Текст книги "Растерянный рай"

Урсула Ле Гуин
Растерянный рай

 
Дрожь укрепит меня; и, как всегда,
Все, что уйдет, останется со мною,
Я просыпаюсь в сон и грежу снова,
И, лишь придя, узнаю я, куда.
 

Теодор Ретке. Пробуждение.

Комок грязи

Синее – это много-много воды, как в гидропонных баках, только глубже, а все остальное – это почва, как в теплицах, только больше. А вот неба она никак не могла себе представить. Папа говорил: небо – это такой шарик вокруг комка грязи, только на модели его не показывают, потому что так его не видно. Он прозрачный, как воздух. Это и есть воздух. Только голубой. Воздушный шарик, и изнутри он голубой, а внутри его – комок грязи. А воздух – снаружи? Вот странно. А внутри комка есть воздух? Нет, говорит папа, только почва. Люди живут на поверхности комка, как внезники навне, только без скафандра. И голубым воздухом можно дышать, как внутри. Ночью видны звезды и космос, как навне, говорил папа, а днем – только голубое. Она спросила – почему? Папа сказал, потому что днем свет ярче. Голубой свет? Нет; свет давала желтая большая звезда, а из-за воздуха все было голубое. Потом девочке надоели вопросы. Все было так сложно и так давно – какая разница?

Конечно, они все «приземлятся» на другом комке грязи, но она тогда будет совсем старая, почти мертвая – шестьдесят пять лет ей будет. Если ей будет еще интересно, она все поймет.

Определение по исключению

В мире жили только люди, растения и бактерии.

Бактерии живут в и на людях, и растениях, и почвах, и всякое такое. Они живые, но их не видно. Даже когда бактерий очень много, их жизнь все равно неприметна или кажется попросту свойством их обиталища. Их бытие протекает в другом масштабе, в другом порядке величин. А порядки животного царства не в силах, как правило, воспринимать друг друга без инструментов, позволяющих изменять масштаб видимого. Когда такой инструмент появляется, наблюдатель, как правило, глазеет изумленно на открывшуюся ему картину. Но инструмент не открывает наблюдателя миру низшего порядка, так что тот продолжает свое неторопливое, размеренное бытие – покуда на предметном стеклышке не высохнет капля. Взаимность – такая редкая штука.

Здесь потаенный мир анималькулей суров. Не проползет мимо тягучая амеба, не прошелестит изящная инфузория-туфелька, не пропылесосит ротифер; только мелкие твари-бактерии трепещут непрестанно под ударами молекул.

И то не всякие. Здесь нет дрожжевых грибков, и нет плесени. Нет вирусов (минус следующий порядок). Нет ничего, что вызывает болезни у людей или растений. Только необходимые бактерии – чистильщики, ассенизаторы, производители чистой почвы. В этом мире нет гангрены, и сепсиса нет. Нет менингита, нет гриппа, нет кори, нет чумы, нет тифа, равно брюшного и сыпного, или туберкулеза, или СПИДа, или холеры, или желтой лихорадки, или лихорадки Эбола, или сифилиса, или полиомиелита, или проказы, или герпеса, нет ветрянки, септических язв или опоясывающего лишая. Нет болезни Лайма – нет клещей. Нет малярии – нет москитов. Нет блох и мух, тараканов или пауков, червей или долгоносиков. У всего, что шевелится, ровно две ноги. Ни у кого нет крыльев. Никто не пьет кровь. Никто не прячется по щелям, не поводит антеннами, не таится в тени, не откладывает яйца, не чистит шерстку, не щелкает мандибулами, не обходит лежку трижды, прежде чем уткнуться носом в хвост. Ни у кого нет хвоста. В этом мире ни у кого нет щупалец, или плавников, или лап, или когтей. Никто в мире не парит. Не плывет. Не мурлычет, не лает, не рычит, не ревет, не чирикает, не свиристит, не выпевает раз за разом две ноты с интервалом в малую терцию в течение трех месяцев в году. В году нет месяцев. Нет месяца, и года тоже нет. Нет солнца. Время отмеряется дневными сменами, ночными сменами и десятидневками. Каждые 365,25 суток отмечается праздник и меняется число – Год. Идет Год 141-й. Так утверждают часы в классе.

Тигр

Конечно, у них есть картинки лун, и солнц, и зверей – все с ярлычками. В библиотеке можно видеть на больших экранах, как бегают на четвереньках по какому-то ворсистому ковру здоровенные туши, и голоса говорят тебе: «мустанги в Вайоминге», или «ламы в Перу». Некоторые клипы забавны. Иные хочется потрогать. А третьи пугают. Есть одна картинка – лицо, поросшее золотыми и черными волосами, и устрашающе ясные глаза смотрят сквозь тебя, и не видят, не любят тебя, и не знают твоего имени. Голос объясняет: «Тигр в зоопарке». А потом дети играют с какими-то «котятами», а те ползают по ним, и дети хихикают. Котята здоровские, как куклы или малышня, только потом один из них оборачивается, смотрит на тебя – а у него такие же глаза: круглые, ясные, не ведающие твоего имени.

– Я Синь! – громко кричит Синь котенку на экране.

Котенок отворачивает мордочку, и Синь плачет. Прибегает учитель с утешениями и расспросами.

– Ненавижу! – хнычет пятилетняя девчонка. – Ненавижу!

– Это лишь клип, – объясняет взрослый с высоты своих двадцати пяти. – Он тебя не тронет. Он ненастоящий.

Настоящие только люди. Только люди – живые. Папа говорит, что его растения – тоже живые, но люди – они живые по-настоящему. Люди тебя знают. Знают твое имя. Любят тебя. А если не знают, как малыш Алидиной кузины из четвертой школы, им можно сказать, и тогда они узнают.

– Я Синь.

– Сынь, – повторяет мальчик, и девочка пытается научить его говорить правильно, не Сынь, а Синь, хотя разница есть, только когда говоришь по-китайски, и это все равно не важно, потому что они сейчас будут играть в гонку за лидером с Рози, и Леной, и всеми остальными. Ну, и с Луисом, конечно.

Если мало что отличается от тебя сильно, даже малое отличие кажется большим

А Луис очень отличался от Синь. Для начала у него был пенис, а у нее – вульва. Когда они как-то сравнивали свои отличия, Луис заметил, что слово «вульва» нравится ему больше – оно такое теплое, округлое, мягкое. А «влагалище» вообще звучит величественно. «А Пе-енис-пи-пинис, – жеманно передразнивал он, – тоже мне! Похоже на пися-нися-сися. Для такой штуки нужно более подходящее имя». И они вдвоем сели придумывать. Синь сказала «Бобвоб!» А Луис заявил «Гобондо!». В конце концов, сгибаясь от хохота пополам, они сошлись на том, что когда эта штука лежит – то бобвоб, а вот если поднимается – и правда вылитый гобондо. «Гобондо, стоять!» – кричал Луис, и член его правда приподнял чуть-чуть головку над шелково-гладким бедром. «Смотри, знает свое имя! А ты позови?» Она тоже позвала, и ей тоже было отвечено, хотя Луису пришлось немного помочь, и они хохотали, пока все трое не обмякли от смеха и не распростерлись на полу комнаты Луиса, куда всегда шли после школы, если только не отправлялись к Синь.

Одевание одежд

Синь ждала его просто ужас сколько и предыдущим вечером никак не могла уснуть – все лежала и ворочалась. А потом вдруг оказалось, что к ней уже наклоняется отец в праздничном костюме – длинных черных брюках и белой шелковой курте. «Просыпайся, соня, свое Посвящение пропустишь!» Она вскочила с кровати, испугавшись, что и правда, так что отец тут же серьезно поправился: «Нет, нет, шучу. Времени хватает. Тебе же пока не наряжаться!» Шутку Синь поняла, но рассмеяться от расстройства и волнения не сумела. «Помоги мне причесаться!» – проныла она, цепляя расческой узелки в густых черных волосах. Отец нагнулся помочь ей.

К тому времени, когда они пришли в Теменос, возбуждение не застило ей взгляда, наоборот – все виделось ярче и яснее. И огромный зал казался еще больше. Играла веселая музыка, танцевальная. И приходили люди, все новые и новые – голые покуда дети, каждый – со своим празднично одетым родителем, иные с двумя, многие – с бабками и дедами, кое-кто – с маленькими голопузыми братьями или сестрами, или старшими, тоже разодетыми. Отец Луиса тоже пришел, но на нем были только рабочие шорты и ношеная майка, так что Синь пожалела товарища. Из толпы вынырнула ее мать, Джаэль, а с ней ее сын, Джоэль, из Четвертой чети, и оба были разодеты в пух и прах. Джаэль вся изрисовалась красными зигзагами и искрами, а Джоэль надел лиловую рубашку на золотой «молнии». Они обнялись, и поцеловались, и Джаэль сунула отцу коробочку, сказав: «На потом». Синь уже знала, что в коробочке, но ничего не сказала. Отец тоже прятал за спиной подарок, и что в нем – Синь тоже знала.

Зазвучала песня, которую разучивали они все – все семилетки во всех четырех школах мира: «Я расту! Я расту!» Родители подталкивали детей вперед или вели самых робких за руку, нашептывая: «Пой! Пой!» Распевающие малыши сходились в центре огромного круглого зала. «Я расту! Что за счастье – я расту!» – пели они, и взрослые подхватили песню, зазвучавшую мощно и звучно, так что у Синь слезы на глаза навернулись. «Что за счастье!»

Старый учитель поговорил немного, а потом молодой, с красивым звонким голосом, сказал: «А теперь все садитесь», и все опустились на палубу. «Я назову каждого из вас по имени. Когда вас назовут – встаньте. Встанут и ваши родители и родичи, и вы сможете подойти к ним и взять одежду. Только не надевайте, пока весь мир не облачится! Я скажу, когда. Итак – готовы? Начали! Пять-Адано Сита! Встань и оденься!»

Из круга сидящих малышей вскочила крохотная девчушка, вся красная, и в ужасе оглянулась, разыскивая мать, – та уже стояла, со смехом размахивая красивой алой юбкой. Маленькая Сита ринулась к ней, и все засмеялись и захлопали в ладоши. «Пять-Алс-Маттеу Франс! Встань и оденься!» Так и шло, пока ясный голос не прозвенел: «Пять-Лю Синь! Встань и оденься!», и Синь поднялась, не сводя с отца глаз, – его легко было найти в толпе, потому что рядом пестрели Джаэль и Джоэль. Она подбежала к нему и схватила что-то шелковистое, что-то изумительное, и все, кто был из блока Пеони и блока Лотос, аплодировали особенно старательно. Синь развернулась и, прижавшись к ногам отца, смотрела.

«Пять-Нова Луис! Встань и оденься!» – но он подлетел к отцу еще прежде, чем дозвучали слова, так что все снова посмеялись и едва успели похлопать. Синь попыталась поймать взгляд Луиса, но тот не оборачивался, серьезно наблюдая, как продолжается Посвящение, так что Синь тоже смотрела.

– Вот пятьдесят четыре семилетних ребенка пятого поколения, – провозгласил учитель, когда последний малыш покинул центр круга. – Поприветствуем же их в радости и ответственности взрослой жизни! – И все смеялись и хлопали, покуда голыши торопливо и неловко, сражаясь с непривычными рукавами и штанинами, путаясь в пуговицах, натягивая все наизнанку, надевали свою новую одежду, первую в жизни одежду, и поднимались снова в новом блеске.

Все учителя и взрослые тоже завели «Что за счастье» снова и снова, и все друг друга обнимали и целовали. Синь быстро надоели эти нежности, но она заметила, что Луису нравится, и он крепко обнимает даже совершенно незнакомых взрослых.

Эд подарил Луису черные шорты и голубую шелковую рубашку, в которой мальчик выглядел совершенно незнакомым и совсем прежним. Роза была вся в белом, потому что ее мать – ангел. Отец подарил Синь темно-синие шорты и белую рубашку, а в коробочке от Джаэль лежали голубые брюки и синяя рубашка в белую звездочку, на завтра. Шорты на каждом шагу терли бедро, а рубашка мягко, так мягко облегала плечи и живот. Синь плясала от радости, а отец, взяв ее за руки, торжественно пустился в пляс вместе с ней. «Здравствуй, моя взрослая дочь!» – сказал он ей, и улыбка его увенчала праздник.

Луис – другой

Разница между пенисом и вульвой, конечно, поверхностна. Это слово Синь недавно узнала от отца и нашла очень полезным. Но отличие ее от Луиса поверхностным не было. Он ото всех отличался. Никто не говорил «должно» так, как Луис. Он стремился к правде. К истине. К чести – вот нужное слово. В этом заключалась разница. У него было больше чести, чем у всех остальных. Честь – она жесткая и прозрачная, как сам Луис. И в то же время, и теми же сторонами своей натуры он был мягок. Нежен. Он страдал астмой, не мог дышать, головные боли на несколько дней укладывали его в постель, он мог слечь перед экзаменом, перед выступлением, перед праздником. Он был как ранящий нож и как рана. Все обходились с ним почтительно и с почтением обходили – любили, но не пытались сблизиться. Только Синь знала, что он был и касанием, исцеляющим рану.

В

Когда им исполнилось по десять лет и им позволено было войти в место, которое учителя называли «Виртуальной Землей», а кипры – В-Дичу, Синь была одновременно ошеломлена и разочарована. В-Дичу оказалась интересной, чудовищно сложной и все же разреженной. Поверхностной. Это была всего лишь программа.

При всей неимоверной сложности В, любая дурацкая штуковина – хоть старая зубная щетка Синь – была реальнее, чем могучий поток ощущений и предметов из Города, или Джунглей, или Деревни. В Деревне Синь всегда помнила, что, хотя над головой ее не было ничего, кроме синего неба, и шла она по ворсинкам травы, покрывавшей неровную палубу до края невозможной дали, где та вздымалась невозможными буграми (холмы), хотя в ушах ее звучал быстро движущийся воздух (ветер) и по временам пронзительное «уить-уить» (птицы), и штуки, ползущие на четвереньках по ветрам, то есть по холмам, – живые (скот), все равно в то же самое время Синь сидела в кресле, а кресло стояло в В-комнате второй школы, и к телу ее были присобачены всякие штуковины, а тело – его не обманешь, оно утверждало, что, какой бы ни была В-Дичу странной – и любопытной, и интересной, и исторически важной, – она все равно оставалась фальшивой. И сны могут быть убедительны, прекрасны, ужасны, важны. Но Синь не желала переселяться в сны. Она хотела проснуться и своими пальцами коснуться настоящей ткани, настоящей стали, настоящей плоти.

Поэт

Когда ей исполнилось четырнадцать, Синь написала стихотворение – вместо домашнего задания по английскому, написала одновременно на обоих ведомых ей языках. По-английски оно звучало так:

 
Дед моего деда в пятом Поколении
Ходил под небесами Мира иного.
Когда я стану бабкой, мне говорят,
Я пройду под небесами Мира иного.
Но сейчас я живу своей жизнью,
В моем мире
В небесах.
 

Китайский она учила с отцом уже пять лет, и вместе они уже осилили кое-кого из классиков. Когда она читала стихотворение отцу, тот улыбнулся, когда Синь дошла до иероглифов «тьен ся» – «под небесами». А Синь заметила его улыбку, испытывая гордость своими познаниями, а еще больше – за то, что Яо признал их, что их объединяло это почти тайное, почти герметическое понимание.

Учитель попросил ее зачитать стихотворение для старшеклассников второго курса вслух, на обоих языках, в классный день первой четверти. А днем позже ее вызвонил редактор «Четыре-Ч», самого известного литературного журнала в мире, и попросил разрешения опубликовать – его направил к Синь учитель. Редактор хотел, чтобы девушка начитала свое произведение на аудио. «Стихам требуется голос», – утверждал он, могучий бородач 4-Басс Эбби, величественный и самоуверенный, почти бог. Он был груб со всеми, но добр к Синь. Когда она запнулась во время записи, он сказал только: «Сдай назад, поэт, и не напрягайся» – и Синь последовала его совету.

Потом еще не один день ей казалось, что, куда ни сунься, всюду ее голос шепчет из динамиков: «Когда я стану бабкой, мне говорят…», и в школе совсем незнакомые ребята бросали походя: «Эй, слышал твой стих – круто!» Ангелам понравилось особенно, так они и говорили.

Синь, конечно, решила стать поэтессой. Великим стихотворцем, как 2-Элай Али. Только вместо коротеньких непонятных стишков, как Элай, она начертает великий эпос о… собственно, проблема и заключалась в том, чтобы выбрать тему. Например, историческую поэму о Нулевом Поколении. Под названием «Бытие». С неделю Синь ходила как по воздуху и ни о чем другом думать не могла. Но ради такой поэмы ей бы пришлось выучить всю историю, которую на уроках истории она только проходила, и больше мимо, и перечитать сотни книг. И здорово углубиться в В-Дичу, чтобы понять, каково было там жить на самом деле. Уйдут годы, прежде чем она хотя бы возьмется за работу.

А может, лучше любовные стихи? В антологии мировой литературы их была просто уйма. Синь не покидало ощущение, что вовсе не обязательно влюбляться на самом деле, чтобы писать хорошие стихи о любви. Может, если втюхаться по уши, это даже помешает. Вот эдакая сердечная тоска и нетребовательное обожание, какое она испытывала к Бассу Эбби или к Розе в школе, – самое то. Так что Синь накропала изрядно любовных поэм, но по какой-то причине стеснялась показывать их учителю и испытывала только на Луисе. Луис с самого начала не верил, что из нее получится поэт. Надо же ему показать.

– Вот это мне нравится, – заметил Луис.

Синь всмотрелась в экран – которое?

 
Что за печаль я вижу в глубине твоей улыбки?
Обнять хочу ее, как спящее дитя.
 

Строфа получилась такая короткая, что прежде Синь как-то не обращала на нее внимания, но теперь ей показалось, что вышло неплохо.

– Это про Яо, да? – поинтересовался Луис.

– О моем отце? – воскликнула Синь. Щеки ее загорелись от смущения. – Да нет! Это любовное!

– Ну а кого ты еще любишь, кроме отца? – спросил Луис со своей обычной ужасной прямотой.

– Много кого! И любовь, это… Она бывает разная…

– Да ну? – Он задумчиво воззрился на нее. – Я не сказал, что это стихи о сексе. Мне так не кажется.

– Странный ты, – отрубила Синь, ловко выхватив читник у него из рук и закрыв папку под названием «Оригинальные стихотворения 5-Лю Синь». – С чего ты вообще решил, что разбираешься в стихах?

– Разбираюсь я в них не хуже тебя, – поправил, как всегда, занудливо-честный Луис. – Я писать их не умею. А ты можешь. Иногда.

– Никто не может всякий раз выдавать шедевры!

– Ну… – Когда Луис говорил «Ну…», у Синь всегда ёкало под ложечкой. – Может быть, не буквально всякий, но у великих процент удач на удивление высок – Шекспир, например, или Ли Бо, или Йетс, или 2-Элай…

– Ну а что толку им подражать? – взвыла Синь.

– Я не имел в виду, что ты должна подражать им, – ответил Луис, чуть промедлив и уже другим тоном. До него дошло, что она могла обидеться на его слова, и это его огорчало. Когда Луис огорчался, он всегда вел себя очень вежливо. Синь прекрасно понимала, что он чувствует и почему, и что он сделает теперь, и осознавала яростную, скорбную нежность к нему, которая вздымалась в ее сердце, саднящую нежность.

– Да ерунда все это, – бросила она. – Слова – они такие неопределенные. Предпочитаю математику. Пошли, встретимся с Леной в качалке.

Когда они шли по коридору, Синь пришло в голову, что те строки, что понравились Луису, были не о Розе, как думала она сама, и не об ее отце, как показалось ему, а о нем, Луисе. Но все это были глупости, ерунда. Ну и пусть из нее не выйдет Шекспира. Зато она обожает Диофантовы уравнения.

4-Лю Яо

Как крепко было их прибежище, их защита! Все жители мира находились в большей безопасности, чем любой принц, любой избалованный выкормыш богатеев в прежние времена; в большей, чем любое дитя на Земле.

Здесь нет холодных ветров, на которых можно замерзнуть, или вязкой жары, на которой исходишь потом. Нет эпидемий, простуд, лихорадок и зубной боли. Нет голода. Войн. Оружия. Угроз. Ничто в мире не представляет угрозы, кроме той лишь угрозы, в которой мир находится постоянно. Но это – константа его бытия, состояние, о котором невозможно даже подумать, и только сны порой напоминают о нем – кошмары. Гнутся, трещат, лопаются стены мира. Беззвучный взрыв. Фонтан кровавых капель, и капелька тумана в звездной тьме. Все в мире находилось в постоянной опасности, угроза окружала мир. Такова природа безопасности – она отодвигает угрозу вовне.

А люди живут – внутри. Внутри своего мирка, его крепких стен и крепких законов, созданных и поддерживаемых, чтобы защищать и оберегать людей своей мощью. В этом мире живут люди, и угрозу ему могут создать только они сами.

– Люди опасны, – смеялся Лю Яо. – Растения с ума не сходят.

По профессии Яо был садовник. Это значило, что работал он ремонтником гидропонного оборудования и одновременно – генетическим контролером-ботаником. В садах он проводил все рабочие дни и большую часть вечеров. Жилое пространство 4-5-Лю наполняли растения – плетистые тыквы в вазонах, цветущие кусты в горшках с почвой, эпифиты, развешанные вокруг вентиляционных решеток и светильников. Большая часть растений была результатом генетических экспериментов и быстро погибала. Синь казалось, что ее отец жалеет этих нечаянных уродцев и из чувства вины приносит их домой, чтобы позволить им умереть в мире. Иные плоды опытов под его терпеливым присмотром вызревали и с триумфом возвращались в лабораторию под слабую просительную улыбку Яо.

4-Лю Яо был невысоким, стройным, красивым мужчиной, чьи черные волосы рано прострелила седина. А вот вел он себя не как красавец – был сдержан и стеснительно вежлив. Он был хорошим слушателем, но сам говорил немного и негромко, так что в обществе более чем двух человек вовсе не открывал рта. С близкими – матерью, 3-Лю Мейлинь, или другом, 4-Ван Юэнем, или дочерью Синь – он мог беседовать спокойно, когда это не требовало от него напора. То немногое, что пробуждало в нем любовь, Яо любил сдержанно, неброско и страстно: классическую литературу Китая, свои растения и дочь. Он о многом раздумывал и о многом переживал, но свои переживания и думы держал в себе, в тишине и молчании следуя их ходу, подобно тому, как человек, спускающийся в лодчонке по течению великой реки, лишь изредка берется за весло. О лодках и реках, об утесах и течениях Яо знал немного – кадры из клипов, слова в стихотворениях. Порой снилось ему, что он плывет по реке, но сны эти были нечетки. А вот землю он знал, с ней он соприкасался ежедневно, с ней работал. Знал он воздух и воду, эти смиренные, незримые субстанции, от чьей ясности, прозрачности чудесным образом зависит жизнь. Пузырек воздуха и воды плывет в звездных лучах сквозь сухой черный вакуум. И в нем живет Яо.

Лю Мейлинь жила в отсеке под названием блок Пеони, через два коридора от жилпространства ее сына. Вела активную общественную жизнь, ограниченную исключительно китайского происхождения жителями второй чети. По профессии – химик, работала в производственной лаборатории и занятие свое не любила. На полставки перешла, как только это стало прилично, а потом и вовсе ушла на отдых. Говорила, что не любит работать вовсе. А что любила – так приглядывать за детишками в яслях, играть, особенно на печенья-цветы, болтать, смеяться, сплетничать, разузнавать, что творится у соседей. Страшно гордилась сыном и внучкой и постоянно влетала в их жилпространство, принося то пампушки, то рисовые пирожки, то сплетни. «Переехать бы вам в Пеони!» – повторяла она постоянно, хотя и знала, что этого не будет, потому что Яо такой необщительный, но это ничего, вот только она все надеется, что Синь будет держаться своих, когда придет пора заводить ребенка, о чем Мейлинь тоже говорила неоднократно. «Мама у Синь славная, Джаэль мне нравится, – говорила она сыну, – но я так никогда и не пойму, с чего ты не захотел получить ребенка от одной из девочек Вонгов, и тогда бы ее мама жила прямо тут, во второй чети, и так все было бы здорово. Но тебе же все надо сделать по-своему. И, я должна сказать, хотя Синь всего наполовину китайского происхождения, по ней и не скажешь, она такой красавицей вырастет, так что ты, наверное, знал, что делал, если только в любви или с детьми кто-то может знать, что делает, в чем я очень сомневаюсь. Это все удача. Молодой 5-Ли на нее глаз положил, ты заметил вчера? Двадцать три ему уже, славный мальчик. А вот и она! Синь! Как тебе идут длинные волосы! Тебе бы их отрастить!» Материнская добродушная, деловитая, несерьезная воркотня служила еще одним потоком, в котором Яо покойно и рассеянно плыл, пока однажды этот поток не оборвался. Миг. И – тишина. Пузырек лопнул. Пузырек в мозговой артерии, сказали врачи. Еще несколько часов 3-Лю Мейлинь в немом изумлении взирала на что-то, видимое ей одной, а потом умерла. Ей было только семьдесят лет.

Все живое находится под угрозой – изнутри и извне. Люди опасны.