Текст книги "Толкователи"

Урсула Ле Гуин
Толкователи

В тот день, сделав свой первый шаг по жизненному пути, я совершил и свою первую ошибку, но с тех пор мудрость я обретал, следуя лишь этим путем.

"Махабхарата"

Глава 1

Если Сати удавалось вернуться на Землю днем, то она всегда оказывалась в родной деревне. А ночью – всегда в индийском квартале Ванкувера, на территории, принадлежащей Экумене.

Желтая бронза, желтый порошок куркумы, оранжевый рис, приправленный шафраном, рыжие бархатцы, неяркая золотистая дымка у западного края неба, просвеченная лучами заходящего солнца пыль над полями, которая, впрочем, бывает порой цвета красной хны, или страстоцвета (его называеют еще пассифлорой), или даже цвета подсохшей крови – все это цвета индийского краснозема… Все теплые цвета солнечного спектра, все радостные краски солнечного дня… И слабый запах горящей в очаге асафетиды. И монотонная, точно журчание ручейка, беседа тетушки с матерью Моти на веранде. И темная рука дяди Харри, неподвижная на белом листе бумаги. И добродушные свинячьи глазки слоноподобного Ганеши. Чирканье спички, и густой серый завиток ароматного дыма, чудесный запах которого разливается вокруг и тут же исчезает. Запахи, зрительные образы, отзвуки – все это мгновенно вспыхивало и гасло в ее душе, в ее памяти вне зависимости от того, что она делала – шла по улице, ела, отдыхала от невыносимого опустошающего шума неовизоров, в экраны которых она обязана была пялиться целыми днями и под совсем иным солнцем.

А вот ночь повсюду, на любой планете, одна и та же. Ночь – это всего лишь отсутствие дневного света. И ночью Сати всегда оказывалась там, в родной деревне. И это был не сон, нет, не сон! Напротив, в эти минуты она всегда бодрствовала, еще не успев заснуть или проснувшись среди ночи, встревоженная, напряженная, не в состоянии снова уснуть. И какая-нибудь сцена сто раз виденного, такого знакомого спектакля начинала разворачиваться перед нею – не милыми сердцу мимолетными фрагментами, а целиком, в деталях, в четких границах времени и пространства. И стоило этим воспоминаниям начаться, и она уже была не властна над ними, не могла остановить их. Приходилось дать им полную волю, пока они сами не оставят ее в покое. Возможно, это было некое наказание свыше, как у описанных Данте любовников в аду: вечно помнить о былом счастье. Но тем любовникам повезло: они-то помнили о былом счастье ВМЕСТЕ.

Дождь. В ту ее первую зиму в Ванкувере все время шли дожди. Небо давило свинцовой тяжестью, грозило буквально рухнуть на крыши домов, сплющивало даже огромные черные горы, вздымавшиеся, казалось, прямо за городской чертой. А на юге поблескивала рябая от крупных капель дождя серая вода Пролива, на берегу которого стоял когда-то старый Ванкувер, ушедший под воду много лет тому назад, когда вдруг резко поднялся уровень моря. Черный асфальт на улицах был покрыт блестящей коркой из-за постоянного мокрого снега и дождя. И постоянно дул ветер, заставлявший Сати скулить, как собака, съеживаться в комок и дрожать от страха и странного возбуждения, так свиреп, безумен и страстен был этот холодный ветер, прилетевший прямо из Арктики и принесший сюда ее ледяное дыхание, дыхание «белого медведя», как здесь говорили. Ветер насквозь пронизывал тонкое пальто Сати, но уж сапоги-то на ней были теплые, хотя и довольно безобразные – огромные черные сапоги из какого-то синтетического материала, в которых она, не глядя под ноги, шлепала прямо по лужам, ибо знала, что скоро будет дома. Странно, но эти ужасные холода даже давали ощущение некой всеобщей безопасности: люди спешили по улицам, словно не замечая друг друга; все их чувства – ненависть, страсть, любовь – были как бы заморожены. Но Сати, в общем, нравился Север с его холодом и вечным дождем, нравился этот прекрасный угрюмый город.

Тетушка, правда, выглядела здесь совсем крошечной и какой-то эфемерной, похожей на случайно залетевшего в комнату мотылька. Красно-оранжевое хлопчатобумажное сари, тонкие бронзовые браслеты на хрупких, точно лапки насекомого, запястьях. Их соседями здесь были в основном индийцы и индо-канадцы, но тетушка и среди своих соплеменников выглядела чересчур маленькой и хрупкой, чересчур непохожей на всех остальных, чужеродной, неуместной. Даже улыбка у нее была нездешняя и почему-то все время извиняющаяся. И в Ванкувере тетушке все время приходилось носить чулки и башмаки. Только когда она готовилась ко сну, Сати снова могла увидеть ее маленькие коричневые ступни, обладавшие, казалось, совершенно независимым нравом и всегда прежде – там, на родине, в деревне, – бывшие такой же видимой и заметной частью самой тетушки, как ее глаза и руки. А здесь ей приходилось засовывать свои непокорные ступни в какие-то жесткие кожаные футляры – все равно что ампутировать их! – из-за этого проклятого холода. Поэтому тетушка старалась ходить поменьше, да и ходила гораздо медленнее, не бегала, как прежде, не хлопотала по хозяйству, не суетилась на кухне. Чаще всего она сидела у электрокамина в гостиной, завернувшись в старенький вязаный шерстяной плед, точно бабочка, вернувшаяся в свой кокон и невольно уходившая все дальше и дальше из этой жизни.

К своему изумлению, Сати обнаружила, что теперь гораздо лучше понимает мать и отца, которых почти не знала до пятнадцати лет, чем тетушку, хотя прежде, забравшись к ней на колени и заключенная в кольцо ее теплых рук, она обретала истинный рай. Впрочем, было очень приятно «открыть» для себя и собственных родителей; Сати восхищалась добродушным остроумием матери, ее смекалкой, ее высоким интеллектом; ей доставляли истинное удовольствие неумелые и застенчивые попытки отца показать ей свою любовь. Разговаривать с родителями на равных, как взрослая, и знать при этом, что тебя по неведомой причине воспринимают как возлюбленное дитя, было удивительно легко и приятно. Они беседовали обо всем на свете. Они познавали друг друга. А тетушка тем временем как бы превращалась в тень, ссыхаясь, тихо ускользая от них в иную страну, и делала это так тихо и деликатно, что казалось, она никуда уходить отсюда и не собирается; но она уже уходила – назад, в родную деревню, к могиле дяди Харри.

Пришла весна, и вместе с ней пришел страх. Солнечные дни вернулись на Север и были такими длинными и бледными, точно внезапно вытянувшийся, худющий подросток; серебристое призрачное сияние окутало город. Вдоль улиц цвели маленькие розовые сливы. И тут Отцы-основатели объявили, что договор, заключенный в Пекине, противоречит доктрине «Одна судьба» и его следует аннулировать. А потому границы всех национальных поселений следует открыть, а проживающим в них людям дать возможность обрести Истинный Свет, очистив тамошние учебные заведения от неверия, преступного инакомыслия и прочей смуты. А особо упорствующих грешников подвергнуть насильственному переучиванию.

Мать каждый день допоздна пропадала на службе в Министерстве связи и домой возвращалась мрачная. Это последний удар, говорила она; в следующий раз нам просто некуда будет идти – только в подполье.

В конце марта эскадрилья бомбардировщиков, посланных Святым Воинством, вылетела из штата Колорадо в штат Вашингтон, и четыре часа подряд самолеты один за другим сбрасывали бомбы на Библиотеку, превращая в прах долгие века истории, миллионы книг. Вашингтон – это, конечно, не индийский квартал в Ванкувере, и все же прекрасное старинное здание Библиотеки хотя и стояло по большей части запертым на замок и тщательно охранялось, но все же никогда никаким нападениям не подвергалось; оно уцелело, выстояло, несмотря на все войны, Депрессию, революцию и прочие политические волнения. И вот в тот день оно было разрушено: наступала эпоха Чистки. Главнокомандующий Святым Воинством назвал варварскую бомбежку Библиотеки «воспитательной акцией». Существования было достойно только одно Слово, только одна Книга! Все остальные слова, все остальные книги несли тьму, заблуждения, порок. «Да воссияет господь!» – кричали летчики в белой форме и солнцезащитных очках-масках на пороге церкви в Колорадо-Бейз и старательно поворачивались лицом – будучи в своих масках практически лишенными лица! – к кинокамерам и поющей, раскачивавшейся в экстазе толпе. «Сотрите с лика земли грязь и мерзость, и да воссияет господь!»

Однако новый Посланник Экумены по имени Далзул, прибывший в прошлом году с планеты Хайн, все чаще беседовал с Отцами-основателями. Они даже допустили его в Святилище. Лицо Далзула смотрело отовсюду – с экранов неовизоров, со стен домов, на которых светилась голографическая реклама, с сайтов в Интернете, со страниц журнала «Меч господень». Вдруг заговорили о том, что главнокомандующий Святым Воинством вроде бы вовсе и не получал никакого от Отцов-основателей приказа стереть с лица земли Библиотеку в Вашингтоне. Это была просто ошибка, но не самого главнокомандующего – Отцы-основатели не совершают подобных ошибок! – а пилотов, проявивших чрезмерное религиозное рвение и в какой-то момент ставших неуправляемыми. И вот из Святилища донеслась весть о том, что Отцы-основатели приняли решение: виновные должны быть наказаны. Пилотов вывели на площадь и перед строем, в присутствии многочисленной толпы, под стрекот кинокамер публично лишили воинского звания, оружия и белоснежной летной формы. А потом они, простоволосые, покрытые позором, еще долго стояли передо всеми, пока их не увели – на перевоспитание.

Все это, разумеется, было в Интернете; впрочем, Сати видела все в прямом эфире: отец давно уже отключил их неовизор от Всемирной Сети, потому что там тоже почти на всех сайтах были разнообразные комментарии «Слова божьего» да речи этого нового Посланника Экумены, Далзула. Собственно, Далзул тоже оказался землянином, он здесь родился, «на божьей земле», как говорили Отцы-основатели. И они еще говорили, что Далзул понимает землян так, как ни один инопланетянин никогда понять не смог бы. С другой стороны, Посланник, «человек со звезд», специально прибыл на Землю, дабы «припасть к стопам» Отцов-основателей и обсудить с ними мирные инициативы как Святого Воинства, так и Экумены.

– Красивый парень, – заметила мать, внимательно глядя на экран неовизора. – Он кто? Белый?

– Даже чересчур, – вздохнул отец.

– А откуда он родом?

Этого не знал никто. Исландия, Ирландия, Сибирь – у каждого имелась своя история. Некогда Далзул улетел учиться на Хайн – с этим фактом были согласны все – и очень быстро получил квалификацию Наблюдателя, затем – Мобиля, а затем был отослан назад, на Землю, на Терру, как называли ее в Экумене, и стал первым землянином, занявшим высокий пост Посланника.

– Он ведь покинул Землю больше ста лет назад, – сказала мать. – Еще до того, как юнисты захватили власть в Восточной Азии и Европе. В годы его юности они еще и с силами-то как следует не собрались; даже Западная Азия им тогда не подчинялась. Теперь ему, наверное, Земля совсем чужой кажется.

«Счастливый! – думала Сати. – Ах, какой он счастливый человек! Успел вовремя уехать отсюда, учился на далекой планете Ве в системе Хайна, побывал в таких мирах, где отнюдь не самое главное место в жизни занимают бог и ненависть к неверящим в этого бога, где у людей за плечами миллионнолетняя история, где все способны понять почти все на свете!..»

В тот же вечер она сказала матери и отцу, что хочет поступить на подготовительные курсы и попытаться сдать экзамены в Экуменический колледж. Она сообщила им об этом с некоторой опаской и обнаружила, что они этим известием не только ничуть не напуганы, но даже и почти не удивлены.

– По-моему, сейчас самое время сбежать из нашего распрекрасного мира, да подальше, – промолвила мать.

Родители восприняли намерения Сати так спокойно и доброжелательно, что она даже подумала: «Неужели они не понимают? Ведь если я получу соответствующую квалификацию и меня пошлют на другую планету, мы с ними больше никогда не увидимся! Пятьдесят лет, сто, много столетий – и бесконечные путешествия в космосе. Неужели им все равно?» И лишь позднее, уже вечером, глядя на отцовский профиль – отец сидел за столом, – на его полные губы, нос с горбинкой, седеющие волосы, суровое и одновременно тонкое, одухотворенное лицо, она осознала до конца: но ведь и она, если ее пошлют на другую, далекую планету, тоже никогда их больше не увидит! Значит, они думали о такой возможности задолго до того, как мысль об этом пришла в голову ей самой. Краткая совместная жизнь и долгая разлука – вот и все, что у них (и у нее!) было в жизни. И эту краткую совместную жизнь они очень неплохо сумели прожить.

– Поешь, тетушка, – сказала мать, но тетушка только погладила свой кусочек «нана», как она называла хлеб, тоненькими, точно усики муравья, пальчиками, но даже к губам не поднесла.

– Нельзя испечь хороший хлеб из такой плохой муки, – сказала она, словно оправдывая неведомого пекаря.

– Тебя просто испортила жизнь в деревне, – шутливо заметила мать. – Это самый лучший хлеб, какой только можно достать в Канаде: рубленая солома высшего качества с небольшой примесью сухого гипса.

– Да, жизнь в деревне меня сильно испортила, – подтвердила тетушка, улыбаясь, словно издалека – из своей далекой, неведомой страны.

* * *

Лозунги более раннего периода были высечены в камне прямо на фасадах домов: «ВПЕРЕД В БУДУЩЕЕ! ПРОИЗВОДИТЕЛИ-ПОТРЕБИТЕЛИ ПЛАНЕТЫ АКА, ВСЕ ВЫ – УЧАСТНИКИ МАРША К ЗВЕЗДАМ!» Новые лозунги смотрели со странноватых электронных дисплеев, помещенных на стены зданий: «РЕАКЦИОННЫЕ МЫСЛИ – НЫНЕ ВРАГ ПОБЕЖДЕННЫЙ». Когда какой-нибудь дисплей выходил из строя, слова на стене становились загадочными, напоминая старинную криптограмму: "…ОН…..НЕ…АГ…». Иные лозунги возникали буквально в воздухе с помощью новейшей голографической технологии, и над любой улицей можно было прочесть: «ЧИСТАЯ НАУКА УНИЧТОЖАЕТ КОРРУПЦИЮ. СТРЕМИТЕСЬ ВПЕРЕД И ВВЕРХ, К ЗВЕЗДАМ!» Вместе с лозунгами над улицами нависала и музыка, очень ритмичная, шумная, словно в воздухе столпилось множество людей. «Все выше и выше, к звездам!» – пронзительно вопил невидимый хор, внушая эту мысль застывшему на перекрестке транспорту, вместе с которым в роботакси («роботаке», как их здесь все называли) застряла и Сати. Она даже включила радио, чтобы как-то заглушить эти кошмарные вопли. «Суеверия – вот поистине зловонный труп, – тут же сообщил ей радиоприемник приятным и звучным мужским голосом. – Суеверия опустошают юные души. На каждого взрослого жителя планеты, а также на учащихся школ возложена обязанность незамедлительно сообщать о попытках внедрять в умы молодого поколения любые реакционные идеи; особо рекомендуется привлекать внимание властей к поведению тех учителей, которые питают склонность к подобным идеям или же привносят в свои уроки элементы иррационального мышления и всяческих суеверий. В свете Чистой Науки, как известно, именно горячее стремление всех людей к сотрудничеству на благо…» Сати уменьшила звук до предела, и тут же сквозь стекла в машину прорвался проклятый хор: «К звездам! К звездам!» Роботак дернулся и чуть продвинулся вперед – не более чем на половину собственной длины. Еще два-три рывка – и они, возможно, прорвутся наконец сквозь эту чудовищную пробку на перекрестке!

Сати пошарила в кармане куртки, надеясь выудить оттуда упаковку акаджеста, но, видно, успела за день проглотить все таблетки до одной. Ныл желудок. Еда здесь была отвратительная, да и питалась она из рук вон плохо, и, надо сказать, уже довольно давно. В основном какой-то готовой консервированной дрянью, напичканной белками, вкусовыми добавками, стимуляторами, улучшающими работу мозга; чтобы переварить это, приходилось постоянно принимать пилюли «акаджест». А тут еще вечные дурацкие пробки на улицах, потому что аканские машины местной – отвратительной! – сборки постоянно ломаются, и вечный кошмарный шум, и вечные дурацкие призывы, и вечная дурацкая музыка, под которую эти кретины с наслаждением танцуют свой дурацкий «хайп» и уже «дохайповались» до того, что неизбежно совершают буквально все ошибки, когда-либо совершавшиеся всеми прочими народами во Вселенной, пошедшими по пути стремительного развития технологий… Нет, все не так! Все неправильно! Она снова ошибается!

Нечего вставать на позиции субъективизма и кого-то судить с высоты собственного опыта и интеллектуального развития! Нечего поддаваться собственному мерзкому настроению! Какое право она имеет столь предвзято относиться к аканскому обществу? Наблюдатель должен заниматься своим делом: смотреть и слушать, стараясь подметить как можно больше особенностей. Это ведь ЧУЖАЯ ПЛАНЕТА, а не твоя родная деревня!

Но ведь и она живет на этой планете, живет здешней жизнью, от которой полностью отстраниться абсолютно невозможно! Не может она оставаться беспристрастной! Тут человека либо доведет до бешенства неовизор, либо сведет с ума адский шум, царящий на улицах; и некуда деться от бесконечной и чудовищно агрессивной пропаганды, разве что запереться в своей квартире, заткнуть уши и закрыть глаза, чтобы не видеть и не слышать того грохочущего мира, который она явилась «наблюдать».

Все дело в том, что именно на планете Ака она оказалась совершенно непригодна для роли Наблюдателя. Иными словами, провалилась практически сразу после своего прибытия сюда. И совершенно очевидно, Посланник пригласил ее именно для того, чтобы ей это сообщить.

Кстати, теперь она уже почти опаздывала на эту встречу. Роботак еще раз судорожно дернулся и замер; снова включилась внутренняя аудиосистема, причем на полную мощность: передавали очередное заявление Корпорации, а в таких случаях приглушенный звук усиливался автоматически. К сожалению, в роботаке не было кнопки, с помощью которой можно было бы вообще выключить аудиосистему. «Сообщает Управление Астронавтики и Астронавигации!» – энергично возвестил сочный и в высшей степени самоуверенный женский голос, и Сати, закрыв уши ладонями, не выдержала и заорала: «Да заткнись ты!»

«Дверцы роботакси плотно закрыты, а щели ЗАТКНУТЫ герметиком!» – тут же ровным механическим голосом оповестил ее обиженный роботак. Сати понимала, что это смешно, но ей было не до смеха. Заявления Корпорации продолжали сыпаться как из ведра, пока их не перекрыл пронзительный вопль, который здесь назывался хоровым пением и доносился, казалось, прямо из воздуха: «Все выше и выше! Летим прямо к звездам!..»

Посланник Экумены, уроженец планеты Чиффевар по имени Тонг Ов, обладавший, как и все чиффеварцы, прекрасными глазами оленихи, опоздал на назначенную встречу еще сильнее: он застрял даже не в уличной пробке, а в дверях собственного дома из-за плохо отрегулированной СИО (Системы Индивидуального Опознания), которая просто не желала его пропускать. Войдя в кабинет, он со смехом пошутил:

– А здешние сотрудники СИО совершенно перепутали все мои файлы и куда-то не туда сунули тот, который я хотел тебе продемонстрировать. – Говоря это, Тонг рылся в бесчисленных папках и коробках, стоявших на стеллажах. – Дело в том, что я его закодировал, понимая, что они, конечно же, просмотрят все мои файлы, и этот код совершенно сбил с толку всю их Систему Опознания. Но я совершенно уверен, что кассета с дублем где-то здесь… Ладно, ты пока расскажи, как у тебя дела.

– Ну… – начала было Сати и умолкла. Она уже так давно говорила и даже думала на языке довзан, что ей пришлось порыться в памяти, прежде чем выбрать подходящий для беседы с Тонгом язык: хинди не годился, английский тоже… а вот хайнский – да, конечно, хайнский! – Ты просил меня подготовить отчет о состоянии современного языка и литературы, – начала она, – однако те изменения в социальной жизни планеты, что произошли только за время моего перелета сюда… В общем, поскольку теперь здесь запрещено говорить на каком-либо ином языке, кроме довзана и хайнского, а также изучать какие бы то ни было иные местные языки, то я не имею ни малейшего доступа к тем материалам, которые на этих языках написаны. Еще вопрос, сохранились ли подобные материалы… Что же касается языка довзан, то его описание, достаточно полное и вполне адекватное, было составлено еще первыми Наблюдателями. Я могу добавить к нему лишь некоторые грамматические и лексические уточнения.

– А литература? – спросил Тонг.

– Практически все тексты, в которых использовалась старая письменность, были уничтожены. А если что-то и сохранилось, то я об этом ничего узнать не сумела, потому что Министерство к подобным материалам допуска мне не дает. Удалось поработать только с современными устными формами. Все их авторы полностью следуют указаниям Корпорации. И все произведения, даже фольклорные, все сильнее… подгоняются под единый образец.

Она вопросительно посмотрела на Тонга: не надоело ли ему ее нытье? Но он, похоже, слушал с живым интересом, хотя одновременно продолжал рыться в папках и упорно продолжал искать в компьютере «сунутый куда-то не туда» файл. Потом вдруг спросил:

– Значит, литература существует здесь исключительно в устной форме, так?

– Ну… выпускаются, конечно, всякие справочники, учебники и тому подобное под эгидой Корпорации. Вряд ли что-то еще. Разве что обучающие и общеобразовательные аудиозаписи для незрячих и специальное звуковое сопровождение текстов букваря для самых маленьких. Похоже, борьба со старой идеографической письменностью велась так интенсивно, что люди теперь просто боятся писать и совершенно не доверяют написанному слову. В общем, я сумела заполучить только аудиозаписи и видеозаписи программ неовизора. Все это продукция Министерства информации, а также Центрального министерства поэзии и искусства. В основном общеобразовательные материалы или обыкновенная агитка, а не… Во всяком случае, это безусловно не литература и не поэзия – в моем понимании этих слов. Хотя многие передачи по неовизору представляют собой некую разновидность дидактической драмы, точнее, драматизированные версии различных практических или этических проблем… – Сати очень старалась ничего не упустить, опираться только на факты и ни в коем случае не высказывать собственных суждений, не проявлять ни малейшей предубежденности, и от этого голос ее был начисто лишен выразительности.

– По-моему, жуткая скука, – заметил Тонг, все еще пытаясь отыскать заветный файл.

– Понимаешь… я, видимо, абсолютно не воспринимаю подобную эстетику. Уж больно она пропитана политикой, и этот… продукт… так вульгарно подается! Разумеется, искусство не может не быть ангажированным… Но когда ВСЕ искуство – это сплошная дидактика, когда ВСЕ оно целиком поставлено на службу государственной политике и общепринятому мировоззрению… Нет, такое искусство не для меня! То есть я хочу сказать, что я невольно сопротивляюсь его воздействию. Я очень стараюсь этого не делать! Но у меня плохо получается. Знаешь, с тех пор, как из памяти людей была стерта их собственная история, возможно… Впрочем, у меня пока не было ни малейшей возможности узнать, было ли их общество на грани культурной революции в те годы, когда меня сюда направили… Но, так или иначе, а землянин, по-моему, совершенно не годится для того, чтобы быть Наблюдателем на планете Ака. Тем более что Земля сейчас на собственном опыте испытывает то, что народу Аки, который напрочь отказался от собственного прошлого, еще только предстоит пережить. В далеком будущем.

Сати умолкла, внутренне ужасаясь тому, что наговорила. Тонг обернулся и вопросительно посмотрел на нее. Его явно ничуть не покоробила ее дерзкая откровенность. Напротив, он спокойно сказал:

– Ничего удивительного, что тебе твои же собственные планы кажутся здесь абсолютно невыполнимыми. Однако мне было очень интересно узнать твое мнение о сложившейся ситуации, и я с большой пользой для себя все это выслушал. Хотя для тебя наш разговор был, должно быть, не слишком приятен. Ничего, скоро тебе предоставится возможность немного развлечься. – В глазах Тонга блеснул лукавый огонек. – Скажи, как ты отнеслась бы к небольшому путешествию вверх по реке?

– По реке?

– Ну да, «в эту глушь», так, кажется, они говорят? Я имел в виду верхнее течение Эрехи.

И только тут Сати сообразила, что это та самая река, что протекает прямо по центру столицы среди асфальтированных улиц и каменных зданий и сама забрана в камень набережных, а потому практически скрыта от глаз. Она не могла даже припомнить, видела ли когда-нибудь эту реку воочию, а не на карте.

– Ты хочешь сказать, что я смогу выехать за пределы Довза-сити?

– Ну да, конечно, – сказал Тонг. – Ты уедешь довольно далеко от столицы! Причем отнюдь не на прогулку с опытным экскурсоводом! Между прочим, такое здесь случится впервые за полсотни лет! – Он сиял, точно ребенок, нашедший спрятанный от него чудесный подарок. – Я здесь уже два года и послал восемьдесят одно прошение, но до сих пор мне всегда отвечали отказом на все просьбы о выезде кого-то из моих сотрудников за пределы Довза-сити, Каньенье или Эрта хотя бы на короткое время. Зато восемьдесят раз я получал предложение устроить для своих сотрудников «интересную экскурсию в пределах города в сопровождении опытного экскурсовода». А также мне предлагали послать кого-то из вас на курорты Восточных островов, чтобы любоваться там красотами вечной весны. Восемьдесят раз! Знаешь, я просто по инерции послал еще одно письмо и вдруг получил положительный ответ! В котором буквально говорилось следующее: «Одному из ваших сотрудников разрешается провести месяц в городе Окзат-Озкат». Кажется, так. Или, может, Озкат-Окзат? В общем, это городок в предгорьях на берегу реки Эрехи, которая, как известно, берет начало на вершинах Водораздельного хребта. Отсюда до ее истоков тысячи полторы километров; это самый центр континента. Я, собственно, и просил разрешения посетить именно эти места – там довольно компактно проживает народ рангма, – но даже не надеялся, что мне это разрешат. И вот, все-таки разрешили! – Тонг снова просиял, как ребенок.

– Но почему этот район так тебя интересует?

– Я слышал, там есть весьма интересные люди… Судя по тому, что о них рассказывают.

– Этнические осколки прошлого? – с надеждой спросила Сати. В самом начале своего пребывания на Аке, едва успев познакомиться с Тонгом Овом и двумя другими Наблюдателями, специально приехавшими в Довза-сити, чтобы познакомиться с нею, она жадно слушала их рассказы о том всеобъемлющем «монокультурализме», который был столь свойствен современной Аке, особенно в крупных городах – где, единственно, и было разрешено жить немногочисленным здесь инопланетянам. Тогда и Тонг, и Наблюдатели были совершенно убеждены, что аканское общество не может не иметь иных форм культуры; даже в господствующей на первый взгляд культуре должны были быть хотя бы региональные различия. И все они страшно огорчались, что не имеют ни малейшей возможности выяснить это.

– Скорее сектанты, – возразил Тонг. – Вряд ли некое этническое меньшинство. Может быть, хранители древнего культа. Последние представители запрещенной религии, вынужденные скрываться в изгнании.

– О! – вырвалось у нее, хотя она изо всех сил старалась скрыть свою чрезвычайную заинтересованность.

Тонг все еще просматривал файлы.

– Я как раз и хочу найти то немногое, что мне удалось собрать по этому вопросу, – сказал он. – В частности, отчеты Социокультурного управления по поводу «преступной культовой и абсолютно антинаучной деятельности отдельных лиц». А также кое-какие слухи, истории и легенды. Описания неких тайных обрядов, каких-то странных «следов на ветру», чудесных исцелений и предсказаний. В общем, довольно обычный набор…

Даже став наследником трехмиллионнолетней истории, вряд ли можно обнаружить большое количество отличий в поведении или умственных способностях тогдашних представителей человечества и нынешних. Хотя обитатели планет, входящих в систему Хайн, довольно легко несли бремя подобной многомиллионнолетней истории, их представителям трудно было привыкнуть к мысли, что вряд ли удастся найти нечто действительно новое, пусть даже воображаемое новое, в какой-то иной солнечной системе.

Сати так ничего Тонгу и не ответила. А он между тем продолжал:

– Скажи, а в тех материалах, которые первые здешние Наблюдатели посылали на Терру, проходило что-нибудь связанное с иными религиями?

– Ну, поскольку лишь лингвистический отчет прошел без повреждений, то сведения обо всех прочих сторонах жизни мы сумели получить только за счет лексического состава языка благодаря присланному словарю.

– Значит, вся остальная информация, которую собрали Наблюдатели, когда им еще разрешали изучать эту планету совершенно свободно, погибла из-за сбоев во время пересылки? – Тонг снова включил автоматический поиск нужного ему файла. – Какое ужасное невезение! Впрочем, еще нужно доказать, были ли они на самом деле, эти сбои!..

Как и все уроженцы Чиффевара, Тонг был совершенно безволосым и очень маленьким – «точно собачка чихуахуа», как говорят в Вальпараисо. Чтобы не так выделяться среди местного населения, поскольку лысые аканцы встречались крайне редко, Тонг всегда носил шапочку, но, поскольку почти никто из аканцев шапок не носил, выглядел он в этой шапочке еще более «чужеземным», чем без нее. Тонг, очень приятный, мягкий и деликатный человек, очень простой в общении, сразу сумел добиться того, что Сати чувствовала себя в его обществе настолько свободно, насколько это для нее вообще было возможно. И все же, как и все чиффеварцы, Тонг был до такой степени лишен всякой агрессивности, что порой казался равнодушным. Впрочем, он и по отношению к себе никому не позволял проявлять агрессивность, как не допускал и излишней интимности отношений. И Сати была благодарна, что он спокойно воспринимает ее довольно замкнутый характер. Он и сам до недавнего времени не слишком-то откровенничал с нею. А сейчас она чувствовала, что он неспроста обронил те слова насчет сбоев при пересылке информации. Конечно же, он понимает, что эти «сбои» вовсе не были случайными! Ну и с какой стати она должна снова ему это объяснять? Она же достаточно ясно дала понять с самого начала, что прибыла сюда безо всякого багажа, как и полагалось всем Наблюдателям и Мобилям, которые сотни лет проводили в далеком космосе. Так что рассказать что-либо о теперешней жизни на планете, которую она покинула шестьдесят световых лет назад, она не может. Как не может и отвечать за то, что творили на Земле эти «святые» террористы!

Однако молчание затягивалось, и она наконец сказала:

– Ансибль, находящийся в Пекине, был сознательно поврежден.

– Диверсия?

Она кивнула.

– Юнисты?

– Угу. Под конец своего правления они совершили немало нападений на разные экуменические объекты и учебные центры, хотя даже территория, на которой эти объекты находятся, по закону принадлежала Экумене. Я сама в таком месте жила.