Текст книги "Романы прославленных сочинителей"

«Звезды и полосы»
Роман, принадлежащий перу автора «Последнего из Муллиганов»
«Следопыта» и пр.

I

Король французский прогуливался по террасе Версальского дворца; нежно повиснув на руке у его величества выступала прекраснейшая не только из королев, но также и из всех женщин; между тем как дети Франции предавались младенческому веселью в аллеях роскошного парка Ле-Нотр (с которого скопирован парк Нибло в нашем собственном стольном городе Нью-Йорке) и резвились, играя в чехарду со своим дядей графом Прованским; под сенью рощ бродили царедворцы в пестрых одеждах, блистая орденами, и нашептывали двусмысленности на ухо высокородным красавицам.

– Мари, любовь моя, – сказал властитель Франции, доставая часы из жилетного кармана, – время американскому послу предстать перед нами.

– Кому и знать время, как не вашему величеству, – лукаво отвечала с австрийским акцентом Мария-Антуанетта. – Разве царственный Людовик – не первый часовщик в своем королевстве?

Король с гордостью посмотрел на свои часы с репетицией и милостиво приложился к ручке той, кто сделала ему этот комплимент.

– Милорд епископ Отэнский, – обратился он к господину де Талейрану Перигору, который в качестве Первого камергера империи сопровождал королевскую чету. – Сделайте божескую милость, сбегайте поищите в саду и передайте его превосходительству доктору Франклину, что король ждет.

Епископ резвее юноши бросился со всех ног разыскивать посла Соединенных Штатов.

– Эти республиканцы, – вполголоса высокомерно заметил король, – сдается мне, все никудышные придворные.

– Нет, ваше величество, – отозвалась прелестная Антуанетта, придворные они, может, и никудышные, сир, зато мир не знал таких безупречных джентльменов. Среди вельмож Версаля не найдется ни одного, кто мог бы поспорить благородством осанки и обращения с американским посланцем и его телохранителем. Им свойственна вся утонченность Старого Света в сочетании с природной непринужденностью Нового. Обладая превосходными манерами, они в то же время отличаются подкупающей скромностью, не то что эти заносчивые английские аристократы, с которыми они находятся в состоянии войны. Рассказывают, что они даже говорят на этом общем их языке с таким изяществом, до которого надменным островитянам, их угнетателям, далеко, как до неба. Они независимы, но никогда не наглы; они изысканны, но всегда почтительны; и храбры, но совсем не хвастливы.

– Как, моя милочка? Такие кровожданые дикари, а? – со смехом воскликнул Людовик, приподнимая пальцем подбородок царственной Марии-Антуанетты. – Но вон идет доктор Франклин и с ним ваш друг касик.

И действительно, как раз когда монарх произносил эти слова, на террасе появился посол Соединенных Штатов, сопровождаемый великаном-воином в облачении жителей его родных лесов.

Сознавая свое достоинство как представителя суверенного государства (уже тогда никому не уступавшего в величии, меж тем как ныне оно всех превосходит и величием, и доблестью, и честью, и силой, и культурой), доктор Франклин кивнул королеве Франции, но не снял шляпы перед французским монархом и не перестал строгать прутик, который держал в руке.

– Я ждал вас, сэр, – недовольно проговорил король, и королева испуганно сдавила монарший локоть.

– Дела республики, сир, важнее, чем даже воля вашего величества, отвечал доктор Франклин. – Когда я был учеником и мальчиком на побегушках у печатника, не было парнишки в округе обязательнее бедного Бена Франклина. Но все обязательства отступают перед служением Соединенным Штатам Северной Америки. Я все сказал. Что вам от меня угодно, сир?

И бесстрашный республиканец направил на монарха спокойный, ровный взор, от которого потомку Людовика Святого сделалось не но себе.

– Я… мне было угодно попрощаться с Татуа перед его отъездом, промолвил Людовик XVI в некотором замешательстве. – Приблизьтесь, Татуа.

Великан-индеец подошел мерным шагом и остановился, не смутившись, лицом к лицу с верховным властителем племени французов; и снова тщедушный монарх дрогнул перед ужасной простотой, светившейся во взгляде жителя первобытных лесов.

Грозный вождь Кольценосых индейцев был в боевой раскраске, на макушке у него из скрученных в узел волос торчало павлинье перо – подарок красавицы принцессы де Ламбаль. Нос его, оттянутый тем самым украшением, каковое дало имя его свирепому племени, был небесно-голубого цвета, вокруг одного глаза было описано оранжевое колесо, вокруг другого – зеленое, а через благородное чело проходили черно-бело-малиновые извивы и, спускаясь на скулы, достигали затем подбородка. Подобным же образом была расписана и татуирована его могучая грудь, а жилистую шею и мускулистые руки обвивали бесчисленные ожерелья и браслеты из человеческих зубов, извлеченных (по одному только от каждого черепа) из челюстей тех, кто пал от удара его убийственного томагавка, висящего сейчас у него на поясе. Мокасины и суконное одеяло, переброшенное через плечо и живописными складками ниспадавшее к ногам, топорщились оторочкой из человеческих волос; там были черные, седые, каштановые пряди, золотые локоны красавиц, рыжие чубы шотландских солдат или нордических воинов, белоснежные космы столетних старцев, льняной пушок новорожденных младенцев – память бесчисленных военных побед грозного вождя. Опершись о гигантское ружье, могучий воин стоял лицом к лицу с королем.

– Стало быть, вы вот из этого карабрша застрелили Вульфа в пятьдесят седьмом? – спросил Людовик, разглядывая индейца и его оружие. «Затворчик-то, глянь-ко, нескладный, сдается мне, я мог бы его поправить», – мысленно добавил монарх.

– Вождь французского племени бледнолицых говорит верно, – отвечал Татуа. – Татуа еще мальчиком вступил на тропу войны рядом с Монкальмом.

– И первым же выстрелом уложил волка Вульфа! – воскликнул король.

– Англичане храбры, хоть лица у них белые, – сказал Татуа. – Татуа подстрелил бешеного волка англичан Вульфа, но другие волки загнали лис в норы.

На устах доктора Франклина, энергично строгавшего палочку, заиграла легкая усмешка.

– Я полагаю, ваше превосходительство, – обратился король к американскому посланнику, – что Татуа сослужил добрую службу не только под Квебеком, но и под Банкер-Хиллом, например, или на Брендивайн, а также на Йорк-Айленде? Но теперь, когда с вами Лафайет и мои храбрые французы, можете не беспокоиться, ваше превосходительство, война кончится очень скоро, да, да, просто в два счета. Они обучат вас военному делу и науке побеждать.

– Король французский Людовик, – ответствовал посланник, надвинув шляпу поглубже на лоб и уставив руки в боки, – и тому и другому мы уже научились от англичан, которых превосходим во всех отношениях, и я желал бы заверить ваше величество, что коли дело пошло на то, чтобы поколотить весь белый свет, то здесь мы не нуждаемся в уроках французов. Ежели ваши служивые пристали к генералу Вашингтону, то, видно, затем, чтобы самим понабраться от него ума и научиться бить англичан, потому что, провалиться мне, вы этого по сю пору не умеете.

– Угм! – произнес Татуа и брякнул оземь прикладом.

Робкий монарх вздрогнул и попятился. Взгляд прекрасной Антуанетты метнул огненные стрелы, но они пролетели над головой американского посла, не причинив вреда, подобно молниям, которые он умел усмирять.

Король порылся в кармане и вытащил крест ордена Бани.

– Ваше превосходительство не носит отличий, – проговорил монарх. – Но Татуа, который не гражданин Соединенных Штатов, а лишь их союзник, быть может, окажется благосклоннее. Благородный Татуа, назначаю тебя рыцарем моего славного ордена Бани. Носи на своей груди этот крест и вспоминай короля Франции, – с таковыми словами Людовик протянул помянутое украшение вождю индейцев.

До сих пор лицо вождя было бесстрастно: ни удовольствие, ни гнев не отражались в его суровых раскрашенных чертах. Но с последними словами Людовика взгляд Татуа исполнился невыразимого презрения. Наклонив голову, он взял побрякушку двумя пальцами.

– Я отдам это какой-нибудь из моих скво, – сказал он. – Детишки в моем вигваме станут играть этим. Пошли, Медицина, Татуа хочет пить огненную воду.

И взвалив на плечо карабин, он безо всяких церемоний повернулся спиной к монарху и его свите и зашагал прочь по аллее парка.

Покончив свои дела с предводителем французов, Франклин нашел индейского вождя по хорошо знакомому звуку выстрела его карабина. Великан беззвучно смеялся, очень довольный: он только что для забавы отстрелил кокарду с треуголки капитана швейцарских гвардейцев.

Три дня спустя, когда красавец фрегат «Устрашитель» выходил из Брестской гавани, на капитанском мостике можно было видеть великана-индейца, поглощенного беседой с капитаном судна коммодором Джеймсом Боуви. Это был Татуа, вождь племени Кольценосых индейцев.

II

Кожаный Носок и Том Штирборт не поехали с Татуа в стольный град Париж, куда он собрался с визитом к отцу французского племени бледнолицых. Ни Носок, ни матрос не были охотники до шума и сутолоки больших городов. Старому морскому волку родным домом были бимсы и брамсы доброй посудины «Устрашителя», а мужественному и простодушному следопыту журчание воды было приятнее звуков французской речи Старого Света.

– Я понимаю разговор племени Пауни; могу, ежели обстоятельства принудят, почесать язык с Сиуксами над костром совета; умею на канадско-французском диалекте объясниться с охотниками, которые приходят за пушниной к Начиточам или Тичимучимачам; но от языка французских женщин, у которых белая мука на волосах и военная краска на лице, упаси господь бедного Натти Пумпо!

– Аминь и аминь! – сказал Том Штирборт. – Была у нас одна женщина в бом-брам-трюмселе, когда я ходил в Южные моря на китобойце «Косатка» – и как бог свят, Пумпо, сухопутная ты крыса, хороша она была, будто богиня, наша «Косаточка», – так вот, была у нас там женщина, и мы не успели еще забить первую рыбину и вытопить первую бочку ворвани, как она заварила настоящий бунт на борту. Помню ее, как сейчас, Натти, – глаз у нее такой был пронзительный, ну что твой маяк, и сквозь ньюфаундлендский туман бы пробился; нос кверху, как бушприт на «Косатке», а голос, боже ты мой праведный, до сих пор в ушах у меня свербит. Этим самым голосом она сказала словечко-другое – и капитан задрался с первым помощником (этот помощник потом угодил на виселицу в Бостонской бухте за то, что загарпунил старшего по рангу в Баффиновом заливе), а мы с Бобом Уимпелом так бомбардировали друг друга – невесть как живы остались, а ведь я и Боб, мы с ним вдвоем стоим всех женщин в любой оснастке. Она обошлась мне в трехмесячное жалованье, что я откладывал в сундучок для старухи-матери, я ухлопал бы и куда больше, да, на мое несчастье, она возьми и выйди замуж за нантакетского портняжку! С тех пор я ненавижу и портных и женщин, – и говоря так, просоленный и обветренный мореход смахнул каплю горькой влаги со своей загорелой щеки и снова взялся сплеснивать гакаборт.

Хотя красавец фрегат стоял на рейде Гаврского порта, он не оставался в бездействии. Доблестный Боуви и его неустрашимая команда совершали неоднократные набеги на вражеское приморье. На Бирмингемском побережье и в веселом Лестершире по сей день живут ужасные легенды тех времен; а сыновья английских рыбаков и сегодня не могут без трепета произносить славное имя «Устрашитель». То был первый из грозных военных кораблей Америки, преподавший надменным британцам урок почтения к могуществу Республики.

Романисту, обращающемуся к славным страницам истории побед своей родины, нередко приходится вести повествование в суровом стиле летописца. Всякий знает, что за два месяца стоянки на рейде Гавра «Устрашитель» захватил столько вражеских кораблей, что ничего подобного во французских водах и не видывали. Его сражения с фрегатами «Деттинген» и «Курфюрст» стали достоянием нашей отечественной истории; их сопротивление – смело можно сказать, без ущерба для чьей-либо национальной гордости – было достойно британцев, а равно и их мужественных противников; и надобно признать, когда бы не счастливая звезда нашего народа, исход битвы еще мог бы оказаться в пользу английских судов. Только после того, как в четверть четвертого пополудни взлетел на воздух «Курфюрст» – счастливый снаряд угодил ему в камбуз и от детонации взорвалась крюйт-камера, – только тогда коммодор Джеймс Боуви сумел взять на абордаж «Деттинген». Но даже когда американцы, размахивая резаками, завладели их нактоузом, все могло еще кончиться нашим поражением. Англичан все еще было семеро на одного, и их каронады, заряженные острыми швайками, простреливали пушечную палубу, на которой мы находились, сократив вдесятеро наши и без того небольшие силы. Но тут шальная пуля с мачты «Устрашителя» попала прямо в сердце капитану Мамфорду, пробив гвельфскую орденскую звезду, которую он носил на груди, и тогда капитан американцев с криком ринулся по трапу на шканцы, воспользовавшись замешательством врага. Крючья и топоры довершили кровавую работу. Верзила Рамфорд, первый помощник на «Деттингене», пал, сраженный шпагой самого капитана Боуви в рукопашном поединке; а Тому Штирборту выпала честь сорвать британский флаг, убив предварительно англичанина у штурвала. Да упокоются с миром души смелых! Эта битва покрыла славой и победителей и побежденных никто не осмелится утверждать, будто воин-американец не ценит доблестного противника. Горечь поражения была сама по себе достаточной карой для надменных островитян. Жители Хэрн-Бэя все высыпали на берег и наблюдали за ходом сражения, и жестоки, наверно, были их душевные муки, когда у них на глазах звездно-полосатое знамя взвилось на месте старого британского флага и «Деттинген» прополз мимо них на буксире у республиканского фрегата.

Между тем Джеймс Боуви задумал еще одну военную операцию, быть может, самую отчаянную и дерзкую из всех порождений военно-морского стратегического гения. В европейских анналах она получила ложное освещение, а британцы по сию пору из подлой зависти ее замалчивают.

Портсмутский порт был очень скверно защищен. Наша разведка в городе и арсеналах сообщила точные сведения о расположении воинских частей, укреплений и судов в гавани. И вот было решено нанести удар в самое сердце английской державы.

Допустить, что судно размеров «Устрашителя» может незамеченным войти в гавань и что пушки ее фортов оставят его невредимым, казалось невозможным даже безрассудно храбрым американцам. Однако в памятный день 26 июня 1782 года «Устрашитель» вышел с Гаврского рейда и под покровом густого тумана вошел в бухту Бончерч на острове Уайт и стал там на якорь. Неожиданно ворваться в форт Мартелло и обезоружить его малочисленный гарнизон выпало на долю Тома Штирборта с несколькими матросами синебушлатниками. Захваченный врасплох гарнизон немедленно сложил оружие.

А в полночь шлюпка с «Устрашителя» под командованием лейтенанта Бункера на обмотанных веслах вышла из Бончерча и по прошествии часа достигла Портсмутских песчаных причалов, миновав, несмотря на окрики, фрегаты «Фетиду» и «Амфиона» и бриг «Полиантус».

В тот день в гавани на борту флагмана был шумный праздник и банкет по случаю дня рождения одного из принцев королевского дома Гвельфов – а читатель знает наклонности британца там, где дело касается обильных возлияний. На борту королевского флагмана не было ни одного трезвого – все было догружено в непробудный пьяный сон. Даже вахтенный офицер был пьян, он не заметил шлюпок «Устрашителя», вылетевших из тумана, не успел окликнуть их, как уже американские матросы облепили высокий борт корабля.

В следующее мгновенье Том Штирборт уже стоял у руля «Короля Георга», а надменный бритт, защищавший штурвальное колесо, лежал у его ног хладным трупом. Еще минута, и задраены люки. Фрегат оказался во власти команды «Устрашителя». Американские матросы карабкаются по вантам и брасопят паруса, разворачивая фрегат к выходу из гавани. Но дружный хор матросов у ворота, заслуженно прославленный по морям и океанам, разбудил Кемпенфельта, крепко спавшего в капитанской каюте. Что было дальше, всем известно, вернее, неизвестно никому, ибо кто знает, чьей рукой были открыты порты на нижней палубе красавца корабля и как вышло, что гордые пленники потопили свое судно вместе со всеми захватившими его доблестными матросами, лишь бы только оно не досталось Республике.

Изо всех, кто там был, и победителей и побежденных, в живых остался один Том Штирборт. О том, что с ним произошло, он поведал своему капитану, а также Конгрессу Соединенных Штатов, но Вашингтон запретил предавать дело гласности. Лишь совсем недавно по случаю своего стопятнадцатого дня рождения честный моряк рассказал это мне, своему внуку.

«Рецепт призового романа»

Письмо выдающегося драматурга Брауна выдающемуся романисту Снуксу

Таверна «У Слепцов»

Мой дорогой Снукс!

Я занят здесь поисками материала для оригинальных комедий наподобие тех, что ставятся нынче у нас на театре; и в ходе моих изысканий напал на одну свежую мысль, которая, по-моему, может пригодиться тебе, дорогой Снукс, для новой книги. Ты, как я понимаю, уже подвел к концу этот превосходный роман «Мэйфэрские тайны» (кстати сказать, сцена в главе 200-й между герцогом, его бабушкой и иезуитом-дворецким – самая душераздирающая и занимательная из всего, что я в жизни читал), и естественно, должен будешь теперь направить свой гений в новое русло. Мы все уповаем, что перо твое не останется праздным.

Оригинальная мысль, которую я предлагаю твоему вниманию, заимствована у французов, как и вышепомянутые оригинальные пьесы; собственно, я обнаружил ее в одном судебном отчете, опубликованном в газете «Насьональ», честь же изобретения принадлежит французскому литератору мсье Эмануэлю Гонсалесу. У него вышли разногласия с рекламным агентом по денежному вопросу, дело попало в суд, и так получило огласку. И не вижу причины, почему бы тебе не воспользоваться творческим замыслом Гонсалеса и по-своему его не разработать. Ты человек известный, публика от твоих книг в восхищении, все, что выходит под именем Снукса, толпа раскупает с жадностью. И как бы щедро ни платило тебе издательство «Джонсон, Обдирайл и Кo» с Холливелл-стрит, не сомневаюсь, что ты не отказался бы и от сумм покрупнее.

В наши дни, ты сам знаешь, тот не романист, кто пишет без высшей идеи. Один строчит социалистические романы, другой – консервативные, тот писатель или писательница с тонким искусством вколачивают в тебя католицизм, и ты к третьему тому, сам того не заметив, оказываешься завзятым папистом; а этот пичкает тебя евангелическими снадобьями медленного внутреннего действия, которые ты глотаешь, ничего не подозревая, как дети, когда им дают каломель в мармеладе. Литература отстаивает и проповедует самые разнообразные истины и взгляды – разве божественный бард еврейских кварталов не видит везде и всюду потомков Авраама?

Идея мсье Гонсалеса, которую я рекомендую, любезный Снукс, твоему вниманию, состоит в том, чтобы писать рекламные романы. Просмотри «Таймс», полистай «Коммерческий указатель», пройдись как-нибудь по Риджент-стрит или по Флит-стрит, заметь, какие фирмы больше прочих заботятся о рекламе, и прямо явись к их владельцам. Я не знаю более импозантного джентльмена, чем Боб Снукс, с твоими кольцами, брелоками, запонками и остроконечной бородкой. Так что смелей заходи в магазин, спроси директора и представься ему в следующих выражениях: «Я – великий Снукс, автор «Мэйфэрских тайн», за неделю разошедшихся двухсотвосьмидесятидвухтысячным тиражом, в настоящее время собираюсь создать новое произведение «Пышность Пимлико, или Дыры Двора», изображающее и бичующее пороки аристократии. Эта книга будет продана по меньшей мере в пятистах тридцати тысячах экземпляров; она окажется на каждом столе: и в будуаре изнеженного вельможи, и на чердаке честного ремесленника. Толпы иностранцев, теснящихся в Лондоне и жаждущих побольше узнать о наших национальных обычаях и нравах, раскупят эту книгу и развезут по всему свету. Так что, мистер Портной, мистер Галантерейщий или мистер Ювелир, сколько вы заплатите, если я порекомендую вас в моем новом романе?» Таким путем, милый Снукс, ты можешь обеспечить себе вполне приличный доход.

Представь, например, что тебе нужно угодить драпировщику. Ничего нет проще и приятнее, чем, скажем, такое описание роскошной обстановки:

«Леди Эмили возлежала на одной из тех необыкновенно удобных оттоманок, которые поставляет исключительно фирма «Пух и покой» и на которых только и лежат в наши дни красавицы Белгрейвии, когда в комнату вошел лорд Под-Агрик, неслышно ступая по упругому эксминстерскому ковру от Томкинса.

– Боже правый! Это вы, милорд! – воскликнуло очаровательное создание и упало в обморок. Граф бросился к каминной полке, где стоял флакон одеколона «Отто». И так далее.

Или, наоборот, это дешевый мебельный магазин, – дело также не представит сложности. Пишешь, к примеру, так:

«– Мы бедны, Элиза, – сказал Гарри Груб, с любовью глядя на свою жену, но у нас есть все необходимое, по нашим скромным нуждам, не правда ли, моя дорогая? Богатые и купающиеся в роскоши могут меблировать свои палаты у Диллоу или Гобиггина, а мы пользуемся услугами Тиммонсона, который удобно обставит нашу квартиру всего за двадцать фунтов. – И, надев шляпку, хорошенькая женушка нежно взяла под руку своего кочегара и поплыла в известный магазин, где их с неизменной любезностью встретил у порога сам мистер Тиммонсон».

А то можно вступить в соглашение с виноторговцем или ресторатором.

«– Где вы берете этот превосходный кларет, или этот замечательный паштет из гусиной печенки (или что угодно), – спросил граф Благовский у молодого жуира сэра Хореса Полнелла.

Сэр Хорее ответил: «У такого-то».

Результат очевиден. Так ты наполнишь свой винный погреб и набьешь кладовую. Черт, Снукс! У меня самого слюнки потекли.

Или взять портных, шляпников, сапожников и так далее, как легко ввернуть о них словцо-другое!

«Портной Амрамсон почтительно предложил лорду Паддингтону широкий выбор своих несравненных жилетов».

Или:

«В этом простом, но изысканном костюме, секрет покроя которого известен лишь одному Шнейдеру, Падди Парвеньютон и впрямь глядел настоящим джентльменом – при его толщине и кривобокости, Шнейдер сумел придать ему…» И так далее. Чувствуешь, какие замечательные деловые возможности открывает такой подход?

О сапожнике:

«Леди Поппи просто порхала по бальной зале – только сильфида, или Тальони, или дама, покупающая обувь у Сандальи, что на Бонд-стрит, может двигаться с такой волшебной легкостью».

О парикмахере:

«– Графу Барбароссе уж никак не меньше семидесяти, – сказал баронет, помню, я встречался с ним на Венском конгрессе. Но у него – ни одного седого волоса!!

Сэр Паррик засмеялся.

– Любезный друг мой, лорд Плешиватт, – сказал старый насмешник, – да я много раз видывал, как шевелюра его светлости выходила под мышкой у лакея из парикмахерской Растильяка. Ха-ха-ха!

И двое бонвиванов, посмеиваясь, глядели вслед графу, беседовавшему…» И так далее.

Об оружейном мастере:

«Противники стояли друг против друга; не дрогнув перед великаном врагом, О'Смерти поднял пистолет. Своя пистолеты он заказывал у Трахбаха и знал, что на это оружие, как и на самого оружейника, можно положиться.

– Раз! Два! Три! – воскликнул О'Тул, оба выстрела грянули одновременно, и великан гвардеец с ужасным проклятием…» И так далее.

Ей-богу, друг Снукс, две-три фразы в таком духе из-под твоего прославленного пера наверняка принесут тебе прямо на квартиру ящик с пистолетами и хорошее двуствольное ружье. Конечно, боже тебя избавь когда-либо пустить их в ход, но ведь их можно продать и на вырученные деньги отменно повеселиться.

Если мой совет придется тебе в пору, дружище Снукс, пользуйся им на здоровье; и буде он принесет какие-нибудь плоды, надеюсь, ты не забудешь своего друга и покорного слугу.