Текст книги "Чтение. Письмо. Эссе о литературе"

Эссе о литературе

Роберт Фрост

 
Блаженных Островов, мой сын, внемли
Благословению, хотя благой земли
Не видел я.
 

Если спросить читателей, кто сказал: “В прекрасном – правда, в правде – красота”[5]5
  Из стихотворения Джона Китса “Ода к греческой вазе” в переводе Г. Кружкова


[Закрыть] – большинство ответит: Китс. Но Китс не говорил ничего подобного. Он просто передал своими словами то, что ему поведала греческая ваза, когда он описывал ее, – ту, которой уже не грозили ни злоба дня, ни тревоги жизни, “жар в голове и в сердце пустота”. Помимо иных прекрасных видов, на ней была изображена горная крепость. Ваза передавала ее красоту, но не рассказывала о войнах и бедствиях, из-за которых она возникла.

Искусство рождается из нашей жажды красоты и истины, а также из нашего знания о том, что красота и истина не одно и то же. Можно сказать, что каждое стихотворение основано на соперничестве Просперо и Ариэля. Добавлю: в каждом хорошем стихотворении, несмотря на их внешне миролюбивое соседство, присутствует сильное внутреннее напряжение. Греческая ваза – произведение Ариэля, его символ. Что касается Просперо, то его положение лучше всех описал доктор Джонсон: “Единственная цель писателя – дать читателю возможность наиболее полно насладиться жизнью или наиболее стойко ее вынести”.

Мы хотим, чтобы стихотворение было прекрасным образом земного рая, явленного в слове, вневременным пространством чистых игр, радующим нас своим контрастом с нашим историческим существованием со всеми его нерешенными проблемами и безвыходными ситуациями. С другой стороны, мы хотим, чтобы в стихотворении звучала правда и откровение о жизни, чтобы оно показывало жизнь такой, как она есть на самом деле, освобождая нас от самообольщения и самообмана. Поэт не может открыть нам истину, если не откроет двери своей поэзии для предметов спорных и болезненных, хаотичных и безобразных. Хотя в каждом стихотворении есть элемент сотворчества Ариэля и Просперо, в каждом отдельном случае степень их участия разная. Обычно можно легко сказать, под чьим влиянием – Просперо или Ариэля – написано данное стихотворение и даже кто из них повлиял на творчество поэта в целом.

 
Солнце горячее, бледное пламя, мягкий воздушный предел.
Сказочным веером тень мои волосы спрячет от солнечных стрел.
 
 
Солнце, свети, и огонь, полыхай.
Воздух, обвей меня нежно.
Сказочным веером тень моя милая сладость развеет безбрежно.
Чтобы не быть тебе траурной, тень моя,
Ты от ожогов спаси, моя милая.
 
 
Пусть огонь моей красоты
Не разбудит чужой мечты.
Пусть глаза мои не горят:
Мне не нужен чужой наряд.
 

Джордж Пиль. Песнь Вирсавии

 
На перевале, где скала,
Дорога ненароком
Как будто в небо перешла,
Но там, за поворотом
 
 
Она – глядишь – уже в лесу,
Где в сумрачном покое
Стволы стоят, как на посту
У вечности, по двое.
 
 
Забавно как поет мотор
Мне песню путевую
И сокращает кругозор,
Приблизив даль вплотную.
 
 
Но он не сможет этот лес
Мне рассказать и с полуслова
Не передаст мне цвет небес,
Его оттенки голубого.
 

Роберт Фрост. Посреди дороги

Оба стихотворения написаны от первого лица: но какая разница между “я” Вирсавии и “я” Фроста!

В первом случае “я” анонимно, оно не более, чем грамматическая форма. Иными словами, нельзя представить себе встречу с Вирсавией где-нибудь на званом обеде. Во втором “я” – реальный человек в конкретной ситуации: за рулем автомобиля, который пересекает конкретную местность.

Выбросьте прямую речь Вирсавии – и героиня исчезнет, ведь то, что она говорит, никак не связано с конкретной ситуацией или событием. Если кто-то захочет узнать, о чем это стихотворение, вряд ли он получит четкий ответ. Скорее нечто туманное: прекрасная девушка (любая прекрасная девушка), солнечным утром (любым солнечным утром), едва пробудившись от сна, предается мечтам о собственной красоте со смешанным чувством неги и сладкого ужаса – сладкого, ибо никто не угрожает ее благополучию; окажись поблизости какой-нибудь соглядатай, наша девушка запела бы иначе. Если, наконец, мы попытаемся объяснить себе, в чем прелесть этой песни или любого подобного ему стихотворения, нам придется говорить лишь о рифмовке, ассонансах и консонансах, стилистике, цезуре, эпанортозе и т. д.

Стихотворение Фроста, напротив, состоялось только благодаря событию, предварившему появление слов; цель стихотворения – описать опыт и извлечь из него мудрость. И хотя в нем присутствует элемент прекрасной словесной отделки (в конце концов, это стихотворение, а не отрывок из познавательной прозы), этот элемент подчиняется правде, которая в нем запечатлена.

Если кто-то попросит меня привести пример хорошей поэзии, первое, что приходит мне в голову, – поэзия в духе Пиля. Но если мои чувства эмоционально окрашены радостью или печалью, если в эту минуту я подумаю о стихах, проясняющих мои чувства, я, скорее всего, вспомню Фроста.

Шекспир говорит нам, что Ариэль бесстрастен. Отсюда все его триумфы и недостатки! Земной рай, конечно, прекрасное место, но ничего сколько-нибудь значительного там не происходит.

Если Ариэль составит антологию любимых стихотворений, в ней, безусловно, окажутся “Эклоги” Вергилия, “Одиночество” Гонгоры и несколько поэтов вроде Кэмпиона, Геррика, Малларме. Она, в конце концов, надоест нам своим однообразием и скукой, поскольку другое имя Ариэля – Нарцисс.

Бывает и так, что стихотворение, написанное под влиянием Просперо, становится для будущих поколений текстом Ариэля. Кто знает, быть может, детский стишок “I will sing you One O” когда-то использовали для запоминания и передачи важнейшего священного предания. Мы приписываем эту песенку Ариэлю потому, что нас не очень интересуют действующие в ней лица: мы размышляем о белых, как лилия, мальчиках скорее как антропологи, а не как любители поэзии. С другой стороны, чем больше мы будем знать о действующих лицах “Божественной комедии”, тем лучше поймем поэму.

Часто сам автор не в состоянии определить характер собственного произведения. Скажем, “Lycidas”[6]6
  Стихотворение Джона Мильтона.


[Закрыть] кажется нам созданием Просперо, поскольку речь в нем идет о самых серьезных вещах – смерти, скорби, грехах, воскресении из мертвых. Но, по-моему, это иллюзия. При ближайшем рассмотрении, видно, что под маской Просперо скрывается все тот же Ариэль, нарядившийся ради забавы в чужие одежды. Поэтому вопрос: “Кто кормчий на Галилейском озере?” – так же бессмысленен, как вопрос: “Кто такой Иван, родства не помнящий?” И Тот, Кто шел по водам, останется для Ариэля идиллическим пастухом, чье имя случайно оказалось “Христос”. Если читать “Lycidas” под тем же углом зрения, как мы читаем Эдварда Лира, – оно, безусловно, будет одним из самых прекрасных произведений во всей английской литературе. Но если смотреть на него как на творение Просперо (на что оно претендует), то вслед за доктором Джонсоном нам придется осудить его за бесчувственность и фривольность там, где читатель ждет мудрости и откровения и не находит ни того, ни другого.

У поэта, которого вдохновляет Ариэль, есть одно большое преимущество. Его стихотворение может оказаться всего лишь банальным. Худшее, что можно сказать о его стихах: “Зачем было их писать?”

Поэт, находящийся во власти Просперо, куда более уязвим. Из всех английских поэтов Вордсворт менее остальных был подвержен влиянию Ариэля – менее, чем необходимо каждому стихотворцу. Его стихи – наглядный пример того, что происходит, когда поэта вдохновляет один Просперо:

 
The Bird and Cage they both were his:
‘Twas my Son’s bird and neat and trim…
He kept it; many voyages
This singing bird had gone with him…
 

Читая этот отрывок, хочется воскликнуть: “Да он не умеет писать по-английски!” Чего не скажешь об Ариэле: когда он не может, он и не пишет. Ошибки Просперо хуже, чем грамматические или стилистические. Он желает сообщить читателю правду, и в случае неудачи из-под пера его выходит нечто худшее, чем банальность. Читатель слышит в таком стихотворении фальшь. Он не спрашивает, зачем поэт написал его. Он восклицает:

“Лучше бы такие стихи вообще не появлялись”.

И в теории, и на практике Фрост следует за Просперо. В предисловии к “Избранным стихотворениям” он пишет:

“Звук – это золотой слиток в груде руды. Извлечем звук, отбросим все лишнее. Обнаружим, что цель поэзии в данном случае – заставить звучать все стихи по-разному, но средств для этого – гласных, согласных, пунктуации, синтаксиса, слов, предложений и размеров – явно не хватает. Необходим контекст: значение, содержание… Мы снова возвращаемся к поэзии, то есть к искусству, которое нам что-то сообщает, глубокое или неглубокое. Глубокое, основанное на большем опыте, конечно лучше… Стихотворение начинается с восхищения и завершается мудростью, просветлением жизни – не обязательно великим, которое создает культы и секты, но тем, на которое можно мгновенно опереться, когда нас охватывает смятение”.

Профессор Льюис определил бы стиль Фроста как “прекрасно однообразный” с большой буквы. Его спокойная и рассудительная интонация близка к разговорной, и мне трудно назвать кого-либо из современных поэтов, за исключением Кавафиса, кто писал бы столь же просто. Фрост редко использует метафоры. В его поэзии (если взять ее целиком, со всеми литературными и историческими аллюзиями) нет ничего такого, что было бы непонятно пятнадцатилетнему подростку. И все же в этой простой речи ему удается передать всевозможные оттенки переживаний и опыта.

 
Быть может, вся она была в их песне.
Напев ее с их слился голосами,
С тех пор он не угаснет в поднебесье,
Не будет никогда потерян нами.
Не станет снова пенье птиц таким,
Затем она и приходила к ним[7]7
  Из стихотворения “Не станет снова пенье птиц таким”. Перевод В. Белякова


[Закрыть].
……
 
 
И если видит он меня сейчас,
То издали не видит, кем я стала,
В каком теперь ничтожестве живу.
Когда б я знала с самого начала
И в полной силе, ждать чего в конце,
Наверное, мне воли не хватило б
Прожить так вольно, как я прожила.
Быть может, да, но кажется: едва ли[8]8
  Из стихотворения “Нищенка-ведьма из Графтона”. Перевод В. Топорова


[Закрыть].
 

В первом отрывке ощущается нежность и счастье, и размышления о них могут принадлежать лишь образованному человеку. Во втором – бурные и трагические переживания, о которых говорит необразованная женщина. Но оба отрывка написаны одинаково просто. Мужчина употребляет лишь несколько слов, которые не употребила бы женщина, и ни одного непонятного ей. Ее синтаксис чуть-чуть примитивней его. Оба голоса звучат столь же отчетливо, сколь и достоверно.

Оден, Стивен Спендер и Кристофер Ишервуд на острове Рюген. 1931 г.

Поэтический голос Фроста – это голос умудренного разума: ясно сознающего и владеющего собой. Мечта или необузданная страсть не говорят таким голосом. За исключением прямой речи, тире, восклицательные знаки и риторические фигуры встречаются в стихах Фроста достаточно редко. Это не значит, что в них мало эмоций – скорее наоборот: читая стихи, мы всякий раз ощущаем сильное, даже неистовое чувство, таящеется за сдержанной речью. А что как не сдержанная речь воспитывает целомудрие слуха, из которого, собственно, поэзия и возникает?! Даже при желании Фрост не мог бы создавать нескрываемые вопли отчаянья, которые так часто издают герои Шекспира. Но человек, написавший следующие строчки, был, несомненно, знаком с чувством горечи:

 
Замедлив шаг, я был почти врасплох
Застигнут этим звуком. В переулке
Меня как будто звали, будто вздох
Донесся, будто “Здравствуй…” Были гулки
Ночные улицы, и только циферблат
Луны считал часы, доверив небу
Значение времен. И я был рад
Знакомству с ночью. Как простому хлебу.
 

У каждого стиля есть границы. Невозможно представить себе “След змия”[9]9
  Стихотворение Валери “Ebauche d’un serpent”.


[Закрыть], написанного в манере Фроста, или “Смерть работника” в стиле Валери. Стиль Фроста, близкий к разговорной речи, неизбежно современен; это стиль человека, живущего в первой половине xx века. В таком стиле невозможно говорить о слишком удаленных во времени вещах, поскольку разница между “вчера” и “сегодня” будет слишком очевидной, как нельзя размышлять на мифологические темы, которые существуют вне времени.

Поэтому вариации Фроста на тему Иова в “Маске разума” или размышления об Ионе в “Маске жалости” кажутся мне не совсем удачными: они немного неловки в современном обличье.

Не подходит этот стиль и для публичных выступлений, когда поэт вынужден говорить о Civitas Terrena[10]10
  Земной град (лат.).


[Закрыть] или от его лица. Даже в драматических произведениях Фроста он просто размышляет вслух или говорит сам с собой, не думая о публике. В такой манере изложения, как и в любой другой, есть особый расчет, и даже более сложный, чем в остальных.

Расчет правильный, если стихотворение говорит о личных переживаниях. Но когда предметом поэзии становится общественная идея, подобный расчет может оказаться просчетом. Левые либералы раскритиковали “Возделанную Землю, или Политическую пастораль”, написанную в связи со Съездом национальной партии в Колумбийском университете (1932), за реакционную направленность. Читая “пастораль” сегодня, недоумеваешь: из-за чего подняли такой шум? Но непринужденная болтовня Фроста и его поза рубахи-парня по-прежнему раздражают. Лучше бы университет пригласил Йейтса. Он, конечно, сказал бы нечто совершенно возмутительное, но при этом сумел бы подобрать адекватную форму изложения и манеру поведения, что от поэта, в конечном итоге, и требуется, если он обращается к нам как к гражданам, а не как к частным лицам. Сам Фрост, вероятно, чувствовал себя неловко, о чем свидетельствуют две последние и лучшие строчки поэмы:

 
Мы были слишком неразлучны. Но домой
Пора спешить: побыть с самим собой.
 

Всякая поэзия, стремящаяся просветлить жизнь, должна ответить на два вопроса, которые задают себе все, кто жаждет этого просветления. При этом неважно, читают они стихи или нет.

1. Кто я такой? Каковы различия между человеком и другими тварями? Какие отношения должны быть между ними? Каково положение человека во вселенной? Что человек должен принимать как неизбежность, которую не могут изменить никакие наши желания?

2. Каким я должен быть? Каковы отличительные черты героя, истинного человека, которым все должны восхищаться и которому все пытаются подражать? И наоборот: каковы приметы неотесанного, ненастоящего человека, с которыми нужно бороться в себе?

Все мы ищем ответы на эти вопросы. Мы хотим, чтобы ответы были убедительными для всех и при всех обстоятельствах, но жизненный опыт, к которому относятся эти вопросы, всегда связан с определенным временем и местом. То, что поэт может сказать о месте человека в мире природы, отчасти зависит от ландшафта и климата той местности, в которой он живет, а отчасти от его реакций на него. У поэта, который провел детство в тропиках, другое мироощущение, чем у поэта, выросшего в Хартфордшире. И если оба живут в одном и том же ландшафте, общительный человек с пикническим типом телосложения[11]11
  У людей пикнического типа телосложения сильно развиты внутренние полости. Чаще всего такие люди имеют средний рост, их лицо полное, одутловатое. (Примеч. перев.)


[Закрыть] нарисует этот пейзаж иначе, нежели самоуглубленный и печальный астеник.

В поэзии Фроста изображается природа Новой Англии. В Новой Англии каменистая почва, много лесов и гор. Почва довольно скудная. Зима здесь холодная и долгая, а лето мягче и приятнее, чем в других штатах; весна всегда внезапная и короткая. Тут есть несколько красивых водопадов весьма театрального вида. Эти земли, примыкавшие к восточной части побережья, заселялись колонистами прежде других, но позже, когда были открыты плодородные земли Запада, население Новой Англии стало постепенно уменьшаться. Теперь здесь можно встретить только туристов, а летом сюда приезжают владельцы загородных домов. Большая часть возделанной почвы снова превратилась в целину.

Один из любимых образов Фроста – заброшенный дом. В Англии и в Европе руины чаще всего свидетельствуют о трех вещах: о неизбежном ходе истории, политических бедствиях (войны, кризисы и прочее) или, как в случае с заброшенными шахтами, о добрых старых временах, которые навсегда остались в прошлом, не потому что природа была непокорной, а потому что человек расхитил все ее богатства. Европейские руины наводят на размышления о человеческой неправедности, алчности и возмездии, настигающем человеческую гордыню. В поэзии Фроста, напротив, руины – символ человеческого героизма, одинокого противостояния в неравной схватке:

 
Я подошел однажды хмурым утром к дому
Из крупных плит, покрытых сверху дранкой,
С одним окном, и комнатой, и дверью
В долину, окруженную горами:
К единственному, в общем-то, жилищу
На сотню миль вокруг. И в этом доме
Уже давно не жили люди. Впрочем,
Речь о мужчинах. Женщин тут и вовсе
Как будто не было.
 

* * *

 
На склоне солнечном горы
(В надежде здесь собрать дары
Земли) отец обнес ручей
Забором длинным из жердей,
И вместе с первою травой
Здесь появился я. Со мной
Нас стала дюжина детей.
Гора смотрела вниз, и ей
Был мил наш маленький ковчег,
Но завершался детский век:
Мы разбрелись. Теперь она
Не знает наши имена.
Мы спрыгнули с ее колен,
И лес поднялся здесь взамен.
 

Листая “Избранные стихотворения” Фроста, я насчитал двадцать одно о зиме, пять о весне, два, где снег еще не сошел окончательно. Я нашел двадцать семь стихотворений, где время действия ночь, в семнадцати – за окном гроза и ненастье.

Чаще всего ситуация, которую описывает в стихах Фрост, – это мужчина или мужчина и его жена, которые остались вечером, во время снегопада, одни в пустом доме, стоящем на отшибе.

 
В горах, где я знаю, дороги нет,
В месте немыслимом, под самой кручей,
Увидел я фар слепящий свет,
Что тьме кромешной как бы в ответ
Катился по склону звездой падучей.
Этот чуждый свет был изрядно далек,
Во мраке явленный мне воочью, –
Но понял я, что не так одинок,
Хоть тот человек мне б ничем не помог,
Случись что-нибудь со мной этой ночью[12]12
  Стихотворение “Случись что-нибудь”. Перевод С. Степанова


[Закрыть].
 

Иногда, впрочем, как в стихотворении “Двое увидели двоих”, природа (олень и лань) ласкова к человеку, вернее к мальчику и девочке, но истинный смысл стихотворения в том, что подобная взаимная симпатия – лишь чудесное исключение. Обычно природа относится к человеку иначе. Вот как пишет об этом Фрост в стихотворении “Вот и все”:

 
Он требовал у ветра, у реки,
У валунов, столпившихся сурово,
Не отголоска собственной тоски,
А встречного участия живого.
Но тщетны были и мольба, и зов,
Когда внезапно там, на дальнем склоне,
Раздался торопливый треск кустов
И кто-то с ходу, словно от погони
Спасаясь, бросился с размаху вплавь –
И постепенно с плеском и сопеньем
Стал приближаться, оказавшись въявь
Не человеком, а большим оленем…[13]13
  Из сборника: Роберт Фрост “Другая дорога”. Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть]
 

Однако природа для Фроста не столь безжалостна, как, скажем, для Мелвилла.

 
Природа стать любезнее должна –
хотя бы только на один процент,
не нужно лишь плодиться бесконечно…[14]14
  Из стихотворения “Как удержаться на планете…” Перевод Вл. Кормана.


[Закрыть]
 

Природа по его представлениям – Dura Virum Nutrix[15]15
  Суровая наставница мужей (лат.)


[Закрыть], которая, несмотря на явное безразличие к человеку, требует от него напряжения всех сил, бесстрашия и стойкости, делает из него настоящего мужчину.

Не нужно путать смелость с романтической дерзостью. Смелость включает в себя осторожность и хитрость:

 
Есть у всех у нас, жить охочих,
Свой особый тихий свисточек.
При малейшем тревожном знаке –
Юрк! – и ты в безопасном мраке[16]16
  Из стихотворения “Горный сурок”. Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть].
 

и даже расчетливость:

 
Копи, копи на черный день!
 

В европейской поэзии есть примеры сходного мироощущения, когда поэт, сознавая разобщенность людей и безразличие природы к человеческим ценностям, приходил к тем же выводам. Но американскому поэту легче выразить эти ощущения, нежели европейским поэтам. Жившие в благополучной и перенаселенной сельской местности, где благодаря многовековому возделыванию, Мать-Земля давно обрела человеческий облик, европейские поэты были вынуждены либо отвлеченно философствовать, либо создавать необычные, нетипичные образы; все, что они говорили, казалось, было продиктовано теориями и темпераментом, а не фактами. Американский поэт Роберт Фрост, напротив, обращается к фактам, которые должна учитывать любая теория и признавать любой темперамент.

Герои Фроста изолированы не только в пространстве, но и во времени. Ностальгическая нота редко звучит в его стихах. Когда он пишет о детстве (“Дикий виноград”), детство кажется здесь не волшебным раем, которому очень скоро суждено исчезнуть, а школой, в которой ребенок получает первые уроки взрослой жизни. Действие одной из лучших его поэм “Поколение Человека” происходит в старинном родовом особняке семьи Старков в Нью-Хэмпшире. Сельское хозяйство городка в упадке, со стороны гор подступают валуны, пустыри – с тех пор, как никто не хочет брать в руки мотыгу, – становятся все обширнее. От особняка на обочине дороги остался лишь полуразрушенный погреб. В поэме описывается, как губернатор штата в рекламных целях хочет собрать представителей рода Старков на земле их предков. Главные герои поэмы – мальчик и девочка: оба Старки, дальние родственники, они встречаются в разрушенном доме и влюбляются друг в друга. Разговор заходит об их общих предках, и оказывается, что ни он, ни она ничего не знают о них. Мальчик сочиняет историю, изображая в лицах, как он ухаживает за ней, а их предки уже поговаривают о свадьбе и предлагают выстроить на этом месте летний дом. Иными словами, истинное прошлое им неизвестно и иллюзорно. Оно играет роль счастливого случая, который помог людям, живущим сегодня, встретиться.

Подобно Грэю, Фрост написал поэму на заброшенном кладбище. Грэя интересует жизнь покойных, которых он не знал; прошлое вдохновляет его больше настоящего. Фрост же не хочет ничего вспоминать; он говорит о смерти как об источнике ужаса для каждого живущего в настоящем, но смерти нет в настоящем.

Она, как первопроходец, всегда впереди.

 
Легко быть мудрым. Рассуждать
Среди могил, что дело человека –
Жить вечно, а не умирать,
И он поверит в это слепо.
 

Во временном существовании человека постоянно возобновляющаяся возможность что-то открыть или начать все сначала представляется ему ценной.

 
Есть ложь. Она твердит, что дважды
Ничто не повторится с нами, ибо
Таков закон. Но кто его придумал?
Что жизнь, как не сплошное возвращенье?
И надо только капельку вниманья,
Чтоб в сотый раз его с восторгом встретить.
 

Фрост написал несколько пасторальных эклог и с явным удовольствием использовал формы, которые традиционно считаются наиболее аристократическими и идиллическими для изображения демократической реальности. Пейзажу Новой Англии так же далеко до Аркадии, как и общественной жизни. Здесь нет привилегированных “неработающих” классов, которым нечего делать, кроме как изощрять свою чувствительность, что и предполагается в европейской пасторали. В этом обществе существуют социальные различия. В Новой Англии протестанты англо-шотландского происхождения считают себя на голову выше католиков и представителей латинской расы; среди протестантов, в свою очередь, наибольшим уважением пользуются унитарии и конгрегационисты. В стихотворении “Рукоять топора” фермер-янки заходит в дом столяра-баптиста франко-канадского происхождения с полным сознанием собственного превосходства:

 
Пусть не скрывал он радости своей
(Когда был рад), что в дом его вошел я.
По мне – так если что в руках горит
И спорится, какие, в общем, счеты
Между соседями быть могут. Даже если
Француз, ты поселился рядом с янки –
К чему юлить? Достоинство дороже.
 

В стихотворении “Снег” миссис Коул еще резче отзывается о проповеднике-евангелисте Месерве:

Афтограф стихотворения “O Love, the interest itself in thoughtless Heaven”. Май 1932 г.

 
Мне мысль одна о нем – и та противна.
У самого, слыхать, все семеро по лавкам,
А он который год в убогой секте.
Их и себя когда-нибудь погубит.
О нем услышишь раз – и жить не хочешь.
 

И все же добрососедские отношения берут вверх над снобизмом. Янки признают исключительную образованность баптистов, и даже Коулы всю ночь не могут сомкнуть глаз, переживая, как проповедник Месерв доберется до дома в непогоду.

В пасторали Фроста место традиционного умудренного опытом и пресыщенного маклера занимает горожанин, часто студент, который подрабатывает летом на ферме; крестьяне, которые его окружают, не благородные дикари или комичные простофили, как было принято изображать их раньше.

В стихотворении “Сотня воротничков” застенчивый, рафинированный профессор колледжа оказывается в одном гостиничном номере с вульгарным толстяком, который собирает с окрестных фермеров деньги для подписки на местную газету и постоянно прикладывается к виски. В конце концов, симпатии читателя оказываются на его стороне, хотя он не привлекателен эстетически. Казалось бы, нам должен импонировать профессор (демократ если не в душе, то по убеждениям). Но профессор – жертва того образа жизни, который сузил его интересы и чувства. Вульгарность второго героя искупается его дружелюбием, совершенно неподдельным и не похожим на манеры профессионального торговца. Его не назовешь пройдохой, он просто вульгарен:

 
“Но, может быть, они не так уж рады –
не то, что вы, конечно, – этой встрече?”
“Да бросьте!
Неужели я последний доллар выну
Из ихнего кармана? Ведь не хочешь –
так не плати. А я – я ехал мимо
И заглянул к ним как бы между делом”.
 

В стихотворении “Неписаный закон” фермер из городских ненароком обижает одного из наемных рабочих:

 
“В чем дело? Что с ним?”
– “А в том, как вы сказали”.
– “А что такого я сказал?” –
“Ну, чтобы мы поторопились…”
– “Скорей сметать копны, поскольку – туча?
Так это полчаса назад как было.
 
 
Да и сказал я это, в общем-то, скорее Себе”. –
“Я знаю. Но наш Джеймс – тупица:
Он порешил, что вам его работа
Не по душе. Так, впрочем, каждый бы подумал…
“Ну что ж, сам виноват”. – “Не обращайте
Внимания на Джеймса. Лучше вот что
Запомните: тому, кто знает дело,
Не след твердить: “давай-давай, быстрее…”
 

Незнание фермером неписаных правил сельского труда здесь не столько ставится ему в вину, сколько создает контраст, подчеркивающий качество, которое Фрост после мужества и смелости ценит более всего: самоуважение и законная гордость. Это может быть гордость своим мастерством (вспомним баптиста-столяра), гордость старого батрака, который пришел умирать, почувствовав, что больше не может работать на сенокосе, или гордость того, кто с мирской точки зрения кажется сумасбродом, как тот неудачливый фермер, который сжег свой дом, а на вырученную страховку купил небольшой телескоп, жил в нищете, подрабатывая на железнодорожной станции. Несмотря на то, что телескоп оказался скверным, а фермер разорен, он горд за свой аппарат и счастлив.

Каждый поэт является представителем современной культуры и вместе с тем ее критиком. Фрост никогда не писал сатирических стихотворений, но нам нетрудно догадаться, что как американец он одобрял или не одобрял в своих односельчанах. Средний американец – стоик. Несмотря на непринужденность и дружелюбие, он очень сдержан в своих чувствах, куда более сдержан, чем средний англичанин. Он верит в свою независимость: ничего другого ему, собственно, не остается, ибо жизнь слишком подвижна, а обстоятельства слишком быстро меняются, чтобы он мог обрести твердую поддержку семьи или общества. В критическую минуту он всегда придет на помощь ближнему, кем бы он ни был, но будет считать плохим соседом того, кто всегда бросается на помощь, и не одобряет жалость к себе или сожаления о прошлом. Все эти качества мы находим в поэзии Фроста. Но есть и другие свойства американского характера, которые не нашли отражения в его стихах. Их отсутствие подразумевает неодобрение, скажем, уверенность в том, что с помощью хитроумных новшеств можно построить Новый Иерусалим на земле за четверть часа. Фроста можно отнести к партии тори, не забывая при этом, что вся Америка принадлежит к партии вигов.

Харди, Йейтс и Фрост еще при жизни написали собственные эпитафии.

Харди:

 
Я был всегда изменчив. Жизнь – верна.
Теперь пора вернуть ей долг сполна.
 

Йейтс:

 
Стой, всадник! Здесь непоправимо
Сошлась со смертью жизнь. Взгляни – и мимо.
 

Фрост:

 
И если бы понадобилось вскоре
Снабдить надгробной надписью мой прах,
Вот эта надпись в нескольких словах:
Он с миром пребывал в любовной ссоре[17]17
  Последние строчки стихотворения “Урок на сегодня”. Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть].
 

Из всех трех лучшая – Фроста. Харди даже в эпитафии скорее излагает свой пессимистический взгляд на жизнь, нежели говорит об истинных чувствах: “Я был всегда изменчив…” Всегда ли? Неужто и впрямь, мистер Харди? Всадник Йейтса чересчур театрален; нынешний прохожий – скорее всего, мотоциклист.

И только Фрост устраивает меня вполне: он говорит не больше и не меньше той правды, которую знает о себе. Если же говорить о мудрости, то разве любовная ссора с жизнью не лучше для Просперо, чем безразличие и холодность?