Текст книги "Хорошие и плохие мысли"

Улья Нова
Хорошие и плохие мысли

– Надеюсь, ты не напишешь обо мне?

– Размечтался, уже пишу…

(из разговора)

Часть первая

Сегодня с утра море беспокойно. Полдень. На спасательной станции эти волны с белой пеной, шипящей шампанским о берег, перепутанные клочки водорослей и оглушительный стук камней определили, как шторм такой-то силы, КУПАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО. Берег полукругом, разноцветными островками на песке – полотенца с маленькими человечками. Я спускаюсь по лестнице из 128 ступеней к морю, бреду по раскаленному песку, стелю свое полотенце. Лежу на солнце. Когда на морском берегу смотришь на солнце, видишь только жгучий белый шар, на белом небе, и глазам горячо. Я иссыхаю как ящерица, раскаленная, иду в море, прямо в волны. Когда волны велики, главное суметь осторожно, бочком войти. Плыву, стараясь, чтобы меня не захлестнуло, и не слышу ничего, кроме шума. Заплываю за буек. Здесь свобода, а волны неумолимо движутся навстречу. Я играю с грозным морем, мне кажется, что оно – кошка или судьба. Мне нравится это плаванье, когда ощущаешь себя маленькой, хищной, сбитой и крепкой. Море заставляет ощущать себя как никогда живой. Ныряю в волну и под водой открываю глаза, смотрю сквозь соль вниз. Вот она, высота, наполненная слезами. Море нежно со мной. Оно все время о чем-то рассказывает, заставляя забыть обо всем на свете.

Когда оборачиваюсь, оказывается, берег совсем далеко. Я живу… и думаю только об этом мгновении, огромные волны неумолимо надвигаются, одна за одной, я всплываю на них, покоряя. Но, кажется, уже пора плыть обратно.

Теперь волны подгоняют к берегу, а там, в рупор, как оказывается, мне, давно уже истошно кричат, чтобы срочно выбиралась из воды. Остался метр, ну, может быть полтора. Тут, наверняка, можно встать на цыпочки, чувствуя под пальцами песок и камешки. Я знала, что сегодня не утону и не умру, пусть даже и был сильнейший шторм. Сейчас я плыву и думаю об этом, а море, решив подшутить, сбивает с ног, неожиданно подкидывает меня и укрывает. Захлебываясь, кручусь в волне, вперемешку с камнями и тиной, ударяясь о дно, всего в полуметре от берега. Оно все же настигло меня именно здесь. Еле-еле цепляюсь за дно руками, захлебываясь соленой водой, выбираюсь на коленках по песку, поскорей вскакиваю и убегаю от следующей волны.

Там, за буйком, на глубине ты один и нет больше никого, никаких законов. Только ты, на четвереньках летящий над непредсказуемой высотой. Как маленький зверек или бунтарь? И неизвестность вокруг тебя. Но неужели море – опасно. Что есть слово опасность? Всего девять букв, и сколько в нем: соленая вода и раскаленное пятно солнца, брызги, пена, глубина, даль берега. Непредсказуемость, уязвимость, волны.

* * *

Мы лежим на старой софе под накидкой-пледом. Я – в узле рук, уютно пригревшись. Белые тела при белом свете дня. Время прикидывается остановившимся и все же где-то тайно движется быстрее.

Он говорит, что сейчас границы между нами размыты, что чувствует себя немного мной, будто это я смотрю сквозь его глаза. А я смотрю в окно, туда, где противоположенный дом и спутанные волосы деревьев. Скоро и это пройдет, я буду ехать в метро, усталая, удивляясь быстроте превращения настоящего в воспоминание.

Когда-нибудь после, когда завершится мозаика или достроится картинка головоломки, я пойму значение и необходимость каждого отдельного ее фрагмента. Ведь в головоломке не бывает лишних и ненужных кусочков замысловато вырезанного картона. Пойму, зачем они, но будет уже поздно. Останется лишь вспоминать все в свете прозрения и понимания истинного значения моментов. И грусти от того, что все уходит. Ибо, кажется, это и есть характерное качество всего…

Мы лежим, а кошку прогнали в коридор. Кошка молодая, хочет кота, смешно извивается и трется об ковер. Своей пушистой шерстью она уже прилично осыпала нашу скомканную на полу одежду. Каким-то образом кошка и на этот раз приоткрыла дверь, снова пробралась в комнату и вот уже пытается протиснуть свое пушистое тело межу ним и мной, важно разгуливает по моим ногам и мурчит. Я целую кошку в нос и уверяю, что после ее хозяина, люблю ее больше всех на свете. И в следующей жизни обязательно буду ее черным котом.

* * *

Около трех месяцев назад я убеждала Фила по телефону, что «мой далекий друг» Ельников хороший человек. Фил поинтересовался, что значит: «хороший человек»? Перед моим мысленным взором предстал Ельников, я стала раздумывать, что же хорошего именно в нем.

Не слишком умен, если не сказать, совсем не умен. Умеет казаться интересным. Добр, но эгоистичен и через себя не перешагнет. Нежен, но ровно настолько, чтобы получить порцию нежности взамен. Груб, когда облачко влюбленности съезжает набок. Строит глазки женщинам, сидящим за соседними столиками, зная, что это меня заденет или считая, что я ничего не замечаю и смотрю в окно. Отпускает меня одну, в ночь, добираться до дома на попутной машине. Рассказывает о знакомых женщинах. Слишком занят работой, постоянно говорит о новых проектах, о приближении выплаты гонорара. Я чувствую себя с ним немного менее одиноко, а после – опустошенной и выпитой. Мне не нравятся его друзья… Иногда начинает преследовать ощущение, что это какая-то игра. И даже не игра, а что-то примитивное, стремящееся к значимости, непрерывное вранье с потугами на правду.

Пью чай из грязных стаканов, которые извлекаю из горы немытой посуды на маленькой кухне, где на столе скатерть – кусок холста с голыми телами, нарисованными черным маркером. Чувствую и знаю: здесь побывало множество женщин и мужчин, которые пили чай из этих стаканов, мочились в этот толчок с подтеком ржавчины на дне, оставляли слизь на сером покрывале раскладного диванчика, рядом с которым на журнальный столик небрежно брошены журналы на немецком и Берроуз с неизменной закладкой на шестой странице. Я смотрю на мою макушку, тонущую за его спиной в зеркале. Его худющая спина и впалая безволосая грудь. Мои перепутанные волосы и размазанная тушь. Белесые худые тела, прижимающиеся друг к другу в зеркальной ледышке. Он говорит по телефону, а я ищу в квартирке следы пребывания других самок и иногда нахожу пахнущие псиной капроновые носки под кроватью. Но мне отчего-то хочется быть героиней этой истории, хоть это совсем нелегко, больно и похоже на колесо, бешено катящееся в тумане с холма.

Иногда мне азартно и любопытно отодвинуть краешек занавески, расспрашивая его, где он провел те три дня, почему не звонил. Приятно, что ничего не планирую и ничего не жду. Весело, что некоторые тоже ошиблись, как и я, те, другие, звонящие, когда мы валяемся на диване, или которые с ним, когда я звоню, а он односложно и бесцветно докладывает о своих делах и предлагает как-нибудь встретиться. Только иногда, по дороге домой, мне становится невыразимо тяжело от себя самой, такой иной, такой замерзающей, и я всхлипываю в поезде, несущемся по тоннелям метро на другой конец города. А потом, спустя пару дней, сама звоню, и наша история продолжается. Но это не важно, а важен нелегкий путь, пройденный мной, дабы стать главной героиней этой истории.

Вознаграждением были не печати в паспорте и не счастливое будущее, а всего лишь связка ключей от квартиры, которую он снимает. Туда я теперь могу явиться в любое время, навестить его и кошку.

Он непредсказуем и загадочен. Траектория его жизни напоминает то американские горки, то беспорядочные движения одинокого атома в безвоздушной пространстве космоса. И он заражает меня тем же ощущением жизни, тем же движением. И все же этот человек хороший. А еще он – художник. Наверное, я нужна и могу что-то дать ему. На все это Фил возражает:

– Представь, в вагон вереницей заходят нищие: «Сами мы не местные… Нас сорок три семьи на таком-то вокзале, все хотим кушать, деньги у нас украли». Ты что, поможешь всем подряд?

– Нет, обычно я даю деньги тем, кто, на мой взгляд, больше всего в них нуждается, а именно: калекам и музыкантам из переходов, играющих на аккордеонах, саксофонах, флейтах, а так же на гитарах. Или же просто людям, которые поют песни, наполняя музыкой и звуками бесцветные, душные, пахнущие усталостью, мочой и падалью трубопроводы метро.

– Но откуда ты знаешь, что именно они, а не те, что с детьми «Ребенку нужна операция», нуждаются в твоей помощи?

– Ну, тогда нам придется выстроить шкалу наибольшей нуждаемости в нас нищих и любимых, – говорю я, – мысленно прикидывая, какое место на ней занял бы «мой далекий друг», Ельников.

* * *

Я бесцельно брожу по магазинам. Сначала в «Детском мире», в очень дешевеньком отделе на третьем этаже, где разноцветными рядами висят канадские и турецкие куртки для детей. Меня поражает некрасота дешевого. Зато как душевно, в этом есть что-то уютное, согревающее. Вспоминаются похожие отделы магазинчиков из детства. Недалеко от железнодорожной станции располагался заветный универмаг – старенькое серое здание с покосившейся скрипучей лестницей. На первом этаже – отдел игрушек, едва войдя внутрь, я сразу же устремлялась туда. Заворожено замерев, разглядывала кукол, больших и маленьких, разодетых в нарядные платья. А еще плюшевых собак и медведей, машинки и кукольную розовую посуду. Хотелось всего сразу, выбрать что-то одно было пыткой, и я начинала хныкать. А бабушку почему-то тянуло в отделы обуви и одежды, где пахло резиной и дерматином, где стояли гордые ряды новых туфель, и висели разноцветные кофточки. Как-то она купила синенькое пышное платьице с рыбками «у каждой девочки должно быть нарядное платье». Большущая продавщица с белыми кукольными волосами застегивала сзади молнию. Я чувствовала себя самой несчастной в мире в этих синих оборках и длинной юбке. И поглядывала на сумку, где скрылся брючный комбинезон, придававший мне, по словам бабушки, сходство с беспризорниками двадцатых годов, будущими воспитанниками Макаренко. И по случаю покупки нарядного платья я обиженно молчала всю дорогу домой.

Хожу между рядами детской одежды, смотрю на цены, не без тревоги думаю, что когда-нибудь у меня появятся дети. Понравилась красная юбка-шотландка, захожу в примерочный «ящик», пытаюсь натянуть, но детская юбка мне не в пору – как символично. Разглядываю крошечные кофточки, рубашки, ряды лакированных туфелек и ботиночек. Они такие красивые, кажется, так подошли бы мне, но они восьмого и т.д. размеров.

В отдел неторопливо вплывает трио: родители и трёхлетнее дитя. Родители приблизительно моего возраста. Они похожи на взрослых животных, расслабленных и самодовольных. Они серьезно осматривают какую-то куртку, а дитя, пританцовывая на другом конце отдела, смотрит распахнутыми глазенками на небо и птиц в окне, тычет пальчиком, что-то воркует. Потом срывается и несется между рядами курток, курлычет, изображая индейца. Мамаша ловит его за руку, легонько шлепает, наклонившись, чуть слышно бормочет что-то на ухо. Молодой отец смотрит в сторону утомленным, пустым, отсутствующим взглядом. Я еле сдерживаю улыбку: вся эта сценка напоминает кадры из передач, посвященных жизни шимпанзе в дикой природе.

Слова «остепениться», «определиться» мне чужды. Я меряю еще две-три детские кофточки, рукава слишком коротки, спрашиваю, нет ли размера на два побольше, и продавщицы осуждающе оглядывают меня. Прогуливаясь между рядами кустарно пошитых сине-красных курток, думаю о поколениях, вырастающих в них. Так хочется жить красиво, пусть не богато, но чтоб каждое мгновение, уходящее в прошлое, было любимым, чтобы старая одежда наводила воспоминания, от которых улыбаешься, чтобы даже самые грустные мгновения были окрашены и наполнены музыкой.

На Никольской стою, ем суфле, а толпа людей движется мимо по весенней улице. Кожано-замшево-драповая. Черно-коричневая болотистая жижа толпы. За спиной Кремль – строение странной архитектуры с готическими окнами, обведенными белым кантиком, с острыми башнями, которые почему-то не тянутся в небо, но пытаются закрепиться здесь, на земле. Красный кирпич, изумрудные камешки звезд. А по улице, как по сосуду, снуют люди-частички. Кровоток города. Но сегодня светит солнце, поэтому я окрашиваю все это в оптимистичные тона.

Витрина. А в ней – голые манекены. Голые манекены тоже интересны, они не сексуальны, но привлекают внимание. В этой маленькой витрине аж три пластиковых голых манекена. Двое сидят напротив друг друга – широко расставив ноги. Третий стоит чуть поодаль. А рядом на полу разбросаны их руки.

Я в очереди в модный отдел, с одной стороны стоит одетый манекен мужчины, с серьгами в ушах, он отвел пластмассовые глаза, ведь у меня немытые волосы, это делает мой вид не пластиковым, не модным, не здоровым, не красивым, не сексуальным. Напротив манекен женщины «unisex». Во что они превращают людей? Как здорово было бы, если б люди ходили голыми. Наверняка, это бы резко уменьшило процент растворенной в воздухе лжи, количество маньяков, и рождаемость поползла бы вверх.

Модный магазин – заграница на выезде. А еще магазины сами по себе чем-то напоминают людей: снаружи – зеркальные витрины, какие-нибудь деревянные панели, вывеска, крыльцо, козырек, двери разнообразных конструкций. Входишь внутрь, и обнаруживается множество ненужного хлама, аккуратно развешенного вдоль стен под видом модной одежды. Но заставляет остаться музыка радио, прислушиваясь к песне, продвигаешься между рядами надушенного дорогого шмотья. Даже в самом никчемном магазине музыка может задержать.

* * *

И вот, именно в одном из таких бутиков, неожиданно вспоминаю, как история началась.

Приблизительно год назад, в апреле, я писала для одного тоненького журнала. В тот день, вдруг, оказалась в странной невесомости и пустоте, словно вошла в шар, где вакуум. Домой идти не хотелось, зачем-то отправилась в редакцию, просить удостоверение: может быть, тогда удастся взять несколько интервью.

Белый коридор редакции с коллажами из старых газет в больших хромированных рамках. Двери комнат. Все новое после недавнего ремонта, еще пахнет краской. Сижу в огромной квадратной комнате, заставленной лабиринтом столов, жду заместителя главного редактора, милую говорливую тетушку, которая меня неплохо знает – ведь я пишу им безумные статейки о снах и еще рассказы о любви, в каждый номер, которые выдумываю за день-другой, лежа на диване, а потом по месяцу дожидаюсь гонорара. И теперь мне кажется, что я знаю о любви все. В последнем, апрельском номере, напечатали мой рассказ «Бордовые георгины». Раскачиваюсь на сером компьютерном стуле, рассматриваю стеллаж, на котором красуются все вышедшие номера журнала, с фотографиями девушек на обложках и разноцветными подписями-заголовками. Вытаскиваю апрельский номер, не без гордости открываю на тридцать шестой странице. Вот он, мой рассказ.

Бордовые георгины.

Утро. Изморозь. Серо-коричневая умирающая зима плавно на цыпочках отступает, наполняя кровь кипящими, борющимися и любящимися демонами.

Рассудок остался на кухонном столе. Лениво лежит рядом с чашкой недопитого кофе. Свободное, мягкое и пушистое – новая Я, ощутила в себе искры, острые зубки и когти. Стала котенком, который бьется из стороны в сторону, ища пространство вырасти в блестяще-черную кошку.

Еду на метро в университет. Вокруг серьезные люди, скованные целями, планами и долгом. Рассудком. Их глаза убегают, смотрят в пол, упираются в книги, рассматривают катышки на одежде. Нечаянно встретившись друг с другом, поспешно разлетаются в разные стороны. Каждый едет один. В своем полусне.

Прохожие, машины, здания, я, – все тает, все минутно, все мы – призраки, мечты могучего воображения, рассеивающийся дым, абсурд. Город-мираж, по его улицам тихо и нежно ходит Любовь. Воздух наполнен ароматом ее духов с ноткой пряной истомы. Одежда, шторы, скатерти столиков в кафе пропитаны дымом ее сигарет, и сладкий пепел лежит на черном мокром асфальте, на руках, плечах, губах людей, не подозревающих о ее близости. Проходящих мимо, погруженных в свои мысли. Вдруг, неожиданно, проскользнет и исчезнет за поворотом краешек ее темно-вишневого платья. А я мучаюсь, бегаю за ней, хочу увидеть ее лицо.

Лекция. Зал амфитеатром. На сцене за кафедрой что-то говорит лектор. Рядом со мной за изрисованной каракулями партой сидит сокурсник Вася. Он молодцевато рассказывает, как вытаскивал свою машину из кювета. Я с пониманием киваю в такт его рассказа. А сама представляю Васю, долговязого, наивного, с большими зелеными глазами, катающим маленькую жестяную машинку по паркету. И мне смешно, но я стараюсь казаться серьезной, чтоб, засмеявшись невпопад, не обидеть его. Все вокруг жужжит, я чувствую слабость и тяжкое растворение в полусонной лени. Вдруг, накатывает и захлестывает волна шума, гогота, хора нарастающего числа голосов, шелеста: лекция закончена. Сокурсники группками, кривляясь, гогоча, задирая друг друга, покидают зал. Амфитеатр пуст. Я стою внизу, у сцены-кафедры и смотрю вверх на полукруглые ряды парт и скамеек. На самом верху Вася поспешно укладывает в рюкзак тетрадку, так и не открытую сегодня.

– Подброшу тебя до дома? – вроде бы небрежно бросает он.

– Если тебе не трудно, спасибо, – вроде бы скромно отвечаю, рассматривая линолеум и свои ноги в черных кожаных ботинках на толстой рифленой подошве.

Болтая о чем-то на ходу, не замечаю, что уже в машине. Еду, разглядывая тающую улицу, иногда искоса, украдкой изучаю Васю.

– Что завтра делаешь?

– Сажаю георгины на даче. Очень люблю георгины, особенно темно-бордовые, пушистые.

– Да ну, траурные цветы. Уж лучше пионы или тигровые лилии.

– А мне больше нравятся георгины…Они строгие. Цветут осенью, под дождем.

– А вечером приедешь – может, сходим в кино?

– Ладненько, я тогда звякну.

Мы молчим. За окном – магазины с вывесками, светофоры, пешеходы, весенняя уличная суета. Вдруг, вижу, что Она идет по тротуару, босиком, в длинном, легко развевающемся от быстрой ходьбы платье темно-бордового цвета. Кудряшки золотистых волос прыгают на плечах. Куда-то спешит, сталкивается с идущими навстречу людьми, не замечающими ее.

– Ты не остановишь машину?

– Что?

– Пожалуйста, останови машину.

– Я что-то не так сказал?

– Пожалуйста, останови, – кричу я.

– Что, прямо здесь?

Он боится очередным вопросом окончательно разозлить или расстроить меня. Останавливает. Выскакиваю из машины, даже забыв попрощаться.

Бегу за Ней. Она идет медленно и плавно, никого не замечая. Почти догнала, но она заходит в полупустой автобус, который увозит Её неизвестно куда, прочь. Кто-то плеснул воды на акварельную картинку, все поплыло. От разочарования потерялась, не могу понять, где я, бесцельно хожу по улицам, разглядываю витрины, читаю объявления и афиши. Смотрю в занятые чужие глаза.

Возвращаюсь домой рассеянная, не могу вспомнить, где пакет с клубнями георгин... вяло звякнул пейджер – это шофер отца уже подъехал к дому и ждет меня… Мы едем через серо-бурый пригород на дачу… Кладу клубни, похожие на растопыренные толстые пальцы, в землю… перепачкалась, пролила на себя полведра воды – так бывает, когда мысли где-то не здесь. Ведь в переулках города, на каменной мостовой, еще не смыты холодным дождем следы ее босых ног, пепел ее сигарет.

Долговязый Вася смущенно дарит мне желтую розу. Его рука едва заметно дрожит. Не люблю желтый цвет, боюсь, бегу без оглядки от любого оттенка. Благодарю Васю и, улучив момент, незаметно бросаю розу на заднее сидение. Мы едем в кино. За окнами – вечереющий город, деревья в гирляндах горящих фонариков, как будто цветущие звездами. Темные силуэты людей, освещенные витрины. Высоко-высоко, непонятно где, звучит тонкая, щемящая нота.

В маленьком кинозале кроме нас еще человека три-четыре. Старый черно-белый фильм. Я внимательно смотрю, а Вася дремлет, положив голову на руку. Дерутся. Убили. Мне жутковато, я прижимаюсь к Васе. А он, истолковав мое движение совершенно иначе, сжимает мою руку и гладит. Его рука влажная. Наши щеки трутся, мы целуемся в губы. Он взволнованный и милый. Наши руки обнимаются и танцуют. Мне тепло и до неприличия хорошо. Кто-то, одиноко сидящий впереди, вскакивает и направляется к выходу. Свет, прорвавшийся из открытой двери, освещает выход и человека в темно-бордовом платье, «это же Она!», поспешно вырываю руку из теплой Васиной руки и бегу вослед. Безмолвно ношусь за ней по бесконечным лестницам киноцентра. Она плавно, но необыкновенно быстро спешит, не оборачиваясь, к какой-то неизвестной мне цели.

Полутемный коридор. Протянуть руку, схватить за золотистые волосы, больно – зато увидеть ее лицо, узнать, какая Она. Кто Она. Мы быстро идем по коридору, расстояние сокращается, она открывает одну из боковых дверей, скрывается внутри, через минуту за ручку двери с медной табличкой «Кинофонд» хватаюсь я, но комната заперта. Я дергаю дверь – закрыто; подбегаю к соседней, дергаю – заперто; мечусь между закрытыми дверями, не понимая, где же Она, куда же Она сбежала от меня на этот раз. Все двери заперты. В полутемном коридоре душная, соленая, плачущая тишина.

Повесив голову, спускаюсь по лестнице. Встречаю растерянного Васю. Мы стоим на ступеньках и, молча, смотрим в глаза друг другу. Его глаза влажные и блестят. У него несчастный, виноватый и взволнованный вид. Я целую его в щеку:

– Все хорошо, – а про себя прибавляю – «малыш».

И мы выходим на улицу, так и не узнав, чем же закончился фильм. Подморозило. Если будет холодать, георгины не вырастут. Вася, счастливый, что-то рассказывает… а Она где-то совсем близко, даже шелест ее платья слышен.

Смешная девушка с двумя детскими косичками в бордовом шерстяном платье смотрит на меня своими черными глазами, нахмурив бровки. Улыбнулась. Это я примеряю только что купленное перед зеркалом. Мой пес носится вокруг, лает, просит, чтобы я скорей пошла с ним гулять.

Парк. Серо-черный. Голые деревья тянут в небо корявые многопалые ветви. Пес нашел подружку, похожую на него дворняжку, они сначала обнюхали друг друга, смешно помахивая хвостами, а теперь носятся по парку, играют, нежно кусаются, лают. Я сижу на спинке скамейки, грязно-белое сидение усыпано коричневыми прошлогодними листьями. Сзади подкралась Она. Гладит меня по голове. Я притаилась. Резко схватила ее за рукав, хочу увидеть ее лицо. Она отвернулась, змейкой вырвалась, оставив оторванный кусок манжеты в моей руке. Бежит прочь, хлюпая по лужам, по тающему серому снегу. А я стою и смотрю ей вслед. На фоне серого неба – черные стволы лип. По грязи босиком бежит Она вглубь парка, ее легкое темно-бордовое платье и золотистые кудри мелькают меж черных стволов. Сжимаю обрывок. Распахиваю ладонь, но в ней оказывается бордовая георгина, которая увядает на глазах.

Мы с Васей одни у него дома. Вечер. Тихо. Стоим на балконе… Темные химеричные деревья, дом напротив с редкими светящимися окнами. Неожиданные уличные звуки. Весенний ветер. Запах талого снега. Вася задумчиво курит. Потом, вдруг, бросает сигарету и притягивает меня к себе. Долгий поцелуй. Как же тепло.

Мы мурлычем друг другу всякие нежные глупости. Совершенно счастливый, он провожает меня до дома, то и дело, сминая и целуя. Вырываюсь. Кусаю его в губы. Убегаю в ночь.

– Любви нет, а есть только инстинкты, расчет да разврат, – отвечает бабушка на мои расплывчатые расспросы.

– Жаль, – грустно говорю я, пью сливовый компот и думаю о Любви, которая ходит по улицам призрачного города. Может быть, она-то как раз и существует, а всего остального, включая нас, не было, нет и не будет. Все мы – лишь дым, готовый рассеяться и исчезнуть в любое мгновенье туман, абсурд.

Молчаливый спутник, Вася, послушно сопровождает меня по бестолковым киношкам, где я отдыхаю от безумной и бесплодной погони, поглощающей меня все сильнее с каждым днем. Она появлялась лишь несколько раз, мельком. Оставила жесткий, вьющийся, пахнущий истомой и сандалом волос на расческе. Как-то утром украла мою губную помаду, юркнула в открытую форточку и убежала в небо. На голубом, чистом… ее легкость. Стремительный и игривый бег по воздуху ввысь. Снова не разглядела лица, но, вглядываясь Ей вослед, я поняла, что Она – самая реально существующая выдумщица, когтистая кошка, бесстыжая нежница, озорная абсурдница. Чокнутая в темно-бордовом платье. А можно проще – Любовь.

Я рассеянная, почему-то у меня тяжело на душе. Сокурсник на днях сказал по секрету, что Вася болен мной. А я ответила на это, что все они – мартовские коты, и цитировала бабушкину фразу об инстинктах, расчете и разврате. Вася тоже рассеянный и задумчивый, мы больше молчим, когда он подвозит меня на машине до дома.

Какой-то сегодня беспорядочный день. Мы сбежали с занятий, толкаемся в магазинах, пьем чай в кофейне, он подарил мне желтого игрушечного тигренка, наконец-то нашлись часы, которые понравились и мне, и ему.

– Вот ты и перестал быть счастливым, – сказала я, разглядывая поблескивающий циферблат. Тонкая золотистая стрелка безостановочно бегала по кругу.

– Почему же перестал, у меня есть ты. Ты у меня есть?

– Да, конечно, если я только вообще есть.

Вечером еду на дачу. Упросила шофера и теперь веду машину сама, сквозь весну. Думаю о Васе, мне тепло и нежно. Серая дорога, с шумом проносятся мимо машины, полосатые заправочные станции, светофор. Перекресток. На перекрестке стоит Она. А, может быть, Она – всего лишь плод моего воображения, сколько можно бегать непонятно за кем? И я тону в мыслях о милом, милом Васе.

Из-за угла вылетает темно-синяя машина. Торможу изо всех сил. Уже поздно. Она, обернувшись на звук визжащих по асфальту шин, смотрит с тревогой. У нее мое лицо. Боже, какая боль! Через минуту я перестаю быть где бы то ни было.

… где-то там, далеко-далеко – бордовый бархат и георгины. Вася смотрит на золотистый циферблат своих новеньких наручных часов. И меня больше нет. А по призрачному городу разгуливает Смерть, развратница с распущенными золотистыми волосами и растекшейся тушью. В темно-бордовых лохмотьях. Превращая все в дым, разводя и разлучая всех вокруг.

Наконец, явилась оживленная и говорливая тетушка, заместитель главного редактора. Гонорары за последние номера никак не начислят, я намеками и напрямик прошу выписать мне удостоверение и обещаю за это принести что-нибудь необыкновенное. Она понимающе кивает, делает бодрый приглашающий жест и ведет в соседнюю комнату. Здесь бежевые, крашенные водоэмульсионной стены, серый ковролин и возле окна – необъятный зеленый компьютер на пластиковом столе. Вдруг, по волшебству, по мановению руки тетушки-зама, от компьютера отделяется движущаяся деталь, тоже зеленая. Меня представляют главному художнику журнала: «Познакомься, наш главный художник, Коля Ельников. Коля, нарисуй автору какое-нибудь удостоверение и не забудь выставить на нем печать журнала, да пожирнее». Он снова исчезает, принимается что-то прилежно выстукивать на компьютере. Стою рядом, без интереса разглядываю это блеклое худое создание. Из большого принтера выезжает мое удостоверение и я, тихо распрощавшись, иду за подписью к доброй тетушке-заму. А ее опять нет. Что ж, подождем, спешить мне некуда – снова терпеливо покачиваюсь на стуле, разглядывая разноцветные обложки журналов.

Этот блеклый бесшумно возникает в комнате, будто вползая или паря по воздуху. Садится рядом и начинает воспитанно и дружелюбно разговор о предстоящем номере и проблемах с гонорарами. У него тихий хрупкий, улетающий голос. Я говорю, что работаю внештатно, он небрежно приглашает меня завтра на вечеринку в какой-то клуб, где соберется много народа из разных редакций. Ухватываю последнюю фразу. В тайной надежде осуществить свою мечту – постоянное место сочинителя рассказов о любви и стабильная зарплата – с удовольствием принимаю приглашение. Между тем, приходит добрая тетушка, ставит свою подпись, я укладываю новенькое удостоверение в сумку и медленно направляюсь к выходу. Он ловит меня в лабиринте коридора и небрежно бросает:

– Кстати, делать особенно нечего. Я сейчас иду обедать. Хочешь, пошли вместе.

Через минут пять мы, как давние знакомые, ловим машину, несемся по Москве от Беговой к Арбату. И там плутаем по пыльным, окутанным апрельским солнцем переулкам.

* * *

В «Кризисе жанра» полумрак и черные деревянные стены. Мы сидим за черным деревянным столом. Очень мало людей, обычно здесь столпотворение по вечерам и в выходные. Он рассказывает своим тихим, чуть дрожащим, струящимся голосом. Узнаю, что передо мной внук какого-то генерала, его дед дошел в войну до Берлина, остался там, женился, служил в посольстве. Теперь в Берлине у него родители и брат. Он учился в Берлине в художественном колледже и с шестнадцати лет живет один. А в восемнадцать, после несчастной любви и провала на экзамене взял, да и переехал в Москву. С билетом в один конец и небольшой спортивной сумкой. Сначала скитался по чердакам, жил в разрушенном старинном особняке без крыши, точнее, крышу заменяло небо. Зато в его распоряжении было шесть просторных комнат с отсыревшими обоями. Потом особняк окончательно списали под снос, а всех нелегальных самовольных жильцов – разогнали. Продавал на Арбате картины, которые рисовал вечерами, где уж придется. Со временем стал ходить в клубы, там перезнакомился с разными известными людьми, работал в рекламном агентстве, потом стал главным художником журнала. Вся эта история заставляет меня присмотреться к нему внимательнее, я испытываю уважение и нарастающий интерес к этому человеку. Мне надоели простые истории и плоские однозначные персонажи.

Мой дед тоже когда-то дошел до Берлина, работал военным врачом в госпитале, который располагался в старинном замке. Там родился и жил до шести лет мой отец, родным языком которого стал немецкий. Потом мой дед вернулся, хотя его и уговаривали остаться еще на некоторое время: работать врачом, продолжить научные исследования, начатые еще до войны. Дед все же вернулся домой, в Москву, привезя с собой всякие забавные безделушки, напоминавшие ему о войне и о победе. С тех пор в доме много немецких книг и памятных вещиц, вроде бонбоньерки, пепельницы, бронзовой статуэтки Дона Кихота. И еще есть большая напольная ваза из какого-то редкого стекла, тоже привезенная дедом из послевоенного Берлина, на память.

* * *

Пухлые губки, косая челка бесцветных, похожих на солому, волос, близко посаженные остренькие и настороженные темно-зеленые глаза. Где же я могла видеть это лицо? В нетерпении и замешательстве принимаюсь листать воображаемый каталог фотографий с лицами, встречавшимися в моей жизни. Лица, лица, личики. Мелькнувшие вдалеке и задержавшиеся на мгновение. Лица, показанные крупным планом, застрявшие в памяти, запутавшиеся и накрепко оставшиеся в ней. И вот, наконец, вспоминаю.