Текст книги "Хорошие и плохие мысли"

Раз в крещенский вечерок и я гадала. Одноклассницы рассказали, что под кроватью надо построить из спичек подобие колодца, положить рядом с ним закрытый навесной замок, а ключ спрятать под подушку. Тогда будущий суженый непременно принесет запасной ключ от замка, который у него, конечно же, есть. Этот вариант мне нравился больше, нежели наесться на ночь соли и ждать пока во сне вышеуказанный принесет стакан воды. Я уложила ключ под подушку, долго ворочалась, но в итоге кое-как уснула. И что же? Долгое время ничего не было. Вообще никаких снов, только темно-сизый, непроглядный туман. Потом из сумерек вышел некто. Странный-престранный, совсем не такой, кого я могла ожидать, такой, что я даже не знала во сне, радоваться или сокрушаться. Вышел из тумана высокий, худощавый и удивительно гибкий человек. Остановился. Стоял в серой дымке, слегка покачиваясь, усмехался каким-то своим мыслям. Помолчал-помолчал, потом с издевочкой, нагло заявил:

– Я, знаю, что сейчас у тебя никого нет, – качнулся, осмотрелся по сторонам, отшвырнул в сторону окурок. И слегка зловеще (или мне во сне так показалось) добавил, – Ну, вот я и пришел, – далее, как в фильмах, крупный план: соломенная челка и острые, колючие, болотного цвета глаза.

Я проснулась разочарованной. Решила, что не то гадание выбрала. И вот сегодня встретила очень похожего, загадочного персонажа. Сижу напротив него за черным деревянным столом, беспечно озираю редких полуденных посетителей «Кризиса жанра». Искоса наблюдая за своим новым знакомым. Мне любопытно, что же будет дальше. И все это затягивает меня в темный туннель, в какую-то новую историю.

* * *

Вечером следующего дня почти бегу вдоль окон кафе «Дели-Франс». У двери высоченный и до безобразия тощий Коля ждет меня в съехавшей набок, защитного цвета фуражке из вельвета. Улыбаясь, он целует меня в щеку, а точнее, чуть ниже, в уголок губ, будто мы знаем друг дружку уже много лет. Не успели сесть за круглый столик возле окна, появляется его друг – Леонид, как оказалось, второй заместитель главного редактора их журнала – с какой-то вертлявой девицей. Мне не понравилось, что Леонид удивленно окинул меня с ног до головы, будто в этом самом плетеном кресле должен был сидеть кто-то другой (так потом и оказалось), и как он весь вечер бросал на меня иронично-изучающие взгляды, которые очень не люблю – сразу чувствуешь себя срезом червяка под стеклом микроскопа. Кому какое дело, кто я. До этого вечера я считала, что такие изучающие, проникающие вглубь взгляды имею право бросать только я. С моей претензией на знание глубин человеческой природы и интуицию: как-никак, начинающий писатель, специализирующийся на пронзительных историях о любви.

И вот, два блеклых молодых человека, какие-то несуразные и придурковатые персонажи, старательно пытающиеся кого-то из себя изобразить, плюс девица – художник-модельер, слегка подвыпившая, явно случайная женщина, с интересом изучают меня и, многозначительно посмеиваясь, переглядываются.

Посидели, посидели да и отправились в клуб «Четыре комнаты». Люблю гулять в центре ночной Москвы, когда она вся в бижутерии огней и вывесок.

* * *

На Красной площади пришлось остановиться: в темноте шла репетиция предстоящего парада, посвященного 9 мая. Перед мавзолеем стояли военные машины, в сумраке на фоне кремлевской стены с грохотом шагали ровные ряды солдат, похожих на заводные манекены. Люди в военной форме суетились с рациями, всюду проникал запах кирзы и резины, и в ночи цвет хаки выглядел почти черным. Как тревожно выглядит множество поблескивающих пуговиц, как жутко звучат одновременные шаги тысячи ног организованной лавины людей. Казалась, мы угодили прямо в экран, идет какое-то кино, сценария которого я пока не знаю, и что требуется от моей роли – тоже. Военные возле ограждения не поддались уговорам, не пропустили нас, пришлось идти в обход – темными переулкамик гостинице «Балчуг», где находится клуб.

По дороге, не зная, о чем обычно говорят, направляясь на вечеринку в клуб, я рассказывала Коле сказку про Горе. Есть такая русская народная сказка. К одному бедному мужику ни с того, ни с сего стало наведываться Горе, тащило в кабак, пить. Мужик сначала терпел, подчинялся, потом как-то взял, налил вина в кувшин и говорит Горю: «Полезай и пей». Горе влезло в кувшин, мужик его, как джина, закупорил. И бросил в реку. А у меня тоже как-то раз не все ладилось, и я кинула в Москву-реку маленькую глиняную вазочку с предполагаемым Горем. А подруга, наполовину кореянка, Кимса, когда я ей рассказывала эту сказку, вдруг, спросила, а что делать, если Горе заключается в любви к недостойному человеку.

Я все это тараторила, а Коля шел рядом, молчал, слушал, недоумевая, зачем я ему все это рассказываю. А я просто пыталась себя развлечь. Не люблю ходить, молча. Люблю болтать без умолка, заговаривая людей до одурения. Кстати, обычно Коля подписывает свои работы на немецкий манер: Ельникофф.

* * *

Около клуба ошивалось много журналистов, богемных, какбыбогемных, опустившихся и совсем уж сомнительных личностей. Было темно и сыро. Нас пустили внутрь. Из темноты – в дымно-табачную атмосферу, в оглушительный грохот музыки. Оказалось, в каждой из четырех комнат музыка играла разная.

В круглой комнате на потолке висел прожектор-шар, освещая прохладный полумрак мечущимися блестками. Я сидела рядом с художником, наблюдала за танцующими людьми и огоньками, беспорядочно мерцающими на их лицах. Кто-то уходил, кто-то подходил, Коля здоровался со знакомыми, перебрасывался с ними несколькими словами, как я поняла, никаких работников редакции на вечеринке не было. Значит, меня обманули. Я была разочарована. Сидела тихо и удивлялась, как хитро меня сюда затащили: «вечеринка редакции, будут люди из разных журналов», а ведь иначе я скорей всего и не пришла бы.

Зазвучала другая музыка, комната постепенно опустела. Мы сидели вдвоем. Я заворожено наблюдала движения светлячков лампы и не думала ни о чем. Сидящий рядом, видимо, думал о чем-то и очень медленно, медитативно поглаживал мою коленку. Я соврала, что у меня есть любимый человек. Бывший сокурсник, Вася. Тогда, неожиданно, он очень уверенно и грубо обнял меня, уложил руку с длинными костлявыми пальцами, похожую на большущего паука, мне на грудь, впился губами в мои губы. И заявил:

– У меня тоже есть девушка, Евгения, – и к моему изумлению нагло добавил, – ничего страшного, будем любовниками.

– Нет, не будем, – возмутилась я, – а ты, наверное, не любишь свою девушку?

– Вот именно! Не люблю.

– А ты кого-нибудь вообще любишь, кроме себя?

Он сказал, что любит свою бывшую одноклассницу, которая осталась в Берлине.

– Я делал все, что мог, из кожи вон лез. Но она так и не полюбила меня. Я больше не мог оставаться в городе, где каждая скамейка, улицы и дома – все напоминает о ней. Я уехал. Поначалу писал ей каждый день длинные письма, потом накопил денег, ездил туда, но она оставалась такой же холодной, сказала, что не может меня полюбить и даже сама не рада. Она никого не любит. Просто живет и рисует картины.

Мы, молча, движемся вдоль реки в сторону Арбата. В темноте на набережной чугунный шар разрушает старый особняк, слепо, черными дырами своих окон наблюдающий за нами и рекой в последний раз. Мы пробегаем мимо, чтобы пыль и песок не попали в глаза и волосы, а осколки кирпичей умершего дома не задели нас. Разгоряченный совместным бегом, он сжимает меня, притягивает к себе и умоляет поехать к нему. Развязно заявляет, что никакого молодого человека у меня нет. Что меня видно насквозь. А я говорю, что не хочу сегодня ехать к нему. И не поеду. Но это не мешает нам идти в обнимку по ночной набережной мимо черной ленты реки.

Остановились. Стоим на лестнице моста. Я в его чудной вельветовой фуражке. Тремся носами. А кругом – сине-серая тающая ночь, сизый мост, лестница. Москва мигает очами утренних огней. Или, как у Бродского – розами фонарей, хотя, когда они светят голубым, больше напоминают васильки.

У Манежа голосуем. На заднем сидении ругаемся, будто бы знакомы давным-давно.

– А что же это твоя девушка, Евгения? Небось, ждет звонка!

Он зловеще бормочет, что с ней у него все только начинается, а сейчас она как раз поехала отдыхать на море.

– Она тебя любит?

– Говорит, что любит.

– Иногда это отличный способ привязать к себе человека, – болтаю я, а он отстраненно смотрит в окно.

Тогда я объясняю, что он совершенно не в моем вкусе. Но, кажется, мы могли бы быть друзьями. На это он, оскалившись, шипит, что друзья ему не нужны, а нужна любовница. Мы совсем разругались, сидим по разные стороны заднего сидения, отвернувшись друг от друга. Возле своего дома я выскакиваю из машины с уверенностью, что никогда больше его не увижу.

* * *

Дома я злюсь, наливаю чай. Пью, смотрю в окно. В стекле мое отражение с чашкой в руке. В доме напротив, на пятом этаже, как всегда не зашторено окно и включен компьютер – васильковый цвет экрана и рябь. Видимо, кто-то спит, забыв выключить. Или работает ночью.

Странно, что именно сегодня, ранним утром, оставшись наедине с собой, я впервые задалась вопросом: «кто я» – скользя взглядом по темным крышам домов. Кто я, куда иду, и туда ли, куда действительно хочу? Пока повернуться и сменить направление не поздно. Вслед за тем захлестывает неуютное ощущение от прошедшего вечера. Это какая-то чужая история, которая не должна была приключиться со мной. Вдруг, становится по-детски обидно: «мне не нужны друзья, мне нужна любовница», – это он говорит мне. Чувствую себя какой-то уцененной ношенной блузочкой в магазине second-hand. Долго ворочаюсь, бормочу возмущенные запоздалые колкости, никак не могу заснуть от обиды и злости.

* * *

На следующий день одна отправляюсь в кино. Все мысли только о том, где бы найти сюжет будущего рассказа. Я же обещала доброй тетушке-заму принести что-нибудь необыкновенное. Ищу историю. Разглядываю людей вокруг.

Внутренний фон накладывает на глаза какую-то незримую пленку, сквозь нее лица, предметы, улицы, здания меняются. Картотека пленок в моей голове. Они вкладываются, как кадры, в особый диапроектор. На белом полотне экрана отображается нечто. Пленка сытости. Довольства. Розовые стекла. Грусть и апатия. Критика всего окружающего. Желтые стекла. Черно-белое. Логичное. Иррациональное. Клетчатые и полосатые. Выборочные. Выделяющие. Я передвигаюсь в своей плоскости людей и лиц. И вижу лишь то, что хочу сейчас. Все это диктуется особенностями выбранной пленки.

Интересно, смогу ли я однажды увидеть все по-другому. Сразу. Правдиво. Со всех сторон. Почувствовать, как «все сразу» притягивает к земле неизмеримой массой. Тогда придется видеть не просто старушку с авоськой, мирно бредущую мне навстречу по такой-то улочке. Но увидеть необозримую массу, вдавившую ее в нее саму. И разложить компоненты. Школа. Первая любовь, первый аборт, гражданский брак, совместное имущество. Война. Работа, терпение и труд. Сын спился после армии, внук просит денег: «Бабуль, маме опять задержали зарплату». Свобода, ограниченная вещами. Медленно, годами, мы проявляемся в тех, какими, в итоге стареем и умираем. И руки извне день ото дня все отчетливей прорисовывают наши лица.

Надо писать новый рассказ. Нужен главный герой, нужен сюжет, а на душе тоска и пустота. Нет постоянной работы, денег в обрез и еще этот странный тип, наглый художник с немецким гражданством. Редактор пометил на двух рассказах «красиво, но неправдоподобно» и попросил прислать что-нибудь другое. А мне так хочется создавать красоту. Пусть и неправдоподобную. И еще – чтобы мои истории были теплыми. Я хочу быть ангелом-хранителем и делать своих героев счастливыми.

Хотя почему бы не попробовать другой метод – написать что-нибудь прямо из жизни, не придуманное, не приукрашенное, как есть. А героями сделать обычных людей. Вот я и ищу героев своей будущей повести.

В кассах Киноцентра на Краснопресненской – давка. Покупаю билет, даже не спросив, на какой именно фильм, мне все равно. «В зал номер три, пожалуйста». Почему-то последний билет, все раскупили.

В зале темно, фильм уже начался. Название, по странному совпадению: «Небо над Берлином». Про акробатку, которая летала под куполом цирка с искусственными крыльями. В нее влюбляется ангел, живущий на крыше собора святого Павла в Берлине. Он чувствует ее одиночество, читает ее мысли, приходит к ней во снах. Цирк закрывается, девушка-акробатка остается совсем одна, не знает, куда ей теперь идти. И тогда ангел отказывается от вечности, чтобы стать обычным смертным человеком и быть с ней.

Фильм начинается словами, которые могли бы быть хорошим эпиграфом, я записываю их на всякий случай в записную книжку:

«Когда ребенок был ребенком, у него ручки свисали вдоль тельца, так он и ходил. И хотелось ему, чтобы этот ручеек был речкой, речка – многоводной рекой, а эта лужица – морем.

Когда ребенок был ребенком, он не знал, что он ребенок, его все воодушевляло. И все души были для него единым целым.

Когда ребенок был ребенком, была пора задавать такие вопросы: почему я – это я, а не ты? Когда началось время и где кончается пространство? И не сон ли всего-то наша жизнь? Может быть, это только иллюзия мира, не настоящего мира? И существует ли на самом деле зло и люди, которые по-настоящему злы? И как может быть, что я, будучи самим собою, раньше не был самим собою? И как может быть, что я, будучи самим собою, когда-нибудь буду тем, кем сейчас не являюсь?»

Повезло же девушке-акробатке, а еще режиссеру и сценаристу. Вот это история! Мне хочется верить в любовь, и я верю, что так может быть. Что когда-нибудь подобное может случиться и со мной, – найдется ангел, который поймет, полюбит меня и спасет.

И когда-нибудь потом я обязательно напишу про это.

* * *

Вечером звонит Коля, как ни в чем не бывало, болтает всякие новости редакции. Что гонорары так и не начислили. И еще, что сегодня компьютеры редакции нечаянно подцепили новый вирус. Теперь вся система на два дня вышла из строя. Почему-то слушаю его, смеюсь, не бросаю трубку, не даю понять, что обижена. Неожиданно, он сбивчиво просит прощения за вчерашнее. Говорит, что у него поехала от меня крыша, и он сам не понимал, что вытворяет. Желая загладить вину, кротко приглашает завтра на выставку фотографий.

Я опаздываю, иду быстро-быстро, а потом почти лечу через парк. Сквозь свежую листву светит солнце, как золотой глаз с длинными ресничками лучей. Я бегу мимо черных и серых стволов, чувствую, что жива, мелькают ветви с сочными нежными листьями, земля, камешки дорожки, клочки неба, голубого-голубого и чистого, что, как ни старайся, такое не нарисуешь. А где-то в городе, в центре ждет меня пока непонятный человек, он как будто читал мои мысли, понял, что был не прав, извинился, и меня уже тянет к нему. Сейчас я верю, что жизнь прекрасна. Мне кажется, что это и будет именно та история, где все получится.

Станция метро Кропоткинская похожа на античный храм. Почему-то всегда здесь вспоминаю тот день, когда проснулась в гостинице, у подножья горы Парнас. Было раннее утро, свежесть неба тянула на балкон, мельком увидеть и навсегда запечатлеть в памяти вершину горы. Я двигалась в полусне. Вдруг, сильный удар, съезжаю на пол, сжимаюсь, так сильна эта боль. Вход на балкон был закрыт дверью из прозрачного, толстого стекла, которое я не увидела. Чувствуя боль, я смотрела на Парнас, недостижимо и гордо взирающий на меня.

В центре ярко освещенного, белого зала метро, долговязо прижавшись к колонне, ждет меня Коля в своей причудливой фуражке и в вельветовых штанах болотного цвета, с подтяжками a la Titanic, недавно вышедший и всеми любимый фильм. Он дарит мне белую розу. И в знак примирения на ломаном английском поет какую-то песенку.

Мы идем на выставку в Манеж мимо строящегося Храма Христа Спасителя, о чем-то говорим, я не замечаю улицы, а только вслушиваюсь в первые аккорды какой-то музыки.

– Знаешь, в Москве такие девушки, чуть что – сразу прыгают щучкой в постель. А ты ни на кого не похожа. Тот таксист, что нас вез, сказал, что я ничего не понимаю, что такая девушка, как ты, встречается раз в жизни. Он сказал, чтобы я бросил всех ради тебя. Он думал, что ты моя девушка, что мы давно знакомы.

* * *

На выставке фотографий в Большом Манеже мы ходим, будто пришли порознь. Каждый в своих мыслях. Я смотрю на фотографии, удивляясь, скольким люди жертвуют, желая прорваться к славе. Особенно поразил стенд «Fashion на кладбище»: могилы со свежими венками, а на переднем плане женские фигуры в черных прозрачных одеждах. Я спрашиваю Колю, нравится ли ему это. А он спокоен, его ничего не удивляет. Наблюдаю за ним искоса. Все больше и больше кажется, что он похож на вампира. В нем есть что-то дрянное, отталкивающее, холодное. Он истощенный. Голодный. Надломленный. Его кожа серо-зеленого цвета.

Зато мне очень понравилась одна фотография – рисунок на стене храма святого Павла – углем. Перед ней Коля принялся рассказывать, где они с родителями живут, произносил какие-то немецкие названия улиц. Под впечатлением от вчерашнего фильма, конечно же спрашиваю, смотрел ли он «Небо над Берлином». А он заявляет, что даже был на премьере, во Франкфурте.

– Вот, видишь, в стоящих работах все натурально, максимально приближено к жизни. Кажется, что снимок сделан случайно, без всякой предварительной подготовки, – с видом знатока объясняет он.

– Интересно, а если так же писать – не зная, что будет на следующей странице. Без всяких планов и задумок. Как будто диктует сама жизнь.

Он не ответил, потому что, погруженный в собственные мысли, разглядывал название какого-то коллажа. Роза завяла, мы незаметно оставляем ее в Манеже. На полу.

После выставки пошли в недавно открывшийся на Тверской клуб «Территория», пили кофе, он показывал альбом с фотографиями своих работ. Мне больше всего понравился один рисунок: на голубом холме, обхватив колени руками, грустит малюсенький, в бейсболке, ангел.

И тут немного потеплевший, разоткровенничавшийся Коля признается, что у него огромные проблемы с паспортом, с пропиской, с работой. Есть одна подруга, Валерия, на которой он собрался жениться, чтобы их решить. Взамен он обещал купить ей диджейские вертушки. Вся эта информация окончательно сбивает меня с толку. Я путаюсь в калейдоскопе его проблем и девиц.

* * *

По пути домой читаю Юнга, который тоже задавался вопросом, что отличает талантливых людей от сумасшедших, юродивых и придурков. Пишет, что псих несет всякий бред, а талантливый человек берет и делает. Рисует картину. Снимает фильм. И добивается понимания. Потому что талант, как черный ворон, севший на плечо, стремит жизнь человека в определенном направлении, подчиняет ее своим законам, затягивает в какой-то темный замкнутый круг. Смешно, но иногда я хожу в церковь и прошу у бога, чтобы он послал мне талант. Интересно испытать, как это, когда ты одарен чем-то свыше. Интересно узнать это ощущение – что черный ворон таланта затягивает тебя куда-то.

* * *

Лето пролетело так быстро, будто кто-то в очереди к парикмахеру без интереса небрежно пролистал журнал и кинул его на место. Журнал упал и вылетело несколько страничек.

$Страничка первая

Как-то вечером я от нечего делать написала рассказ «Украденные улыбки». Позже тетушка, заместитель главного редактора, позвонила и торжественно объявила, что мой рассказ пойдет в следующий номер. Его напечатали в последнем номере журнала. На сорок шестой странице. Как раз перед закрытием.

Украденные улыбки.

По большой дороге на огромной скорости несется машина. Назад убегают огоньки домов и ночь. В машине едет человек, лет сорока, один. На заднем сидении лежит ружье, заряженное. Шумит двигатель. Человек хмур и полон мрачной решимости. Сквозь холод и дождь его куда-то несет. Он едет, чтобы больше никогда не вернуться. Есть одно местечко, придется ехать почти всю ночь, зато там тихо, безлюдно, никто не помешает. Вдруг, из темноты, рассеченной светом фар, возникает силуэт, одиноко голосующий на обочине ночи. Человек в машине сначала хочет проехать мимо.

«А, какая разница. Все равно», – думает он. И нехотя тормозит. Передняя дверь распахивается, заглядывает кто-то, слегка под шефе, бормочет название ближайшего городка и напряженно прибавляет:

– Сколько? – машина наполняется характерным запахом выпившего.

– Денег не надо, – сухо произносит водитель.

И кто-то радостно плюхается на переднее сидение рядом с ним. Живо и дружелюбно осматривается. Оборачивается. Замечает ружье. Машина пропитывается напряжением, слышно, как у попутчика начинают стучать вены в висках. Он нервно поглядывает на дверь, на всякий случай нащупывая ручку.

– Я Вас не трону, – спокойно произносит водитель, не отрывая взгляда от освещенного клочка ночной дороги.

– Вы преступник? – спрашивает мало обнадеженный попутчик.

– Нет, просто стреляться еду.

Кто-то резко поворачивает голову и в упор смотрит на водителя.

Машина мчится со скоростью 130 км /ч. Через открытое окно дует холодный ветер.

– Вы спятили?

– Не слишком умный вопрос.

Попутчик начинает тараторить:

– ЯнезнаюктоВы. НоуВаснеприятности. Этобывает. Можетбытьрасскажите, япомогу, еслиэтобудетвмоихсилах. Нельзяподдаваться состояниюаффекта и поступатьопрометчиво. Яобещаю, чтопомогу.

После непродолжительного молчания, обдуваемого ветром и озвучиваемого лишь ревом двигателя, водитель спокойно произносит:

– Вы, что, Господь?

– Нет... зачем... я – хирург... врач... у меня связи...

– Почему тогда Вы, вдруг, решили мне помочь, почему приняли слишком близко к сердцу мое решение. Мы незнакомы... Разве я могу Вам верить? И можно ли вообще верить, разумно ли это? – задумчиво, откуда-то издалека изрек водитель.

– Я знаю, у Вас депрессия, это явно. Мой лучший друг – психиатр, вот такой мужик (попутчик сует водителю под нос кулак с оттопыренным большим пальцем), проблем не будет.

– Разве есть доктора, способные вылечить подгнившую совесть, забродившую душу?

– Нет, но мой друг – профессионал высокого класса, он такие чудеса творит, Вы даже не представляете! Помню, как-то он рассказывал об очень похожем случае из своей практики ...

– Только не надо пересказывать. Я здоров. Приехали – Вам выходить.

Машина тормозит.

– Я не могу Вас оставить. Здесь. С ним, – он оборачивается и указывает подбородком на ружье – А как же ваша жена? Дети, родители? Вы подумайте минутку, что будет? Поставьте себя на место кого-нибудь из них, – шантажировал неугомонный врач.

– У меня никого нет, – человек за рулем курил в приспущенное стекло.

– Дык, может быть, в этом-то и коренится проблема? Дотяните до завтра, а там все найдутся.

– Завтра? Найдутся? Ну, если только какие-нибудь случайные дети. А Вам-то что?

– Любой нормальный человек на моем месте скажет, что это грех и это ужасно. А я, как врач, скажу более: там не будет ничего, кроме бессмысленного мрака, кроме пустоты. Разве можно вот так, как Вы, предавать жизнь. Это непозволительно, это безумно с любой точки зрения. Заклинаю, одумайтесь, поверните все вспять!

– Я теряю время на пустые разговоры. Они далеки от сути, – спокойно произнес водитель, задумчиво разглядывая темную даль.

Попутчик покидает машину, ныряя в ночь, отъезжающий слышит, как он продолжает что-то говорить-говорить самому себе. А бешеный двигатель толкает машину вперед. И шумит и шумит в сизой темноте.

Через пару километров что-то опять мелькает в свете фар, заставляя водителя притормозить. Передняя дверь распахивается. Заглянувший вежливо просит:

– Дарагой! Давэзи да ближайшей станции. Тут нэдалэко. Вот деньги. Памаги. Очэнь нада.

– Садись. А деньги спрячь.

Улыбающаяся физиономия и шелест убранных в карман денег. Кто-то, крякнув, усаживается рядом, настроенный «пагаварить, што за жизн пашла, адны праблэмы».

Далее следует непонятная тирада, в переводе, возможно, нецензурная. Водитель докуривает сигарету, пронзая взглядом лобовое стекло. Кто-то замечает ружье.

– Хххарощий ружье! Ты оххотник! Уважжжаю!

Его резко обрывают:

– Я не охотник, моя жена мне изменила. Я решил ее прикончить.

Осознав услышанное, попутчик характерно встряхивает руками:

– Ты шшшто, опомнысь! Канччай, слущщщщий! Умерь себя. Знаешь, у меня гостеприимный дом. Поехали. Моя жжженщина наккроет стол. Щащлык. Вино. Пагаварым. Залэчим раны. У кого их нет! А завтра новый день. И все будет новое. И деньги. И женщины. И возможнасти.

– Спасибо, я вегетарианец и пью только виски. Как-нибудь разберусь сам. Вам выходить.

Незнакомец ныряет в ночь, растерянно жестикулируя в темноте.

Задумчивый человек едет дальше. Кажется, впереди снова кто-то движется по обочине. Он машинально тормозит, сам не зная, почему. Внутрь заглядывает девушка с очень грустными глазами и спрашивает:

– Подвезете?

– Куда?

– Вперед.

– Садись.

Она запрыгивает на заднее сиденье. Садится рядом с ружьем, совершенно не замечая его. Машина мчится. Девушка смотрит на вырванную светом фар и редких фонарей дорогу, на придорожную темноту. Человек за рулем разглядывает в зеркале ее лицо. Опущенные уголки губ. И впервые за эту ночь заговаривает сам:

– Что так кисло-то? Улыбнись!

– Да как-то сейчас не могу.

– А чего это?

– Разучилась улыбаться.

– Это как?

– Ну, так.

– Расскажи.

– А можно я лучше сказку расскажу?

– Давай, – хмурый человек сдерживает улыбку.

И она начинает сказку: «В одной стране жил-был принц. А в другой стране жила-была принцесса. На балу у одного знакомого графа они случайно встретились. Оказалось, что они похожи друг на друга, как две капли воды. И они полюбили друг друга так, как любят раз в тысячу лет. Сильно-сильно. Он подарил ей карету цветов, кольцо и белое платье. И на следующий день намечалась их свадьба. Наступила ночь. Принцесса спала. Видела во сне любимого и улыбалась. А на высокой горе в страшном сером замке с острыми башнями жила ведьма. Она собирала улыбки людей. У нее была целая огромная коллекция самых разных улыбок. Ночью ведьма превратилась в змею, вползла в открытое окно и украла улыбку принцессы.

На следующее утро принцесса проснулась и не смогла улыбнуться солнцу. Не смогла улыбнуться новому дню. Не смогла улыбнуться своим родителям, королю с королевой. И даже принцу она в тот день не смогла улыбнуться.

А он подумал, что она его не любит так сильно, как он ее. Принцесса прошептала свое «да» в церкви, но принц не поверил, потому что она не улыбалась, и ему показалось, что у нее очень унылое, расчетливое лицо. Он подумал, что она любит кого-то другого. И уехал прочь. Навсегда. Тоже очень грустный...»

По щеке человека за рулем текла скупая, возможно, первая в его жизни, возможно, тридцать первая или три тысячи тридцать первая мужская слеза.

– А вот меня никто никогда не любил, – тихо признался он.

– Вы демон, да? – убежденно спросила девушка.

– Нет, напротив, я – добрый волшебник. А наш удел – одиночество и чудеса.

– Значит, Вас обязательно скоро полюбят, честное слово!

– Честных слов так мало... А к тебе вернется твоя улыбка. Завтра утром. Я обещаю. Вот увидишь!

Машина остановилась.

– Удачи, – шепнула грустная девушка и исчезла в ночь.

Он мчался дальше. И уже ждал следующего попутчика. Следующей была старушка, опоздавшая на последний поезд. Она ехала от школьной подруги, тоже старушки, домой, потому что голодная собака ждала ее и скулила. Бабушка сразу заявила, что денег у нее нет.

– А мне и не надо, – спокойно сказал водитель.

Они ехали, он молчал, а бабушка что-то говорила-говорила, потом заметила ружье и тут же умолкла.

– Еду грабить продовольственные склады, убью всех, кто помешает, – спокойно ответил он на молчание, пронзая взглядом лобовое стекло, – Вас не трону, так как бабушек очень уважаю и всегда в таких случаях берегу – добродушно прибавил он.

Старушка обрадовалась, что удастся еще немного пожить, накормить голодную собачку и довязать свитер. Через минуту она совсем успокоилась и пошла в наступление:

– Плохие шуточки, молодой человек.

– Я давно не молод и не шучу.

– Но это же насилие, грубость, бардак. Они сейчас повсюду. Хоть вы одумайтесь. На вид такой симпатичный. Порядочный. Ну, мало ли, что накатит. А надо себя в руках держать!

– Каждая минута таит в себе кусочек ада, – пробормотал он слова из любимой песни. – Всякая мысль – не более чем бессмыслица, и приносит боль… – пробормотал он слова из другой песни.

– А знаете что, остановите-ка машину. Что-то я в вас разочаровалась. Не нравятся мне ваши шуточки. Как-нибудь сама доберусь.

Гордо поправив пучок, она с несвойственной для бабушек ее возраста живостью выскочила в ночь. До места оставалось совсем немного.

Коля Ельников, художник 18 лет от роду расслаблялся в гостях на даче у друзей. Они пили пиво, болтали, заедая все это воблой, икрой и оливками, слушали синтетическую музыку, и было «по приколу»... до тех пор, пока в 00 часов 47 минут не позвонила Колина девушка Женя и не заявила, что хочет, чтобы он срочно оказался рядом. Ельников, недолго думая, распрощался с друзьями и пошел в ночь, где голосовал под дождем на большой дороге, размахивая руками в надежде поймать какое-нибудь захудалое средство передвижения.

Послышался шум несущейся в нужном направлении машины, которая через минуту оказалась добротным джипом, что остановился возле спешащего к любимой художника.

Ельников энергично открыл дверь, увидел человека, которого тут же про себя обозвал «хмырем», и вежливо спросил:

– До города довезете?

– Денег не надо.

– А я не предлагаю, у меня сейчас ни копейки.

– До города не повезу. До полпути.

Ельников поморщился: «Сбой системы! Придется ловить другую машину. За нее уже точно запросят деньги. Женька ждет. Нехорошо». Он заметил ружье.

– А Вы случайно не стреляться едете?

– Совершенно верно, – ответил обрадованный догадливостью попутчика хмурый водитель и поинтересовался, – как ты угадал?

– Я насквозь вижу людей, – художник Коля сказал первое, что пришло на ум.

– Здорово. Хочешь, поедем со мной?

– Не, как-нибудь в другой раз, я пока стреляться не стремлюсь. Я жить хочу. Меня Женя ждет.

– А меня никто не ждет… И мне это даже нравится.

«И не удивительно: кому нужен такой угнетающий хмырь», – подумал Коля.

– Ты не понял. Стреляться буду я. А ты потом заберешь и увезешь, куда захочешь, мою машину.

От услышанного Коля пришел в непонятное ему самому оглушенное состояние.

«Все особенно странно этой ночью», – подумал он.

Они ехали, молча. Человек думал о своем, а оживающий постепенно Ельников пытался осознать значение свалившегося на него случая. По правую сторону дороги растянулось на многие километры необъятное поле. Остановились.

– Вот и приехали, – сказал человек. Их глаза встретились в зеркале.

– Скажи, а вот теперь ты хочешь, чтобы я жил? – торжественно спросил водитель.

Ельников в следующее мгновение успел про себя ругнуться и рассудил таким образом: «Если хмырь застрелится, на машине можно быстро доехать к Жене. Если останется жить, к Жене приеду позже, зато со спокойной совестью. Пусть живет. Заработаю, джип куплю года через два-три. А может и быстрее. С другой стороны, зачем мне джип, есть же много других хороших машин!?»

– Конечно, какие вопросы, – сказал Коля.

– Тогда бери ружье, выходи и стреляй в землю.

Ельников вылез и послушно стрелял в землю. Земля вздрагивала от боли и ужаса, содрогаясь на всю округу. Тем временем хмурый человек вынул из-под сидения какую-то папку, положил под мышку. Тоже вылез. Подошел к Коле и протянул руку:

– Ты хороший парень. Будем знакомы. Майор Кертис, эсквайр.

Ничему уже не удивляющийся Коля пожал широкую волосатую руку мужчины.

– Очень приятно. Художник Коля Ельников… не эсквайр… но когда-нибудь обязательно стану знаменитым. Вы обо мне еще не раз услышите.

– Обрати внимание, вон там ряд огоньков на поле. Это мой самолет. Я улетаю, а ты, счастливчик, гоняй на тачке.

– А зачем нужно было ружье и весь этот спектакль со стрельбой в землю?

Пилот услышал условленный сигнал и разогревает двигатель. Кроме того, не хочу оставлять отпечатков. До свидания.

– Чао, – бросил Ельников. Сел за руль, и, окончательно потеряв способность удивляться, поехал к своей девушке Жене.

Когда я вышла из машины, оказалось, что до города еще очень далеко. Вокруг была ночь. Шел дождь. Было холодно. И ни души вокруг. Грустные мысли поглощали меня: «Год длился долго... и больно... Последний разговор... Послушай!.. дальше нельзя... смотришь гордо… похожи… всегда только ты... даже не слушаешь... трудно... не хочешь понять... жалко... значит всё? Все».

Дальше было движение в разных направлениях. Непонятное ожидание, улыбка потерялась. Пустые улицы, череда лиц, проплывающих мимо. Ненужные слова, разбивающие тишину. Корни и ветви, пронзающие бессильные руки. Вернись! А этот молчаливый водитель пообещал, что все будет хорошо утром. Успокаивал? Куда же бежать от себя дальше? Я шла в город весь остаток ночи, раздумывая в темноте.

Утром хмурый майор Кертис, эсквайр, раскладывал в штабе перед коллегами бумаги. Он не думал ни о предстоящей высокой оплате труда, ни об отдыхе, виллах, женщинах; он с какой-то необычной грустью думал о змее, укравшей улыбку принцессы: «Надо начинать жить как-то иначе. Только вот как?»

Хирург, в операционной, держал в руке только что отрезанную селезенку и рассказывал другу-анестезиологу о приключении своей пьяной ночи:

– Нет, из меня психолог нулевой!

– Надо послушать последние новости. Не застрелился ли кто этой ночью на дороге…

– Точно, сейчас, дошью живот и пойдем.

Грузин ел сациви. И, вдруг, с ужасом, понял, что если узнает об измене своей женщины, тоже прибьет ее. От этого кусок сациви царапал ему горло: «Что за жизн, адны расстройства! #tyj$%uk^&nm*();jl_^qw%$gjzx#b%g?» – дальше мысль бурлила на родном ему и неизвестном автору языке.

Коля Ельников сидел за крохотным столиком в кофейне «Донна Клара», возле Патриарших прудов, смотрел сквозь окно на свой новенький джип, в пятый раз рассказывал о счастливой ночи своему другу журналисту Леониду и своей девушке, Евгении. Но они не верили ни единому слову:

– Ладно, хватит издеваться, – возмутилась Женя.

– Да я серьезно! – и он начал рассказывать все снова, в шестой раз.

Старушка вязала свитер и слушала радио, с нетерпением ожидая жутких новостей о ночном грабеже. Но почему-то ничего такого не передавали. Все последние новости касались вспышек коровьего бешенства, инфляции и наводнений.

Очень усталая, я вошла в квартиру. Ноги болели. Я сползла на пол, села на корточки, прислонясь к дверному косяку, и уловила писк телефона. Усталая рука снимает какую-то особенно тяжелую сегодня телефонную трубку. А там голос, который я с нетерпением, в тайне от себя самой, ждала целый год или даже дольше, десять, сто, тысячу лет.

– Где тебя носило? Я звонил!

– Это важно?

– ДА!

– Но год прошел?

– Ну и что? Мы вместе?

– Да.

В это время что-то стукнуло в оконное стекло. С улицы доносились голоса детей. Я вышла на балкон и выглянула во двор. За подоконник зацепился воздушный змей. У него была задорная улыбающаяся рожица. Ветер трепал его хвост с завязанными разноцветными бантами. И тогда я тоже улыбнулась. Впервые за этот год, впервые за эту тысячу лет…

$Страничка вторая