Текст книги "Он ведёт меня"

Глава вторая
Решение ехать в Россию

Однажды вечером в сумятице, царившей теперь в Альбертыне, как гром среди ясного неба, откуда ни возьмись появился отец Макар. Макар, озорной грузин с длинными волнистыми волосами, горбатым носом и горящими черными глазами, когда-то, до войны, учился вместе со мной в Русской коллегии в Риме и был моим верным товарищем. Теперь наш настоятель послал его во Львов, чтобы сказать, что в сложившихся обстоятельствах епископ решил временно закрыть миссию восточного обряда в Альбертыне. Наша встреча в этом потрясенном войной городке была теплой. Отец Макар, обхватив руками мою шею, обнял меня что есть мочи и трижды, по-европейски, поцеловал меня. Я ответил ему столь же тепло и сердечно.

Но Макар приехал не только для того, чтобы известить о закрытии нашей миссии. Он вызвался передать нам эту весть, потому что хотел выяснить, не хочу ли я поехать в Россию. Он рассказал мне, что он и отец Виктор Нестров, еще один мой товарищ по Руссикуму, обсуждали с настоятелями возможность сопровождать рабочие бригады, направляющиеся в Советский Союз, служа им в их нуждах. План был довольно прост. Советские нанимали большое количество людей на оккупированных территориях для работы на русских заводах на Урале. Они также арестовывали различных подозреваемых и отправляли их в уральские лагеря принудительных работ. Макар и Нестров хотели попросту пересечь русскую границу вместе с этими рабочими. Но они знали, что с ними захочу поехать и я. Наши римские товарищи по учебе дали нам кличку «три мушкетера». Еще в то время они подшучивали над нами за то, что мы постоянно говорили о своём желании поехать в Россию, – и именно эту мысль принес мне отец Макар вместе с известием о том, что епископ закрывает миссию восточного обряда в Альбертыне.

Когда Макар заговорил о поездке в Россию, у меня перехватило дух. Я был так взволнован, так переполнен глубокой внутренней радостью, что мне пришлось сдерживать свои чувства, чтобы не выглядеть смешным. Если я не сдержусь, подумал я, то поведу себя глупо. Я был так счастлив, что едва мог говорить. И все-таки, даже в этот миг восторга и радости, я знал, что отвечу. Я не испытывал ни сомнений, ни страхов, ни нерешительности. Я знал, что мне надо делать теперь, чего я желал всю жизнь и зачем Промысел Божий привел меня в Альбертын.

И не только в Альбертын. Казалось, вся моя жизнь в замысле Божием вела именно к этой минуте. Я хорошо помнил тот далекий день моего второго года в новициате св. Андрея в штате Нью-Йорк, когда наш наставник новициев прочел нам письмо Павла XI, в котором Папа призывал добровольцев к участию в новой русской миссии, только что учрежденной в Риме. Он еще не дочитал, когда что-то во мне всколыхнулось. Я не мог дождаться конца собрания, чтобы подойти к наставнику новициев и вызваться участвовать в этом новом апостольском служении в России. Я помню, как сказал ему: «Отец! Когда вы сейчас читали письмо Папы, мне показалось, будто сам Бог призывает меня. Я понял, что должен принять участие в этой миссии. Я знал это с самого начала, и, пока Вы читали, это ощущение росло, пока я наконец не почувствовал полной уверенности в том, что Бог призывает меня, что Россия – мой удел в замысле Божием. Я знаю – я твердо верю! – что Бог хочет, чтобы я был там, и я там буду».

Разумеется, наставник новициев скептически отнесся к подобному энтузиазму со стороны юного послушника. И все же чувство, что я призван в Россию, никогда не покидало меня. Я никогда не считал его иллюзией, и оно сказывалось на каждой минуте моей жизни. Это было нечто неуловимое. Иногда я сознательно помнил об этом, иногда это бессознательно влияло на мои поступки. Но это было нечто очень реальное. Для меня это было тем же, чем, должно быть, был для патриарха Авраама призыв Бога оставить своих близких в Уре Халдейском и отправиться в землю, которую укажет ему Господь. Благодаря этому я смог покинуть семью и друзей, оставить в Соединенных Штатах своих товарищей-иезуитов и отправиться в Рим учиться в Руссикуме. В последующие годы мне было довольно тоскливо и одиноко. Когда я учился в Риме, умер мой отец, и я не смог приехать на его похороны. Когда наконец пришло время рукоположения, никто из моих родных не имел средств, чтобы приехать ко мне в Рим. И все же все за эти годы я ни разу не поколебался в своей уверенности, что Бог призвал меня к служению в России; я ни на минуту не усомнился, что однажды буду там служить.

Поэтому, когда вскоре после рукоположения мне сказали, что в данный момент направлять миссионеров в Россию не представляется возможным, я испытал одно из величайших разочарований своей жизни. Вместо России меня направили в миссию восточного обряда в Альбертыне. Я был горько разочарован: все, ради чего я стольким пожертвовал, ради чего учился, о чем мечтал, к чему готовился, оказалось невозможным. Но даже тогда, в момент величайшего разочарования, я ни на миг не усомнился, что воля Божия в том, чтобы однажды я был в России. И вот Макар спрашивает меня, готов ли я вместе с ним и с отцом Нестровым перейти Российскую границу! Когда я успокоился настолько, что мог позволить себе говорить, я почти вскричал: «Еще бы! Мы отправимся вместе. Весной мы будем в России!»

Я ликовал, и в таком настроении для меня не могло быть лучшего товарища, чем беспечный грузин Макар. Мы говорили и говорили. Замыслы, о которых он говорил, были и моими замыслами. Мы говорили о том, каким удивительным, таинственным образом действует Промысел Божий. Русские войска захватили Польшу и миссию в Альбертыне, то есть в некотором смысле я уже находился в России. Русские пришли ко мне, так что же может помешать мне отправиться к ним, пусть даже я должен для этого пересечь границу, закрытую для священников? И разве решение епископа закрыть миссию восточного обряда в Альбертыне не освобождает меня от обязанности оставаться здесь дольше? Беженцам в Россию требовались священники; пересечь с ними границу казалось делом несложным; здесь же нашему служению мешали красные – перст Божий присутствовал во всем этом настолько явно, что Божия воля казалась очевидной.

Несмотря на возбуждение, я чувствовал, что настал миг величайшей важности. Это был поворотный момент, начало нового пути, которое изменит все мое будущее. И в то же время случилось именно то, чего я всегда желал, на что надеялся, о чем мечтал с того самого дня в новициате св. Андрея. Никогда еще я не был так уверен, что это и есть воля Божия. И счастливо обсуждая с Макаром планы на будущее, я вновь почувствовал в глубине ту великую радость, тот глубокий внутренний покой, ту твердую уверенность, какие ощутил в тот далекий день много лет назад, впервые услышав призыв к апостольству в России.

Однако все оказалось не так-то просто. На следующее утро меня буквально затопили сомнения. Не позволил ли я своей давней мечте увлечь меня, возобладав над здравым смыслом? Могу ли я быть столь уверенным в воле Божией? Не потому ли я вижу в этой ситуации «знамение» Божие, что хочу его видеть? А может быть, я просто иду на поводу у собственных желаний, называя их волей Божией? То, что я тогда переживал, знакомо каждому, кому когда-либо приходилось бороться с собственной совестью, не зная, как поступить. Любому юноше, любой девушке, ощутившим призвание и усомнившимся в подлинности услышанного призыва, знакома эта борьба с сомнениями; им известно, как сильны могут быть доводы против.

Голова кипит от аргументов и рассуждений. Ее переполняют мысли о нынешних и будущих обязательствах перед родными и друзьями, о благе, которое можно принести, оставшись дома, и других возможностях послужить Богу и человеку, сомнения относительно мотивов, склоняющих разум то в одну, то в другую сторону, неуверенность в своей способности следовать такому призванию (и даже в призвании как таковом), туманный страх перед будущим и очень реальный страх совершить ошибку здесь и сейчас: знаешь, что нужно что-то решать, и в то же время понимаешь, что решить – значит взять на себя обязательство, от которого уже нет пути назад, обязательство, которое изменит весь ход твоей жизни. Человек, которому предложили новую, быть может, лучшую работу, женщина, которой сделали предложение, родители, планирующие переезд, подросток, размышляющий о своем будущем в меняющемся мире – все они знают тот беспокойный поток страхов и сомнений, ту борьбу вопросов и ответов, которые могут встревожить ум и парализовать волю в подобной ситуации.

Так было тогда и со мной. Но больше всего мой пыл сдерживал следующий вопрос: не бегу ли я от своих обязательств перед прихожанами Альбертына? Не тот ли я наемник, который бежит, оставляя овец без присмотра в минуту опасности? Да, епископ закрывал миссию восточного обряда. Но оставался еще латинский приход. Люди, особенно старики, храбро встречая гонения, продолжали ходить на Мессу. Разве мог я оказаться менее мужественным? Не первая ли обязанность священника оставаться со своей паствой в любой ситуации, особенно в опасности? До конца ли я уверен, что Бог хочет, чтобы я поехал в Россию? Разве не устроил Он так, что я и без того уже нахожусь, можно сказать, в России? Можно ли и вправду поверить, что Бог хочет, чтобы я променял эту совершенно реальную ситуацию, эти совершенно реальные нужды Его народа в Альбертыне на погоню за чем-то призрачным в незнакомой стране, среди людей, которые никогда не звали меня и не искали моей помощи? Как могу я быть настолько уверен в Божией воле?

Эти вопросы и доводы терзали меня. Они были обоснованными как с логической, так и с духовной точки зрения. Я знал, что это не просто рационалистические объяснения. Разум прибегает к рационалистическим объяснениям для того, чтобы оправдать решение, принятое без достаточных на то оснований, или поступок, уже заранее избранный волей. Вот почему подобные рационалистические объяснения так часто подозрительны, вот почему всегда нужно так тщательно анализировать свои мотивы. Но мои доводы были как раз аргументами против того, что я желал совершить, мои вопросы были основаны на фактах, на действительности, и для моих сомнений имелись веские основания. Всякий, кому приходилось выбирать между призванием и семьей, между неким замыслом, некой мечтой о будущем и реальными требованиями настоящего, поймет сколь серьезная дилемма встала передо мной тогда. Должно быть, вся сила подобных доводов была известна Аврааму, которого Бог призывал оставить все, что он знал и любил, и отправиться в незнакомую страну, уповая лишь на смутное обетование. И потом, когда Бог призвал его пожертвовать своим сыном Исааком – самим воплощением этого обетования, – как мог Авраам быть уверенным в воле Божией? Как вообще хоть кто-нибудь может быть в ней уверен?

Я хорошо помню этот кризис. Прежде я никогда не сомневался: воля Божия в том, чтобы я поехал в Россию. С того дня, как я впервые услышал этот призыв, убежденность эта составляла стержень моей жизни. Эта вера, эта абсолютная уверенность в Промысле Божием поддерживала меня в любых трудностях, помогала справиться с любыми разочарованиями. Я мечтал об этом, надеялся и уповал на это, отдавался этому, находил в этом утешение – а теперь встал перед духовной дилеммой. Действительно ли я так уверен, что Бог этого хочет? Уверен ли я хотя бы в том, что эта возможность попасть в Россию – именно то, чего Бог хочет от меня сейчас?

Я стал молиться. Но мой разум пребывал в таком смятении, мой рассудок был так занят взвешиванием аргументов за и против, что я не мог расслышать глас Божий. Я обсуждал это с отцом Макаром, а также с отцом Грыбовским, единственным священником из миссии, который остался бы в Альбертыне, если бы я уехал. Я говорил с прихожанами, умолявшими меня остаться. В конце концов я решил, что не могу покинуть Альбертын. Я не мог оставить церковь, которая во мне нуждалась. Я не мог оставить приход, чьи нужды знал так близко, не мог бежать от опасностей и гонений, следуя за смутными, во многом идеалистическими представлениями о будущем служении незнакомым людям в незнакомой стране. Бог, через моих настоятелей, направил меня в Альбертын: по крайней мере в этом Его воля была несомненна. А потому я остаюсь в Альбертыне.

И все же едва я принял это решение – искреннее и основанное на твердом убеждении, – как вновь потерял покой. Я не чувствовал ни покоя, ни радости, ни облегчения от того, что разрешил наконец свою проблему. Молиться стало трудно, почти невозможно. Я чувствовал, что вера моя ослабла, что к этому решению я пришел, внимая голосу разума, а не Бога. Меня смущало чувство, что я разрушил нечто, на чем до сих пор строилась вся моя жизнь. Ибо это решение представляло собой разрыв с тем, как я всегда переживал и истолковывал действие Промысла Божия в своей жизни, с тем, как я всегда старался во всем искать волю Божию и следовать ей. Но главным была утрата того ощущения глубокого внутреннего покоя, того чувства радости и воодушевления, того сильного духа веры в участия Бога в моей жизни, которые до тех пор были неотъемлемой частью моей духовностью.

Итак, я пришел к тому, что должен еще раз пересмотреть свое решение остаться в Альбертыне. Я молился о том, чтобы, всецело открывшись Промыслу Божию, уповать только на Бога, о готовности подобно Аврааму последовать за Его призывом, куда бы он меня ни вел, отбросив все мысли о себе, все сомнения, все доводы моего собственного разума. Я хотел полностью раскрыться навстречу Божией воле, услышать глас Божий и отбросить свое «я». Так я молился о водительстве. И меня тут же вновь затопило ощущение покоя, чувство радости, доверие к той простой и непосредственной вере, которая выражается в уповании на Него одного. Теперь я знал, что я должен делать. Теперь я сам испытал то, что и прежде слышал от своих духовных наставников или читал в духовных книгах, но никогда не понимал до конца: что волю Божию можно распознать по плодам духа, которые она приносит, что душевный покой и радость сердца могут быть такими знамениями, если исходят из совершенной решимости следовать воле Божией и открытости Ему одному и не основаны на наших собственных желаниях. Что подлинность призвания – совершенно нового или к очередному повороту на уже избранном пути – можно проверить, прислушавшись к сопровождающим его движениям души. Что движения благодати Божией всегда следует воспринимать и понимать в силу веры, ибо в конечном счете любое таинственное проявление Его благодати распознается в свете веры, а не посредством разума или интеллекта.

Существуют движения души – столь глубокие, что их нельзя описать словами, и все же более могущественные, чем любые доводы разума, – которые способны показать человеку – столь убедительно, что у него не останется вопросов и сомнений, – что "digitus Dei est hie [это перст Божий]. Имя этого явления – благодать. Своей благодатью Бог вдохновляет людей, возносит ввысь их сердца, просвещает их разум, движет их волей. Для восприятия этого явления необходима вера, и все же оно совершенно реально. Никакая логика, никакие разумные объяснения богословов не смогут убедить тех, кто лишен дара веровать в это явление, и все же оно остается реальным. И, как бы мало ни стоило мое свидетельство, я могу свидетельствовать об этом. Только в решении отправиться в Россию я нашел радость и внутренний покой, которые являются знамениями подлинного Божественного вмешательства в человеческую душу. А потому выбор был сделан: я еду в Россию.

Глава третья
Россия

«Погляди-ка, Нестров, – сказал я, – посмотри на этот богатый чернозем. Ему же нет конца». И тут я вдруг закричал: «Ты видел указатель, который мы только что проехали?! Это же русская граница!» Я соскочил с деревянных нар товарного вагона и закричал всем, кто был внутри: «Мы в России!» Все в вагоне тут же вскочили, столпились у выхода и сквозь доски стены стали рассматривать указатель, который становился все меньше и меньше, по мере того как поезд медленно уходил вдаль. Несмотря на тесноту деревянного вагона все воспряли духом. Лица засветились. Пассажиры стали похлопывать друг друга по спине. Кто-то запел. Я же замолчал, впервые, в крайнем волнении, разглядывая богатую русскую почву. Через некоторое время я повернулся к отцу Нестрову и тихо сказал: «Ну, что я тебе говорил? Россия весной!» А потом добавил, словно только что вспомнил: «Сегодня же девятнадцатое марта, день св. Иосифа-работника».

Нестров и я посмотрели друг на друга в долгом молчании. Невозможно было предсказать, что готовит нам будущее, но, как бы то ни было, случилось наконец то, о чем мы так много лет мечтали, что так часто обсуждали в дни студенчества в Риме, что так тщательно планировали в минувшие месяцы во Львове. И пусть в этом товарном вагоне никто больше не знал о том, что мы священники. Мы сами это знали. Для них я был Владимир Липинский, поляк, чья семья погибла во время немецкого воздушного обстрела. Пересекая российскую границу, я испытал странное чувство радостного волнения и вместе с тем одиночества, чувство начала и конца. Даже почва казалась другой. Широкие просторы Украины с, казалось, безграничными полосами возделанной земли, мягко вздымались иногда покатыми холмами и пастбищами.

Воодушевление моих спутников было заразительно. Оно было вызвано множеством причин. Во-первых, это означало, что близится конец нашего путешествия в тесноте товарного вагона № 89725. В начале пути нас было двадцать пять человек, но по дороге на остановках в вагон набивалось все больше рабочих. Вдоль стен вагона стояло два ряда коек из нетесаных досок, на полу лежала солома, а под крышей был вентилятор. Вся прочая обстановка состояла из старого дырявого нефтяного бака, служившего нам печью, и помойного ведра, заменявшего туалет. Мы были наняты Леспромхозом, большим советским лесозаготовительным объединением, принимавшим людей для работ в районе Урала. Это предприятие искало дешевую рабочую силу, прежде всего, из числа беженцев с недавно захваченных Советской Армией земель. Вопросов задавали не много. Большинство пассажиров нашего вагона были евреями, бежавшими от нацистского наступления на Польшу. В поезде ехали целыми семьями: здесь были бабушки, дедушки, отцы, матери и дети. Покинув родные края, где из поколения в поколение жили их предки, они – как все беженцы – несли на себе все свое имущество в новую жизнь в чужой стране. В нашем тряском поезде, который все время то останавливался, то снова трогался в путь, длившийся более двух недель, они часами говорили о своих покинутых домах и новых надеждах. Мы вместе обсуждали те возможности, которые ждали нас на Урале.

Поэтому для каждого из нас пересечение российской границы имело особое значение. Для нас с отцом Нестровым это было осуществление мечты. Для Франка, варшавского еврея, с которым мы с отцом Нестровым подружились во время путешествия, это тоже было осуществление мечты. Он был коммунистом, бежавшим из Варшавы незадолго до того, как город заняли немцы. Тогда он принял решение перевезти свою семью – жену, десятилетнего сына и племянника – в тот рай, о котором так много читал в коммунистической литературе. Несомненно, у всякого из нас были свои собственные причины для радости, которая всех нас охватила на русской границе. Что до меня, я никогда не забуду этого чувства. То было естественное возбуждение от осознания достигнутой цели, сопровождавшееся глубоким внутренним покоем и радостью. Воодушевление и надежда смешались с внезапным осознанием того, что теперь я полностью отрезан от всех и от всего, в чем мог найти поддержку: от своих иезуитских настоятелей и собратьев, от семьи, от видимой Церкви и от американских властей, которые защитили бы меня в случае серьезных неприятностей. С минуту я с грустью и сожалением размышлял о том, что, возможно, никогда больше не вернусь в Европу, в Америку, в Шенандоа. Но столь же ясно я осознал и то, что не отрезан от Бога, что Он со мной и что теперь я действительно – по-новому и по-настоящему – завишу только от Него. Я воспрял духом, сердце забилось немного быстрей от счастья, внушённого этим осознанием, и я включился во всеобщее веселье, царившее в вагоне, имея на то свои собственные, особенные причины.

Наше прибытие в уральские лесозаготовительные города Чусовой и Теплая Гора вскоре положило конец эйфории. Когда мы приехали, шел дождь. Мы были изнурены; запасы пищи, которые мы взяли в путь, давно иссякли. Изголодавшиеся, мы должны были стоять под дождем, пока представитель Леспромхоза производил проверку, а затем, через грязь, пробираться к лагерю, находившемуся в полутора километрах от города. Бараки в лагере были новые и необструганные. Большие участки стен, где дерево покоробилось, были заполнены грязью и чем-то вроде штукатурки. Работа, которую нам поручили, была тяжелой. В смешанных бригадах, где были и мужчины и женщины, мы таскали бревна с реки и укладывали их рядами примерно по два метра высотой и по тридцать метров длиной. Зарплата была очень низкой и зависела от того, сколько кубических метров древесины уложено за день. Новички, разумеется, не слишком хорошо справлялись с работой, а потому зарабатывали очень мало. Так, мы с Нестровым складывались, чтобы купить еду, но иногда нам хватало только на булку черного хлеба. Бывали вечера, когда мы не могли себе позволить даже этого, потому что нужно было еще платить за проживание в бараках, и эта сумма удерживалась из нашей зарплаты, прежде чем мы успевали ее увидеть. Наш приятель Франк со своей мечтой о рабочем рае был просто потрясен всем этим.

Мы с отцом Нестровым тоже были разочарованы. Не физическим трудом, каким бы утомительным он ни был, не постоянными неудобствами, не жалким жильем, не мучительным голодом и невозможностью уединиться. Все это было трудно, но мы бы выдержали это с радостью, если бы могли делать то, ради чего приехали в Россию. Однако самым жестоким пробуждением стало для нас растущее осознание того, что здесь у нас нет никакой возможности служить. Хотя формально советская Конституция гарантирует свободу вероисповедания, прозелитизм строго запрещен. Конституция гарантирует свободу атеистической пропаганды, но те, кто пытается распространять истины веры или поощрять религию, фактически нарушают закон. Теоретически Нестрову и мне это было, конечно, известно; теперь же мы начали ощущать это как факт повседневной жизни.

Никто не хотел даже говорить о религии, тем более исповедовать ее. Хотя никто в бараках не знал, что мы священники, рабочие очень неохотно шли на обсуждение любых вопросов, связанных с Богом и религией. Они видели в нас коллег и общались с нами в духе непринужденного товарищества. Мы делили с ними работу, скудную пищу, жалкое жилье и повседневные трудности. Прежде всего, беженцы были простыми людьми с трудной судьбой, которую они покорно принимали. Они принимали нас в свое общество, непринужденно беседовали и искали решения своих насущных проблем в тех стереотипных, избитых фразах, которые рождаются из перенесенных сообща лишений и из культурного наследия. Однако о Боге они не хотели ни говорить, ни слышать.

Они боялись. Мы с Нестровым тоже стали осторожны и даже начали бояться. В такой обстановке иначе было невозможно. Мы боялись не только за себя и за успех своего служения, на который мы все еще надеялись, но и за людей, которым хотели служить. Им так досталось в этой жизни, что мы не хотели стать для них причиной новых неприятностей. Мы знали и они знали, что есть стукачи и партийцы, которые непременно донесут о любой религиозной деятельности. Нельзя было даже говорить о Боге с детьми – как бы это ни было соблазнительно, – потому что они в своей невинности могли нас выдать, рассказав о нашей беседе другим.

Задумывая путешествие в Россию, мы рассчитывали начать свое апостольство со служения беженцам, многие из которых были польскими католиками, а затем постепенно расширить круг своего влияния, служа верующим в России. Но оказалось, что мы не можем даже заговорить о религии со своими товарищами по работе, будь то беженцы или коренные россияне, тем более сказать им, что мы священники. И чем яснее это становилось, тем сильнее было наше разочарование. Прежде мы были полны надежд и воодушевления, и тем сильнее было разочарование от невозможности совершать хоть какое-нибудь служение.

Разочарование постепенно уступало место чувству подавленности и крушения иллюзий. Бывало, я жалел себя, а о коллегах думал с возмущением: я столько отдал, стольким пожертвовал, стольким рисковал, чтобы принести им Христа, а они не хотят даже говорить со мной об этом? «Здесь мы никогда ничего не добьемся, – говорил я порой отцу Нестрову, – люди слишком напуганы». Им трудно было решиться даже на то, чтобы подпольно крестить детей или принимать таинства. И все же именно этим людям я должен был служить, людям, полностью лишенным возможности поклоняться Богу. Я хотел страдать вместе с ними и ради них. Если бы только они пожелали принять меня – не как товарища по работе, а как священника!

Бывали времена, когда я чувствовал себя униженным. Рвение коммунистов, думал я, меня позорит. И без сомнения, это рвение приносило свои плоды. Ведь именно плодотворность действий коммунистов заставляла меня как священника чувствовать себя чужим в своем народе. Я пришел служить, но не мог, потому что никто меня не слушал. Как могли мы с Нестровым тягаться с могуществом этой системы? Теперь, когда мы оглядывались назад, мысль о том, что мы сможем когда-либо плодотворно трудиться в этой стране, казалась нам несбыточной мечтой. Нам мнилось, что мы начинаем великое миссионерское предприятие, нас наполняло рвение и воодушевление – и все для того, чтобы разбиться о жестокую действительность. Все было совсем не так, как мы представляли, и мы были совершенно не готовы столкнуться с тем, что увидели. Вот и все наши надежды, мечты, ожидания, убеждения и особенно энтузиазм!

Терзаясь такими вопросами и сомнениями, мы с Нестровым испытывали сильнейшее искушение найти способ покинуть Россию и вернуться в Польшу, где мы, по крайней мере, смогли бы вновь заниматься служением, пусть даже в условиях оккупации это будет нелегко. Там были теперь времена гонений, и люди, несомненно, нуждались в нас; там люди приходили бы к нам, если бы только знали, что это возможно. Там мы могли бы служить Церкви, здесь же мы не могли ничего. Все это предприятие теперь казалось нам ошибкой, дурным замыслом, основанным скорее на мечтах и надеждах, чем на фактах реальной действительности, идеей, родившейся из плохой осведомленности и заблуждений.

Вот с каким искушением столкнулись мы с отцом Нестровым в Теплой Горе. И хотя положение наше, возможно, было необычным, искушение было самым обыкновенным. С таким искушением сталкивается всякий, кто, последовав за призванием, вдруг открывает, что действительность совсем не похожа на те ожидания, которые родились у него при первом озарении и первом приливе энтузиазма. Такое искушение приходит, например, ко всякому, кто, вступив в монашескую жизнь с горячим желанием служить Богу и только Богу, обнаруживает что повседневная жизнь в монашестве скучна и прозаична и так же полна моментами человеческого непонимания, будничными занятиями и разными не дающими сосредоточиться помехами, как и та светская жизнь, которую он оставил в миру. С тем же искушением сталкиваются и молодые супружеские пары, когда медовый месяц окончен, и им открывается бесконечное, как им кажется, будущее, в котором они, с трудом сводя концы с концами, будут вдвоем влачить все ту же жизнь все в том же наскучившем месте. Это искушение сказать: «Я не так представлял себе эту жизнь. Я не на это рассчитывал. И не этого хотел. Если бы я знал, как все будет, я никогда не принял бы такого решения и ни за что не дал бы такого обещания. Прости меня, Господи, но я хочу вернуться назад. Ты не можешь требовать, чтобы я хранил обещание, которое дал по неведению; Ты не можешь ждать от меня соблюдения завета, основанного на вере, если я заранее не знал, как все будет на самом деле. Это нечестно, и я здесь не останусь. Я не буду служить».

С таким искушением сталкивается каждый мужчина и каждая женщина, и зачастую – ежедневно. То, что оно возникло и у нас с Нестровым в ужасающей обстановке Теплой Горы, теперь вовсе не кажется мне удивительным. И все же мы почти поддались ему. Мы обсуждали возможные пути возвращения во Львов. Мы рассуждали, что будет только правильно доложить обо всем нашим настоятелям, что необходимо сообщить им о реальном положении вещей на Урале, прежде чем они пошлют в такую миссию кого-то еще. Мы продолжали свою работу на лесозаготовках, непрерывно ища возможность уехать, а пока находили поддержку в молитве.

Одним из наших духовных утешений была Месса. Иногда нам вдвоем удавалось скрыться в лесу и там тайно совершить богослужение. У нас не было специального облачения, алтарем нам служил пень, и нам приходилось непрерывно быть настороже, чтобы нас не заметили. В некотором смысле, эта необходимость скрываться только подчеркивала наши трудности, почти полную невозможность заниматься тем, ради чего мы приехали сюда в надежде служить этим людям. И все же Месса придавала нам сил. После чтения Евангелия мы произносили небольшие проповеди, сначала отец Нестров, потом я. Удивительно, какое сильное впечатление производила евангельская весть в таких обстоятельствах. Казалось, наш дух жадно впивал эти слова, наслаждался ими, ощущая в них Божественное могущество. В момент же пресуществления Бог по-новому являл Свое присутствие в Теплой Горе. В ответ на наши молитвы Он приходил туда, где жертва Голгофы никогда еще не свершалась. В этом таинстве мы могли присовокупить к Его жертве все свои приношения, могли попросить Его благословения для всех, ради кого трудились и за кого тайно молились, для всех, кто, быть может, тоже тайно молился, но не мог славить Его открыто. То были мои самые утешительные мысли, мои счастливейшие мгновения за тот период почти полной невозможности служить, который мы пережили в Теплой Горе. Утешение этой жертвы, этого приношения не оставляло меня все время, пока в темноте и тишине леса мы возвращались домой.

И вот однажды нас осенило. Бог даровал нам благодать увидеть решение нашей дилеммы, найти ответ на наше искушение. Нам была дарована возможность просто посмотреть на всю ситуацию с Его точки зрения, а не с нашей, измерить наши дела не человеческой меркой и не нашими собственными желаниями и ожиданиями, но замыслом Божием. Это была возможность понять, что наша дилемма, наше искушение создано нами же самими и существует только у нас в голове; оно не соответствует и не может соответствовать действительности, которой распоряжается Бог и которая направляется в конечном счете Его волей.