Текст книги "Голод"

Том взглянул на часы. Девять тридцать. Это был чертовски длинный день. Небо снаружи уже стало серо-черным, и звезд не видно. Скоро, наверное, пойдет дождь, предвестник весны. Взяв пиджак, Том выключил свет. Может, повезет и он окажется дома раньше Сары, тогда ее ждет роскошный обед. Этобыло единственное, что он мог сейчас для нее сделать, – ведь битву за ее карьеру он проиграл. Годы пройдут, прежде чем бюрократы из других институтов оценят важность ее работы и, подобрав жалкие крохи – результаты ее исследований, – задумаются, не пригласить ли ее поработать.

А пока остается лишь смотреть, как она ведет растительное существование в Клинике сна; она вернется к своей старой работе и будет осматривать поступающих в больницу пациентов на предмет состояния их здоровья – перед тем как они начнут курс лечения. Если, конечно, ее можно будет убедить вернуться к этому.

Тучи опускались все ниже, когда Том шел по Второй авеню к их дому. Порывы ветра расшвыривали вокруг него бумажки и пыль и приносили большие холодные капли дождя. Молния мелькнула среди туч. От Риверсайдского центра до их квартиры надо было пройти четырнадцать кварталов. Обычно прогулка его бодрила, но только не сегодня. Он пожалел, что не взял такси, но оставалось уже недалеко, и брать такси не имело смысла. Дождь пошел сильнее, и Том обрадовался, увидев впереди залитый ярким светом вестибюль их дома.

Алекс – швейцар – приветственно кивнул ему. Поднимаясь на лифте до двадцать пятого этажа. Том продумывал меню обеда.

Квартира их напоминала холодильник. Утром погода была по-весеннему мягкой, и они оставили окна открытыми. К вечеру же все изменилось, поднялся ветер. Он носился по гостиной, полный таинственных запахов, принесенных откуда-то издалека. За окнами поблескивали городские огни, еле различимые сейчас из-за стремительно несущихся языков туч, в которых ярко вспыхивали молнии.

Закрыв окна. Том поставил обогреватель на 85°[20]20
  По Фаренгейту (приблизительно 29,5 °С).


[Закрыть], чтобы прогреть квартиру. Затем он занялся обедом. Эта работа оказалась неожиданно утомительной. Повар из него вышел бы неплохой – его отец об этом позаботился, – но из-за позднего времени и мучительной досады ему хотелось лечь в постель и забыть весь этот чертов день.

К десяти тридцати обед был готов, и выглядел он весьма живописно, несмотря на настроение Тома. Он закончил возиться с салатом и включил огонь под супом-пюре. Не готова была только телятина. Но это должно быть сделано в последний момент, когда Сара придет домой. Он сходил в гостиную и налил себе выпить.

В одиннадцать он позвонил в лабораторию. Ответили только после шестого гудка.

– Что ты делаешь?

– Наблюдаю, как Мафусаил не спит. Транквилизаторы на него не подействовали. Мы пытаемся подключить его к энцефалографу, но он срывает с себя электроды. Так что у нас нет и половины его ЭЭГ. – Голос ее казался совершенно безжизненным.

– Кто тебе помогает?

– Филлис. Чарли внизу делает срезы с Бетти.

– Иди домой. Я тут кое-что приготовил для тебя.

– Сегодня не могу, дорогой. – Конечно, ей было грустно. Поэтому и голос такой. И опять он это ощутил – укол отвратительного ликования. Скоро, совсем скоро все ее ночи будут принадлежать только ему.

– Я имею в виду обед. Идет дождь, так что возьми такси.

– Я знаю, что идет дождь, Том.

– Ты могла и не заметить. И потом, послушай, ты же можешь вернуться обратно, когда мы поедим.

Выманить Сару из лаборатории всегда было непросто. Он мог только ждать и надеяться, что усталость и голод сломят ее решимость и смогут вытащить ее за стены лаборатории. Салат, суп, телятина. После этого фрукты и сыр. Много вина. К тому времени, как они отобедают, она, вероятно, будет настолько сонной, что не станет даже и пытаться вернуться в лабораторию. В жизни должно быть место не только для лаборатории, подумалось ему.

Том услышал знакомые шаги в коридоре – Сара пришла раньше, чем он ожидал. Вот хлопнула дверь – и она уже дома, с мокрыми от дождя волосами, размытой косметикой и все еще в своем лабораторном халате. Маленький рот сжат в прямую линию, в глазах – неестественный блеск. Несмотря на переполнявшее ее лихорадочное возбуждение, выглядела она как-то потерянно. Том двинулся к ней.

– Осторожно! Я с ног до головы в обезьяньем дерьме. – Она отшвырнула халат и только тогда разрешила ему обнять ее. Так приятно было ощутить ее в своих объятиях, хотя бы даже на мгновение. – Мне нужно принять душ.

– Обед будет на столе, когда ты выйдешь.

– Слава Богу, что существует административно-хозяйственный персонал, у которого к концу дня все еще остаются силы. – Сара поцеловала его в нос и отстранилась. – Этот чертов резус в очень плохой форме, – сказала она, направляясь в ванную. – У него стали выпадать волосы и не прекращается понос. Он перевозбужден – его никакне заставить заснуть. Он даже не подремал. Бедняга. – Том услышал скрип вешалки для одежды. Затем послышались еще какие-то слова, но шум воды их заглушил. Сару, как видно, не особо волновало, слышит он ее или нет. Ей нужно было выговориться: произнесение вслух сердитых слов уже само по себе успокаивало ее.

Том вдруг почувствовал себя одиноким. Считается, что те, кто влюблен, занимают центральное место в жизни друг друга. Но иногда, в такие моменты, как сейчас, он задавался вопросом: любит она его или ей просто нравится быть любимой?

Занимаясь телятиной, он слушал, как ревет за окном ветер, и размышлял о своей любви. Он любит – а значит, верит и в ее любовь. И тот факт, что ему придется видеть, как ее лишают возможности работать, заставлял его чувствовать себя подопытным кроликом в клетке – в клетке, откуда никак не выбраться.

– Спасибо, милый, – Сара неслышно подошла сзади. На ней был синий шелковый халат – его подарок на день рождения; кожа – розовая после душа, глаза мягко сияют в сумеречном свете. Странное очарование исходило от нее. Чудо Сары заключалось в ее удивительной женственности. Она не была красавицей в общепринятом смысле – глаза слишком большие, подбородок упрямо выдвинут вперед, – и тем не менее мужчины всегда обращали на нее внимание. Она могла быть и намеренно безразличной, и более женственной, чем все другие женщины, каких он когда-либо знал.

Они ели молча, только поглядывали друг на друга – Том и его волшебная дама. К тому времени, когда обед закончился. Том, сгорая от нетерпения, готов был на руках нести ее в спальню. К его облегчению, о Риверсайде больше не было сказано ни слова. Пусть Сара отложит на пару часов свои тревоги, пусть проблемы подождут.

Когда она встала из-за стола, он воспользовался удобным случаем. Том был достаточно высок, чтобы с легкостью поднять Сару на руки. Он, конечно, понимал – она могла это расценить как посягательство на свое достоинство, но ведь он делал это любя. Издав слабый горловой звук, она обвила руками его шею, наигранно похлопала длинными ресницами. Пусть игра – но приятнейшая, это свидетельствовало о ее любви и уважении к нему. Он нисколько не удивился бы, если бы она послала его к черту, и ему было ужасно приятно, что она этого не сделала, как будто его физическая сила и его желание дали ему (на краткое время!) такие права на нее, какими он не обладал никогда.

Он уложил ее на кровать. Она не произнесла ни слова. Так и было у них заведено с самого начала, и они свято соблюдали эти правила.

Он разделся в дрожащем свете огненных сполохов, пронизывавших тучи. Затем подошел к Саре, стянул с нее мягкий халат и лег рядом.

За годы, проведенные вместе, у них выработалось мало привычек – оба они были страстными экспериментаторами. Но в этот вечер воображение могло и отдохнуть. Том искал утешения в простоте, и Сара сейчас стремилась к тому же, и они приняли друг друга с мягкой приязнью давних любовников. Она прижалась к нему, когда он в нее погрузился, и оба вздохнули от радости. Не слишком изощренный любовный акт, но он принес долгожданную свободу, оставив их уплывать в сон в объятиях друг друга. Ветер завывал за окнами, и это было последнее, о чем еще успел подумать Том. Весенняя гроза.

* * *

Френси Паркер проснулась внезапно. Она чувствовала себя как-то скованно – и вдруг что-то поползло у нее между ног. Слишком поздно сообразила она, что надо бы дернуться. Веревки затянулись: она была привязана к кровати.

Волна ужаса прокатилась по телу. Вот оно, изнасилование посреди ночи. 06 этом можно услышать в программах новостей, об этом шепотом говорят на работе. С трудом превозмогая страх, она попыталась собраться с мыслями. Вторгшийся к ней мужчина включил лампу у кровати и направил свет ей в глаза. Он не хотел, чтобы его видели.

В полосе света сверкнуло на мгновение лезвие хирургического скальпеля. Френси почувствовала, как слезы брызнули у нее из глаз. Странный, низкий звук заполнил комнату.

– Заткнись!

Она и не знала, что способна издавать такие звуки. Отчаяние охватило ее, но голова продолжала лихорадочно работать, изыскивая пути к спасению.

В комнате почему-то пахло мертвечиной. Она ощущала какое-то движение, но свет бил в лицо, и ничего нельзя было разглядеть; затем она почувствовала, что он возится с ее ночной рубашкой. Опустив глаза, Френси увидела его руки, скальпелем разрезавшие материю. И она вдруг отчетливо поняла, что жить ей осталось недолго, – это ужасное лезвие скоро убьет ее. Ощутив, как руки его откидывают клочья ночной рубашки, обнажая ее тело, она застонала от горечи – и тело ее вдруг затрепетало. Этот кошмар означал и другое... Она представила, как увидит его, как потное тело появится в островке света, – и пришла в ярость. Она никогда не думала, что испытает когда-либо такое унижение, такое бесчестье.

И когда он склонился над ней, она наконец увидела его. То, что представилось ее глазам – глазам двадцатидвухлетней девушки, часто являвшейся предметом мужских устремлений, способной печатать на IBM Selectric со скоростью восемьдесят слов в минуту, потрясло Френси до глубины души.

Сердце ее остановилось. От бившегося в горле дикого крика наружу вырвался только один булькающий вздох.

Увидев, что она умерла и хлороформ уже ни к чему, он зарычал от бешенства и яростно ткнул скальпелем, надеясь заполучить ее до того, как истечет последняя секунда. Их гораздо лучше было брать перед смертью, чем сразу после нее.

Ему это не удалось. Тогда он взял ее как мог, не отрываясь от нее, пока она не захрустела, как бумага

* * *

Этим сырым утром, в четыре часа, на Саттон-Плейс не было ни души. За изящно очерченными оконными проемами скрывалась темнота. Нигде не было никакого движения, если не считать того, что иногда случайный порыв ветра – все, что осталось от ночной бури, – шевелил обрывком бумаги или упавшим листком. У окна одного из очаровательных небольших домиков, расположившихся в ряд вдоль восточной стороны улицы, неподвижно стоял человек. Мириам сосредоточенно прислушивалась к себе, ощущая зыбкое эхо отдаленного призыва, прикосновения.Этой способностью были наделены только существа, подобные ей самой, а также некоторые из высших приматов. Человек, хотя он и мог научиться прикосновениюот посвященного, обычно бывал нем. Но это прикосновениебыло настоящим – оно просто пульсировало во мраке.

Один из ее рода?

Все ее братья и сестры исчезли – жертвы несчастных случаев, жертвы гонений. После морей крови, разливавшихся в средние века, одиночество стало уделом каждого из ее рода – каждого из оставшихся в живых; они жили, целиком погрузившись в свои собственные трагедии, – представите ли вымирающего рода, слишком боявшиеся расправы, чтобы собираться вместе.

"Мы не Зло, – думала она, в то время как странное прикосновениеощущалось все Сильнее и сильнее, – мы лишь часть Справедливости, вершимой на этой земле".

Пятьдесят лет назад она видела одного из подобных ей – он стоял в одиночестве у поручней на палубе лайнера «Беренгария» и смотрел на нее, оставшуюся на пристани. На мгновение они соприкоснулись,поделившись своими личными разочарованиями и бесконечной жаждой – жаждой жизни, а затем все кончилось – прозвучал корабельный свисток, кильватер лайнера растворился в лунном свете. Путешествие, не имеющее конца.

Единственным ее утешением оставались спутники-люди. Они не могли осознать того одиночества, что заставляло ее трансформировать их, создавать в них свой собственный образ.

Она любила их – и уничтожала каждого из них.

Так не могло больше продолжаться. Она не сможет жить с Алисой, сознавая, что ту ждет такой же конец, как и всех других. Как и Джона.

Прикосновениеперебило ее мысли – уже не эхо, но раскаты грома в горах; оно было тяжелым и пугающе чуждым, как ночь.

Животное. И в агонии. Полной агонии. Так может себя чувствовать только тот, кто лишен Сна.Но трансформированных животных не было.

Или были?..

Сара Робертс, экспериментируя вслепую, могла добиться грубого приближения к реальности –к трансформации. И может, один из ее зверей встречал свой конец в грязной клетке. В этом прикосновенииощутила она потерянные леса, необозримые зеленые пространства и железные прутья.

Глаза ее расширились, руки потянулись к прутьям решетки, защищавшей ее собственное окно, вцепились в холодное железо. Окно, оконная рама, стена – все затряслось вдруг, пробужденное к жизни ее неистовыми пальцами.

* * *

Светало. Том Хейвер нехотя открыл глаза. Он так старался удержать сон, но – бесполезно. Комната была залита утренним сумеречным светом. Он взглянул на часы. Семь десять. Давно пора вставать. Выбравшись из постели, он, пошатываясь, двинулся к ванной. Надо принять душ. Он почти не спал этой ночью, пытаясь найти тропинку в сплошном тумане – способ продлить финансирование работ Сары. Все пути вели обратно в Бюджетную комиссию и к Хатчу.

Задержавшись у двери в ванную, он обернулся и взглянул на Сару. Странное, удивительное чувство вдруг охватило его – как будто и не он вовсе, а кто-то другой стоял здесь и смотрел на нее. И он понял: совсем ему не хочется, чтобы она добилась успеха.

Испытывая чувство ярости, он встал под душ, намыливался, ополаскивался, вытирался – и разрывался от жалости к ней и злости, что он так страдает из-за нее.

Открыв дверь, Том ощутил слабые ароматы завтрака. Привычным пением, однако, они не сопровождались. Сегодня она встала не такой веселой, как обычно. Ему хотелось бы не чувствовать к ней жалости – это принижало ее. Врач должен относиться к боли пациента без эмоций.

– Счастливого расплавления, – приветствовала его Сара, когда он появился на кухне.

– Расплавления?

– То, что происходит с моей лабораторией, похоже на расплавление реактора. Достигает критической массы и погружается в землю. Сам себя хоронит. Исчезает.

Существовали сотни ободрительных слов – ни одно не пришло ему на ум.

– Я позвоню тебе, когда заседание закончится, – только и смог он сказать.

И снова он ее обманывал. Почему бы не рассказать ей о своих чувствах? Чего он боится? Эмоции служат подтверждением фактов – в этом все и дело. Смерть, например, всегда кажется ложью, игрой в исчезновение, пока скорбь человека не превратит ее в истину.

Зазвонил телефон. Вздрогнув от неожиданности, Том схватил трубку. Странный шепчущий голос спросил Сару. Она уставилась на него с нетерпеливым ожиданием на лице, явно надеясь, что в лаборатории произошло какое-нибудь чудо.

– Удачи, – пожелал ей Том, передавая трубку. Она жадно схватила ее. Последовала долгая пауза – она напряженно вслушивалась, затем пробормотала несколько слов, соглашаясь, и повесила трубку. Одним глотком допив кофе, она побежала в спальню.

– Опять проблемы с Мафусаилом, – бросила она, доставая плащ из стенного шкафа. Глаза ее холодно блестели.

– Он не умер?

Сара отвела глаза.

– Нет, – сказала она преувеличенно громко, – там кое-что другое.

– Кто это звонил?

– Филлис.

– У нее голос как у зомби.

– Тридцать часов на работе. Я не очень ясно себе представляю, что там происходит, но...

– Может, появилась какая-то надежда? В последнюю минуту.

Она рассмеялась, фыркнула, тряхнула головой и затем без дальнейших разговоров прошла мимо него. Хлопнула входная дверь. Он разыскал свой собственный плащ, небрежно валявшийся в стенном шкафу среди джинсов и пустых вешалок. К тому времени, когда он добрался до лифта, она уже успела уехать.

* * *

Мириам читала вслух отрывки из книги «Сон и возраст». Алиса особо не прислушивалась, но это не имело значения – девочка была на редкость восприимчива. Мириам взглянула на нее, и то, что она находится рядом с ней, наполнило ее радостью. Мириам любила ее строгий ум, молодость и ослепительную красоту.

– "Ключ к взаимосвязи между сном и возрастом лежит, по-видимому, в образовании легкораспадающейся белковой группы, связанной с подавлением липофусцинов. На молекулярном уровне повышение содержания липофусцина вызывает снижение интенсивности обмена веществ, что ведет к замедлению темпа деления клеток. Таким образом, это является главным фактором, отвечающим за все явления, связанные с процессом старения, – начиная со снижения реакции органов на гормональные запросы и кончая столь серьезными явлениями, как старческое слабоумие".

– Как ты думаешь, зачем я тебе это читаю, Алиса?

– Хочешь выяснить пределы моего терпения?

– Ты только представь себе: что, если ты никогда не постареешь? У тебя никогда не будет седых волос. Ты вечно будешь молодой.

– Но не тринадцатилетней же!

– Нет. Это не нарушает процесса взросления, только старения. Хотелось бы тебе этого – оставаться двадцатипятилетней вечно?

– Всю жизнь? Конечно.

– И твоя жизнь будет длиться вечно. Тебе следует быть благодарной доктору Саре Робертс. Она приподняла завесу великой тайны. – Ей очень хотелось продолжить эту мысль, сказать Алисе правду – что она прямо сейчас могла бы избрать уделом бессмертие и что Мириам могла бы ей дать его.

Более того, если данные доктора Робертс верны, это был бы вечный дар, а отнюдь не временный (несколько сотен лет!), как во всех других случаях.

– Я не совсем уверена, что хотела бы жить вечно –вздохнула Алиса. – Я имею в виду – не так уж это и ценно, не правда ли?

Мириам была так поражена, что ей чуть не стало плохо. Она никогда и мысли не допускала, что у Алисы может быть такой взгляд на вещи. Жить – это стремление всеобщее. Ее собственный род, сколь бы древним он ни был, героически пытался выжить в средние века, боролся, несмотря на низкую рождаемость и неизбежное и очевидное уничтожение. Даже последний из оставшихся в живых стремился только к одному – выжить.

– Но ведь ты это в шутку сказала, так ведь, Алиса? – В голосе ее невольно прозвучала злость, которую ей совсем не хотелось бы обнаруживать.

И девочка отреагировала на это.

– Ты говоришь как-то странно, Мириам. Не как обычно.

Мириам не стала ей отвечать. Вместо этого она вернулась к книге.

– "Суть всей проблемы состоит в том, как и почему нарушается процесс подавления липофусцина по мере старения клеточной системы. Мы обнаружили, что продолжительность и глубина сна связаны с количеством вырабатываемого липофусцина, причем чем глубже сон, тем выше уровень подавления".

– Ладно, я думаю, что мне пора задать один вопрос. Почему ты такая странная?

Мириам даже рассмеялась от такой наглости; она почувствовала, что краснеет.

– Тебе еще многому предстоит учиться, Алиса. Многому. Просто не сомневайся во мне. Ты поймешь, что все, что я делаю, служит определенной цели. – Алиса улыбнулась, и лицо ее внезапно преисполнилось столь удивительной невинности, что Мириам невольно прикоснуласьк ней.

На мгновение в комнате воцарилась тишина. Затем Алиса вдруг обняла руками колени и хихикнула.

– Вы с Джоном действительно странные. С вами я чувствую себя как-то не так.

Имя Джона, прозвучавшее столь внезапно, перебило настроение Мириам. Она встала и, отложив книгу, подошла к оконной нише. Оттуда был виден сад. Такая прохладная, влажная весна полезна для роз, привезенных ею из Северной Европы, но римские и византийские розы плохо переносят эту погоду. С ними придется немало повозиться, если вскорости не потеплеет.

Ей хотелось сейчас оказаться среди них, забыть на время о своих горестях. Если бы только Джон продержался еще несколько лет... Открытия, о которых говорилось в книге «Сон и возраст», вероятно, могли бы его спасти. Мириам все еще не оставляла надежду найти какое-нибудь средство, чтобы вернуть его к жизни, пока не стало слишком поздно. Она была уверена – все дело здесь в чем-нибудь типа липофусцина. Ее собственное тело обладало постоянным иммунитетом, но обычного человека Сонпросто поддерживал некоторое время. Потом появлялись знакомые симптомы: Сонпрекращался, а с его прекращением приходило быстрое старение, отчаянный голод и – разрушение.

Горло перехватило, вновь ощутила она боль и горечь – и некуда было деться. Она силой заставила себя думать о розах. Когда-то она соорудила перголу[21]21
  Пергола – увитая растениями проходная беседка или крытая галерея.


[Закрыть] от дома до самой реки. У них тогда была своя пристань и красивый красно-черный паровой катер с сердито бурчащим маленьким двигателем. Как приятно было кататься на этом шумном катере, стучавшем поршнями и выпускавшем клубы черного дыма...

В хорошую погоду они ездили на остров Блэкуелл и, когда наступал вечер, охотились за парочками в лесу.

Мириам слышала, как Алиса шевелится в кресле. Благодарение Богу, это идеальная замена. У нее натура настоящего хищника, что в людях встречается довольно редко. Непредвиденное начало губительного процесса, который вскоре уничтожит Джона, в невероятной степени повысило ценность Алисы в глазах Мириам. А так как всех их рано или поздно ожидала эта участь, не стоило сейчас давать Алисе слишком подробные объяснения. Пусть все идет своим чередом; в конце концов она неизбежно придет к сопоставлению себя с Джоном – а там надо только дождаться подходящего момента. Истина была для них в какой-то мере ужасна, безусловно, – но это лишь часть проблемы. Вместо того чтобы убеждать их не испытывать отвращения к происходящему, ей следовало учить их видеть его красоту.

Они должны были желать того, что Мириам могла им дать, стремиться к этому так, как никогда раньше они ни к чему не стремились, – сознательно, всей душой, каждой клеткой своего тела.

Мириам хорошо умела открывать в людях сокровенную жажду жизни. Слой за слоем снимала она условности и запреты, а человек вдруг обнаруживал, что единственное, к чему он стремится, – это просто свет и воздух. А потом начинали просыпаться древние инстинкты. Рядом с ними все другие стремления, все переживания, казалось, погружались во тьму, умирали сами собой, так что не стоило даже брать на себя труд их забывать. Прекрасная и неоспоримая истина... А если она хотела обладать одним из них, ей нужно было только прикоснутьсяк нему, поласкать и завлечь. В конце концов то дикое существо, что живет внутри каждого человека, ответит на поглаживание, и у Мириам появится кто-то новый.

– Чудесная погода, правда?

– Ничего.

Краткий равнодушный ответ. Алисе неведома была тайна времени – магия, столь хорошо известная Мириам. Девчонке доступно лишь преходящее – часы, мгновения... А ведь все чудо этой тайны содержалось во фразе Мириам: она воспринимала время в виде огромного каравана, везущего неисчислимые богатства всех мгновений, каравана, в котором чудесным образом соединились и мягкая прелесть прошлого, и великолепие будущего.

Было соблазнительно, очень соблазнительно начать прямо сейчас, но... надо соблюдать приличия.

Джон был первым. И потом, непонятно еще, как обстоит дело с открытием доктора Робертс. Мириам должна подобраться к ней поближе, должна найти звено, которое замкнет наконец ее цепь. И кроме того, существовала также и проблема ответственности. Мириам чувствовала себя в ответе за своих спутников; она приманивала их, обещая бессмертие и скрывая истину до тех пор, когда они уже не могли остановиться. Все эти годы ложь звучала диссонансом в ее оркестре. Теперь же все можно будет изменить. Алиса станет первой, кто присоединится к Мириам полностью и навечно.

Первой. И в накатившем вдруг приступе мучительной любви она взглянула на мягкие, светлые черты девочки. Алиса подошла к ней; они стояли плечом к плечу у окна, выходившего в сад.

Мириам вспомнила, как Алиса подошла тогда к Джону, и разозлилась. Девочке не следовало разрешать такие вольности. Мириам с нетерпением ждала того времени, когда Алиса будет хотеть только ее, будет заботиться только о ней, жить только ради их совместной жизни.

Пока они стояли вместе с Алисой у окна, глаза Мириам исследовали сад. Ей казалось, она заметила там какое-то движение. Видела ли это Алиса? Девушка смотрела на нее вопросительно.

– Что там?

– Ничего. – Мириам с трудом улыбнулась. Ложь. Она была уверена: там, за живой изгородью, стоял Джон, повернув голову именно к этому окну. Мириам ощущала угрозу, исходившую от него. Мурашки побежали по коже.

– Нам нужно поработать над этими идеями, Алиса. Ты согласна?

– Мне кажется, там кто-то есть. А где Джон?

– Не там!.. Ты же видишь, сад пуст.

– Да...

– Не отвлекайся! Я задала тебе вопрос.

– А я его проигнорировала. Это и был ответ.

Мириам отвернулась от окна.

– Скоро ты поймешь, сколь важны наши занятия. Ты хорошо схватываешь. Позднее все это тебе очень пригодится.

– Эти идеи... Ты единственная из всех моих знакомых, кого интересует подобный бред.

– Так ты придешь завтра?

– Какая ты странная, Мириам. Конечно приду. Я прихожу каждый день. Мне даже нет необходимости сейчас уходить.

– Тебе лучше уйти. Я ожидаю гостя – и на кратчайшую долю секунды пальцы ее коснулись волос девушки.

Это было ошибкой. Она в ярости отдернула руку, подавляя взрыв невыносимого голода, вызванного этим контактом. Спустя несколько мгновений Алиса уже сбегала вниз по лестнице, пообещав напоследок вернуться завтра.

Она будет хорошей спутницей. Разнообразия ради Мириам выбирала себе в спутники то мужчин, то женщин. Пол их был ей безразличен. Она сжалась при мысли, что скоро увидит Джона. Так мало времени прошло – и уже так больно смотреть на него. Он опять возвратился с охоты. Его вылазки теперь участятся, принося ему с каждым разом все меньше и меньше удовлетворения.

Сад казался пустым, но она знала: он там. Она закрыла глаза – ей так не хотелось бояться своего возлюбленного. Хотя страх сейчас к месту... Она быстро прошлась по комнатам, готовясь к возвращению бедного своего охотника – разбитого, страшного в своей неутолимой жажде – после блужданий по тропам Ада.

* * *

В лаборатории было темно и тихо, если не считать мягкого уханья обезьяны, доносившегося с видеомонитора. Сара отложила все дела, чтобы целиком сосредоточиться на представлении, повторяемом сейчас в видеозаписи.

– На этот момент уровень старения – тридцать пять лет, – заметила Филлис Роклер. Голос ее охрип от усталости, она находилась на работе уже очень, очень долго.

– Кривая теперь пойдет круче, – добавил Чарли Хэмфрис.

На экране появился сам Чарли и взял кровь для анализа. Обезьяна протестовала весьма решительно, но она уже ослабела от старости.

– Уровень – сорок лет, – продолжала комментировать Филлис. – Прошло только семь минут.

– Скорость старения, значит, один и четыре десятых года в минуту.

Челюсти обезьяны пришли в движение. Сначала выпал один зуб, потом другой, затем они посыпались все разом. На морде застыло выражение черной ярости.

– Уровень – пятьдесят пять.

– Какой человеческий возраст соответствует пятидесяти пяти годам у резуса? – спросила Сара. Им были известны эти соответствия только до тридцати лет. Обезьяны этого вида дольше не жили.

– Я рассчитала, что где-то около девяноста двух лет, при линейной зависимости, – ответила Филлис. – Весь процесс займет примерно сто тридцать семь человеческих лет.

Длинные серые волосы, подобно дождю, сыпались с его головы и плеч. Медленно поднялась рука, чтобы коснуться провалившихся губ. По мере того как рука двигалась, пальцы обезображивались – на сгибах образовывались артритные вздутия. Обезьяна закачалась, тело ее стало склоняться вправо.

– Старческое искривление позвоночника, – заметила Филлис

Раздался яростный, душераздирающий вой. Трое присутствовавших неловко пошевелились. «Испытывают ли остальные то же, что и я? – подумала Сара. – Что мы вторгаемся в запретную область?» Эта обезьяна была добрым и преданным другом всех сотрудников без исключения. Имели ли право те, кого Мафусаил любил, заставлять его так страдать? И все же... Сара думала, действительно ли смерть неизбежна, навечно ли закрыты ворота Эдема. Стоит им открыться – и бесконечное сражение человека со смертью будет выиграно. «Мы не должны умирать», -билось у нее в голове. Сложив руки на груди, она с холодной решимостью наблюдала, как страшно умирал Мафусаил, расплачиваясь своей жизнью за жизнь человечества.

– Уровень – семьдесят. Скорость – один и девяносто пять сотых года в минуту. Сто двадцать один год в пересчете на человеческий возраст.

Морду его перекосило, явный вызов читался в этой его последней гримасе...

Затем они увидели на экране то, что произошло в реальности два часа назад. Мафусаил упал на бок, ужас застыл в его глазах. Челюсти задвигались, руки рубили воздух.

По коже побежали морщины. Морда сморщилась, как сушеное яблоко. Мутные слои катаракты закрыли хрусталики, глаза сузились и превратились в щелки. Кисти рук и ног сжались в кулаки. Кожа обвисла на костях.

Весь его скелет был различим сейчас под дряблой кожей, и он двигался, медленно, еле заметно.

– Возраст – восемьдесят пять. Скорость – два и четыре в минуту. Соответствует ста двадцати девяти человеческим.

Послышался долгий хриплый вздох.

– Признаки жизни исчезли, – сказала Филлис. Сила неизвестного вновь поразила Сару. Кожа теперь уже мертвой обезьяны трескалась вдоль костей и падала, подобно обрывкам ткани, на пол клетки. Вскоре один скелет, все еще державшийся на сухожилиях, лежал посреди рваных клочков плоти. Затем и он развалился, и то, что было живым существом еще несколько минут назад, представляло собой теперь лишь кучку праха, пыль. А скоро и ее не осталось: один порыв сквозняка – и все.

– Процесс посмертного распада ускорился приблизительно до двух лет в сухом воздухе за семьдесят одну и пятьдесят шесть сотых секунды.

Послышалось несколько ударов, затем короткий звонок сигнализации. Это Филлис запечатывала комнату, чтобы предотвратить распространение возможной заразы.

– Мафусаил бодрствовал в течение ста девятнадцати часов, – устало произнесла Филлис. – Я заметила первые признаки распада на семидесятом часу.

– Скорость накопления липофусцина у него начала заметно расти с образца две тысячи сто сорок один, взятого на семьдесят первом часу, – сказал Чарли. – Вследствие этого кровь его потеряла способность усваивать кислород.