Текст книги "«Лимберлост»"

Урсула Ле Гуин
«Лимберлост»

* * *

Поэт медленно развернулся и поплыл против часовой стрелки по темной воде маленького и не слишком глубокого пруда. Писательница сидела на стволе здоровенной ольхи, который перегораживал ручей в качестве плотины. На том же стволе лежала одежда поэта; он прыгнул в воду в одних трусах. Когда они шли вдоль ручья к запруде, то видели, как на берегу голышом загорает какая-то девушка, и без того уже покрытая темно-ореховым загаром; вот только девушка была молода, а они оба – нет; и к тому же поэт вообще был не из Калифорнии.

– Вас не раздражает моя старомодная скромность? – спросил он тогда с обезоруживающей честностью. И писательница, урожденная калифорнийка, ответила, что ничуть не раздражает.

Массивное тело поэта выглядело впечатляюще, хотя возраст, конечно, сказывался: тут слегка отвисло, там излишне выпирает – а ведь в юности это сильное мужское тело, безусловно, было гладким, ровным, мускулистым. Впрочем, даже и сейчас оно смотрелось очень неплохо в темноватой воде пруда. На фоне узловатых корней и мрачных теней руки и плечи поэта так и сверкали белизной. Босые ноги писательницы, раньше казавшиеся ей достаточно загорелыми, тоже бледно светились в коричневатой воде. Кое-как устроившись – не слишком, правда, удобно – на ольховом бревне и болтая в пруду ногами, она размышляла о том, что, может быть, и ей стоит снять рубашку и джинсы и нырнуть в пруд, присоединившись к поэту? Она провела на устроенной им конференции менее часа и здешних правил поведения пока не знала. Нужен ли ему компаньон или просто зритель? Имеет ли это какое-то значение? Она болтала ногами в воде и сожалела, что так и не способна ни сделать, ни понять того, что нужно ей самой – пятидесятипятилетней женщине, которая нелепо застыла на этом бревне, точно неуверенный подросток. «Может, все-таки и мне стоит поплавать? Нет, не хочу. Нет, хочу! Но стоит ли? И что на мне за трусики? Господи, как девчонка в первый день своего пребывания в летнем лагере! Я хочу уехать домой. И все же стоило бы, наверное, искупаться. Стоило бы? Прямо сейчас?»

Поэт избавил ее от дальнейших споров с самой собой, выбравшись на дальний конец бревна. Его трясло от холода. Хотя солнце буквально заливало бревно, но воздух становился уже прохладным. Обнаружив, что его мокрые «боксеры» и не думают сохнуть, он попросту стянул их с себя, однако сделал это со всей скромностью, повернувшись к ней спиной, и снова быстро сел. Трусы свои он расстелил на бревне, чтоб подсохли, и тут же затеял разговор со своей гостьей.

Описывая ей события первой недели конференции и весьма экспансивно жестикулируя, он взмахнул рукой, и его носки полетели в воду. Один он, правда, тут же поймал, но второй, увлекаемый течением, отплыл на недосягаемое расстояние и медленно затонул. Поэт оплакал его гибель, а писательница от души ему посочувствовала. Подумав, он выбросил и второй носок.

– Мужчины построили там дальше, вверх по реке, изображение Великого Фаллоса, – улыбаясь, сказал он. – Это была целиком их идея. Я бы вам показал, но женщинам туда вход воспрещен. Очень интересно! Причем отчасти их ритуалы возникли буквально на минувшей неделе! И я постоянно слышу теперь, что мужчины разговаривают… не о полученных очках и спортивных победах, не о бизнесе, а о…

Писательница слушала с огромным интересом, очень стараясь при этом не обращать внимания на несколько менее возвышенное зрелище: вновь вынырнувший из воды носок. Он появился на поверхности пруда там, где играли солнечные зайчики, довольно далеко от них – у противоположного глинистого берега, из которого торчали древесные корни. Носок двигался очень медленно, но все же вполне заметно и – да, совершенно определенно! – по часовой стрелке, то есть течение неизбежно должно было опять принести его к бревну, на котором они сидели. Писательница нашарила рядом подходящую ветку и держала ее наготове, лениво водя ее концом по воде. «Эх ты, домохозяйка! – устыдила она себя. – Все мысли о носках. А еще прозу пишешь!»

Поэт, бодро рассказывавший о своих тревогах и заботах, разумеется, сразу же заметил, что она не слишком внимательно его слушает, и, слегка обидевшись, спросил, уж не рыбу ли она ловит.

– Ваш носок обратно плывет, – сообщила ему писательница.

Молча, испытывая абсолютно братское чувство единения, оба стали следить за неторопливым продвижением носка, как раз завершавшего, можно сказать, астрономически точный круг. Наконец течением носок поднесло к ним на расстояние вытянутой ветки. Писательница ее раздвоенным концом подцепила мокрый носок и с затаенным торжеством поднесла его почти что к носу поэта, который снял его с ветки и задумчиво отжал.

Вскоре он оделся, и они пошли вдоль ручья обратно, к конференц-залу и гостевым домикам, раскиданным под красноствольными секвойями.

Еда была великолепной. Абсолютно вегетарианской и невообразимо разнообразной, хотя и несколько эклектичной. Это было отнюдь не месиво, которое часто называют «овощным рагу». Острый перец, нежный салат, отлично приготовленный рис и овощи, приправленные карри, – все было изысканно красивым и чудесно благоухало. Повара, приготовившие все эти кушанья, были совсем не похожи на других участников конференции, хотя некоторые из них в конференции все же участвовали, а на кухне просто отрабатывали плату за образование. Впрочем, выйдя из кухни, чтобы послушать, скажем, доклад о Вечном Герое, эти «повара» мгновенно растворялись в зале среди прочих слушателей, и писательница уже не могла их отличить от своих коллег; но здесь, в тесной, жаркой, сверкающей кухне, каждый из них казался ей потрясающе самобытным, веселым и уверенным в себе. Они легко и непринужденно вели беседу, двигались четко и осмысленно, и любому стороннему наблюдателю становилось не по себе, ибо он чувствовал себя здесь ненужным и каким-то неполноценным. И отнюдь не потому, что повара стремились произвести впечатление или кого-то исключить из своих рядов; нет, просто они были постоянно заняты готовкой и прочими насущными делами, а потому подобное их поведение являлось совершенно бессознательным.

На второй день после обеда, когда все вокруг заливал медовый свет закатного солнца, писательница шла по широкому деревянному мосту над ручьем, отделявшим конференц-зал от гостевых домиков. Вдруг она остановилась и от неожиданно мелькнувшей в голове мысли даже ухватилась за грубоватые перила. «Я же бывала здесь раньше! – думала она. – Мне знаком этот ручей и этот мостик, я помню тропу, что вьется меж деревьев…» И, как бывало всегда в таких случаях, ее охватило мучительное напряжение и застенчивость. Подобные чувства она испытывала и в двенадцать лет, когда ее приглашали танцевать в танцклассе, и в пятьдесят – однажды в гостиничном номере большого города, где никогда прежде не бывала. Иногда, впрочем, у этих чувств было оправдание: они возникали, как некое сбывшееся предвидение, о котором она вспомнила лишь случайно, и от этого возникал некий странный эффект как бы двойного восприятия того места, где она, согласно тому, давнишнему предвидению, и должна была появиться. Но на этот раз она ничего особенного не чувствовала: это было самое обычное узнавание некогда хорошо знакомых мест. Узнавание необъяснимое, но вполне отчетливое, хотя и с несколько мрачноватым оттенком, связанным, вероятно, с необычайной величавостью окружавшей ее природы.

Ибо и ручей, и тропа убегали куда-то вдаль – из смягченного туманной дымкой золотистого светового пятна во тьму, – в вечные сумерки, царившие под этими невероятными деревьями. Да, там всегда было темно, тихо и пусто, ибо сообщество этих великанов не допускало в свои ряды почти ничего, что не соответствовало бы их собственным размерам. Если на открытых полянах дикие травы, заросли кустарника, птицы, жучки и прочая мелочь составляли обычную живую мозаику, то под большими деревьями даже промельк крыла кустарниковой голубой сойки поражал, как если бы это случилось в суровой замкнутости романской церкви. Войти под сень этих деревьев означало совершить столь же определенное и значимое действие, как пересечь порог огромного здания, и не просто огромного, а размером с целое графство.

И все же среди этих гигантских живых колонн имелись и некие странные предметы, похожие на черные контрфорсы, которые еще сильнее нарушали ощущение соразмерности, ибо, даже будучи довольно приземистыми, они выглядели крупнее – причем значительно! – гостевых домиков. По массивности и толщине они превосходили даже те деревья, что росли вокруг. То были руины. Руины старых деревьев, поваленные и обгоревшие останки изначально существовавшего здесь леса. Лишь усилием воли писательница сумела заставила себя осознать тот факт, что гигантские секвойи вокруг, вздымавшие к небесам свои могучие конические стволы и относительно хрупкие ветви, – это лишь вторичная поросль, молодой лесок, которому еще и ста лет не исполнилось, обыкновенный молодняк, отпрыски, потомки тех Великих, присутствие которых по-прежнему ощущалось здесь, которые росли в вечной тишине, ныне навсегда вместе с ними утраченной.

И все же под гигантскими деревьями стояла тишина, и ночью она становилась почти абсолютной. Это было то самое изысканное отсутствие звуков, какого писательнице никогда еще наблюдать не доводилось. Домики, где расположились она и ее коллеги, беспорядочно, через каждые десять-двадцать метров, разбросанные над ручьем, были темны; и сам ручей, довольно мелкий, бежал почти беззвучно, словно подчиняясь авторитету этих деревьев с красными стволами, их молчаливому совету соблюдать тишину. Ветра не было совершенно. И писательнице стало ясно, что перед рассветом сюда через холмы непременно наползет с моря туман и окончательно заглушит те звуки, что и так уж

...

конец ознакомительного фрагмента