Текст книги "Прозрение"

– Благослови нас, Энну, и сама будь благословенна! Прошу тебя, сделай так, чтобы Мив поправился! А я вечно буду следовать твоим указаниям, дорогая моя наставница, великая Энну-Ме!

Я же мысленно молился тому из Предков, которого выбрал сам. Это был Алтан Бодо Арка. Лет сто назад он тоже был Отцом Аркаманта, и его портрет, вырезанный в камне и раскрашенный, был хорошо виден с порога, где мы стояли на коленях. У него было замечательное лицо, точно у доброго ястреба, а проницательные глаза смотрели прямо на меня. Я выбрал его еще совсем маленьким и решил, что именно он и есть мой самый главный защитник и всегда знает, что у меня на душе. Мне не нужно было объяснять ему, как сильно я боюсь их обоих – Торма и Хоуби. Он и так все понимал. «О, Великая Тень, прародитель наш, дедушка Алтан-ди, помоги мне от них избавиться! – безмолвно молил я его. – Сделай так, чтобы они не были такими злыми, и прими мою благодарность. – И, подумав, я еще прибавил: – А еще, пожалуйста, сделай меня хоть чуточку храбрее!»

Это была хорошая мысль. Ибо в тот день мужество мне очень даже понадобилось.

Мы с Сэл все подмели, а потом весь день были вместе: она пряла, а я делал задание по геометрии. Хоуби нигде видно не было – ни на кухне, ни в доме. Наступил вечер, и я уже решил, что все обошлось; я даже собирался пойти и поблагодарить за это нашего Предка, Алтана Бодо Арку, но, возвращаясь в нашу комнату из уборной, я вдруг услышал за спиной голос Хоуби:

– Вот он!

Я бросился бежать, но было поздно: они все равно сразу меня поймали. Я брыкался, вопил и дрался изо всех сил, но я был все равно что кролик в зубах у гончих.

Хоуби и другие большие мальчишки притащили меня к колодцу за мужской Хижиной, вытащили из колодца ведро и стали опускать меня головой в колодец, держа за ноги, пока голова моя не уходила под воду и я не начинал задыхаться. Стоило мне начать булькать и вдыхать воду, как они быстро вытаскивали меня наверх, давали немного оклематься, и все повторялось снова.

Каждый раз, когда они вытаскивали меня на воздух, задыхающегося, извивающегося, исходящего рвотой, Хоуби наклонялся надо мной и говорил странным ровным голосом:

– Это тебе за то, что ты предал твоего хозяина, жалкий вонючка! И за то, что ты вечно подлизываешься к этому вонючему старому пердуну Эверре, болотная ты крыса! Ничего, посмотрим, как тебе понравится в воде мокнуть, тварь болотная! – И они снова заталкивали меня в колодец, как бы я ни сопротивлялся, расставляя руки, цепляясь за каменные стены колодца и отворачивая голову от воды. Вскоре меня все равно погружали в воду и держали так до тех пор, пока вода не начинала заливаться мне в ноздри; я начинал задыхаться и кашлять, захлебываясь, и меня снова поднимали наверх. Не знаю, сколько раз они проделывали это; в итоге я потерял сознание, и, когда я совсем обмяк, они испугались: решили, наверное, что я умер.

Убить раба может только его хозяин; для всех остальных это считается тяжким преступлением. И мои перепуганные мучители убежали, так и бросив меня у колодца.

Нашел меня старый Ремен, «чинильщик рабов», когда пришел к колодцу на заднем дворе; он всегда утверждал, что в этом колодце вода гораздо чище, чем в фонтанах. «Наткнулся на него в темноте, – рассказывал он впоследствии. – Думал, это дохлая кошка валяется! А потом смотрю, нет, великовато для кошки-то. Значит, думаю, кто-то собаку в колодце топил, да у него не вышло? Глядь, это и не собака вовсе, тут мальчишку чуть не утопили! Клянусь богом Удачи! Кто же это тут у нас мальчишек топит?»

Но на этот вопрос он от меня ответа так и не получил.

По-моему, Хоуби и остальные мои мучители считали, что придуманная ими пытка никаких видимых следов не оставит и все мои обвинения против них легко будет опровергнуть за недостатком улик; но на самом деле мои плечи и запястья были покрыты ссадинами и синяками, а на голове красовалось несколько шишек. Я отчаянно сопротивлялся, когда меня опускали вниз головой в узкий колодец, дергался изо всех сил, так что даже лодыжки мои были в черно-синих кровоподтеках. Парни они были крепкие, мускулистые, им, возможно, даже в голову не приходило, какие следы остаются на моем теле от их безжалостных рук. Пытаясь просто меня напугать, они на самом деле причиняли мне серьезный физический ущерб.

Я пришел в себя только ночью в маленькой больничке Ремена; грудь нестерпимо болела, в висках что-то тикало, но я лежал очень тихо и словно плыл в неглубоком озерце тусклого желтоватого света, чувствуя, как эта тишина исходит из моей души и расплывается вокруг, точно круги на спокойной воде. Через некоторое время я заметил, что моя сестра Сэлло сидит рядом со мной и спит, положив голову на край постели, и от этого чудесный покой, что окружал меня, и эта тишина стали еще прекраснее. Я лежал так довольно долго, порой видя лишь этот неяркий золотистый свет и неясные тени, а порой кое-что вспоминая. Например, мне снова вспомнились те тростники, и спокойная, синяя, как шелк, вода, и голубой холм вдалеке. Затем я снова вернулся на свою постель и закачался на волнах золотистого света, следя за неясными тенями вокруг и слушая сонное дыхание Сэлло. Вдруг я вспомнил, как Хоуби крикнул: «Вот он!», но ужас, который я испытал при этом, был каким-то отдаленным, невнятным, как и боль в висках, и не причинил мне особого беспокойства. Я немного повернул голову и увидел маленький масляный светильник, от которого струился этот теплый, золотистый свет, озерцом разливавшийся вокруг его огненной сердцевинки. И, глядя на светильник, я «вспомнил» того человека в темной комнате с высокими потолками. То, как он стоял у огромного стола, заваленного книгами и бумагами, а на столе горела лампа и лежала грифельная доска, и над столом виднелось высокое узкое окошко; а потом этот человек обернулся и посмотрел на меня, стоявшего на пороге. И в этот момент я сумел как следует разглядеть его. Волосы у него начинали седеть, а красивое лицо было чем-то похоже на лицо того «моего» Предка – такое же яростное и доброе одновременно; но если лицо Предка был исполнено гордости, то в лице этого седеющего человека было больше печали. И все же, увидев меня, он ласково мне улыбнулся и назвал меня по имени: Гэвир…

– Гэвир… – И снова я очутился в озерце неяркого желтого света. Надо мной склонилось чье-то лицо, и я долго вглядывался в него, пытаясь узнать. Это была женщина в ночном капоте и белой шерстяной шали, накинутой на голову. Лицо у нее было нежное и суровое, немного похожее на лицо Астано. Но это была не Астано, и я решил, что она тоже из моих «воспоминаний», но потом догадался – не сразу, медленно, – что надо мной склонилась Мать нашего Дома, Фалимер Галлеко Арка. До сих пор мне ни разу в жизни не доводилось смотреть ей прямо в лицо, и теперь я не сводил с нее глаз. Мне казалось, что она похожа на резное изображение одного из наших Предков, и я смотрел и смотрел на нее сонно, мечтательно, не испытывая ни малейшего страха.

Рядом со мной Сэлло чуть шевельнулась во сне, но не проснулась.

Мать Фалимер легко коснулась тыльной стороной ладони моего лба и чуть заметно покивала головой.

– Ну, как ты, ничего? – услышал я ее шепот. Я был каким-то слишком усталым и сонным, чтобы ответить, но, должно быть, все же кивнул или улыбнулся ей в ответ, потому что и она тоже слегка улыбнулась, ласково коснулась моей щеки и отошла от меня к стоявшей рядом детской кроватке.

Она некоторое время постояла возле этой кроватки, и я понял, что там, должно быть, лежит маленький Мив, но тут же снова уплыл куда-то по озерцу желтоватого света в ту благословенную тишину. И тут на меня вдруг нахлынули эти видения, или «воспоминания»: мы шли хоронить Мива к реке, и молодые листики ив, росших на берегу, были как зеленый дождь на фоне серого весеннего дождя. И сестра Мива, Око, стояла возле маленькой черной могилки с какой-то цветущей веткой в руке, а я все смотрел на тот берег реки, и поверхность воды была рябой от дождя. А я вспоминал, что, когда мы здесь, на берегу реки, хоронили Гамми, была зима и прибрежные ивы стояли голые, но все равно душа моя была не так переполнена печалью, как сейчас, потому что похороны Гамми были почти как праздник – столько людей собралось, чтобы проводить ее, а после похорон должен был состояться еще и поминальный пир. А потом промелькнуло и еще одно короткое видение: какие-то другие похороны, но тоже весной, вот только я не знал, кого это хоронят, и даже еще подумал: может, меня самого? Я же хорошо видел печаль в глазах того человека, что стоял у стола с зажженной лампой в окутанной полумраком комнате с высоким потолком…

А потом наступило утро. И мягкий дневной свет сменил то озерцо неяркого света от ночника. И Сэл рядом уже не оказалось. А на соседней кроватке лежал маленький Мив, свернувшись клубочком. В дальнем углу я увидел какого-то старика. Потом-то я узнал его: это был Лотер, который до глубокой старости работал у нас поваром, а потом заболел и вот теперь лежал здесь и ждал смерти. Ремен как раз помогал ему сесть, подкладывая под спину подушку, а Лотер стонал и сердито ворчал. Я чувствовал себя вполне хорошо и даже попытался встать, но тут голову мою пронзила острая боль, перед глазами поплыла пелена, как-то сразу заболело все тело, и мне пришлось присесть на кровать.

– Никак уже и встать пытаешься, крыса болотная? – добродушно сказал старый Ремен, подходя ко мне и ощупывая шишки у меня на голове. Вывихнутый большой палец на правой руке уже, оказывается, был уложен в лубок. Ремен осмотрел его, заодно пояснив мне, зачем в таких случаях нужен лубок. – Ничего, скоро с тобой все будет в порядке, – ободрил он меня. – Вы, мальчишки, народ крепкий. А кстати, кто это с тобой такое сотворил, а?

Я только плечами пожал.

Он быстро на меня глянул, коротко кивнул и больше этого вопроса не задавал. Он, как и я, был рабом и понимал, что всем нам приходится жить в сложном сплетении недоговоренностей и умолчаний.

В то утро Ремен, правда, не разрешил мне уйти из больницы; он сказал, что Мать Фалимер непременно собиралась зайти еще раз и как следует осмотреть и меня, и Мива. Ожидая ее прихода, я сидел на кровати и изучал свои многочисленные шишки и ссадины, что оказалось занятием довольно интересным. Потом мне это надоело, и я стал нараспев повторять разные куски из «Осады и падения Сентаса». Около полудня наконец-то проснулся Мив; я подсел к нему и немного с ним поболтал. Он, удивленно глядя на меня, спросил, почему нас двое.

– Как это двое? – спросил я, и он пояснил:

– Ну, вас двое. Два Гэва.

– Это у него в глазах двоится, – пояснил старый Ремен, подходя к нам. – После ударов по голове и не такое бывает… Ох, госпожа! – И Ремен низко склонился, заметив, что в комнату входит Мать Фалимер; я тоже встал и поклонился ей.

Она очень внимательно осмотрела Мива. Его голова приобрела какую-то странную форму из-за огромной опухоли над левым ухом, и Мать даже в это ухо ему заглянула, а потом осторожно ощупала весь его череп и скулы. Лицо у нее было сосредоточенным, даже суровым, но под конец она сказала своим грудным нежным голосом:

– Ничего, он уже возвращается, – и улыбнулась. Она держала Мива на коленях и разговаривала с ним очень ласково: – Ты ведь возвращаешься к нам, маленький Мив, правда?

– У меня в ушах все время что-то ревет, – жалобно сказал он, морщась и растерянно моргая глазами. – А где Око? Она придет?

Ремен, потрясенный неучтивостью мальчонки, попытался заставить его отвечать Матери как полагается, но она только отмахнулась и сказала:

– Он же совсем еще малыш! – И снова обняла Мива. – Я очень рада, что ты решил вернуться, маленький. – Она еще немного побаюкала его, прижимаясь щекой к его волосам, потом уложила его в кроватку и сказала: – А теперь давай-ка поспи, а когда проснешься, твоя сестренка будет возле тебя.

– Хорошо, – сказал Мив, послушно свернулся клубочком и закрыл глаза.

– Ах ты, ягненочек! – с нежностью сказала Мать Фалимер и посмотрела на меня. – Ага, а ты, значит, уже встал. Что ж, это хорошо. – Она действительно была очень похожа на свою тоненькую юную дочку Астано, только лицо у нее, как и ее тело, было более полным и гладким, а голос – куда более властным и звучным. И еще у Астано взгляд был застенчивый, а Фалимер-йо смотрела спокойно и внимательно. Я, разумеется, сразу смутился и потупился.

– Кто же тебя так избил, мальчик? – спросила она.

Не ответить старому Ремену – это одно. А не ответить Матери Дома – совсем другое.

Я ужасно долго медлил с ответом, но сказал то единственное, что пришло мне в голову:

– Я упал в колодец, госпожа.

– Да ладно! – сказала она с упреком, но весело, словно ей мой ответ, в общем, понравился.

Но я больше не прибавил ни слова.

– Ты очень неуклюжий мальчик, Гэвир, – услышал я ее мелодичный голос. – Но очень мужественный. – Она осмотрела мои шишки и ссадины и повернулась к Ремену. – Мне кажется, с ним все в порядке. А как его рука? – Она взяла мою руку, осмотрела на уложенный в лубок большой палец и сказала: – Чтобы это как следует зажило, потребуется несколько недель. Ты ведь учишься в школе, да? Так вот: ни в коем случае ничего этой рукой пока не делай, и писать некоторое время тоже будет нельзя. Впрочем, Эверра сам найдет, чем тебя занять. Ну что ж, беги.

Я неуклюже поклонился ей, сказал старому Ремену «спасибо» и вышел. Потом бегом бросился на кухню, отыскал там Сэлло; мы радостно обнялись, и она принялась расспрашивать меня, как я себя чувствую, а я рассказал ей, что наша Мать, оказывается, помнит мое имя, знает, кто я такой и что я учусь в школе!

Я, правда, не стал упоминать, что Мать Фалимер назвала меня «мужественным мальчиком». Это было бы чересчур: о таких вещах никому не рассказывают!

Но, когда я попытался поесть, куски пищи почему-то не глотались, а застревали в горле; и в висках снова затикало, а сама голова словно вдруг распухла, так что Сэл пришлось отвести меня в спальню и уложить в постель. Весь остаток того дня и большую часть следующего я проспал. А когда проснулся, то почувствовал себя совершенно здоровым и страшно голодным. И вообще все было бы хорошо, если бы не мой вид, по поводу которого Сотур сказала, что я похож на убитого воина, которого бросили на поле боя воронам на съедение.

Меня не было в классе всего два дня, но приветствовали меня так, словно я отсутствовал несколько месяцев. Самое интересное, что мне и самому так показалось. Учитель осторожно взял мою искалеченную руку, положил ее на ладонь и погладил своими длинными пальцами.

– Когда это заживет, Гэвир, мы с тобой будем учиться писать красиво и аккуратно, – сказал он, – чтобы больше никаких каракулей в нашей общей тетради не было. Согласен? – Эверра улыбался, и почему-то слышать все это от него было мне чрезвычайно приятно. В этих словах чувствовались забота и любовь, выраженные столь же деликатно, как и ласковое прикосновение его пальцев.

Я чувствовал, что Хоуби не сводит с нас глаз, да и Торм тоже. Я резко повернулся к ним и поклонился Торму, но он отвернулся. А я сказал:

– Привет, Хоуби.

Вид у Хоуби был довольно тухлый. По-моему, он просто испугался, увидев мои бесчисленные шишки, ссадины и синяки, ставшие теперь лиловыми и зеленоватыми. Но он наверняка знал, что я так никому ничего и не сказал. И все это знали. Точно так же, как все отлично знали, кто именно на меня напал. Я уже говорил, что наша жизнь была полна умолчаний, но тайн в ней почти не было.

Впрочем, раз я никого не обвинял, то никому до случившегося и дела не было; в первую очередь нашим хозяевам.

Итак, Торм с сердитым видом от меня отвернулся, зато Явен и Астано смотрели ласково и дружелюбно, ну а Сотур и вовсе явно жалела, что ляпнула, не подумав, насчет моего сходства с трупом, брошенным на съедение воронам, ибо, едва оставшись со мной наедине, торжественно заявила:

– Ты, Гэвир, настоящий герой! – И мне показалось, что она вот-вот расплачется.

Тогда я еще не понимал, насколько серьезна вся эта история, куда серьезнее той незначительной, как мне казалось, роли, которую мне довелось в ней сыграть.

Сэлло, конечно, уже рассказала всем, что маленький Мив останется в больнице, пока более-менее не поправится, и я, зная, что о нем заботится сама Мать Аркаманта, постарался больше не думать ни о нем, ни о своих лихорадочных «воспоминаниях» о чьих-то похоронах.

Однако вечером в спальне, когда все собрались, Эннумер, молодая женщина, заботливо опекавшая Мив и Око, вдруг горько расплакалась, и все женщины и девочки собрались вокруг нее, в том числе и Сэлло. А потом Тиб прокрался ко мне и шепотом рассказал то, что ему удалось подслушать: у Мива из уха стала течь кровь, и женщины думают, что от того удара у него треснула голова. Тут-то я и вспомнил те зеленые ивы у реки, что привиделись мне, и внутри у меня все похолодело.

На следующий день у Мива несколько раз случались судороги. Мы слышали, что Мать Фалимер то и дело заходила к нему, а потом и вовсе осталась там и просидела рядом с Мивом весь вечер и всю ночь. Думая об этом, я вспоминал, как она стояла у моей постели, окутанная тем золотистым светом. Вечером, когда мы втроем забрались к нам на лежанку, я сказал Тибу и Сэлло:

– Наша Мать такая же добрая, как Энну.

Сэлло кивнула и обняла меня, а Тиб сказал:

– Это потому, что она знает, кто его ударил.

– Ну и что, если знает?

Но Тиб не ответил, а просто показал мне язык.

Я рассердился.

– Она же наша Мать! – сказал я. – Она всех нас любит, обо всех заботится. Она добрая. А ты о ней вообще ничего не знаешь!

Я-то чувствовал, что знаю ее очень хорошо, как только сердце может знать того, кого любит. Она тогда так ласково коснулась меня своей нежной рукой! И сказала, что я очень мужественный.

Тиб нахохлился, пожал плечами, но возражать мне не стал. Он вообще постоянно был не в настроении с тех пор, как Хоуби от него отвернулся. И хоть я по-прежнему считал его своим другом, ему дружба с Хоуби всегда была важнее моей. И теперь при виде моих синяков и шишек его терзал стыд, и он в моем присутствии чувствовал себя не в своей тарелке. Вообще-то не я, а Сэлло позвала его в наш закуток посидеть и поговорить, пока женщины свет не погасили.

– Хорошо, что Мать Фалимер разрешила Око все время быть с ним рядом, – сказала Сэлло. – Бедный Мив! Бедная Око! Она так за него боится!

– Эннумер тоже очень хочется его проведать и посидеть с ним, – заметил Тиб.

– Наша Мать – настоящая целительница! – возразил я. – Она вылечит Мива. А твоя Эннумер все равно ему ничем не поможет. Она только и умеет, что причитать да плакать. Вот как сейчас.

Эннумер и впрямь была особой весьма шумной и глуповатой, лишенной и половины того здравомыслия, каким обладала шестилетняя Око; если честно, она не слишком много внимания уделяла Око и Миву, но действительно очень их любила, любила как умела, особенно Мива, своего «куклёнка», как она его называла. И теперешнее ее горе тоже было неподдельным, хотя и слишком громким.

– Ох, мой маленький куклёнок! – завывала она. – Как же мне хочется повидать его! Обнять, прижать к своей груди!

Наша старшая, Йеммер, подошла к ней и обняла за плечи.

– Успокойся, – сказала она. – Фалимер-йо о нем позаботится.

И растрепанная заплаканная Эннумер вдруг, словно испугавшись, притихла.

Йеммер была старшей уже давным-давно и пользовалась среди женщин непререкаемым авторитетом. Она, конечно, обо всем происходящем в общей спальне рассказывала Матери Фалимер и другим членам Семьи, но никогда не пыталась искать в этом выгоду для себя или специально доносить на других слуг. Хотя могла бы. Но Мать Фалимер уже один раз дала всем понять, что терпеть не может сплетниц и ябед, продав одну такую доносчицу и назначив старшей Йеммер. Йеммер всегда вела честную игру. У нее, конечно, были свои любимцы – и больше всех она любила мою сестру Сэлло, – но она никогда никого особо не выделяла, не оказывала никому предпочтения и никому особо не докучала.

А Эннумер просто преклонялась перед нею; по-моему, Йеммер казалась ей фигурой куда более могущественной – особенно в том, что касалось повседневных дел, – чем сама Фалимер Галлеко Арка. Так что Эннумер еще немного похныкала, позволяя собравшимся вокруг нее женщинам ее утешать, и замолкла.

Эннумер прислали к нам из Херраманта лет пять назад в качестве подарка Сотеру, старшему брату Сотур, ко дню его рождения. Тогда Эннумер была хорошенькой пятнадцатилетней девушкой, ничего толком не умевшей и неграмотной, ибо в Херраманте, как и во многих других Домах, считалось излишним хвастовством, показухой или даже рискованным бахвальством давать рабам образование, тем более девочкам-рабыням. Я знал, что у Эннумер были дети, двое или трое. Оба старших брата нашей Сотур частенько посылали за этой молодой женщиной, она беременела, рожала, и ребенка отдавали одной из нянек, а потом побыстрее продавали в какой-нибудь другой Дом. Между прочим, Мив и Око тоже появились здесь в результате подобной сделки. Младенцев вообще почти всегда либо продавали, либо обменивали. Гамми часто нам говорила: «Я родила шестерых, а вот матерью никому не была. Даже и не смотрела ни на кого из детей, не пыталась никого в приемыши взять после того, как Алтана-ди вынянчила. А на старости лет вы двое мне на голову взяли да и свалились, чтобы воспоминаниями меня мучить!»

Очень редко продавали мать, а не ее ребенка. Так случилось, например, с матерью Хоуби, который родился в один день с Тормом, настоящим сыном Семьи. Алтан-ди воспринял это как некий знак свыше и приказал оставить мальчика. А его мать, тоже «девушку-подарок», поскорее продали, чтобы избежать в дальнейшем возможных осложнений с выяснением родства. Мать может, конечно, считать в душе, что тот ребенок, которого она выносила и родила, принадлежит ей, однако понятно, что собственность не может обладать другой собственностью. А все мы являлись собственностью Семьи Арка; и Мать этого Дома считалась нашей Матерью, а Отец Алтан – нашим Отцом. Все это я отлично знал и понимал.

Но понимал я и то, почему плачет Эннумер. Для мальчика моих лет почти невыносимо видеть женские слезы, и я старался не думать об этом, отгораживаясь от этих мрачных мыслей, точно стеной.

– Давай в «морской бой» поиграем? – предложил я Тибу. Мы вытащили грифельные доски и мел, разбили поле на клетки и играли до тех пор, пока женщины не погасили свет.

А утром, на рассвете, Мив умер.

* * *

Смерть ребенка-раба обычно не вносит никакого замешательства в жизнь такого огромного Дома, как Аркамант. Ну, женщины-рабыни, конечно, поплачут, а члены Семьи, может, и зайдут, скажут добрые слова, принесут усопшему красивый саван или дадут денег, чтобы этот саван купить. А потом рано утром маленькая группа рабов в белых траурных одеждах отнесет носилки к реке, на кладбище, и помолится у могилы богине Энну, чтобы та отвела невинную детскую душу в его новый дом, а потом люди, утирая слезы, вернутся назад и вновь займутся привычной работой.

Но эта смерть была не совсем обычной. Каждый в Аркаманте знал, почему умер Мив, и это вызывало у людей тревогу. На этот раз разговоров среди рабов было довольно много; хозяева же помалкивали.

Разумеется, говорили рабы только с другими рабами.

Но это были такие разговоры, каких я никогда прежде не слышал: в них звучали горький гнев и презрение, и выражали эти чувства не только женщины, но и мужчины. Меттер, охранник нашего Отца, которого все уважали за силу и благородство, сказал в Хижине, что смерть Мива – это позор всей Семьи и Предки непременно потребуют искупления этого греха. А старший конюх Сим, человек умный, энергичный и бесстрашный, при всех назвал Торма бешеным псом. И эти слова шепотом передавались из уст в уста, об этом говорили и в коридорах, и на кухне, и в нашей общей спальне. Всем стала известна и та история, которую поведал Ремен: о том, как Мать Фалимер держала Мива на руках все то время, пока он был при смерти, прижимала его к себе и шептала: «Прости меня, малыш, прости».

Ремен рассказал это, надеясь, что его рассказ, возможно, несколько утешит Эннумер, которая просто обезумела от горя, и ей действительно чуть полегчало от сознания того, что мальчик, умирая, находился в чьих-то нежных и ласковых руках и что наша Мать искренне опечалена тем, что не сумела спасти его. Но другие люди восприняли это иначе. «Она вполне могла бы и прощения попросить!» – сказала Йеммер, и остальные с нею согласились. История о том, как Мив совершенно невинно рассмеялся, глядя на Торма, а Торм за это на него набросился, сильно ударил кулаком и швырнул об стену, была известна всем. Око, рыдая, рассказала об этом в тот же день, а Тиб и Сэлло все подтвердили, и я точно знаю, что, сколько бы раз ни говорили об этом в Хижине и на конюшне, никаких излишних подробностей в рассказе о жестокости Торма не появилось.

Хоуби, правда, защищал Торма, говоря, что тот всего лишь хотел шлепнуть назойливого и нахального мальчишку и сам не знал, что удар у него получится таким сильным. Но и самого Хоуби в доме недолюбливали. Никто, правда, открыто не обвинял его за то, что приключилось со мной у колодца, поскольку и сам я его обвинять не стал, однако никто особого восторга по этому поводу не выказывал и уж тем более по головке никто Хоуби не гладил. И теперь его верность Торму играла против него; уж больно это было похоже на предательство; уж больно явно он перешел на сторону хозяев. Я слышал, как старшие мальчишки на конюшне обзывали его «двойничком» – за спиной, конечно. А Меттер сказал ему прямо: «Настоящий мужчина, который не знает, какова его собственная сила, должен сперва узнать это и научиться управлять ею, сражаясь с мужчинами, а не избивая младенцев».

Эти разговоры о вине и невозможности прощения страшно меня тревожили. Они словно открывали трещины и неполадки в основах нашего мира, и мне начинало казаться, что этот мир вот-вот рухнет. Подойдя к дверям в комнату Предков, я опустился на колени и попробовал молиться моему тамошнему хранителю, но его нарисованные глаза смотрели как бы сквозь меня – высокомерно и равнодушно. В святилище я обнаружил Сотур, низко склонившуюся в безмолвной мольбе; она воскурила благовония у алтаря Матерей Дома, и ароматный дымок поднимался к темноватому куполу.

В ночь после смерти Мива мне приснилось, что я подметаю один из внутренних двориков и обнаруживаю там какой-то незнакомый коридор, которого никогда раньше не замечал; и коридор этот приводит меня в комнаты, о существовании которых я тоже прежде не знал, и там я встречаюсь с какими-то незнакомыми мне людьми, которые приветствуют меня так, словно хорошо меня знают. Я боюсь совершить грех, боюсь преступить некий запрет, но они улыбаются, и одна женщина протягивает мне прекрасный спелый персик и говорит: «Возьми, не бойся», и называет меня каким-то другим именем, но, проснувшись, я так и не смог припомнить это имя. И вокруг головы этой женщины разливается такое сияние, словно дрожат и переливаются солнечные зайчики. Я проснулся и снова заснул, и мне снова приснился тот же сон, но теперь я уже обследовал эти новые коридоры и комнаты, только людей тех уже не встречал, а лишь слышал их голоса, а потом я вышел в какой-то светлый внутренний дворик, где журчал небольшой фонтан, и ко мне подошел какой-то красивый золотистый зверь и доверчиво позволил его погладить. Даже окончательно проснувшись, я все еще продолжал думать о тех комнатах, о том доме. Это был и Аркамант, и не Аркамант. «Мой дом», называл я его про себя, потому что чувствовал себя в нем совершенно свободно. И солнечный свет там, по-моему, был ярче. И неважно, что это было за видение, – я страстно мечтал, чтобы оно снова повторилось!

Но те зеленые ивы у реки были моим «воспоминанием» о том, что должно было произойти сегодня.

Утром мы спустились к реке, чтобы похоронить Мива. Рассвет только занимался, и до восхода солнца было еще далеко. Редкий дождь падал меж ветвями ив и морщил поверхность речной воды. Я вспомнил, что уже видел все это во сне, а теперь снова видел все в реальной действительности, своими глазами.

Большая толпа людей следовала за плакальщиками в белом, за накрытыми белыми покрывалами носилками. Толпа собралась такая же большая, как во время похорон Гамми; пришли почти все рабы Аркаманта; отсутствовали только те, кому никогда, даже в случае похорон, даже в столь ранний утренний час, не разрешалось бросать свои дела. Было весьма необычно видеть столько мужчин на похоронах ребенка. Эннумер горько плакала в голос, да и многие другие женщины тоже, но мужчины хранили молчание, молчали и мы, дети.

Они опустили маленький белый сверток в неглубокую могилу и забросали его черной землей. Сестра Мива, Око, вся дрожа и не помня себя от горя, вышла вперед и положила на могилу длинную ивовую ветку, покрытую нежными желтыми сережками. Йеммер взяла ее за руку и, стоя у могилы, вознесла молитву Энну, которая сопровождает души умерших в страну мертвых. Чтобы не заплакать, я смотрел на реку, покрытую пузырьками от дождевых капель. Мы стояли совсем рядом с водой. Неподалеку, где берег еще ниже, мне было видно, как течение реки в излучине подмыло старые могилы. Весь внешний край огромного кладбища рабов весной во время паводка заливало водой. Ивы стояли сейчас далеко от берега, макая в реку свои гибкие ветви с молодыми зелеными листочками. Я подумал о том, что скоро вода доберется и сюда, к этой новой могиле, просочится в землю, где лежит Мив, завернутый в белый саван, заполнит яму, поднимется до краев, вымоет вместе с землей и листвой его косточки и унесет их с собой, а белый саван Мива будет плыть по течению, точно клок дыма… Сэлло сжала мою руку, и я прижался к сестре, чувствуя, что все вокруг рано или поздно вода размоет и унесет прочь – все, кроме моей Сэлло, кроме нее одной. Лишь она останется здесь, со мной.