Текст книги "Анин нуар"

Улья Нова
Анин нуар

* * *

Летом в череде радионовостей почти каждую неделю прорывалась тревожная – о новой жертве. Изнемогая в пробке, Аня делала звук громче, чтобы разузнать подробности. Эти убийства сразу ее насторожили, не позволили отгородиться привычным щитом безразличия, не утонули в водовороте других столичных неприятностей. Она знала, что жертв уже пять. Их находили в разных местах, раскиданных по карте города без какой-либо связи: на скамейке Чистопрудного бульвара, за столиком кафе на Ордынке, в вестибюле офиса малоизвестной компании, возле подъезда невзрачной девятиэтажки в Строгино. Все задушенные были высокие, в своем обильном и безудержном женском цветении. Все без исключения – с идеальным черным каре, будто они стриглись и красились у одного парикмахера.

В то лето перед сном Аня грезила вечерним городом, по которому снуют торопливые прохожие. Она натягивала одеяло до уха, закрывала глаза и думала о том, как прямо сейчас девушка с черным каре, быть может, возвращается домой с работы или из кино, куда она ходила с институтской подругой. Аня зябла, прижимала коленки к груди под тонким одеялом, а где-то в городе девушка с черным каре спешила по улице с редкими тусклыми фонарями. Она запахивала кардиган, но все равно мерзла на хлестком полуночном ветру. Улочка была пустынна, в переулках слышался шелест колес тормозящей машины. Девушка с черным каре на всякий случай покрепче сжимала в кулаке ремешок сумочки. Чуть втягивала голову в плечи, стараясь не вникать в шорохи, скрипы и выкрики вечернего города. Чтобы немного взбодриться, она вспоминала, что завтра – последняя пятница перед отпуском. Что у нее в сумочке – два пирожных с малиной из французской кондитерской. Потом она вдруг улавливала шаги за спиной. Осторожные, твердые шаги распугивали все мысли. Девушка с черным каре на всякий случай сдерживала дыхание, настороженно прислушивалась. Кто-то как будто шел за ней, тихонько похрустывая подошвами по тротуару. Позади оставалось кафе с мерцающей витриной, украшенной ракушками. Позади оставался театр, увешенный гирляндами лампочек, с рядком сиреневых прожекторов над афишами будущих и недавних спектаклей. Впереди на улочке расстилалась во всю ширь сгущающаяся полночь, прячущая в темных складках редкие фонари и насупленные особняки контор, похожие на кубики из пенопласта. Девушка с черным каре на всякий случай сворачивала в переулок. Она чуть сжималась и прислушивалась, затаив дыхание. Но кто-то все же шел за ней – медленно, твердо. Через пару минут, не выдержав, девушка с черным каре сворачивала в первый попавшийся, совершенно незнакомый переулок. Ветер вырывался из-за угла, наотмашь хлестал в лицо скользким ледяным плавником. От волнения девушка обмирала и превращалась в чуткий трепещущий слух. Ночь вдруг становилась по-осеннему холодной, прохватывала насквозь ноябрьским дыханием. Кто-то шел за ней в сизых сумерках, неукротимо, настойчиво, подбираясь все ближе. Девушка с черным каре дрожала, изо всей силы сдерживаясь, чтобы не оглянуться, чтобы не сорваться на унизительный, панический бег. В этом месте Аня обычно начинала засыпать, теряя нить полуночного преследования, с особым облегчением нежась и утопая под тонким, пахнущим незабудками одеялом. Но через несколько дней по радио снова сообщали, что утром в Кривоколенном переулке найден труп неизвестной девушки с черным каре. Жертву задушили минувшей ночью. Отпечатки пальцев снова совпали. А все остальное относительно этих убийств было окутано тревожащей неизвестностью, не прояснявшейся от случая к случаю.

* * *

В одно пасмурное сентябрьское воскресенье Аня нетерпеливо выбежала из подъезда, плюхнулась в серебристую машинку-жук и покатила по проспекту. Показалась она себе в тот день как никогда однообразной и заученной. Захотелось ей от себя в тот день чего-то ошеломляющего. Нового. Через двадцать три минуты была она возле метро «Парк культуры». Нетерпеливой пулей вырвалась из машины. Но неожиданно каблук ее сапога застрял в сливной решетке. Дергала Аня ногой сначала тактично, воспитанно, а потом дергала со всей силы, рыча и скалясь – угодил сапог в капкан навечно. В этот обеденный час, словно вобрав в себя всю мировую медлительность, по тротуару мимо нее ковыляла старушка: низенькая, сухенькая, с авоськой. Остановилась неподалеку и за Аниными попытками освободиться чересчур уж назойливо наблюдала. И стояла. И дышала со свистом. И посмеивалась, будто смотрит кино.

Показалось Ане, что старушенция очень похожа на покойную бабушку. Это неожиданное сходство ошпарило ее почти до слез. Снова припомнилось, что последний год жизни бабушка тяжело болела. Ухаживали за ней две соседки: соседка снизу, безработная инженер Лена. И сгорбленная кошатница из соседнего подъезда, вечно что-то кропотливо вязавшая крючком. По телефону бабушка сбивчивым голоском бормотала, что мечтает дожить до лета – посмотреть, как цветут одуванчики, еще хоть раз испачкать щеку в их желтой пудре и дождаться августа, когда Анечка вернется из-за океана. Умерла бабушка в больнице – в июньскую жару. Аня весь тот год жила и училась в Америке. И на бабушкины похороны не приехала.

Отогнав воспоминания, в сотый раз оправдавшись перед собой, Аня продолжила изо всех сил дергать ногой. Была она в тот день как никогда мутная и бескостная: недавно обнаружила в машине мужа брошку неизвестного происхождения, дешевенькую на вид, в форме пиона. С новой силой царапали ее изнутри слишком частые его опоздания, странные двухдневные командировки то в Воронеж, то в Вологду. Из-за них завелся у Ани в самом центре груди болезнетворный пузырек воздуха, заполненный жгучей, ядовитой ревностью. Который ширился день ото дня, угрожая заполнить собой все внутри, стать новой Аней, отравленной, выжженной, бесцветной, и из маленькой неприятности перерасти в окончательную драму с разводом. С мужем она старалась быть как прежде – легкомысленной и болтливой. Сама же с отчаяньем, не чувствуя земли под ногами, подмечала его срочные воскресные заседания, эти таинственные вечерние смс, которые будто бы приходят из банка, полосатый галстук неизвестного происхождения и вечные опоздания по вечерам – то на час, то на два. Бывали дни, когда ей удавалось убедить себя, что это всего лишь накопившаяся усталость, возрастные перестройки души. Тогда почти неделю Аня снова узнавала себя, была как раньше – легкой и всесильной. Но потом муж отправлялся в очередную командировку. Пузырек в сердце Ани заполнялся ревнивым унизительным ядом. Она снова угасала, становилась мутной, безликой. Отравленной. И терялась в толпе таких же растерянных, бесцветных, изъедаемых ревностью женщин столицы.

Так и случилось в тот день. Муж в субботу уехал в Тверь. Каблук сапога угодил в смывную решетку. Незнакомая старушенция, пыхтя и посмеиваясь, наблюдала безуспешные попытки высвободиться. Вот и не удержалась Аня, искривила лицо в гримасе, выдающей истинный возраст и скрытые морщины. Некультурно крикнула старухе прямо в лицо: «Чего уставилась? Иди куда шла!» Так грубо гаркнула она на всю улицу, вложив отчаянье и ревность последнего года, что проходивший мимо водопроводчик оступился, закашлялся и подумал, что Аня – продавщица из овощного ларька. Что нет у нее образования на экономическом факультете МГУ, нет годичной стажировки в Бостонском университете. И что живет Аня в съемной каморке на окраине Бирюлева, а не в четырехкомнатном пространстве на берегу Москвы-реки, которое будет так мучительно и горько делить в случае развода.

Покачала старушка головой на Анину грубость, потом снисходительно проскрипела: «Не ходила б ты, милая, никуда. Не твой это день. Не твой месяц. И год – не твой. Переждать тебе нужно в тесном кругу, в мягком тепле. Сама ты причину прекрасно знаешь. Да к тому же ветеранам войны грубишь. Огрызаешься на старших. Невоспитанная ты. Возомнила о себе невесть чего. Худо большое за это тебе грозит. Садись-ка в автомобильчик свой седенький, ни о чем сегодня не думай, никуда не ходи, вот тогда худо от тебя отступится. И обойдет беда твой дом стороной».

Вспыхнула Аня, будто ей со всей силы наступили на мозоль, и в старухину сторону больше не смотрела. Решительно расстегнула молнию, сняла сапог, кое-как выдернула каблук из сливной решетки, ворвалась в салон красоты, очень надеясь забыться ароматами шампуней и новой прической.

Но почему-то вспомнилось, как в начале весны бабушка всегда наведывалась в парикмахерскую возле булочной и трикотажного магазинчика – подправить коротенькие кудряшки, подкрасить брови. Завернутую в белую простыню бабушку в парикмахерской долго и старательно украшали. Иногда маленькая Аня, потеряв терпение, вырывалась на улицу. Гонялась во дворе за голубями, пускала щепочки в ручей, колотила пластмассовой лопаткой самый медлительный сугроб, облезлым зверем растянувшийся на размякшей клумбе возле подъездов. Наконец разрумяненная, помолодевшая бабушка появлялась на высоком бетонном крыльце. Незнакомо, задиристо оглядывалась она по сторонам, будто собираясь затянуть песню. Невесомо семенила по ступенькам, подбегала к Ане, поправляла на ней шапочку, ловила ее кулачок в большую и горячую ладонь. А потом уж, опомнившись, очнувшись, торопливо покрывала свои новенькие, пахнущие фиалкой кудряшки желтым платочком с коричневым кантиком, который был у нее подобран под коричневый плащ и под сохранившийся со времен послевоенной молодости выходной ридикюль.

Вспомнилось Ане, как они с бабушкой были неразлучны. Но потом всплыли, будто вырвавшись из илистого дна, их первые неловкие ссоры, набиравшие силу упреки, некоторые обидные слова, трещинами прозвучавшие между ними. Бабушке никогда не нравились Анины подруги. Утверждала бабушка, что ни один из Аниных ухажеров ей не пара. Умоляла не спешить, обязательно дождаться своей настоящей судьбы. Но больше всего на свете не любила бабушка одного сокурсника, неказистого и смешного парня с вьющимися каштановыми волосами, будущего мужа Ани. Сузив глаза в две змеиные щелочки, часто предостерегающе шипела, что он себе на уме. И умоляла: «Гуляй с ним, общайся, Анечка, но в жизнь свою ни за что не впускай».

* * *

В парикмахерской десять минут Аня ждет, когда же болтливый парикмахер Егор закончит укладку бледной девушке с водопадом льняных волос. Чтобы отвлечься от давних бабушкиных предостережений, неприятным эхом дребезжавших в голове, отчаянно листает растрепанные журналы. Без интереса скользя по фотографиям и заголовкам еженедельника, неожиданно натыкается на обширный материал знаменитой журналистки Клавдии Рейн. Как всегда, дерзко, безжалостно иссекая заблуждения, Клавдия разворачивала неопровержимые факты, швыряла цифры, приводила доказательства своей версии произошедшей в столице череды убийств девушек с черным каре. Попутно неутомимая феминистка Рейн делала экскурсы в историю преступлений, размахивала фотографиями знаменитых серийных убийц. И консультировалась с независимыми экспертами, каждый из которых пытался угадать, что будет дальше. Аня обожала статьи и особенно ранние заметки неутомимой Клавдии и могла бы процитировать почти наизусть нашумевшее некогда ее эссе «Мыслящая»:

«Такой уж я вышла в этот мир, – признавалась Клавдия Рейн в своем знаменитом эссе, – мой мозг безостановочно размышляет об отвлеченных, мало меня лично касающихся вещах. О дизельном топливе, о кондиционировании воздуха, о СПИДе, о заменителях сахара, об отторжении имплантатов, о синтетических тканях, об озоне, о вымирающих гепардах. Мозг кропотливо пересчитывает перед сном и во сне черных, белых и серых клонированных овец, гены которых абсолютно идентичны. С оптимизмом переваривает извлеченные из научных журналов сведенья о подробных моделях ДНК, которые составляют некоторым жителям земного шара за баснословные деньги.

Из-за этого я постоянно мерзну: мозг пожирает все калории, для поддержания температуры тела ничего не остается. Летом я укутана в куртку, пиджак или ветровку. Даже в жару, когда полуголые люди ползают по городу, сонно обмахиваясь газетками и веерами, я упакована в сто одежек и под ними покрыта гусиной кожей. А зимой, стоит мне чуть прогуляться, я уже дрожу от холода. Все потому, что мозг пашет за троих днем и упорно соображает в полусне, пожирая запасы тепла. Так он годами пожирал каждый кристаллик моей глюкозы, отбирал белки и углеводы. Поглощал их и перерабатывал в энергию, необходимую для своей бесперебойной работы. Поэтому мое тело подтянутое, сухопарое, упругое. Выгляжу я от силы на девятнадцать, чем отпугиваю одних мужчин и очень даже привлекаю других. Но сейчас не об этом.

Однажды я крепко задумалась над проблемой защиты компьютера. Я размышляла, какую антивирусную программу лучше установить на новый ноутбук, и неслась на работу с огромной сумкой на плече, iPhone трещал на всю катушку «Future sounds of London». Интернетовские вирусы как-то раз сожрали мозг моего компьютера, в том числе несколько важных материалов, весь фотоархив и десяток памятных электронных писем. И вот интересно, думала я, существуют ли такие же вредные вирусные мысли, которые пожирают и разрушают нашу нервную ткань. Их наверняка вызывают частые смены ракурсов, вспышки контрастных цветов на телеэкране, а еще – мигающие огоньки на рекламных щитах ночного города. Их наверняка вызывают электронные звуки, которые прямо сейчас изливаются из наушников в мое ухо, отчего голова идет кругом и кажется, что мир сотрясает непрекращающаяся череда подземных толчков. В какой-то момент рецепторы глаза и уха окончательно пресыщаются и начинают испытывать скуку от природных частот. Им нужен бешеный искусственный ритм и яростные вспышки цветов. Но в будничной жизни все происходит блекло, плавно и медленно. И тогда от этого торможения начинается распад ненасытных клеток мозга, привыкших и уже запрограммированных на бешеные и безудержные скачки и вспышки.

Я думала и бежала, думала и бежала, по рассеянности вышла не в тот выход. А вокруг метро, как всегда, носились люди. Одни из них бездумно спешили куда-то, в них была крепко заложена жизненная программа, свернуть с которой означает катастрофу и мгновенную смерть. Другие бежали жалобно, раздумывая втихаря о своей жизни, подозревая, что с ними что-то не так, что все сменило направление, приняло совсем иной курс, чем планировалось и представлялось когда-то. Такие мыслишки были типичными интернетовскими вирусами, которые разъедали людям ткани и органы, способствовали мутациям клеток брюшной полости и возникновению злокачественных опухолей.

Все это заставило меня очнуться, осыпало с ног до головы ледяной крошкой, окатило кипятком. Ведь больше всего на свете меня всегда увлекало думать о людях. Это мое наваждение. Люди, а в них недостатка нет, если ты работаешь в центре огромного города, в котором только легальных жителей насчитывается около 19 миллионов. Люди, мелькая вокруг, постоянно попадают в поле зрения, некоторые из них задевают что-то во мне, прорываются внутрь, и мозг начинает думать о них с усилием комбайна, косящего полки иссушенной солнцем ржи или ячменя. Любимой игрой моего мозга с самого детства было угадывать: что за тайны скрывает плотная человеческая оболочка, что на самом деле упрятано за спокойствием, невозмутимостью и самодовольством. Безо всякой цели мозг везде и всюду раздумывает о тайнах прохожих, водителей автобусов и маршруток, пассажиров метро, об усталых и веселых кассиршах, продавщицах обуви и одежды, одиноко голосующих девушках, о группках молодежи за столиками летних баров, о парнях, неторопливо жующих сандвичи, о парочках, сидящих в глубине освещенных кафе. Все они одинаково важны для меня, все они задевают, сбивают с толку, сводят с пути. И я размышляю, пытаясь угадать, где они живут, что читают, за что получают деньги, с кем спят, о чем грезят. И в чем видят хоть какой-нибудь смысл своего существования.

Из-за того, что я постоянно увлечена мыслями о чем попало, от меня частенько ускользают те, кто находится рядом. И даже тот, кто в данный момент, истекая потом, постанывает на мне, не всегда занимает мое внимание. Вот я лежу на широкой двуспальной кровати в большой квартире с высокими потолками возле Покровки. Лето подступает. Еще пока не так жарко, но небо ясное, его краешек виден, если я чуть запрокину голову. Окно приоткрыто, через щелку дует напоенный выхлопами, бензиновый, пропитанный жареным луком и шампунем, головокружительный городской ветер моей десятой любви. Мое тело двигается навстречу другому телу. Другое тело нагрето так, что от него идет пар, который, клубясь, поднимается к высокому потолку с люстрой в виде переплетающихся медных стержней. Мое тело податливое и пластичное, оно извивается и постанывает. В это самое время мозг с остервенением борющегося за выживание существа думает о консервировании крови для переливания, о приютах для стареющих собак, о благоустройстве по всей стране престарелых домов. А человек двигается быстро-быстро, содрогается и кричит. Его вьющиеся полудлинные волосы мокры от пота, пот струйками течет по его небритому лицу, белки его глаз розовеют от проступивших мельчайших капилляров, жилка на его шее пульсирует. Блестящая капля висит у него на кончике носа. Он дрожит. Он кричит и стонет. Утыкается мне в плечо. А я думаю о том, что у большинства людей мозг работает в интенсивном режиме лишь до поры до времени. И рамки этой поры-времени просчитаны системой образования. С детства окружающие делают все для пробуждения мысли ребенка, понукают его проснуться и соображать. Для этого снимают мультфильмы, иллюстрируют книжки и пишут учебники. А потом, годам к двадцати двум, мозг начинают активно усыплять, притормаживать, сужать его активные зоны. Потому что мыслящие люди, по большому счету, никому не нужны. А нужны исполнительные и работоспособные человечки-функции. У которых мозг умело переключен на автоматический режим. И поэтому у многих к тридцатилетнему возрасту некоторые зоны больших полушарий полностью теряют способность напрягаться, а интенсивно действуют только маленькие островки, отвечающие за повседневные дела. Я тоже ожидала, что со временем мой мозг успокоится, утихнет и основная его часть расплавится в густой протеиновый коктейль, не способный сообразить, сколько будет семью семь. Но этого, к большому моему сожалению и к великому моему счастью, пока не произошло. Надеюсь и одновременно боюсь, что этого не произойдет уже никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах. А он утыкается мне в плечо. И я глажу его по шершавой небритой щеке. Глажу его по мокрым кудрям, пахнущим сандалом и потом. И я шепчу ему в ухо покорно и нежно: «Ты любился как Бог! Ты лучше всех во вселенной! А теперь отдыхай, отдыхай, мой милый».

* * *

После статей и заметок Клавдии Рейн Аня всегда заново обретала себя. И сейчас, в салоне красоты, она будто вынырнула маленьким оранжевым поплавком из темной мутной глубины, где таилась последние месяцы. С любопытством и жаждой продолжения выглянула она в мутноватое окно, заметив на противоположной стороне улочки вспушенных голубей вокруг огромной лужи, осыпанной желтыми березовыми листочками. Вдруг эта осень показалась ей прозрачной, совсем понятной, будто нагрянула через отворившуюся форточку на кухню, где повсюду парит мука и на деревянной доске разложены колобки теста, заготовленные бабушкой на будущие плюшки. Аня тут же поуютнее укуталась в ангорский кардиган. Оживленная, нетерпеливая, вновь жаждущая новых дней и событий, она предложила долговязому парикмахеру Егору делать с собой все, что ему заблагорассудится. Совершать что угодно, лишь бы она стала ошеломляющей, непредсказуемой и новой. Выпалив эти требования в опадающее от удивления лицо, Аня кокетливо зажмурилась и прикинулась, что не слышит недоуменного бормотания и десятка беспомощных вопросов, барахтающихся в упрямой тишине салона.

Повеселевшая от своей затеи, она покачивалась в шатком скрипучем кресле. И наслаждалась тем, как сбивчиво и неуверенно парикмахер Егор укутывает ей плечи в целлофановый фартук. Однако он быстро собрался и принялся ерошить ей волосы. Намеренно долго, деловито и безжалостно перебирал их, будто определяя ценность диковинного меха. Потом застыл на мгновение, видимо окончательно подбирая подходящую стрижку и оттенок, таким образом решая многое и в дальнейшей судьбе Ани.

Она с удовольствием зажмурилась еще сильнее, взволнованно втянула ноздрями ароматы гелей, шампуней и пенок для укладки. Много чего она перепробовала, стремясь изменить внешность и подтолкнуть жизнь в новую, яркую сторону. Но волосы всегда отрастали, гели и пенки заканчивались, оттенок смывался, блеск мерк и все скатывалось к устоявшемуся, к обыденному. К тому, что давно заучено наизусть и даже слегка раздражает. Но хотелось, всегда хотелось ошеломляющего. И невозможного.

Вздрогнув, распознала Аня набиравшее силу отрывистое клацанье ножниц. Всегда при этих звуках хотелось ей сорваться с места и поскорее из парикмахерской сбежать. Наверное, так происходит потому, что втайне боишься перемен и опасаешься, поддавшись азарту преображения, растерять все то, что имеешь. Но уже алчно, настойчиво лязгали над ее головой неумолимые ножницы, отрезая пути к отступлению. Началось преображение внешности и судьбы. Почувствовала она щекочущие прикосновения к шее, к вискам острой расчески. Поморщилась, встревожилась – что он там делает с ее головой. Но все же глаза не раскрыла.

По щекам с шиканьем рассыпались капельки пульверизатора. Весь мир заполнило, все звуки вытеснило торопливое клацанье ненасытных ножниц, пожирающих Аню прежнюю, безжалостно кромсающих ее недавнее прошлое. Накатила дремота, всепрощающая, топкая. Повсюду воцарился, резко ударил в нос, защипал в глазах запах перекиси и кислоты, голубого и едкого. Аня и тут не раскрыла глаз, зная, что сейчас парикмахер Егор в непривычном для него молчании замешивает краску широкой пластмассовой кистью. Медленно добавляет сиреневый гель перекиси в чашку из черной резины. Неторопливо выдавливает из тюбика густые капли краски. И вот уже широкая кисть с жесткой царапающей щетиной старательно вмазывает краску неизвестного оттенка ей в пряди.

От рождения до сегодняшнего дня были у Ани мягкие белокурые, чуть вьющиеся волосы. Иногда она укладывала их в пучок, наплетала колоски, оправляла ободком – на античный манер. Отдельные непослушные прядки, как тонкие светящиеся лучики, тут и там самовольно выбивались из прически, обрамляя удивленное, сияющее личико. Но все постепенно наскучивает, все меркнет, со временем становясь незаметным и будничным.

И вот Аня уже с нетерпением ждет пятнадцать минут, гадая, кем она станет с легкой руки парикмахера Егора: пылкой блондинкой, своенравной шатенкой, неистовой рыжей? Пятнадцать минут под гудящей лампой, ускоряющей окрашивание, тянутся бесконечно, будто кто-то добавляет во вселенские часы новые и новые частички времени. Перекись покусывает и жалит голову. Но и это обязательно надо стерпеть, надо как-нибудь переждать, осилить. Иногда на мгновение Аня уносится от всех своих тревог и волнений, с любопытством вслушиваясь в доносящиеся с улицы далекие сирены и неторопливое шарканье подошв. Она распознает гудки, выкрики, собачий лай. И, конечно же, улавливает разлитый повсюду, будоражащий поток городского шума. Слившись с ним, она теряет свои страхи и подозрения последних дней. Словно выронив из горсти, в которой она их так старательно куда-то несла. Она ненасытно дышит кисловатой, голубой и едкой краской, ароматами лаков, шампуней и еще теплой, только начинающей опадать осенью. И вновь кажется себе легкой, изящной, почти беззаботной.

Больше всего в парикмахерской Аня любит запрокидывать голову в маленькую раковину с выемкой для затылка. Парикмахер Егор пробует воду, тихо и кротко спрашивая, сделать потеплее или оставить так. И начинает неторопливо смывать щиплющую жижу теплой волной. Аня любит, когда заботливые руки перебирают под струями воды ее волосы. Когда плавные руки расчесывают умелыми пальцами перепутавшиеся пряди. Вот он втирает в кожу бархатистый бальзам с миндальным ароматом. Аня почти засыпает, пока его теплые руки медленно, с уместной нежностью массируют послушные, смягченные бальзамом волосы. Он бережно оборачивает мягкое вафельное полотенце белой чалмой вокруг ее головы. Которое напоминает сырой кокон бабочки, и новая бабочка совсем скоро освободится, вырвется на улицу, возвращенная к жизни, отчетливо прорисованная на фоне ясного сентябрьского неба, пыльных бежевых особняков и серых насупленных зданий.

Пока парикмахер Егор сушит волосы шумным басистым феном, попутно делая укладку круглой щеткой с очень колкой щетиной, Аня разглядывает сквозь мутное окно мелькающие туда-сюда ботинки, кеды и туфельки. Она намерена заглянуть в зеркало, когда все будет готово. Она уже ощущает струящиеся от волос ароматы миндального бальзама, геля для укладки, которые дарят ей приятное ощущение порядка. Фен гудит, трубит, насвистывает, будто исполняя гимн новой прическе и лучшей судьбе. Наконец парикмахер Егор освобождает ее от фартука, ссыпав на пол жалкие обрезки волос. Он замирает, с восхищением любуясь на свое творение. Согнувшись, пару раз клацает ножницами на затылке. Отступает на полшага назад. И гордо, с неуловимым вызовом сообщает: «Вот! Ваша новая голова готова».

Аня медлит пару секунд, будто перед долгожданным прыжком в неизвестность. Выдохнув наконец, решительно заглядывает в зеркало. Захлебывается увиденным. Запинается. И замирает. Не может вымолвить ни слова, ни звука – голос куда-то подевался, весь, без остатка. Через пару десятков секунд, кое-как овладев собой, она все же пытается улыбнуться, вымученно и фальшиво, как тряпичная кукла. Парикмахер Егор стоит в стороне, уперев руку в бок, и настойчиво ждет причитающейся ему бури восторгов, водопада похвал. От его фигуры исходит ощущение правоты и превосходства, такое самодовольное торжество, что Аня изо всех сил пытается подыграть, улыбается еще раз. Ее уступчивые серые глаза с этой новой прической вспыхивают и проявляются непривычно, пронзительно. Становятся сине-фиолетовыми. Лицо кажется почти белым, будто его осыпали мукой. Она тут же слегка щурится, чтобы скрыть, что от волнения зрачки стали маленькими и настороженными, как у испуганной синицы. Заправив волосы за ушко, потом с наигранной беспечностью разметав их, Аня щебечет обычные в этом случае восторги. Неуклюже, натыкаясь на пустые кресла, она поскорее бросается к вешалке. Кое-как накидывает плащик. С той же стыдливой, натянутой улыбкой оставляет на блюдечке кассы лишнюю сторублевку. И вырывается на улицу – в панике, в отчаянье, как если бы волосы были в огне.

* * *

Мчалась Аня по набережной, превысив дозволенную скорость почти вдвое. Ощущала внутри целый мешок, целый ворох дребезжащих на ветру, трепещущих серебристо-серых осиновых листков. Роились, вспыхивали и меркли в этом ворохе разнообразные резкие действия, защитные поступки, порывистые решения. Она включила музыку. Потом в раздражении выключила. Катила в отчаянной тишине. С каждым фонарным столбом, мелькавшим мимо, оставляла позади, теряла навсегда множество неясных торопливых выкриков, всхлипов и сожалений. Приехала домой без сил, бескровная, мутная. Истощив весь запас воодушевления от заметки обожаемой Клавдии Рейн. Снова утонула в темной одури своей незамечательной жизни. Снова задохнулась обычными подозрениями и предчувствиями, к которым теперь добавился еще и незнакомый, суеверный страх.

Будто в ответ на ее тревоги и слабость, дома никого не оказалось. В комнатах хозяйничала топкая тишина, хотя, по расчетам Ани, муж должен был уже час как приехать из аэропорта, вернуться из этой своей командировки. Она очень надеялась нагрянуть через час после его возвращения, немного потомив, заставив заметить свое отсутствие. Она рассчитывала поразить его. Оказаться новой и неожиданной. Ошеломляющей и незнакомой. Но все ее задумки и хитрости, как всегда, рассыпались в пыль. По пустой квартире гулял осенний ветер. Со двора доносились приглушенные выкрики, детский визг, лай, далекий шум эстакады. Аня постаралась не смотреть в огромное зеркало стенного шкафа прихожей. И нетерпеливо, с досадой прошла в комнату.

Потом она сидела на полу в гостиной, откинув голову на краешек дивана. Прямо в замшевых сапогах, в распахнутом плаще. Пустеющая бутылка вина стояла на полу, рядом. Высокий увесистый бокал, похожий на кубок из средневековых замков, стоял под рукой. Вино было темно-бордовым, переливчатым, терпким. Оно казалось густым, играло сдержанным осенним золотом, неожиданно мерцало рубином сквозь грани бокала-кубка. Отдышавшись, одумавшись, Аня постаралась убедить себя в том, что трагедии нет. Она отыскала точку опоры, важную определенность в том, что постарается как-нибудь пережить ближайшую неделю. Будет осторожной и осмотрительной. Не станет выходить вечером одна на улицу. Будет передвигаться по городу на машине. Как-нибудь переживет неделю с этой прической. А в следующее воскресенье наведается к своему постоянному мастеру Петру. Он изменит цвет на какой-нибудь мягкий, более уместный. После второго бокала Аня развеселилась: надо пережить всего неделю. Это, в конце концов, настоящее приключение. А во всех ее страхах и сомнениях виновата чертова старушенция, так похожая на покойную бабушку. Это ее недобрые предсказания и обиженные угрозы заставляют сердце щемить.

* * *

Голос мужа в трубке, как всегда в таких случаях, был бодрым чуть больше, чем надо бы. Как если бы он говорил с подчиненной из агентства. Тактичный, включенный, очень обходительный. Из-за ливня вылет задерживают во второй раз. Теперь, скорее всего, дома он будет часам к семи, не раньше. Лениво спросил: «Чего поделываешь?» Не особенно вникая в Анин сбивчивый ответ, добродушно предложил ей сгонять в кондитерскую. Купить ржаного хлеба с цукатами и еще клубничного джема – на завтрак. Аня ласково пообещала, что сейчас же соберется и поедет. После его звонка тишина в квартире стала тянущей и саднящей, будто присоска. А злосчастный пузырек в груди начал алчно пульсировать, выделяя жгучий, унизительный яд ревности и обиды.

Кондитерская лавка, в которую ей надо было ехать за хлебом, располагалась в переулке возле Тверского бульвара. Бутылка вина незаметно опустела. Ничего не поделаешь, придется ехать туда на метро. Аня сидела на полу, не хотела ничего бояться, отказывалась что-либо чувствовать и слушала тишину. В какой-то момент она совсем исчезла, стала частью пустой квартиры, украдкой наблюдая, как бывает, когда в комнатах никого нет. Только утепленная тишина дома окутывала ее и не давала ответов. Только прирученные, домашние воспоминания, истинный смысл и цену которым не знаешь, пока не станет больно, назойливо шептали свое. Незаметно пролетел час. Аня накинула короткий синий пиджак, отороченный мехом на вороте. Выловила из разноцветного завала сумок маленький бордовый клатч. Включила свет в прихожей. Встала напротив стенного шкафа. Выдохнула, заглянула в зеркало и начала думать – безжалостно, остро и сокрушительно, как учила в своих эссе и заметках легендарная журналистка Клавдия Рейн.