Текст книги "Гамп и компания"

Уинстон Грум
Гамп и компания

Моей восхитительной жене Энн-Клинтон Грум, которая на протяжении всех этих восхитительных лет была рядом с Форрестом

 
МОЛИТВА ДУРАКА
Пир отшумел, стихает суета,
Вельможи разъезжаться собрались,
Но в этот миг зовет король шута:
«Дурак, нам на потеху помолись!»
Шут тут же сдернул с головы колпак.
Усмешки горечь скрыл нелепый грим.
От богохульства съежился дурак,
А двор во все глаза следил за ним.
Ослушаться монарха шут не смел.
Колена преклонил и молвил так,
Под маской грима побелев как мел:
«Помилуй Господи меня, ведь я дурак».
. . . . . . . . .
Его величество в молчаньи с трона встал
И, чтоб не услыхал ни друг, ни враг,
В сад удалился и смиренно прошептал:
«Помилуй Господи меня, ведь я дурак».
 

Эдвард Роуленд Сил, 1868

© Е. С. Петрова, перевод, примечания, 2018

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018 Издательство АЗБУКА®

* * *

Глава 1

Я вам так скажу: ошибки случаюца у всех, не зря же перед плевательницей всегда кладут резиновый коврик. Но мой вам совет: никому не давайте снимать кино про вашу жизнь. Правдиво получица или нет – это дело десятое. Просто вас потом задергают: начнут с вопросами приставать, телекамеры сувать в физиономию, аффтографы требовать, расхваливать на все лады. Ха! Кабы брехню грузили бочками, я бы в бочкари поддался и зашибал поболее, чем господа Дональд Трамп, Майкл Маллиген и Айвен Бозоски в месте взятые. Но об этом чуть позже.

А для начала позвольте ввести вас в курс моих cкорбных дел. За последний десяток лет со мной не мало всего произошло. Во-первых, я стал на десять лет старше, а это не так весело, как некторые думают. В волосах седина, да и прыти поубавилось – это сразу ясно стало, когда я сделал попытку вернуца в американский футбол, чтобы подправить свое положение.

Когда весь мой бизнес накрылся медным тазом, застрял я в Новом Орлеане, причем оставшись совсем один. Устроился подметалой в стрип-клуб «У Ванды», который работал до трех часов ночи, так что дни у меня были обычно не заняты. Как-то в позний час сижу я в углу, смотрю, как моя подружка Ванда исполняет свой номер, и тут где-то впереди разгараеца не хилый кипеш. Зрители орут, ругаюца, переворачивают столы, стулья, швыряют пивные бутылки, бьют один другого по головам, девушки верещат. Меня это не особо встревожило, посколько такие заварухи случались там раз заразом.

В толпе мелькал один громила, который размахивал пивной бутылкой так, как умел только один тип, мой знакомый по алабамскому универу. И что вы думаете: это он и оказался – старина Змей, наш квотербек, который двацать лет назад на стадионе Апельсинового кубка в четвертом дауне выбросил мяч за пределы поля, чтобы остановить время в матче с кукурузниками из Небраски. Мы, конечно, игру слили, из-за чего меня в оконцовке отправили во Вьетнам, – ну, чего уж теперь, дело прошлое.

Короче, подхожу, выхватываю у Змея бутылку, а он, на радостях, что меня увидел, как даст мне по кумполу, что, конечно, было ошибкой, посколько он вывихнул запястье, разорался, завелся, а в это время как раз подоспела полиция, и нас уволокли в каталашку.

С каталашкой я, надо сказать, знаком – попадал туда нераз. Утром, когда народ протрезвел, надзиратель принес нам жареной колбасы с черствым хлебом и стал допытываца, не желаем ли мы кому-нибудь позвонить, чтоб за нами приехали. Змей от злости совсем с катушек слетел и говорит:

– Форрест, каждый раз, когда мне на пути встречается твоя тупая рожа, я попадаю в какую-нибудь передрягу. Смотри: десять лет тебя не видал – и вот пожалуйста. До тюряги докатился!

Я только покивал, потому как возразить было нечего.

Короче, кто-то внес залог: за Змея с дружками, а заодно и за меня, чему ихний благодетель не особо обрадовался, и Змей меня спрашивает:

– За каким хреном ты вобще сунулся в это злачное место?

Когда я сказал, что работаю там уборщиком, Змей как-то странно на меня вылупился и говорит:

– Дьявольщина, Гамп, я же думал, ты до сих пор заправляешь креведочным бизнесом в Байю-Ла-Батре. Что случилось? Ты ведь миллионером был.

Пришлось расказать ему всю грусную историю про банкроцтво моей компании.

Чертовски устав от заморочек с бизнесом, я отошел от дел. Управление компанией передал в руки моей мамы и друзей: летенанта Дэна, с которым мы познакомились во Вьетнаме, и мистера Триббла, гроcмейстера, обучившего меня игре в шахматы. Сначала умерла мама, и к этому добавить больше нечего. Затем мне позвонил летенант Дэн и сказал, что увольняеца, потому как всех денег не заработаешь и тогдалее. А потом пришло письмо из налоговой инспекции, в котором говорилось, что за неуплату налогов мне грозит закрытие произвоцтва с конфискацией лодок, строений и протчего, а когда я примчался посмотреть, что же там делаеца, оказалось, что там не делаеца вобще ничего. Строения пустуют, земля поросла бурьяном, телефоны отключены, свет обрублен, а к дверям прилеплена бумашка от шерифа: дескать, «имущество арестовано за долги». Я решил наведаца к папе Буббы и разузнать, что к чему. Бубба был мне напарником и другом, мы с ним воевали во Вьетнаме, где он и погиб, но его папа мне всю дорогу помогал, вот я и прикинул, что от него смогу узнать, как такое стреслось. Прихожу и вижу его на крыльце: сидит с убитым видом.

– Что, – спрашиваю, – приключилось с креведочной компанией?

Он покачал головой.

– Форрест, – говорит, – все это так грусно и тягосно. Боюсь сказать: ты теперь банкрот.

– Но почему? – спрашиваю.

– Тебя, – говорит, – предали.

И поведал мне такую историю. Пока я прохолождался в Новом Орлеане, старый добрый летенант Дэн, прихватив с собой Сью, моего друга-обезьяна, а если более точнее – оран-мутана, вернулся в Байю-Ла-Батре, чтобы помочь в решении проблем компании. Дело в том, что мы отлавливали не достаточно креведок. А всем почему-то приспичило жрать креведки. Даже в Индианаполисе, где еще пару лет назад слыхом не слыхивали о креведках, посетители каждой забегаловки хором требовали, чтоб днем и ночью им подавали большие порции креведок. Мы старались ускорить промысел, но креведок становилось все меньше и меньше, поэтому через несколько лет у нас уже не выходило и половины первоначального улова, да и вобще по всей стране начался креведочный бум.

Дальнеющих подробностей папа Буббы не знал, но видел, что дела идут из рук вон плохо. Первым слинял летенант Дэн. На глазах у Буббиного папы он уезжал на шикарном лимузине вдвоем с дамочкой (на шпильках и в блондинистом битловском парике), да еще махал из окна двумя бутылками шампанского. Вторым сдернул мистер Триббл. Просто в одночастье ищез, а следом и все остальные, посколько им перестали платить. В конце концов остался один Сью, который принимал телефонные звонки, но когда телефонная компания отключила связь, ушел и Сью. Наверно, понял, что больше никакой пользы принести не сможет.

– Обобрали тебя до нитки, Форрест, – сказал отец Буббы.

– Кто конкретно, – спрашиваю, – меня обобрал?

– Да все, – говорит он. – Дэн, мистер Триббл, секретутки, рыбаки, конторские крысы. Каждый хоть чем-нибудь, да пожевился. Даже обезьян Сью. Я сам видел, как он драпал за угол с компьютером подмышкой.

Что и говорить, новости были не утешительные. Просто бездец! И Дэн. И мистер Триббл. И Сью!

– Ничего не попишешь, – изрек отец Буббы. – Остался ты на бобах, Форрест.

– Ну и ладно, – говорю. – Мне не привыкать.

Вобщем, делать было нечего. Нахапали – пусть подавяца. В ту ночь я долго сидел на одном из наших причалов. Над заливом Миссисипи взошел жирный полумесяц и кабудто завис над водой. А я думал: была бы жива мама – у ней бы муха не пролетела. И еще я думал о Дженни Каррен (или как там теперь ее по фамилие) с малышом Форрестом, который на самом-то деле – мой родной сын. Я ведь пообещал ей долю в креведочном бизнесе, чтоб у Форреста-младшего были какие-никакие сбережения на черный день. А сам что? Раззорился. Одно дело – когда ты молот и не связан никакими обезательствами. Но мне-то, блин, уже за трицатник перевалило, а я еще хотел обезпечить малыша Форреста. И что из этого вышло? Опять я пролетел. Судьба такая.

Встал я, дошел до конца пирса. Жирный полумесяц так и завис на прежнем месте, над водой. Я чуть не заплакал и облакотился на толстое перило. И – черт возьми – оно, сгнивши совсем, подломилось и рухнуло, ну и я с ним в месте. Зараза. Опять я в дураках, стою по пояс в воде. Пусть бы какая-нибудь акула меня сожрала, я б не возрожал. Но акул там не водилось, так что я, выкарабкавшись на берег, сел на ближающий автобус до Нового Орлеана и еле успел в стрип-клуб – уборку делать.

Через день-другой перед закрытием вваливаеца туда Змей. На руку шина наложена из-за вывиха об мою голову, но пришел-то он по другому поводу.

– Гамп, – говорит, – давай сразу к делу. Ты ведь за свою жизнь чем только не занимался – и все ради того, чтобы стать подметалой в каком-то притоне? Ты спятил? Стесняюсь спросить: ты бегаешь так же резво, как в студенческие годы?

– Не знаю, Змей, – говорю. – Не проверял.

– Вот что я тебе скажу, – продолжает он. – Может, тебе извесно, что я нынче квотербек в команде «Новоорлеанские святые». Может, извесно тебе и то, что дела у нас в последнее время идут херово. Слили восемь игр, ни одного очка не взяли, к нам уже кликуха прилипла – «Новоорлеанские пустые»! А на выходных играем с «Нью-Йоркскими гигантами», черт бы их подрал, и будет у нас в турнирной таблице, как пить дать, ноль-девять, а меня, скорей всего, турнут.

– Футбол? – порожаюсь я. – Ты до сих пор играешь в футбол?

– Вот идиот! А что ж мне еще делать – играть на тромбоне? Слушай, для воскресного матча с «Гигантами» есть у нас одна заготовка. Освоить ее плевое дело: раз-два потренероваца, вот и все. И ты, сдаеца мне, для этого подойдешь. А если не облажаешься, так еще, глядишь, и карьеру сделаешь.

– Ну, не знаю, Змей. Я ведь на поле не выходил с того раза, когда ты мяч в аут выбросил, чтоб время остановить, и мы продули кукурузникам из…

– Зараза, Гамп, не смей меня носом тыкать – двацать лет прошло! Уж все забыли – кроме тебя, конечно. Господи, ты в этой пивнухе полы драишь – и отказываешься от такой возможности, какая раз в жизни подворачивается? Совсем тупой, что ли?

Я уже готов был ответить «да», но Змей не дал мне рта раскрыть и начал что-то царапать на салфетке.

– Смотри сюда: вот адрес тренеровочного поля. Приходи завтра ровно в час дня. Покажешь эту записку – и тебя проведут ко мне.

Он ушел, я засунул салфетку в карман и продолжил убираца, а придя с работы, рухнул в койку, но ворочался до расцвета – обдумывал Змеево предложение. Может, он и прав. И вобще: попытка не пытка. Вспомнился мне Алабамский университет, тренер Брайант, и Кертис, и Бубба, и все наши. Даже глаза у меня затуманились, посколько это было, пожалуй, лутшее времячко моей жизни – фанаты орали, ревели, нам, щитай, равных не было. Короче, встал я, оделся, сходил позавтракать, сел на велик и ровно к часу прикатил на тренеровочное поле «Новоорлеанских святых».

– Повтори: как тебя зовут? – спрашивает охранник, изучая Змееву салфетку. А потом окидывает меня подозрительным взглядом.

– Форрест Гамп. Я когда-то играл в одной команде со Змеем.

– Ну да, ясное дело, – тянет охранник. – Все вы так говорите.

– Но я-то дествительно играл.

– Ладно, жди тогда. – Смотрит на меня, как солдат на вошь, и уходит. Через пару минут возвращаеца и только головой качает:

– Все в порядке, мистер Гамп. Следуйте за мной. – И ведет меня в раздевалку.

Я, конечно, не мало здоровяков на своем веку перевидал. Вон игроки Небрасского универа, помница, настоящие бугаи. Но эти молодые парни – они не то что бугаи, они мостодонты! Если я вдруг еще не говорил, у меня у самого рост два метра, а вес под сто десять кило, но эти ребята – каждый с виду сантиметров на пятнацать выше и килограм на двацать, а то и на трицать тяжелей. Один, прецтавительный такой, подходит ко мне и спрашивает:

– Кого-то ищем, приятель?

– Ага, – говорю, – Змея.

– А его нету. Главный тренер его к врачу отправил – он в баре руку вывихнул об башку какого-то кретина.

– Знаю, – говорю.

– А ты по какому вопросу?

– Не знаю, – говорю. – Змей мне посоветовал зайти спросить, может, вы меня возьмете с мячом побегать за вашу команду.

– С мячом побегать? За нашу команду? – Он как-то не добро сощурился.

– Ага. Вобще-то, мы со Змеем вместе играли за Алабаму. Вчера он мне расказал…

– Погоди-ка, – перебил меня здоровяк. – Тебя, случаем, не Форрест Гамп зовут?

– Ага, точно так.

– Да-да, – отвечает. – Слыхал я про тебя, Гамп. Змей говорит, ты носишься, как черт из зада.

– Сейчас не уверен. Давно уж не бегал.

– Я тебе так скажу, Гамп: Змей просил нас тебя посмотреть. Давай заходи, мы тебя приоденем. Меня, кстати, тренер Харли зовут. Я принимающих тренерую.

Отвел он меня в раздевалку, где мне выдали полную форму и протчее. По сравнению с тем, что было у нас в универе, – две большие разницы. За последнее время многое поменялось. Щитков и резиновых нахлабучек стало в двое больше, так что, напялив весь комплект, выглядишь кабудто марсиан, а как встанешь – боишься опрокинуца. Когда я наконец-то управился, все уже на поле разминались.

Тренер Харли жестом подзывает меня к своей группе, которая пасы отрабатывает, и велит стать в очередь. Я это помню с раньшего времени: выбежать вперед ярдов на десять, резко повернуть – и тебе бросят мяч.

В свой черед выбегаю, поворачиваюсь – и мяч прилетает мне прямо в физиономию, да с такой силищей, что я от удевления спотыкаюсь и падаю. Тренер Харли головой качает, я встаю, бегу в конец очереди. И потом еще раза четыре или пять даже – пас так и не принял, парни меня уже как-то стороняца. Кабудто я неделю не мылся, что ли.

Через некторое время тренер Харли начинает кричать и раззоряца, и все оттягиваюца на линию схватки. Разбили нас на две команды, и попыток эдак через несколько тренер Харли снова дает мне знак подойти.

– Так и быть, Гамп, – говорит, – сам не знаю, зачем я это делаю, но все же поставлю тебя принимающим: проверим, сумеешь ли ты мяч поймать, чтобы Змей – он неизвесно когда оклемаеца – не стал посмешищем, а вместе с ним и я.

Бросаюсь я туда, где игроки совещаюца, и говорю парням, что я с ними. Квотербек, глядя на меня как на психа, цедит:

– Ладно, Гамп, восемь-ноль-три угловой флагшток на счет «два» – бежишь прямо ярдов двацать, один раз смотришь перед собой, затем разворачиваешься.

Совещание закончилось, все разошлись по местам. А я даже не знаю, где мое место, иду на обум, а квотербек это заметил и знаками подзывает меня поближе. Начинает счет, происходит розыгрыш мяча, я пробегаю, по своим прикидкам, двацать ярдов, слегка приплясываю, оборачиваюсь – и точно: мяч летит прямо на меня. Я глазом моргнуть не успел, как он чудом оказался у меня в руках, я его прижал к себе и рванул чтоб было сил. Клянусь, пробежал я даже ярдов на двацать дальше, чем нужно, и только тогда двое амбалов меня повалили.

Тут начался ад промежный.

– Что за фигня? – орет один.

– Эй, так не делаеца. Что он выдворяет? – возмущаеца другой.

Двое-трое с криками и бранью кинулись жаловаца тренеру Харли. Я встаю и бегу обратно совещаца.

– А чем, – спрашиваю квотербека, – эти ребята недовольны?

– Черт, Гамп, эти парни до того тупые, что теряюца, видя нечто новое. Они ждали, что ты выполнишь мои указания от и до – двацать вперед, перебираешь ногами, потом угловой флагшток. Но ты выполнил только половину, и то шиворот-навыворот. В учебниках такого нет. Хорошо, что я тебя страховал. Но в любом случае пас ты принял классно.

За оставшее время я принял пять пасов или шесть даже, и все игроки, кроме защиты, остались довольны. Змей вернулся от врача и стоял у боковой линии, ухмыляясь и подпрыгивая.

– Форрест, – сказал он, дождавшись окончания схватки, – в воскресенье мы зададим жару этим «Гигантам»! Как нам проперло, что я вчера зашел в твою пивнуху!

Ну, не знаю, так ли это.

Короче, всю неделю я тренеровался и к воскресенью уже чуствовал себя вполне уверенно. Змею сняли шину, он вернулся в первый состав в качестве квотербека, первые два тайма провел, как договаривались, и, уйдя на перерыв, счет был 22: 0 в пользу соперников.

– Неплохо, Гамп, – сказал тренер Харли. – Теперь мы им кое-что покажем. Надеюсь, мы усыпили бдительность «Гигантов» и они расслабились. Ждут легкой победы. Но ты их обломаешь.

Потом и он, и другие тренеры отбубнили положенную фигню, и мы вышли на поле.

В первом розыгрыше кто-то из наших прошляпил вбрасывание, что отбросило нас на нашу собственную одноярдовую линию. Тем самым, по выражению тренера Харли, мы еще больше уссыпили бздительность «Гигантов». Тренер Харли выпустил меня на поле шлепком по заду, и я вошел в игру. Трибуны вдруг притихли – вероятно, потому, что мою фамилию не успели внести в програмку.

Змей смотрит на меня горящими глазами и говорит:

– О’кей, Форрест, время пришло. Сделай это.

Он дал необходимые распорежения, и я направился к боковой линии. После розыгрыша мяча в начале дауна я рванул через все поле, развернулся – мяча нет. Змея пасут в нашей зачетной зоне пятеро «Гигантов» или шестеро даже, а он туда-сюда, туда-сюда – выгадал, наверно, сотню ярдов, да не в ту сторону.

– Виноват, – говорит он, когда мы столпились на совещание.

Лезет в штаны, достает пласмасовую фляжечку и делает изрядный глоток.

– Это чё такое? – спрашиваю.

– Чистый апельсиновый сок, дурень, – отвечает Змей. – Ты думал, я буду виски глушить, в мои-то годы?

Как говорица, горбатого могила исправит. Но говорица и по-другому: чудеса в решете! Хорошо, что старина Змей сделал правильный выбор.

Итак, Змей дал мне то же самое задание, и я точно так же рванул вперед. Но теперь фанаты улюлюкают, швыряют на поле бумажные стаканчики, программки и понадкусанные хот-доги. Разворачиваясь, мне в морду прилетел здоровенный гнилой помидор, который кто-то спецом пронес на стадион – только для того, чтобы выказать, как я щитаю, свое неудобрение. Как вы понимаете, это проишествие меня слегка обескорёжило, но только вобразите: подношу я ладони к лицу – и меня застает врасплох пас Змея, да такой мощный, что сбивает меня с ног, но мы, по крайней мере, выбрались из ямы. Теперь нам прецтоит первое в этом дауне наступление, и Змей объевляет все ту же тактику. А когда я пытаюсь стереть с лица помидорные ошметки, он мне говорит:

– Ты по ходу следи, что с трибун летит. Фанаты не со зла. Просто у них прикол такой.

Хорошо бы, чтоб «прикол» у них был какой-нибудь другой.

Короче, выхожу я на поле и перед растановкой слышу в свой адрес реально непотребные прозвища и матерщину, смотрю в ту сторону – и кого я вижу: это же старина Кертис, наш лайнбекер из команды Алабамского универа, только в форме «Нью-Йоркских гигантов»!

Одно время Кертис был моим соседом по комнате в университетской общаге. До тех пор, пока не сбросил из окна подвесной лодочный мотор на крышу полицейской машины, чем навлек на себя некторые неприятности. В последствие я дал ему работу в своей креведочной компании в Байю-Ла-Батре. Сколько мы с ним знакомы, Кертис ни разу не начинал ни единой фразы с какого-либо языка, кроме матерного, причем многоэтажного. Из-за этого порой не легко понять, чего ему нужно, – особенно когда до начала маневра остаюца, как сейчас, щитанные секунды. Я слегка ему помахал, и это, похоже, так его удевило, что он оглянулся на ребят из своей команды, – тут уж мы своего не опустили. Я пулей пронесся мимо Кертиса, хоть он и пытался сделать мне подножку, и рванул к центру поля, куда как раз и прилетел мяч от Змея. Даже не замедлив бега, врываюсь в зачетную зону. Тачдаун!

Все наши запрыгали, стали меня обнимать и тогдалее, а когда я уходил, Кертис подошел ко мне и сказал: «Ну, жопа, ты даешь!» – такой высокой похвалы от Кертиса, думаю, еще никто не получал. Тут кто-то опять швырнул помидорину, но эта угодила прямо в физиономию Кертису. Впервые в жизни я увидел Кертиса в немом обалдении – мне даже его жалко стало.

– Слышь, – говорю, – Кертис, они не по злобе. Это прикол такой в Новом Орлеане. Прикинь, здесь во время корновала «Мырдигра» с проезжающих платформ в толпу какой только дрянью не кидаюца.

Но Кертис даже слушать не стал, а, повернувшись к трибунам, во все горло обматерил фанатов и для верности всем «фак» показал. Кертис есть Кертис.

Матч получился не скушный. В последней четверти, при счете 28: 22 в нашу пользу, я закрепил успех, поймав подачу с сорока ярдов от запасного квотербека, который сменил Змея – тому за боковой линией штопали ногу, прокушенную кем-то из Гигантов. До конца периода фанаты скандализировали: «Гамп! Гамп! Гамп!» – а после финального свистка меня прямо на поле окружила туча фотографов и репортеров, желавших узнать, кто я такой.

После этого жизнь моя круто переменилась. Потому как за эту первую игру против «Гигантов» руковоцтво «Святых» выписало мне чек на десять тыщ долларов. А на следущей неделе мы играли против «Чикагских медведей», и я обезпечил еще три тачдауна. Тогда «Святые», как я узнал, назначили мне поощерительную выплату, то есть по тыще за каждую принятую подачу и по десять тыщ за каждый тачдаун. Так что через четыре игры у меня на счету скопилось уже шесьдесят тыщ долларов, а мы поднялись до шестого места в рейтинге и на этом не останавливались. За неделю до следущей игры, против «Детройцких львов», я отправил Дженни Каррен чек на трицать тыщ для маленького Форреста. А после того, как мы сделали «Детройцких львов», «Краснокожих», «Жеребцов», «Патриотов», «Сорокадевятников» и «Самолетов» (именно в таком порядке), я послал ей еще трицать тыщ и прикинул, что к плей-оффу буду вобще в шоколаде.

Однако вышло совсем по-другому.

Мы таки выиграли первенство своей конференции, после чего нам прецтояло играть с «Ковбоями Далласа» у них дома. И все вроде шло отлично. Наши парни раздухарились и в раздевалке хлестали друг друга по заду полотенцами. Старина Змей, бросив пить, был на пике формы.

Подваливает как-то ко мне один из наших ребят и говорит:

– Слышь, Гамп, тебе агент нужен.

– А это чё такое? – спрашиваю.

– Агент, балбес. Это твой официальный прецтавитель, который будет для тебя бабло выбивать. Здесь тебе норовят недоплатить, как и остальным. Зато у нас у всех есть агенты, которые решают вопросы наверху. Ты бы мог зашибать втрое больше.

Ну, я по его совету нанял агента. Мистер Баттерфилд его звали.

Перво-наперво мистер Баттерфилд явился к начальству «Святых» и устроил разборки. А после меня вызвали на ковер и наорали:

– Гамп, ты в этом сезоне уже подписал контракт на тыщу долларов за прием подачи и десять тыщ за тачдаун, а теперь хочешь соскочить? Это что еще за хрень?

– Не знаю, – говорю. – Я агента нанял…

– Баттерфилд! Агент, мать его за ногу! Да он просто жулик, не знаешь, что ли?

Я говорю, что да, не знаю, а они такие: мистер Баттерфилд, мол, пригрозил снять меня с плей-оффа, если мне не будут платить втрое больше.

– Скажу тебе так, Гамп, – говорит владелец команды, – если пропустишь хоть одну игру из-за гнустной попытки развести нас на деньги, я тебя не только лично вышвырну из команды, но еще и прослежу, чтоб тебя нигде и никогда не брали играть в футбол – по крайней мере, в профессиональный. Усек?

Я сказал, что да, усек, и пошел на тренеровку.

На той неделе я наконец бросил работу в стрип-клубе у Ванды. Очень меня изматывал ночной труд. Ванда сказала, что все понимает и что так или иначе собиралась меня уволить, посколько игроку «Святых» не пристало драить у нее полы. А потом добавила:

– Все теперь приходят посмотреть не на меня, а на тебя, здоровенного остолопа!

За день до нашего отъезда в Даллас я зашел на почту, и там меня ждало письмо из Мобайла, штат Алабама. От Дженниной мамы. Я всегда очень радовался любым весточкам от Дженни или от тех, кто ее знает, но сейчас на меня накатило не доброе причуствие. В конверте оказалось еще одно письмо, нераспечатанное. То самое, в котором я отправил Дженни чек на трицать тыщ долларов. Я начал читать, но еще не дойдя до конца, захотел сдохнуть.

Миссис Каррен писала: «Дорогой Форрест, не знаю даже, как тебе сообщить. Месяц назад Дженни сильно заболела, а потом слег и ее муж, Дональд. На прошлой неделе он умер. А на другой день умерла Дженни».

Там было еще много чего понаписано, всего не упомнить. Я уставился на первые строчки, руки затряслись, а серце так заколотилось, что я чуть не отключился. Вранье! Не могло такого случица с Дженни. С кем угодно, только не с ней. Я же столько лет ее знал, с младших классов, и так любил – никого, кроме мамы, я так сильно не любил. Стою, на письмо крупные слезы капают, чернило смывают, и видны только последние строчки, в которых говорица: «Малыш Форрест сейчас у меня, я буду его воспитывать, сколько смогу, но здоровье мое пошатнулось, так что, Форрест, если появится возможность, приезжай между своими играми, нам надо серьезно поговорить».

Что я делал дальше – не вспомню, но как-то доплелся до дому, побросал самое необходимое в сумку и в тот же вечер уехал автобусом в Мобайл. Наверно, это была самая долгая поездка в моей жизни. Я оглядывался на все те годы, что связывали нас с Дженни. Как она всегда выручала меня в школе… даже после того, как я нечайно порвал ей платье в кино… даже в универе, когда она готовилась выступать со своей фолк-группой, а я сунулся, куда не следовало, и в самый неподходящий момент выволок из машины банджоиста… и потом в Бостоне, когда она пела в «Битых яйцах», а я приехал к ней в Гарварцкий универ и ввязался в постановку Шекспира… и даже много позже, когда она застряла в Индианаполисе, где вкалывала на шинном заводе, а я занялся реслингом и ей пришлось мне втолковывать, что я выставляю себя придурком. Нет, этого не может быть, повторял я себе снова и снова, да только словами ничего не изменить. В глубине души я это понимал. Понимал, что все взаправду.

Приехав к миссис Каррен, было около девяти часов вечера.

– Ох, Форрест, – сказала она, обняла меня и разрыдалась, а я не сдержался и тоже заплакал.

Через некторое время зашли мы в дом, и она, подав мне молока с печеньем, попыталась расказать, как все случилось.

– Никто не может толком сказать, что это было, – начала она. – Заболели они примерно в одно и то же время. Недуг развивался очень быстро, и они словно таяли. Она не мучилась, не жаловалась. Даже похорошела. Просто не вставала с постели, как в младенчестве. Лежала в своей кроватке. Волосы длинные, красивые, личико ангельское, ничуть не изменилось. А в то утро она….

У миссис Каррен перехватило дыханье. Больше она не плакала. Она просто смотрела в окно, на уличный фонарь.

– А когда я к ней зашла, ее уже не стало. Лежала, как спящая, головой на подушке. Малыш Форрест играл на крыльце, а я… ну… я долго не решалась, но все же позвала его в дом поцеловать маму. Он так и сделал. Ничего не поняв. Я попросила его не задерживаться рядом с ней. На следущий день мы ее похоронили. На кладбище «Магнолия», где у нас семейный участок, – там лежат и отец ее, и бабушка. Под сахарным кленом. А малыш Форрест… не знаю, много ли он понимает. Про отца даже не догадывается. Тот умирал в Саванне, на руках у своих родных. Мальчугану сказали, что мамы нет, но как он это толкует, не берусь судить.

– Можно мне посмотреть?

– На что? – не поняла миссис Каррен.

– Где она лежала. Где находилась, когда…

– Да, разумеется, Форрест. Заходи сюда. Теперь тут спит Форрест-младший. У меня всего две…

– Не хочу, – говорю, – его будить.

– И напрасно, – возрожает миссис Каррен. – Быть может, ему полегчает.

Зашел я в спальню Дженни. На ее кровати спал малыш Форрест. Прижимая к груди плюшевого медвежонка; на лоб упала кудряжка светлых волос. Миссис Каррен хотела его разбудить, но я попросил этого не делать. Я почти что увидел там Дженни, мирно спящую. Почти.

– Пусть отдыхает, – сказал я. – Мы с ним утром повидаемся, время будет.

– Хорошо, Форрест, – ответила она. И отвернулась.

Тогда я коснулся его личика, и он с легким вздохом перевернулся на другой бок.

– Ох, Форрест, – продолжала миссис Каррен. – поверить не могу. Так стремительно. А ведь они, все трое, были, похоже, очень счастливы. Вот горе-то, а?

– Да, мэм, – сказал я. – Еще какое.

И мы вышли из спальни.

– Понимаю, ты устал, Форрест. У нас в гостиной есть диван. Я тебе постелю.

– Знаете, миссис Каррен, я бы лутше переночевал на крыльце – в гамаке. Мне всегда нравился этот гамак. Мы с Дженни, бывало, там сядем и…

– Конечно, Форрест. Сейчас принесу подушку и пару одеял.

Так я и сделал. Всю ночь бушевал ветер, а перед расцветом стал накрапывать дождик. Но холодно не было ниразу. Для тех мест, где я вырос, – обычная осенняя ночь. Да я, считай, и не спал. Все думал про Дженни и малыша Форреста, про свою жизнь, в которой, если вдумаца, я ничего не достиг. Много за что брался, но все бестолку. Да к тому же постоянно влипал в разные перетурбации, причем как раз в те моменты, когда мои дела, как могло показаца, налажевались. Как видно, это мне наказанье за мое идиотство.