Текст книги "Пересмешник"

День двадцать шестой

Сегодня я опять видел самосожжение, в полдень.

Это произошло в «Бургер-шефе» на Пятой авеню. Я часто хожу туда обедать, потому что с кредиткой Нью-Йоркского университета могу позволить себе больше лишних трат, чем мне на самом деле нужно. Я доел бургер с хлореллой и наливал себе второй стакан чая из самовара, когда на меня вдруг дохнуло ветром и кто-то громко ойкнул. Я повернулся, держа стакан в руке. В кабинке в другом конце помещения сидели трое, и они были объяты огнем. В полутемном зале огонь казался очень ярким, и я не сразу смог разглядеть горящих людей. Но постепенно мне это удалось, как раз когда их лица начали темнеть и съеживаться. Все они были старые и все, кажется, женщины. Разумеется, ни на одном лице не было и следа боли. Как будто играют в джин-рамми, только на самом деле они горели.

Мне хотелось вскрикнуть, но я, конечно, не вскрикнул. Я подумал было выплеснуть на них чай из стакана, только это стало бы нарушением их личного пространства, так что я просто стоял и смотрел.

Два серворобота выбежали из кухни и встали рядом – наверное, проследить, чтобы огонь не распространился дальше. Никто не двигался. Все молчали.

Наконец, когда запах сделался невыносим, я вышел из «Бургер-шефа», но остановился, увидев, что на улице человек через окно смотрит на горящих людей. Я постоял рядом с ним, потом сказал: «Не понимаю».

Он мгновение смотрел на меня удивленно, потом брезгливо нахмурился, пожал плечами и закрыл глаза.

Я покраснел, поняв, что плачу. Плачу. На людях.

День двадцать девятый

Я начал записывать это все на бумаге. Сегодня у меня выходной, фильмов я не смотрел. Я взял листы бумаги для рисования и ручку из Отдела самовыражения и начал записывать слова из моего надиктованного дневника, используя как образец большие буквы с первой страницы «Словаря». Поначалу было так трудно, что я думал, ничего не получится. Я воспроизводил с диктофона несколько слов и рисовал их буквами на бумаге. Но это очень утомляло. И писать правильно длинные слова оказалось очень сложно. Некоторые я запомнил из фильмов, а некоторые, особенно длинные, по счастью, недавно узнал из «Словаря». Обычно мне удается их там найти, хотя на это требуется много времени.

Я уверен, что слова в «Словаре» расположены по какому-то принципу, так что наверняка есть легкий способ их находить, но я этого принципа не понимаю. Несколько страниц подряд все слова начинаются с одной буквы, а потом, резко, идут слова на совершенно другую букву.

Через несколько часов писания рука у меня заболела, так что я не мог больше держать ручку. Пришлось принять обезболивающее, но я заметил, что после таблеток сосредоточиться стало еще труднее: я пропускал целые слова и фразы.

Я и раньше подозревал, что препараты так действуют, но только сейчас получил убедительное подтверждение.

День тридцать первый

Сегодня в зоопарк не ходил.

Весь день я писал слова на бумаге с утра и до теперешнего времени, когда за окном уже начало темнеть. Рука болела очень сильно, но я не принимал обезболивающих таблеток и через какое-то время вроде бы про нее забыл. Вообще-то, есть какое-то – как бы это сказать? – какое-то удовлетворение в том, чтобы сидеть, ощущая острую боль в руке и локте, и писать слова на листе бумаги. Я перенес на нее свой дневник вплоть до двадцать девятого дня, и хотя сейчас диктую на шар, уже думаю о том, как завтра возьму бумагу и начну писать слова.

Меня не отпускает настойчивая мысль. Фраза «фиксирую мою жизнь», которую сказала та девушка в Доме Рептилий. Записав это на бумаге час назад, я увидел в словах что-то, что не сразу сумел осознать. Сейчас я сам фиксирую мою жизнь. Диктовать на шар – другое. Писать на бумагу – умственный акт, то, что девушка назвала «фиксировать». Написав слова «фиксирую мою жизнь», я оторвался от работы и решил кое-что попробовать. Я взял «Словарь» и начал перелистывать страницы, пока не дошел до слов, которые все начинались на букву «Ф». Я стал просматривать их и довольно скоро обнаружил закономерность: все слова на букву «Ф», за которой шла «И», стояли рядом. И вот среди этих слов я наконец нашел «фиксировать». Там было определение: «Отмечать, запечатлевать на бумаге или в сознании». Но я чувствовал, что в этом есть что-то очень правильное. На бумаге или в сознании. Отмечать, запечатлевать. Я фиксирую свои мысли, словно оттискиваю печать.

Никогда прежде мне не случалось видеть, слышать и думать так ясно. Неужели это из-за того, что я весь день не принимал таблеток? Или из-за писания? И то и другое настолько новое и они так тесно связаны между собой, что я не могу определить, в котором из двух причина. Очень странное чувство. Оно упоительное, но ощущение риска ужасает.

День тридцать третий

Прошлой ночью я не мог уснуть. Лежал на кровати без сна, смотрел на стальной потолок моей комнаты в архивном корпусе. Несколько раз собирался позвать серворобота и попросить сопор, но я твердо решил этого не делать. В каком-то смысле ощущение бессонницы мне нравилось. Я ненадолго встал и походил по комнате. Она большая, с толстым сиреневым ковром. Письменный стол скомбинирован с кроватью, на столе лежит «Словарь». Я почти час листал страницы и смотрел на слова. Сколько в них заключено смысла, сколько памяти о прошлом!

Я решил выйти на улицу. Было очень поздно, на улицах никого. Хотя в Нью-Йорке точно безопасно, я ощущал напряжение и даже страх. Что-то засело в голове, я не мог от этого избавиться, а сопор решил не принимать. Я вызвал мыслебус и велел отвезти меня в зоопарк Бронкса.

В автобусе я был один. По дороге между домиками и пустырями Манхэттена я смотрел в окно. Некоторые окна горели: кто-то еще смотрел телевизор. Нью-Йорк – очень спокойный город, особенно по ночам, но я думал об этих людях, которые смотрят телевизор, об их жизни, и в голове у меня крутилось: «Они ничего не знают о прошлом, ни о своем, ни о чужом». И конечно, это была правда. Я знал ее всю жизнь. Но той ночью, в автобусе, который долго ехал по Нью-Йорку, я ощущал это особенно сильно, и чувство было почти невыносимое.

В Доме Рептилий свет не горел, но дверь была не заперта. Входя, я хлопнул ею довольно громко, и тут же девушка испуганно спросила:

– Кто там?

– Всего лишь я.

Она ойкнула и сказала:

– Господи! Теперь и ночью.

– Да, наверное, – сказал я.

Девушка чиркнула зажигалкой, потом огонек стал ровным, и я понял, что она зажгла свечу, которую, скорее всего, вынула из кармана. Девушка поставила ее на скамью.

– Хорошо, что у тебя есть свет, – сказал я.

Она, наверное, спала на скамье, потому что потянулась и сказала:

– Ладно уж, можешь сесть.

Я сел рядом с ней. Руки у меня дрожали. Я надеялся, что она не заметит. Некоторое время мы молча сидели на скамейке. Я не видел рептилий в клетках, и звуков они не издавали. В помещении было очень тихо. Отблески свечи плясали на лице девушки. Наконец она заговорила:

– Тебе не положено быть ночью в зоопарке.

Я глянул на нее:

– Тебе тоже.

Она посмотрела на свои руки, которые держала на коленях. В этом было что-то очень красивое. Я много раз видел такое в фильмах. Мэри Пикфорд. Девушка посмотрела на меня. В свете свечи ее взгляд не казался таким пристальным.

– Зачем ты сюда пришел? – спросила она.

Я долго молча смотрел на нее, потом ответил:

– Из-за слов, которые ты тогда сказала. Я не мог выбросить их из головы. Ты сказала, что собираешься фиксировать свою жизнь.

Она кивнула.

– Сперва я не понял, что это значит, а теперь, кажется, понимаю. И даже пытаюсь делать то же самое или похожее. Не детство, не интернат и не колледж, но свою теперешнюю жизнь. Пытаюсь ее фиксировать.

Я умолк, не зная, как продолжать. Девушка внимательно разглядывала мое лицо.

– Значит, я не единственная, – сказала она. – Может быть, я чему-то положила начало.

– Да, – ответил я. – Может быть. Но у меня есть кое-что, и это кое-что может тебе пригодиться. Ты знаешь, что такое диктофон?

– Да, наверное. Это то, во что говорят слова, а он говорит их обратно? Как когда запрашиваешь информацию в библиотеке и тебе отвечает голос, но это не человек, который говорит сейчас, а человек, который сказал эти слова когда-то давно?

– Да. Примерно так. У меня есть диктофон. Я подумал, может, ты захочешь попробовать.

– Он у тебя с собой? – спросила она.

– Да.

– Отлично, – сказала она. – Это будет интересно, но нам понадобится свет.

Девушка встала и вышла из круга света от свечи. Я услышал, как она что-то открывает. Раздался щелчок, и помещение залилось светом. Стекла всех клеток сияли мне в глаза. За ними были рептилии: питон, игуаны, зеленые вараны, огромные бурые крокодилы – все они сидели, недвижные и безмолвные, среди искусственной растительности. Девушка вернулась и села рядом со мной. Теперь я видел, что волосы у нее всклокочены, а на лице остались складки от спанья на скамейке. И все равно она выглядела очень бодрой и свежей.

– Покажи свой диктофон, – сказала она.

Я порылся в кармане и вытащил диктофон.

– Вот. Я покажу, как он работает.

Мы возились с диктофоном около часа. Она пришла в восторг и спросила, не могу ли я оставить его на время. Я объяснил, что это невозможно: диктофон очень трудно достать и он нужен мне для работы. В какой-то момент я чуть не рассказал ей про чтение и письмо, но что-то меня остановило. Быть может, расскажу в другой раз. Потом я сказал, что мне пора возвращаться, и она спросила:

– Где ты живешь? Где работаешь?

– В Нью-Йоркском университете. Я там временно, только на лето. А вообще живу в Огайо.

– А в университете что делаешь?

– Работаю со старыми фильмами. Ты знаешь, что такое фильмы?

– Фильмы? Нет, – ответила она.

– Фильмы – это вроде видеозаписей. Способ записывать движущиеся изображения. Они были до изобретения телевизора.

Глаза у нее расширились.

– До изобретения телевизора?

– Да, – ответил я. – Было время, когда телевизор еще не изобрели.

– Господи, – выговорила она. – Откуда ты знаешь?

Вообще-то, я, конечно, не знал, но по просмотренным фильмам догадался, что их сняли до изобретения телевизора: в тамошних семейных домах телевизоров не было. Идея последовательности событий – что обстоятельства не всегда были одинаковыми – была в числе нового и удивительного, поразившего меня при знакомстве с тем, что я могу назвать прошлым.

– Очень странно думать, что когда-то телевизоров не было, – сказала девушка. – Но мне кажется, я могу это понять. Мне кажется, я очень много стала понимать с тех пор, как фиксирую в памяти свою жизнь. Чувствуешь, что одно идет за другим и что-то меняется.

Я посмотрел на нее:

– Да, да! Я знаю, о чем ты!

Потом я взял диктофон и вышел. Мыслебус ждал. Уже светало. Какие-то птицы чирикали, и я подумал: «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Но в этот раз мне не сделалось грустно.

Идя к автобусу, я вдруг почувствовал себя неловко. Как будто девушка оказала мне большую услугу. Нервозность, погнавшая меня среди ночи в зоопарк, исчезла, словно я принял две таблетки нембукаина… Но я не знал, как поблагодарить девушку, поэтому просто зашел обратно в здание, сказал: «Доброй ночи» – и двинулся обратно.

– Погоди! – крикнула она.

Я повернулся к ней.

– Почему бы тебе не взять меня с собой?

Ее слова меня ошарашили.

– Зачем? – спросил я. – Для секса?

– Возможно, – ответила она. – Но необязательно. Я бы хотела… воспользоваться твоим диктофоном.

– Не знаю. У меня контракт с университетом. Не уверен…

Внезапно ее лицо переменилось. Оно пугающе исказилось гневом – сильным, как у актеров в кино.

– Я думала, ты другой. – Голос у нее дрожал, но не срывался. – Думала, ты не боишься оплошностей. Не боишься правил.

Меня смутил ее гнев. Злиться прилюдно – а это в каком-то смысле было прилюдно – одна из худших оплошностей. Почти так же плохо, как то, что я заплакал перед «Бургер-шефом». И когда я вспомнил про себя, про мои слезы, то уже не знал, что сказать.

Наверное, девушка восприняла мое молчание как неодобрение или как начало ухода в личное пространство, потому что внезапно сказала:

– Подожди.

Она быстро вышла из Дома Рептилий, а я остался стоять, потому что совершенно не знал, что делать. Через минуту девушка вернулась, неся камень размером со свой кулак. Наверное, взяла его с цветочного бордюра. Я зачарованно за ней наблюдал.

– Давай я кое-что тебе покажу насчет оплошностей и правил поведения, – сказала девушка.

Она отвела руку и запустила камень прямо в стекло, за которым сидел питон. Это было поразительно. Раздался громкий звук, большой треугольник стекла выпал к моим ногам и раскололся. Я стоял в полном ужасе, а она просунула обе руки в дыру и вытащила питона. Я содрогнулся от ее смелости. Что, если питон не робот?

Девушка вытянула змею головой вперед, раздвинула ей пасть и заглянула внутрь. Потом развернула жуткую, широко открытую змеиную пасть ко мне. Мы оказались правы. Примерно на фут в глубине горла различалась ядерная батарейка робота класса Д. Не узнать его было невозможно.

Я был в таком ужасе от ее поступка, что не мог выговорить ни слова.

Мы стояли, как на «живой картине» в старых фильмах: девушка торжествующе держала змею, а я ужасался масштабам того, что она натворила. Внезапно сзади раздался звук. Я обернулся. Дверь в стене между двумя клетками открылась, и вышел высокий, грозный робот-охранник. Он уверенным шагом двинулся к нам.

– Вы арестованы, – загремел его голос. – Вы имеете право хранить молчание…

Девушка холодно глянула на робота, который высился над ней во весь свой огромный рост. Затем сказала:

– Отвали, робот. Отвали и заткнись.

Робот умолк и застыл.

– Робот, – сказала девушка. – Возьми эту чертову змею и отнеси в починку.

И робот, забрав у нее змею, без единого слова вышел в ночную темноту.

Даже не могу объяснить свои тогдашние чувства. Отчасти это было как смотреть жестокие сцены в фильмах – например, тот эпизод в «Нетерпимости», где рушатся огромные каменные здания. Просто пялишься в экран и ничего не чувствуешь.

Но потом я начал думать и сказал:

– Детекторы…

Девушка глянула на меня. Ее лицо было на удивление спокойным.

– С роботами иначе нельзя. Они созданы, чтобы служить людям, а все об этом забыли.

«Созданы, чтобы служить людям»? Это очень походило на правду.

– А как же детекторы?

– Детекторы никого больше не уличают. Посмотри на меня. Меня не уличили. Ни в краже сэндвичей. Ни в ночевке в общественном месте. Ни в уходе из резервации для выписанных.

Я не ответил, но ужас, видимо, ясно читался у меня на лице.

– Детекторы никого не уличают, – повторила она. – А может, и раньше не уличали. Незачем. Людей так воспитывают с детства, что никто ничего не делает.

– Люди самосжигаются, – сказал я. – Часто.

– И что, детекторы их останавливают? Если детекторы знают, что у людей неуравновешенные, самоубийственные мысли, то почему не вмешиваются?

Я мог только кивнуть. По всему выходило, что она права.

Я глянул на осколки у себя под ногами, на дыру в стеклянной стене, на пластмассовое дерево. Потом на девушку. Она стояла в ярком искусственном свете посреди Дома Рептилий, спокойная, не одурманенная препаратами и (я опасался) совершенно безумная.

Девушка посмотрела на питонью клетку. На одной из верхних ветвей дерева за разбитым стеклом висел какой-то плод. Девушка просунула руку в дыру с явным намерением его сорвать.

Я вытаращил глаза. Ветка была высоко, девушке пришлось встать на цыпочки и тянуться изо всех сил, чтобы дотронуться до плода кончиками пальцев. Яркий свет из клетки четко очерчивал ее тело под платьем; оно было прекрасно.

Она сорвала плод и замерла на миг, будто танцовщица. Потом опустила его на высоту своей груди и внимательно оглядела. Не знаю, что это был за плод, возможно, какая-то разновидность манго. На долю секунды мне показалось, что она сейчас от него откусит, хотя он почти наверняка пластмассовый, однако девушка протянула его мне.

– Он совершенно точно несъедобный, – сказала она на удивление спокойно и сдержанно.

– Зачем ты его сорвала? – спросил я.

– Не знаю. Мне показалось, что это будет правильно.

Я долго глядел на нее и молчал. Несмотря на морщинки в уголках глаз, и на складки от спанья на скамейке, и на всклокоченные волосы, она была прекрасна. Тем не менее я не испытывал влечения – только восхищенный страх.

Я засунул пластмассовый фрукт в карман и сказал:

– Поеду в библиотеку и приму сопоры.

– Ладно, – ответила она, снова поворачиваясь к пустой клетке. – Доброй ночи.

* * *

У себя в комнате я положил пластмассовый фрукт на «Словарь» и сел на кровать. Потом принял три сопора и проспал до сегодняшнего полудня.

Фрукт по-прежнему на «Словаре». Мне хочется, чтобы в нем был какой-то смысл. Но смысла в нем нет.

День тридцать седьмой

Четыре дня без таблеток. И только два косячка в день – один после ужина и один перед сном. Очень странное состояние. Я чувствую себя в напряжении и в то же время взбудораженным.

Часто я не нахожу себе места и расхаживаю взад-вперед по коридорам библиотечного подвала. Коридоры бесконечные, ветвящиеся, как лабиринт, чуть сырые и заросшие мхом. Иногда я открываю какую-нибудь дверь и заглядываю внутрь, помня, как нашел «Словарь». Мне почти страшно найти что-нибудь еще; не уверен, что я этого хочу. И без того на меня навалилось слишком много нового.

Однако в комнатах ничего нет. У некоторых вдоль всех стен стеллажи от пола до потолка, но полки пусты. Я осматриваюсь, потом закрываю дверь и возвращаюсь в коридор. Там всегда пахнет плесенью.

Двери в комнаты разных цветов, чтобы их различать. Моя сиреневая, под цвет ковра внутри.

Когда я сюда переехал, мне было страшно гулять по огромному пустому зданию. Теперь меня это успокаивает.

Я больше не укладываюсь вздремнуть в течение дня.

День сороковой

Сорок дней. Все записано на семидесяти двух листах бумаги для рисования и лежит передо мной на столе. И все написано моей рукой.

Главное достижение моей жизни. Да, я употребил слово «достижение». Мое умение читать – достижение. Никто этого не умеет, кроме меня. Споффорт не умеет. Впрочем, Споффорт – робот, а роботы могут знать что угодно. Но они ничего не достигают, просто делают то, для чего созданы, и не меняются.

Сегодня я сделал семь фильмов и едва ли вспомню хоть слово из тех, что надиктовал в аппарат.

Не могу выбросить из головы ту девушку. Вижу ее на фоне деревьев и папоротников за стеклом, как она протягивает мне пластмассовый плод.

День сорок первый

«Бургер-шефы» – это по большей части маленькие пермопластовые строения, но тот, что на Пятой авеню, побольше и из нержавеющей стали. На столах там красные лампы в форме тюльпанов, а фоновой музыкой из настенных репродукторов звучат балалайки. В обоих концах красной раздаточной стойки стоит по большому медному самовару, а официантки – роботы Четвертой модели женской клоновой линии – носят на голове кумачовые косынки.

Я пришел туда позавтракать синтетическими яйцами и горячим чаем. Пока я стоял в очереди, мужчина передо мной – низенький, в коричневом спортивном костюме и с безмятежным лицом – пытался получить на завтрак «Золотистую картошечку фри». Мужчина держал в руке кредитку, и я видел, что она оранжевая, а значит – он кто-то важный.

Робот-официантка за стойкой сказала ему, что «Золотистую картошечку фри» к завтракам не подают. Мужчина на секунду утратил свой безмятежный вид и сказал:

– В каком смысле? Я не заказывал завтрак.

Официантка тупо уставилась в стойку и сказала:

– «Золотистая картошечка фри» подается только с «Супершефом».

Потом она глянула на неотличимую официантку, стоящую рядом с ней. У обеих были сросшиеся брови.

– Только с «Супершефом». Ведь правда, Марж?

Марж сказала:

– «Золотистая картошечка фри» подается только с «Супершефом».

Первая официантка быстро посмотрела на мужчину и тут же снова потупилась.

– «Золотистая картошечка фри» подается только с «Супершефом», – сказала она.

Мужчина вскипел.

– Ладно, – сказал он. – Тогда дайте мне к ней «Супершеф».

– С «Золотистой картошечкой фри»?

– Да.

– Извините, сэр, но автомат, готовящий «Супершеф», сегодня плохо работает. У нас есть «Синтояйца», эрзацбекон и «Хрустящие тостики».

Мгновение казалось, что мужчина заорет, но он просто сунул руку в нагрудный карман, достал серебряную таблетницу и закинул в рот три зеленых сопора. Лицо его тут же сделалось безмятежным, и он заказал тосты.

День сорок второй

Она со мной в библиотеке! Спит сейчас на толстом ковре в пустой комнате дальше по коридору.

Я расскажу, как это случилось.

Я принял решение больше не ходить в зоопарк. Но вчера я весь день о ней думал. Это не секс и не та «любовь», про которую почти все фильмы. Я могу объяснить себе это только одним способом: она – самый интересный человек, какого мне довелось встретить.

Думаю, не научись я читать, она бы меня не заинтересовала. Только напугала.

Вчера после ланча я поехал в зоопарк. Был четверг, так что шел дождь. На улицах никого не было, кроме роботов-недоумков, которые опорожняли мусорные баки, подстригали колючие изгороди, работали в парках и городских садах.

В Доме Рептилий я ее не нашел и очень испугался, что она ушла совсем и я ее не найду. Я сел на скамейку, чтобы ее подождать, но не усидел и вышел пройтись. Сперва я посмотрел на змей. Питонью клетку починили, однако самого питона в ней не было: вместо него там оказались четыре или пять гремучих змей. Они трясли своими гремушками с тем же задором, с каким дети снаружи еле мороженое.

Наконец мне надоело смотреть на их суетливые движения, а поскольку дождь прекратился, я вышел наружу.

На дорожке стоял ребенок – из тех пяти или такой же. Из-за дождливой погоды посетителей в зоопарке почти не было, и ребенок решил исполнить что-то вроде спектакля для меня одного. Он подошел и сказал:

– Здравствуйте. Правда ведь приятно смотреть на животных?

Я молча пошел прочь, но слышал за собой его шаги. Дорожка вела к острову за рвом. На острове паслись зебры.

– Ух ты! – сказал ребенок. – Как сегодня зебры разрезвились!

Что-то в нем разбудило во мне то, чего я не позволял себе чувствовать с детства: злость. Я развернулся и в ярости уставился на веснушчатого карапуза.

– Отвали, робот, – сказал я.

Он, не глядя на меня, начал:

– Зебры…

– Отвали, – повторил я.

Он резко повернулся и запрыгал по другой дорожке.

У меня осталось приятное чувство, хотя я не был твердо уверен, что он робот. Вроде бы роботы должны отличаться цветными мочками ушей, но я, сколько себя помню, слышал разговоры, что это не всегда так.

Некоторое время я пытался смотреть на зебр, но не мог сосредоточиться на них из-за разнообразия ощущений: странной радости оттого, что заставил умолкнуть ребенка (или кто он там был), и целой группы смешанных чувств по поводу девушки, из которых сильнее всего был страх, что она ушла. Или ее все-таки уличили?

Зебры вовсе не резвились и вообще вели себя довольно апатично; может, это означало, что они настоящие.

Через некоторое время я снова пошел по дорожке, а когда поднял взгляд, то увидел за серым фонтаном ее, девушку в красном платье. Она шла ко мне, и в руке у нее был букет желтых нарциссов. Я остановился, и на миг показалось, что сердце у меня перестало биться.

Она подошла, держа цветы и улыбаясь.

– Привет.

– Привет, – сказал я и добавил: – Меня зовут Пол.

– Мэри, – ответила она. – Мэри Лу Борн.

– Где ты была? Я заходил в Дом Рептилий.

– Гуляла. Вышла перед ланчем и попала под дождь.

Тут я увидел, что ее красное платье и волосы – мокрые.

– Ой, – сказал я. – Я боялся, ты… тебя…

– Уличили? – рассмеялась она. – Пойдем обратно к змеям в домик и съедим по сэндвичу.

– Я уже ел ланч. А тебе надо переодеться в сухое.

– У меня нет сухого, – ответила она. – Это платье – вся моя одежда.

Я на мгновение задумался, потом все-таки решился. Не знаю, как так получилось, но я сказал:

– Поехали со мной на Манхэттен, и я куплю тебе платье.

Она вроде бы даже не удивилась.

– Подожди, только сэндвич возьму…

Я купил ей платье в автомате на Пятой авеню – желтое платье из красивой плотной ткани под названием «синлон». К тому времени, как мы вылезли из автобуса, волосы у нее уже высохли, и она выглядела сногсшибательно. Цветы по-прежнему были при ней и подходили по цвету к платью.

Слово «сногсшибательный» я запомнил из фильма с Тедой Барой. Дворянин и слуга смотрят, как мисс Бара в черном платье и с белыми цветами в руках спускается по винтовой лестнице. Появляются слова слуги: «Очень мила». А дворянин кивает, и возникают его слова: «Она сногсшибательна».

В автобусе мы почти не говорили. Когда я привел ее в свою комнату, она села на черный пластиковый диван и огляделась. Комната у меня большая и яркая: сиреневый ковер, картинки с цветами на стальных стенах, мягкое освещение. Я ею искренне гордился. Конечно, хотелось бы еще окно, но она располагалась в подвале – на пятом подвальном этаже, если совсем точно, – так что об этом не приходилось и мечтать.

– Тебе нравится? – спросил я.

Мэри Лу встала, поправила картинку с цветами.

– Немножко как чикагский бордель, – сказала она. – Но мне нравится.

Я не понял и спросил:

– Что такое чикагский бордель?

Она посмотрела на меня и улыбнулась.

– Не знаю. Так мой отец говорил.

– Твой отец? – изумился я. – У тебя был отец?

– Типа того. Когда я сбежала из интерната, меня взял к себе один очень старый старик. Он жил в пустыне, и звали его Саймон. Если он видел что-нибудь яркое, закат например, он говорил: «Как чикагский бордель».

Она посмотрела на картинку, которую поправила, потом села на диван и сказала:

– Я бы выпила.

– От спиртного тебя не тошнит? – спросил я.

– От синтоджина – нет. Если не пить слишком много.

– Ладно. Я, наверное, тоже с тобой выпью.

Я нажал кнопку на столе и вызвал сервороборота. Он появился почти сразу. Я велел ему принести два стакана синтетического джина со льдом.

Он уже собирался идти, но тут Мэри Лу сказала: «Подожди минутку, робот» – и повернулась ко мне:

– А можно мне еще что-нибудь поесть? Мне зоопарковские сэндвичи ужас как надоели.

– Конечно, – сказал я. – Извини, что сам не сообразил.

Меня немножко смутило, что она распоряжается, как дома, но при этом мне было приятно ее угощать, тем более что на университетской карточке оставался большой неиспользованный кредит.

– Автоматы в кафетерии делают хорошие сэндвичи с эрзацбеконом и помидорами.

Она нахмурилась:

– Я никогда не могла есть эрзацбекон. Мой отец вообще считал всю искусственную еду гадостью. Как насчет ростбифа? Не в сэндвиче.

Я повернулся к роботу:

– Можешь принести тарелку нарезанного ростбифа?

– Да, – ответил робот. – Конечно.

– Хорошо, – сказал я, – а мне к джину принеси редиску и листового салата.

Он ушел. Некоторое время мы оба смущенно молчали. Меня это удивило, но и немного обрадовало. Иногда мне казалось, что у Мэри Лу совсем нет деликатности.

Тишину нарушил я:

– Ты сбежала из интерната?

– Примерно в начале полового созревания. Я много откуда сбегала.

Я раньше не знал, что кому-то может прийти в голову сама мысль сбежать из интерната. Хотя нет. Помню, другие мальчики хвастались, как они сбегут, потому что робот-учитель несправедливо с ними обошелся или что-нибудь в таком роде. Но никто ни разу этого не осуществил. Кроме Мэри Лу, получается.

– И тебя не уличили?

– Сперва я думала, меня точно уличат. – Она откинулась на спинку дивана. – Мне было ужасно страшно. Я полдня шла по старой дороге, потом нашла брошенный поселок в пустыне. Но детекторы так и не пришли. – Она медленно мотнула головой из стороны в сторону. – Тогда-то я и стала понимать, что никаких детекторов на самом деле нет. И что незачем слушаться роботов.

Я скривился, вспомнив, что было в интернате, когда робот выставил меня на позор.

– Нас учат, что назначение роботов – служить людям, – сказала Мэри Лу. – Только «служить» произносят так, что получается, будто их назначение – управлять. Мой отец, Саймон, называл это демагогией.

– Как-как?

– Демагогией. Такая особая разновидность лжи. Когда я познакомилась с Саймоном, он был очень старый. Умер через два желтых после того, как я у него поселилась. Он был беззубый и почти глухой. Много рассказывал мне того очень старого, что узнал от своего отца или от кого-то еще.

– Он вырос в интернате?

– Не знаю. Не догадалась спросить.

Пришел робот с едой и джином. Мэри Лу взяла тарелку с мясом в одну руку, стакан синтоджина в другую и удобно устроилась на диване. Она отпила глоток, чуть вздрогнула и взяла кусок мяса прямо пальцами. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь ел руками, но у нее это получалось очень естественно.

– Знаешь, – сказала она, – наверное, Саймон и пристрастил меня к мясу. Он умыкал скот с больших автоматических ранчо. А иногда охотился на диких животных.

Я никогда о таком не слышал.

– «Умыкал» значит «воровал»?

– Да, наверное, – кивнула Мэри Лу.

Она взяла еще кусок мяса и поставила тарелку рядом с собой на диван, потом, держа мясо, отпила еще глоток.

– Не спрашивай про детекторов, – сказала она. – Саймон говорил, что в жизни не видел детектора и не слышал, чтобы кого-нибудь уличили.

Слова ошеломляли, но я склонен был поверить. Я уже не юн, но тоже никогда не видел детектора и не встречал людей, которых уличили. С другой стороны, людей, которые рискнули бы нарушить правила, я тоже не встречал.

* * *

Мы на время умолкли. Мэри Лу ела, а я смотрел, как она ест. Меня по-прежнему изумляло, какая она интересная, и какая привлекательная физически, и как получилось, что я ее к себе пригласил.

Разумеется, про секс я думал, но чувствовал, что это произойдет не скоро. Надеялся, что не скоро, поскольку в этом смысле я более робкий, чем остальные, и хотя она была правда очень привлекательна – я еще яснее это увидел после того, как допил джин, – сейчас я слишком сильно нервничал.

После очень долгого молчания она сказала: «Покажи мне снова твой диктофон». Я ответил: «Хорошо» – и пошел к столу. Рядом с диктофоном стоял муляжный фрукт, который Мэри Лу сорвала в питоньей клетке; она за все время у меня в комнате его как будто даже не заметила.

Я не стал трогать фрукт, а взял диктофон и дал Мэри Лу.

Она помнила, как он работает.

– Можно, я кое-что надиктую? – спросила она.

Я сказал, что можно. Потом велел роботу принести нам еще синтоджина со льдом, лег на кровать и стал слушать, как Мэри Лу говорит в диктофон.

В первую минуту я не понимал, что она делает. Она говорила очень медленно, гипнотически, и произносила слова без всякого чувства. Наконец я сообразил, что она рассказывает свою жизнь, как «зафиксировала» ее в памяти: повторяет слова, как повторяла их, чтобы затвердить:

«Помню стул у моей кровати. Помню зеленое платье, в котором ходила на уроки. Все пытались одеваться не как другие, чтобы показать свою индивидуальность, но, думаю, мы все выглядели одинаково.