полком «Морских гусар» – таковы были раскинутые передо мной приманки. Да еще – нужно ли говорить? – Бланш, прелестная вероломная Бланш, взявшая на себя соблазнить меня на измену.

– Не хотите служить иностранной державе? – воскликнула она, выслушав мои возражения. – Да это вы, Филин, служите иностранной державе! Ирландцы сейчас в изгнании, на земле своих союзников – французов. Здесь нет ирландских изменников – ирландские изменники там, всеми презираемые, под трижды проклятым флагом саксов, которых великий Наполеон давно бы смел с лица земли, когда бы не роковая доблесть ирландских наемников! Соглашайтесь: и мое сердце, моя рука, мое все – ваше! Откажитесь – и мы расстаемся.

– И вы выйдете за гнусного Камбасереса! – воскликнул я, уязвленный. Вы наденете корону герцогини, Бланш? Ха-ха! Да всем этим нынешним французским аристократам, вчерашним лавочникам, пристало носить на голове укроп и латук, а не герцогский трилистник. Я не желаю более жить на поруках. Я требую, чтобы меня отправили в тюрьму, обменяли на кого-нибудь, казнили, наконец, – только бы не быть предателем и послушным орудием в руках предательницы!

И, схватив шляпу, я, кипя гневом, ринулся вон из комнаты; я распахнул двери – и споткнулся о Камбасереса, который подслушивал у замочной скважины и, должно быть, слышал весь разговор до последнего слова.

Мы с ним покатились на пол под звонкий хохот Бланш, потешавшейся над нами из глубины комнаты. Ее смех окончательно взбесил меня; и я, будучи при шпорах, стал, катаясь по ковру, вонзать их в жирные бока Камбасереса. Маршал взвыл от боли и гнева.

– Это оскорбление можно смыть только кровью! – проревел герцог Иллирийский.

– Кровь уже пролилась, – ответил я. – Из-под моих шпор.

– Malheur et malediction! [61]61
  Проклятье! (франц.).


[Закрыть] – рявкнул маршал.

– Наденьте-ка лучший свой парик, – говорю я, протягивая ему этот предмет его туалета на конце трости. – А уж тогда уговоримся о времени и месте.

Никогда мне не забыть, каким ненавидящим взглядом он посмотрел на меня за то, что я так осмеял его перед его дамой сердца.

– Леди Бланш, – продолжал я с горечью. – Раз уж вы имеете виды на корону герцога, то надо вам получше смотреть и за его париком.

И с этими словами, лихо сдвинув шапку набекрень, я вышел вон, насвистывая «Гарри Оуэна».

Я знал, что Камбасерес не замедлит последовать за мною, и остановился, поджидая его на Вандомской площади. Здесь мне, по счастью, встретился Евгений Богарнэ, он стоял на углу и разглядывал витрину антикварной лавки. Я в два счета объяснил ему мое дело. Он немедленно согласился сопровождать меня на поле и отнесся скорее одобрительно, нежели с осуждением, к моему отказу от предложенной мне службы.

– Я так и знал, – сказал он мне дружески. – Я и отцу говорил, что вы не согласитесь. Тот, у кого в жилах течет кровь Фогарти, Фил, мой мальчик, не станет вертеться флюгером, как все эти личности, не помнящие родства.

Словом, когда Камбасерес выскочил, как я и ожидал, на площадь, еще более злой, чем раньше, я тут же препоручил его Евгению, и тот просил его назвать секунданта и назначить срок – как можно более близкий – для нашей встречи.

– До одиннадцати вам будет удобно, Фил? – спросил Богарнэ. – Ровно в одиннадцать император начинает смотр войск в Булонском лесу, а до того времени мы могли бы там отлично управиться.

– Идет! – отвечал я. – Мне как раз желательно посмотреть маневры только что прибывшей саксонской кавалерии.

При этом Камбасерес взглянул на меня таким взглядом, будто хотел сказать: «Ах, тебе желательно любоваться маневрами и прочими зрелищами? Лучше покайся перед смертью и вели снять с себя мерку для гроба, мой мальчик!»

И, назвав Евгению нашего общего друга, маршала Нея, в качестве своего секунданта, он в сердцах удалился.

Незадолго перед тем я купил у Мюрата доброго ирландского скакуна по кличке Бугабу, от Дребезга и Фантазии, – он под Саламанкой примчался прямо в расположение французов вместе со своим мертвым седоком – бедняжкой Джеком Клонакилти из 13-го полка. Этот Бугабу был слишком крупен и норовист для моего приятеля короля Неаполитанского, который хоть и любил покрасоваться в седле, по открытой местности ездить не умел, и чалый достался мне за безделицу. Зверь норовистее и злее никогда еще не ходил под кожаным седлом, и я в жизни моей не ездил на таком бешеном прыгуне. На этом-то коне я и прискакал в Булонский лес в то утро, когда было назначено у меня дело с Камбасересом. Ланти держал его под уздцы, а я пошел навстречу противнику, «готовый победить», как говорят про боксеров.

Камбасерес считался лучшим стрелком во французской армии, однако я, признаться, недурно бью бекаса, и я с одного взгляда определил, что человек – цель покрупнее птицы и мне поэтому при желании не составит труда перебить ему крылышко. Мы сразу оба выпалили по знаку Нея; что-то вжикнуло у моего левого уха, и, поднеся к щеке руку, я обнаружил, что у меня снесло чуть не всю левую бакенбарду. В это же самое время противник мой, выкрикнув ужасное проклятье, зашатался и рухнул на землю.

– Mon Dieu, il est mort! [62]62
  Боже мой, он мертв! (франц.).


[Закрыть] – воскликнул Ней.

– Pas du tout, – возразил Богарнэ. – Ecoute, il jure toujours [63]63
  Вовсе нет. Слышишь? Он чертыхается (франц.).


[Закрыть].

И действительно, предполагаемый мертвец лежал на земле и бранился самым ужасным образом. Мы подошли. Лицо его было залито кровью, он ничего не видел – моя пуля пробила ему переносицу. Он потом поправился. Но с того времени во французской армии за ним осталось прозвище князь де Гнилоноссо. Врач занялся незадачливым воякой, мы же поскакали туда, где начинался смотр и где Ней и Богарнэ должны были занять места во главе своих армий, – и где, кстати сказать, Камбасерес, как говорится, блистал своим отсутствием.

Предполагалось, что армия Камбасереса, состоявшая из шести батальонов и двадцати девяти эскадронов, проделает так называемый маневр «рикошет», при поддержке артиллерии и имея сообщения по земляным ходам с легкой пехотой, как всегда, образующей центр позиции. Именно этим прославленным маневром при Арколе, Монтенотте, Фридланде, а впоследствии и при Мазагране были разбиты в славных кровопролитиях Суворов, принц Карл и генерал Кастаньос. Однако маневр этот, как поймет без объяснений всякий военный человек, требует величайшей точности исполнения, грозя в противном случае ввергнуть всю армию в полнейший хаос.

– Где герцог Иллирийский? – вопросил Наполеон.

– Во главе своих войск, без сомнения, – ответил Мюрат, а Евгений при этих словах многозначительно посмотрел на меня и потер пальцами переносицу, и от смеха я едва не вывалился из седла. Наполеон сурово посмотрел на меня, но в этот самый миг войска пришли в движение и начался знаменитый маневр, и внимание его величества оказалось отвлечено от моей бестактности. Драгуны Мийо, сверкая на солнце кирасами, под звуки марша «Да здравствует Генрих Четвертый!» – двинулись в самом безупречном порядке с левого фланга против своего же собственного центра, между тем как карабинеры Фуа и гвардейцы-гренадеры под командованием Друэ д'Эрлона на правом фланге проделывали «карамболаду», являя высоты военного искусства, доступные лишь этим славным ветеранам. В то же время стрелки Молодой гвардии, маршируя по двое, а не по трое, стали теснить Баварских улан (весьма скверно дисциплинированных, кстати сказать, и уже изярдно потрепанных), затем, отступя в беспорядке, попали в расположение артиллерии и центра, – и вот уже тридцать тысяч человек повергнуты в величайшую сумятицу и неразбериху.

– Сбились с панталыку, ха-ха-ха! – покатился Ланти Кланси. – Вот бы посмотрели они на наш доблестный Раздесятый, а, капитан, душа моя?

– Молчи, приятель! – воскликнул я.

Никогда я еще не видел, чтобы человеческое лицо так красноречиво выражало игру страстей, как в эту минуту иссиня-бледное, искаженное яростью лицо Наполеона. Он сорвал эполеты с генерала Мийо и швырнул их в лицо генералу Фуа. Обведя всех диким демоническим взором, он хрипло потребовал герцога Иллирийского.

– Сир, он ранен, – ответил генерал Фуа, утерев слезу, навернувшуюся на подбитый императором глаз. – Час назад его ранил на дуэли молодой пленный англичанин мсье де Фогарти.

– Ранен? Маршал Франции ранен на дуэли? Подать сюда этого англичанина! Поставить перед взводом гренадеров и…

– Сир! – ввернул было Евгений.

– …и пусть его расстреляют!!! – сатанински визжал император, замахнувшись на меня биноклем. Это было уже слишком.

– А ну-тка! – воскликнул я и, дернув поводья, поскакал прямо на императора.

В тот же миг вся французская армия хором вскрикнула от ужаса, и по меньшей мере сорок тысяч дул оказались наведены мне в грудь. Но мушкеты были не заряжены, а в жерла пушек загнаны одни пыжи, и только это обстоятельство, я полагаю, спасло жизнь Фила Фогарти во время грозного залпа.

Зная норов моего коня, я поднял его в карьер, и Бугабу взмыл вверх, точно пушечное ядро. Император в тот день был на белом берберийце, и он успел стать белее своей лошади, пока я перескакивал прямо через его голову, даже не задев кокарды.

– Браво! – воскликнул Мюрат, который не мог не одобрить хороший прыжок.

– Подсечь ему поджилки! – рявкнул Сийес, некогда аббат, но в то время уже свирепый кирасир огромного роста, и замахнулся на меня палашом.

Но плохо он знал, что такое ирландец верхом на ирландском скакуне. Бугабу перенесся через Сийеса, на лету ударом заднего левого копыта выбив это чудовище из седла, и во весь опор помчал меня прочь, а в погоню за мной устремилась целая армия в один миллион семьдесят три тысячи восемьсот человек.