Текст книги "Останется при мне"

– Мистеру Лангу нужно внести свои вещи, – говорит тетя Эмили. – Ты подготовила ему помещение?

– Как раз этим я сейчас и занималась.

– О, нет-нет-нет-нет-нет! – вскрикивает Сид. – Я не могу остаться с ночевкой. Я просто заехал повидаться. Мне надо будет двигаться дальше.

Чарити смотрит на него ясными скептическими глазами.

– Куда?

– В Монреаль. Я еду навестить приятеля в Медицинской школе Магилла.

– Он не может подождать?

– Не думаю. Он… мы договорились сегодня вместе поужинать.

– До Монреаля четыре часа, – говорит тетя Эмили, – к тому же сейчас льет как из ведра. Вы в любом случае не успеете. Останьтесь по крайней мере на одну ночь – может быть, завтра Баттел-Понд будет выглядеть получше.

– Нет-нет, дело не в этом, он и так очень красив, даже в дождь. Удивительное, тихое место. Но я не хотел вторгаться и причинять вам неудобства.

– Я уже приготовила тебе спальное место, – говорит Чарити. – И если ты им не воспользуешься, я буду в ярости. И мама тоже.

– А приводить меня в ярость опасно, – заявляет ее мать. – Чарити вам покажет, куда положить сумку.

Теперь Сид смущен.

– Честно говоря, у меня нет сумки. Я даже не взял с собой чистой рубашки. Просто сел и поехал.

– Чтобы поехать, – говорит Чарити, – в Монреаль. К ужину. Тебе что-нибудь должно было понадобиться. Что ты взял? Книги? Я ни разу тебя не видела без зеленой сумки с книгами. – Она поворачивается к матери. – Он читает везде: в подземке, в театре между действиями, на симфонических концертах в антрактах, на пикниках, на свиданиях.

В этих словах содержится немало существенных сведений для тети Эмили. Она видит, как Сид закрывает глаза в шутливом отчаянии, а тем временем робость уходит из его лица под натиском очень обаятельной улыбки.

– Ну, понимаете, прочесть надо так много, а я здорово отстал. Все прочли в десять раз больше, чем я.

– Что ты взял? – спрашивает Чарити. – Драмы эпохи Реставрации?

– Нет, от них я решил отдохнуть. Взял кое-что, чтобы закрыть белые пятна. “Миддлмарч”, “Идиот” – романы, которые раньше должен был прочесть, но не прочел.

– Тогда неси их в спальный домик, пока они не заплесневели, – говорит Чарити, – а потом пошли погуляем под дождем. Я хочу тебе показать Фолсом-хилл и не потерплю, чтобы ты взял с собой книгу.

– Примите меры, чтобы не промокнуть, – говорит тетя Эмили. – У вас, мистер Ланг, я вижу, есть защита от дождя. А ты, Чарити, возьми зонтик. Не надо рисковать здоровьем.

– В лес под зонтиком? Дятлы меня на смех поднимут.

Тетя Эмили прикусила язык, с которого готово было слететь что-то предостерегающее и чуточку саркастическое.

– Как знаешь, – уступает она. Затем, обращаясь к Сиду: – У нас тут немного правил, но ради нашей помощницы мы неизменно просим всех не опаздывать к столу. Ужин в семь.

– Не волнуйтесь, к столу я всегда первый, – отзывается Сид. (Хорошо, думает тетя Эмили, не такой зануда, каким вначале показался.)

Чарити заходит в дом и появляется в плаще.

– А что на голову? – спрашивает мать.

– У меня в машине есть зюйдвестка, – говорит Сид.

– Но тогда вы сами с непокрытой головой.

И тут он ее удивляет. Проводит рукой по коротким светлым волосам, ероша их, от затылка ко лбу и говорит с шутливым еврейским акцентом:

– Мокгый – и шьто с того? Больно – и шьто с того?

Потом поднимает палец и декламирует:

 
Горькой морскою водой я хочу захлебнуться,
Биться хочу бездыханно о сваи причала…
 

– Боже мой, – говорит тетя Эмили. – Какое необычное желание! Кто это написал?

– Сэмюэл Хоффенстайн, – отвечает Сид. – Он спародировал раннюю Миллей[34]34
  Сэмюэл Хоффенстайн (1890–1947) – американский киносценарист и композитор, автор шуточных и пародийных стихов. Эдна Сент-Винсент Миллей (1892–1950) – американская поэтесса.


[Закрыть].

Он хватает Чарити под руку, и они уходят.

До этого места мое воображение трудностей не испытывает. Я знаю, какое первое впечатление окрестности Баттел-Понда произвели на Сида, потому что помню свое собственное первое впечатление от них, и я много раз слышал рассказ тети Эмили об этом его приезде – рассказ, выдержанный и в юмористическом, и в романтическом ключе и напоминающий волшебную сказку: принцесса в заточении, принц в одежде нищего, отдаленное место, куда можно добраться только по глухим дорогам, по которым проехать ненамного легче, чем пройти над бездной по лезвию меча.

Этот летний поселок так неприметно и скромно расположен, что и с дороги, и от озера его почти и не увидишь. Летом в нем около двух тысяч обитателей, но из них тебе редко кто попадется на глаза – разве что молодая парочка в каноэ, женщина у почтового ящика или седовласый ученый, направляющийся к своей хижине-кабинету. Исключения – летние аукционы и сельский магазин в то время дня, когда привозят “Нью-Йорк таймс”. В этих случаях собираются десятки людей, а порой и сотни.

Озеро Баттел-Понд, если взглянуть на него как на картину, принадлежит к Школе реки Гудзон – к школе живописи, соединившей в себе философскую углубленность с пасторальностью. Это не курорт. Это полная противоположность курорту: ученые и преподаватели, которые составляют большую часть летнего контингента и платят львиную долю налогов, тихо воспрепятствовали всем поползновениям построить тут аэропорт, кинотеатр и вторую автозаправку, они даже не позволили кататься по озеру на моторных лодках. То, что Сид Ланг впервые увидел летом 1933 года, внешне мало чем отличалось от того, чему здесь положили начало Джордж Барнуэлл Эллис и Блисс Перри[35]35
  Блисс Перри (1860–1954) – американский литературный критик, писатель, редактор и педагог.


[Закрыть] после поездки в коляске в самом конце XIX века. Свечи и масляные лампы неохотно уступили место электрическому освещению; в некоторых коттеджах появились телефоны; каждые шесть-восемь лет подгнившие доски веранд и причалов заменялись новыми. В остальном – перемен немного.

Мое затруднение не в том, чтобы вообразить себе Баттел-Понд, а в том, чтобы представить себе, о чем Сид и Чарити могли говорить между собой и что они могли делать в тот день и в последующие дни, на которые он остался, отказавшись без всякого письма, телефонного звонка или объяснения от запланированного ужина в Монреале. Любовные сцены между моими друзьями никогда не привлекали меня как писателя и не были моим козырем, и, так или иначе, я не могу утверждать с определенностью, что она в тот момент была уверена в своих чувствах к нему, хотя не сомневаюсь, что чувства эти у нее были. К тому же вермонтский дождь – не самая подходящая обстановка для нежных сцен. Поэтому я просто поведу их на прогулку, на которую они вполне могли решить отправиться.

Они идут через мокрый лес на главную дорогу, поворачивают налево, проходят шагов сто и протискиваются через ворота с потускневшей надписью на табличке: Défense de Bumper[36]36
  Эта фраза на смеси французского и английского, видимо, означает: “Ездить на бампере запрещено”.


[Закрыть] (чья-то профессорская шутка). Грунтовая дорога – та самая, по которой я прошел сегодня утром, – идет по склону холма под нависающими деревьями: сахарный клен, красный клен, тсуга, бумажная береза, аллеганская береза, тополелистная береза, бук, черная ель, красная ель, бальзамическая пихта, поздняя черемуха, американский ясень, липа, виргинский хмелеграб, американская лиственница, вяз, тополь, кое-где молодая белая сосна. Дочь своей матери, выдержавшая много походов со справочниками в руках по птицам, цветам, папоротникам и деревьям, Чарити безошибочно называет, где что растет. Сид, которого возили на лето в горы Северной Каролины, где лес не такой, как в Вермонте, а иногда на мыс Хаттерас, где на первом плане не деревья, а угорь и сельдь, мало что знает и охотно слушает ее разъяснения.

Дорога, изгибаясь, идет вверх от влажной земли, густо поросшей кедрами, к лугу на плоском возвышенном участке, где джерсейские коровы, красивые, точно оленухи, смотрят на них томными “очами Юноны”. Вдоль тропы – плотные заросли папоротников, с которых капает влага, их тут два десятка видов. Про них Сид тоже почти ничего не знает (по моему опыту, папоротники – чисто женская сфера), и она ему показывает: деннштедтия точечнолопастная, щитовник, оноклея чувствительная, чистоуст коричный, страусник обыкновенный, чистоуст Клейтона, многорядник верхоплодный, орляк, венерин волос. Эти названия так же приятны его слуху, как лесные запахи обонянию. На прогалинах между участками, поросшими елью, – зеленый ковер мха в пядь толщиной, мягкого как пух, со “свечками” плауна и куполами оранжевых в белую крапинку грибов.

Сид ступает на мох мокрыми мокасинами. Прыгает на нем, как на батуте. Наклоняется, придавливает мох ладонью.

– Боже мой, – говорит он. – Хочется лечь и поваляться. А из-под какого-нибудь из этих грибочков в любую минуту может появиться гном.

– Это ядовитые грибочки, – замечает Чарити. – Красные мухоморы. Ne mangez pas[37]37
  Есть нельзя (фр.)


[Закрыть].

– Ты все знаешь, что тут растет. Прямо чудо какое-то.

– Не такое уж и чудо. Я ведь тоже тут росла.

– Я рос в Севикли под Питтсбургом, но я ни одного тамошнего растения не смог бы тебе назвать. Ну, кроме разве что сирени.

– Ты не рос с моей мамой.

Вот они – улыбаются друг другу под убывающим дождем. Он влюблен в ровную белизну ее улыбки – а кто бы против такой улыбки устоял? – хотя в этом они почти равны, он тоже всегда готов продемонстрировать то, что пренебрежительно называет “зубным парадом во рту”. На ней его желтая зюйдвестка, с краев которой падают капли, и этот головной убор кажется ему самым восхитительным из всех, что он когда-либо видел. Могу предположить, что ему хочется лечь с ней прямо тут, на пружинистый мох, воспроизводя сцену между леди Чаттерлей и егерем, которую он несколько раз перечитал во взятой на время у приятеля запрещенной книжке Лоуренса. Она смеется глазами, в них пляшет жизнь. Он, предполагаю, тянется к ней. Она, предполагаю, отбивает его руку. Так поступали девушки в 1933 году. Они идут дальше.

С дерева над ними, внезапно зашумев крыльями, слетает куропатка. Они видят снежного кролика (это вообще-то не кролик, объясняет она ему, а заяц-беляк, просто их тут называют кроликами). Теперь они идут между полуразвалившимися каменными заборами и древними, обломанными кленами; когда-то тут была дорога. Склоны по обе стороны, которые раньше служили пастбищами, постепенно зарастают деревьями. Она рассказывает ему о фермах, которые тут были, и показывает фундаменты, заросшие одичавшими розами, гелиотропом, сиренью со ржавчиной на листьях и девичьим виноградом, обильным, как злой сорняк.

За разговором они не заметили, как дождь перестал. На западе, высоко и далеко, проглядывает голубизна, и когда они одолевают последний подъем и выходят на вершину, где из камней сложены очаги для пикников, взгляду открываются горы. Их названия она тоже знает. Верблюжий Горб, Мэнсфилд, Белвидер, Джей. Жиденькое солнце золотит вершины. Он расстилает на траве свой дождевик сухой стороной вверх, и они садятся.

Вид с Фолсом-хилла лишен величественности западных ландшафтов. Прелесть ему придает чередование дикого и окультуренного: косматый лес резко граничит с гладким сенокосным лугом, тут и там белые пятнышки домиков, красные пятнышки амбаров, крохотные, как скопления тли на листе, стада. Прямо под Сидом и Чарити, за лохматой вершиной более низкого холма, – озеро, имеющее форму сердца, с деревней на южном берегу. Вокруг озера практически не увидишь ни коттеджа (их тут называют кэмпами), ни пристани, ни лодочного сарая. Зеленые леса и еще более зеленые луга подходят к голубой воде, и все здесь выглядит почти таким же диким, каким должно было показаться людям генерала Хейзена, прокладывавшим через эти леса дорогу в Канаду во время Революции.

Сид вдыхает все это, вбирает через поры. Если жил когда-нибудь на свете романтик, которому лучше было бы не учиться у Ирвинга Бэббита, то это Сид. Он в большей мере принадлежит к Школе реки Гудзон, чем Эшер Дюранд[38]38
  Эшер Браун Дюранд (1796–1886) – американский художник.


[Закрыть], он больший трансценденталист, чем Эмерсон, он больший друг лисы и лесного сурка, чем Торо.

– Ты мне не говорила, – мягко упрекает он ее. – По-моему, это самое красивое место на свете.

– Ну, не настолько красивое, но красивое, это правда. Я люблю этот вид с холма. Хорошо, что дождь перестал. Может быть, завтра получится покататься по озеру на лодке.

– Мне остаться до завтра?

– Твой друг из школы Магилла – он не будет беспокоиться?

Это чистейшее зловредство. Он отмахивается от монреальского друга резким движением руки.

– Ты хочешь, чтобы я остался?

Экспрессивное пожатие плечами. Загадочная улыбка.

– Ты недовольна, что я поехал следом за тобой?

– Нет.

– Почему ты убежала из Кеймбриджа?

– Я не убежала. Я приехала сюда в отпуск.

– И даже не сказала мне, куда направляешься. Конечно, убежала. Мне пришлось узнавать в музее Фогга, где тебя искать.

– Я решила импульсивно.

– Из-за меня.

– Не все на свете происходит из-за тебя!

– Но это как раз такой случай.

Пожатие плечами.

– Чарити, – спрашивает он в отчаянии, – ты хочешь, чтобы я уехал? Если так, то я уеду немедленно. У меня правда есть приятель в школе Магилла. Ждать он меня не ждет, это я выдумал, но он существует. Если мое присутствие тебе неприятно, я уберусь сию же минуту. Как я могу знать, играешь ты со мной в игры или нет? Я люблю тебя, это что-нибудь значит? Если есть шанс, я готов тут быть и ждать бесконечно, но я не хочу, чтобы меня терпели из жалости. Я хочу на тебе жениться. Я сделаю все, что для этого нужно, пусть даже на это уйдут годы. Но я не желаю быть объектом сострадания, которому не говорят правды.

– Разумеется, я не терплю тебя из жалости, – отвечает она. – Разумеется, я хочу, чтобы ты остался. Мама хочет, чтобы ты остался. Я рада, что ты приехал, действительно рада. Я на это надеялась. Но замуж! Как мы можем пожениться, когда у тебя до диплома еще два или три года? Сейчас люди голодают, стоят в очередях за хлебом – ну и где мы окажемся? Ни работы, ни перспектив, и годы до чего-то определенного. Да, твоя мать тебя содержит, пока ты учишься, но перестанет, если ты совершишь такой безрассудный поступок, как женитьба.

– Есть всякие способы.

– Грабить банки?

– Если понадобится. Но вопрос не в том, на что мы будем жить, а в том, хочешь ли ты.

Она смотрит на него ясными глазами из-под зюйдвестки. Он тянется к ее руке, но она отводит ладонь. Сжав зубы, он сидит и смотрит на расстилающийся внизу пейзаж. У нее на лице отрешенная полуулыбка, она молчит, но, когда она меняет положение – обхватывает руками колени и отклоняется назад, – он видит, что одна ее кисть опять в пределах досягаемости. На этот раз он накрывает ее кисть ладонью и не убирает руку. Наклонившись к ней, он едва не рычит, страстный, неудовлетворенный:

– Чарити!..

Другой рукой она проводит по длинной мокрой траве и обдает его холодными каплями.

– Умерь свой пыл.

– Чертова ведьма. Скажи-ка мне одну вещь.

– Какую?

– Если ты хотела, чтобы я за тобой сюда последовал, почему меня не пригласила?

– Я не была уверена, что это согласуется с мамиными планами.

– Ты могла ей позвонить и узнать.

– Не могла. У нас тут нет телефона.

– Написать могла.

– Почта – это не один день.

– И поэтому ты уехала, не сказав мне ни слова.

Она смеется.

– Ты же меня нашел.

Он тянет ее за руку, наклоняет к себе.

– Чарити!..

Но она смотрит на свои часы – они показались из-под рукава, когда он потянул, – выдергивает руку и вскакивает на ноги.

– Боже мой, до ужина двадцать пять минут. Нам ни за что нельзя опоздать в первый же твой день. Это будет губительно.

– Для чего губительно?

Но она уже бежит. Он хватает дождевик и несется следом, как большая желтая летучая мышь, вниз по мокрому склону между полуразрушенными каменными оградами и старыми кленами. Они бегут всю дорогу до дома. За минуту до того, как служанка Дороти вносит супницу, за тридцать секунд до того, как Джордж Барнуэлл Эллис склоняет голову, чтобы произнести молитву, они, пыхтя, подходят к столу и втискиваются на два свободных стула. Чарити, чтобы облагородить свой вид к вечерней трапезе, набросила на плечи свитер, у Сида в мокрых волосах заметны борозды от расчески.

Тетя Эмили окидывает их острым, пытливым взором. Девятнадцатилетняя Камфорт – та же Чарити, но в более мягком, девическом, миловидном и не столь эффектном варианте – уже молитвенно опустила голову, но скашивает глаза на Сида, севшего слева от нее, а потом бросает взгляд на Чарити, занявшую место напротив. Джордж Барнуэлл, видя, что все уселись, не тратит времени на знакомство с гостем. Он складывает ладони и с благодушным видом опускает глаза в тарелку.

– Отец наш небесный, благодарим Тебя за Твое любовное попечение. Благослови нас ныне и освяти эту пищу нам в употребление. Аминь.

Аминь.

Я не могу представить себе, чтобы Сид Ланг отважился приехать к Эллисам без подготовки. Вероятно, он посмотрел, что имеется о Джордже Барнуэлле в “Кто есть кто”, в справочнике “Деятели американской гуманитарной науки” и в каталоге Уайденеровской библиотеки. Может быть, он полистал объемистый том, посвященный альбигойцам, став седьмым человеком в истории, сделавшим это. Может быть, он даже взял эту книгу из библиотеки и повез с собой в зеленой сумке вместе с “Миддлмарчем” и “Идиотом”. Ибо он испытывал чувство, что обязан прочесть все, и почтение к учености, усиленное страстью к Чарити, должно было заставить его смотреть на Джорджа Барнуэлла Эллиса как на золотую нить в тканом узоре человеческой мысли.

Окажись он с профессором Эллисом наедине, он быстро завязал бы с ним интеллектуальные отношения, как со всеми профессорами, которых уважал. Он взял бы на себя инициативу, задавал бы вопросы, внимательно слушал бы ответы. Но отвлекали другие сидевшие за столом, и, поскольку знакомство было отложено ради молитвы и Джордж Барнуэлл явно не имел ни малейшего представления о том, что за молодой человек появился за ужином, Сидом завладела тетя Эмили. Она в любом случае не допустила бы, чтобы беседа приняла интеллектуальный оборот. Она слишком долго прожила со своим мужем, чтобы позволять ему погружаться за столом в профессиональные разговоры. “Помолчи-ка, Джи-Би, – не раз говорила она ему в компании. – Никому не интересно слушать про твоих богомилов”. Пока Сид уписывал еду за обе щеки (она не знала, что он остался без ланча), она вонзала в него взгляд, как разделочный нож в говядину. Аппетит молодого человека расположил ее к нему. Джордж Барнуэлл был малоежка, и его разборчивость в отношении пищи постоянно ее раздражала.

– Чарити сказала мне, вы из Питтсбурга.

– Из Севикли. Это пригород.

– Там, наверное, приятнее. Я слыхала, что Питтсбург довольно грязный промышленный город.

– Да, дымно. Но мы за рекой, на высоком берегу.

– Ваша семья давно там живет?

– Мой дед приехал туда из Шотландии.

– Как Эндрю Карнеги[39]39
  Эндрю Карнеги (1835–1919) – американский промышленник, мультимиллионер и филантроп.


[Закрыть].

Смех.

– Ну, не совсем как Эндрю Карнеги.

– Чем занимается ваш отец?

Быстрый блестящий взгляд сквозь отсвечивающие очки.

– Мой отец умер.

– Простите. Чем он занимался?

– Бизнесом. В разных областях.

Его легкое колебание заставило ее сделать вывод, что он избегает прямого ответа. Стыдится отца? Может быть, отец потерял все во время краха? Выпрыгнул из окна? Одет молодой человек чуть ли не в лохмотья. Может быть, он по-настоящему беден – сын рабочего-сталелитейщика или вроде того? Убежденная эгалитаристка, тетя Эмили ничего не имела бы против. Но его лаконизм усилил ее любопытство.

– Где вы учились до Гарварда?

У него был приятный мелодичный голос.

– В Йеле, – ответил он. – А до этого в Дирфилде.

Этим объяснялись его хорошие манеры. В Питтсбурге он вряд ли мог бы их получить. Судя по респектабельности учебных заведений, родители понимали, что хорошо для их сына, и могли себе это позволить.

– А мама ваша жива? У вас есть братья, сестры?

– Мама по-прежнему живет в Севикли. Одна сестра в Акроне, другая в Чикаго.

От этого повеяло унылостью Среднего Запада. Возможно, юноша старается перерасти свое происхождение, и не исключено, что на это накладываются семейные денежные неурядицы. Если он, как многие сейчас, учится в магистратуре без родительской поддержки, его есть за что уважать.

Джордж Барнуэлл понял, что молодой человек учится в Гарварде, и учтиво поинтересовался, какую область знаний он выбрал. Когда он узнал, что преподавателями Сида были и Ирвинг Бэббит, и Джон Ливингстон Лоуз, он ухмыльнулся и рассказал, как один коллега, увидев их идущими вместе через университетский двор, заметил: “Ученый, но не джентльмен, и джентльмен, но не ученый”.

Сид Ланг поразил тетю Эмили тем, что откинулся на стуле и захохотал, как завсегдатай пивнушки. Шея у него была такой же ширины, как голова. Странный парень: очень вежливый, с тихим, мягким голосом – и так взрывчато веселится. Джордж Барнуэлл, не ожидавший подобного успеха своей шутки, сиял. Чарити же слегка хмурилась, то ли раздосадованная тем, что отец вытащил на свет несвежую кеймбриджскую остроту, то ли смущенная бурной реакцией своего молодого человека. Камфорт поглядывала на Сида уклончиво. Тетя Эмили видела: он почувствовал, что оказался в центре внимания, и нащупывает дорогу на безопасную территорию. Он высказал мысль, что все-таки самый верный способ стать джентльменом – это набраться учености. И какое же прекрасное место Баттел-Понд для умственной работы! Тишина, красота, и как, наверное, хорошо здесь думается.

– Да, – сказала Камфорт. – Так было.

– А что случилось? Что сейчас не так? Дождь? По-моему, дождь – это здорово, он все оживляет, промывает.

– Да нет, не дождь! Боже ты мой, если бы мы не могли вытерпеть дождик, нам надо было бы перебраться в Аризону. Нет, дело в том, что Баттел-Понд хотят испоганить. Вы видели берег на той стороне бухты?

– По-моему, нет… Я ведь только-только приехал.

– Там сплошной дикий лес. И какая-то криминальная банда, какой-то синдикат, хочет купить эту землю и построить там кемпинг для туристов, причал, заправку, магазин – чем, спрашивается, нехорош “Макчесниз”? – и, может быть, даже киношку и дансинг.

– Камфорт не следовало бы так из-за этого огорчаться, – сказала тетя Эмили, – но что плохо, то плохо.

– Плохо? – переспросила Камфорт. – Ужасно. Толпы туристов, моторные лодки, танцы на всю ночь, разбитые пивные бутылки и все такое прочее. Бухта – это где все детишки ловят окуней. Там собираются лягушки-быки. Там очень весело плыть в каноэ и смотреть на норок и ласок на берегу.

– Это погубит вид с нашей веранды, мама, – сказала Чарити.

Сид внимательно слушал.

– Это неизбежно? – спросил он. – А нельзя ли с этим побороться на собрании жителей?

– Следующее собрание только в марте, – ответила Камфорт. – Они все искусно подстроили: летней публики с правом голоса в это время не будет. К тому же кое-кому тут явно хочется, чтобы был курорт. Считают, с ним придет процветание. Такие вот стяжатели! И Герберт Хилл в их числе. Не должен он брать их грязных денег!

– Он бедный фермер, – заметила ее мать. – Мы не можем от него ждать, чтобы он отказался от выгодной сделки только потому, что его согласие причинит нам неудобство.

– Не только нам, но и всем на озере.

– Какая это сумма? – спросил Сид.

– Не помню. Восемь тысяч, кажется. Всего за двадцать акров на берегу. Целые фермы со зданиями, скотом и техникой продаются дешевле.

– А не могут люди объединиться и собрать деньги? Может быть, Герберт Хилл с бóльшим удовольствием продаст своим соседям, чем синдикату?

– Может быть, но где соседи возьмут в наши дни восемь тысяч? В большинстве своем летние отдыхающие и половины этой суммы не зарабатывают за год. Ассоциация Баттел-Понда добилась отсрочки сделки на тридцать дней, но денег нет и не предвидится.

– Клянусь, я сожгу то, что они там построят, – сказала Камфорт.

– Разумеется, ты ничего подобного не сделаешь, – возразила ее мать.

– Она в состоянии, – заметила Чарити. – И не исключено, что я ей помогу.

– В ту же минуту, как они построят, – сказала Камфорт.

Дороти убрала тарелки и принесла миску клубники и кувшин сливок. За столом чувствовалось напряжение. И вновь тетя Эмили заметила: Сид, чуткий, как неспокойная хозяйка салона, уловил нежелательную перемену и старается направить разговор в другое русло. Он повернулся к Камфорт, поправил очки и спросил ее, почему ее так назвали: Камфорт – то есть Утешение. Можно было бы подумать, что, дав старшей дочери имя, означающее христианскую любовь, младшую назовут либо Фэйт (Верой), либо Хоуп (Надеждой).

Он задал этот вопрос в шутку, взглядом включив в него и тетю Эмили – словно бы прося ее воспринимать вопрос лишь как ход в застольной беседе, как нечто столь же невинное, как у собаки – виляние хвостом.

Но Камфорт, увы, судя по всему, показалось, что он проявляет к ней пренебрежение как к младшей сестре. Она не была рада тому, что пришлось неизвестно на какой срок освободить спальный домик, который они с подругами использовали как клуб, и перейти к дяде Дуайту. И к тому же она терпеть не могла шуток по поводу ее имени, которое, говорила она, ассоциируется с comforter – пуховым одеялом. Она бросила на Сида затуманенный взгляд и ответила, что после рождения Чарити родители распрощались и с верой, и с надеждой.

– Ах ты неблагодарная! – воскликнула Чарити. – И это после того, как я поддержала твой план поджога.

– То, что тебя назвали Камфорт, может быть, было наивысшим проявлением нашей надежды, – сказала тетя Эмили и отодвинула назад свой стул, завершая этим и разговор, и ужин.

Дороти убрала со стола. Джордж Барнуэлл встал, пожал Сиду руку, выразил надежду, что у них еще будет случай побеседовать, и ушел в спальню читать детектив. Чарити бросила через стол на Сида сочувственно-зловредно-веселый взгляд. Камфорт удалилась, испуская искры. Тетя Эмили, уже взявшая в руки вязание, выглянула на веранду.

– А знаете, кажется, будет закат. Наконец-то Баттел-Понд покажет вам свою лучшую сторону, мистер Ланг.

– Сид, – сказал Сид. – Очень вас прошу. От “мистера Ланга” мне делается как-то не по себе.

– Мистер Ланг, сэр, можно к вам обратиться? – промолвила Чарити. – Не прокатите ли вы меня на каноэ вдоль зачарованного берега Камфорт? Если, конечно, вы не предпочтете почитать.

Рассказывая об этом позднее, тетя Эмили представляла дело так, будто Сид явился с Запада, точно юный Лохинвар у Вальтера Скотта, и взял их штурмом. Не такой уж плохой рассказ, и толика правды в нем имелась – но в те первые дни она не думала о нем как о Лохинваре. Он показался ей приятным, но, увы, неподходящим молодым человеком, и она много думала о том, как дать это понять ему и Чарити. Вмешательство, понимала она, породит несчастье, может быть, серьезное несчастье. Но лучше уж сейчас, чем дальше, тем будет сложнее.

В первые же часы она поняла, что показное равнодушие Чарити всерьез принимать не надо. Она была так же без ума от него, как он от нее, и последующие дни это подтвердили. Они весь день проводили вдвоем – прогулка, пикник, катание на каноэ – и за ужином все еще были полны друг другом, а в иное время их почти и не видели. Они могли быть вместе бог знает до какой поздней ночи – дважды тетя Эмили освещала фонариком часы, когда слышала, как Чарити прошмыгивает в спальню, и один раз было почти два часа, а другой раз около трех, – но за завтраком и он глядел на нее, и она на него словно на какое-то ослепительное чудо.

Тетя Эмили понятия не имела, что они делают наедине; она должна была полагаться на благоразумие Чарити. Видя, как они пускаются вплавь с причала или огибают бухту на каноэ, она ощущала укол сожаления. Чарити была такой, какой была: великолепная, полная жизни, своевольная, упрямая, нередко несносная молодая женщина. А Сид Ланг, когда помогал ей сесть в каноэ и отталкивался от причала, выглядел как полубог. Спина у него стала красная от загара, нос шелушился; шея при этом очень мощная, торс широкий. Когда он окунал весло, лодка делала рывок вперед, словно моторка.

Порасспросив его, она сочла его суждения в целом приемлемыми. Да, Сид восхищался Франклином Д. Рузвельтом, к которому в семье относились по-разному, поскольку он уже дал понять, что не оставит брата тети Эмили на должности посла во Франции. Но Сид помимо этого любил книги, был полон серьезных, возвышенных идей, испытывал страсть к поэзии и полагал, что каждый человек должен стараться привести мир в чуточку лучшее состояние. С другой стороны, он смутно представлял себе свое будущее и отнюдь не был уверен, что оно включает в себя преподавание. Похоже, он поступил в магистратуру главным образом потому, что не мог надумать ничего лучшего. В нищем студенте, которому полагалось бы гореть амбициями, это выглядело странно, даже внушало недобрые предчувствия.

Однажды он полушутя сказал тете Эмили, что больше всего хотел бы поселиться в лесу, примерно в таком лесу, как этот, где у него были бы книги, музыка, красота и покой; просто гулять, читать, думать и писать стихи, жить подобно китайскому философу-даосисту.

На эту тему за обеденным столом произошли кое-какие споры. Панегирики философическому уединению даже для поэтов были тогда не в духе времени. Поэтическая речь, полагали в те дни, это речь публичная, приводящая тысячи людей на баррикады. Литература нужна для мобилизации масс (ну хорошо, в Америке – среднего класса), для Полезных Дел, для Исправления Несправедливостей. И поэтому когда Сид, защищая свое смутное нежелание заниматься социальными усовершенствованиями, процитировал стихи:

 
Встану я, и пойду, и направлюсь на Иннисфри,
И дом построю из веток, и стены обмажу глиной,
Бобы посажу на лужайке, грядку, две или три,
И в улье рой поселю пчелиный[40]40
  “Остров Иннисфри” Уильяма Батлера Йейтса, пер. А. Сергеева.


[Закрыть],
 

Чарити аж подскочила на стуле.

– Фу, Сид, какой вздор! Стихи прекрасные, но не как жизненная программа! Это пораженчество, это бегство. Поэзия должна быть побочным продуктом жизни, а какой может быть побочный продукт, если нет основного продукта? Это аморально, если ты отказываешься взяться за работу и запачкать ручонки.

– Их можно запачкать и на бобовых грядках.

– Да, но ты-то что делаешь? Набиваешь брюхо. Потакаешь своим эгоистическим прихотям, своей лени.

– Чарити, уймись, – сказала ее мать.

Сид не был обижен.

– Поэзия – не эгоистическая прихоть. Стихи обращены к людям.

– Если они хороши. Вот тебя хоть какое-нибудь стихотворение побудило к действию?

– Я только что процитировал тебе одно.

– Так оно – не к действию, а к бездействию! Ну правда, Сид, мир нуждается в людях, которые будут делать дела, а не бежать от них.

– Я не считаю поэзию бегством от чего бы то ни было, но – хорошо, что бы ты предложила вместо нее?

– Преподавать.

– Что преподавать?

– То, что ты изучаешь. То, что ты знаешь.

– То есть поэзию.

– Ну какой ты… Вечно все извращаешь! Послушай, на свете столько пустых голов, учить этих людей хоть чему-нибудь – уже достойное занятие. Педагог расширяет сознание учеников во всех отношениях, не только внутри своего предмета.

– А стихи не расширяют сознание читателя?

Спорщики разгорячились. Нет, решила тетя Эмили, разгорячилась только Чарити. Хоть Сид и отстаивал свою точку зрения, он слушал ее так, словно ее запальчивость завораживала его. Ее щеки рдели. Она откинулась на спинку стула в мимолетной растерянности, как будто он задал нечестный вопрос, и, несколько секунд подумав, с жаром продолжила: