Текст книги "Растерянный рай"

Плывущий мирок

В блоке Пеони провели краткую панихиду, а потом сын, внучка и инженер отвезли тело 3-Лю Мейлинь в Центр Жизни на переработку – химический процесс разложения и разделения, с которым покойная, как химик, была прекрасно знакома. Она останется частью мира – не как существо, но как непрестанное осуществление. Она будет плотью детей, которых выносит Синь. Все здесь были плотью друг друга. Все – потребители и потребляемые, пожиратели и пища.

В пузырьке, куда напущено ровно столько воздуха, и ни каплей больше, ровно столько воды, и ни каплей больше, ровно столько пищи, и ни каплей больше, ровно столько энергии, и ни каплей больше – в самодостаточном и уравновешенном внутри себя аквариуме: один сомик, две колюшки, три больших водоросли и достаточно мелких, три улитки, может быть, четыре, но никаких стрекозиных личинок – в таком пузырьке численность населения должна регулироваться особенно жестко.

Когда Мейлинь умирает, ей рождается замена. Но не более того. Каждый может иметь ребенка. Иные не могут, или не хотят, или не станут заводить детей, да еще иные дети умирают во младенчестве, так что почти все, кто хочет, могут иметь и двоих детей. Четыре тысячи человек – это не так уж много, но численность эта поддерживается со старанием. Четыре тысячи человек – это не самый внушительный генный пул, но контролируется он с величайшим тщанием. Антропогенетики трудятся так же бдительно и бесстрастно, как Яо в своих ботанических лабораториях. Только опытов они не проводят. Иной раз они успевают поймать дефект в зародыше, но, чтобы манипулировать с рекомбинацией генов, у них не хватает ресурсов. Все трудоемкие, материалоемкие технологии, поддерживаемые только непрестанной эксплуатацией ресурсов планеты, Нулевое поколение оставило позади. У антропогенетиков достает орудий и знаний, чтобы выполнять свою работу. Но их дело – текущий ремонт. Они хранят качество жизни – в самом прямом смысле.

Каждый может иметь ребенка. Одного. Самое большее – двоих. У женщины – материнское дитя. У мужчины – отцовское.

Система несправедлива к мужчинам – им приходится убеждать женщину выносить их дитя. Система несправедлива к женщинам – от них ожидают, что три четверти года своей жизни они потратят, вынашивая чужого ребенка. К женщинам, не способным выносить ребенка или живущим с другими женщинами, система несправедлива вдвойне – тем приходится убеждать мужчину и женщину зачать, выносить и отдать им ребенка. Система, строго говоря, вообще несправедлива. Честность и сексуальность едва ли имеют что-то общее. Несправедливую систему заставляют работать любовь, и дружба, и совесть, и доброта, и упрямство, хотя и не всегда, и с мучениями, и в горе.

Брак или постоянное партнерство – понятия условные и оговариваются обычно, пока дети еще малы. Большинство женщин с трудом могут расстаться с отцовским ребенком, и жилпространство на четверых просторно до роскошного.

Многие женщины вообще не хотят зачинать или вынашивать детей, многие полагают, что способность к деторождению – это долг и привилегия, иные гордятся ею. Попадаются и такие, что хвастают числом отцовских детей, словно счетом в баскетболе.

4-Штейнман Джаэль выносила Синь; она ее мать, но Синь – не ее дитя. Синь – дитя 4-Ли Яо, его отцовская дочка. Дитя Джаэль – это Джоэль, ее материнский сын, который на шесть лет старше своей сводной сестры Синь и на два года моложе своего сводного брата, 4-Адами Сета.

Каждому полагается жилое пространство. На одного человека – полторы комнаты; одна комната – 960 кубических футов. Обычно она имеет форму 10 на 12 на 8 футов, но, поскольку переборки сдвигаются, пропорции можно изменять свободно, если только несущие стены не помешают. Двупространство, как у 4-5-Лю, обычно делят на две спальные ячейки и гостиную – два личных отсека и один общий. Когда люди съезжаются, да еще у каждого по одному-двое детей, жилпространство может разрастись изрядно. На 3-4-5-Штейнман-Адами – то есть на Джаэль, Джоэль, 3-Адами Манхэттена, с которым Джаэль жила много лет, и его отцовского сына Сета – приходилось 3840 кубофутов жилпространства. Они живут в четвертой чети, с большинством сепров, людей севамериканского и европейского происхождения. Джаэль, питавшая тягу к театральным эффектам, нашла место на внешней дуге, где потолки можно было поднять до трех метров. «Точно небо! – говорит она и красит потолки в голубой цвет. – Чувствуете, какая разница! Какое ощущение легкости и свободы!» Вообще-то Синь, когда та ночует у Джаэль, в ее комнатах неуютно; над головой столько свободного места, что комнаты кажутся пустыми и холодными. Но Джаэль заполняет их своим теплом, серебряным потоком слов, яркими красками одежд, изобилием своего бытия.

Когда у Синь начались месячные и девочка училась пользоваться противозачаточными и тосковала о сексе, Джаэль и Мейлинь заявили ей, что родить ребенка – это большая удача. Женщины они были очень разные, а слово выбрали одно. «Самая большая удача, – сказала Мейлинь. – Так интересно! Ни на что другое ты не уходишь до последней капли». А Джаэль объясняла, что рост плода в твоем чреве и грудное вскармливание – это составная часть секса, его продолжение и завершение, познать которое во всей полноте – большая удача. Синь слушала их со сдержанной, циничной серьезностью девственницы. Когда придет время, она сама все решит.

Многие кипры не одобряли – кто про себя, кто вслух, – что Яо попросил женщину другой чети, другого происхождения выносить его ребенка. Многие сородичи Джаэль интересовались, ради экзотики она согласилась или еще чего. На самом деле Яо и Джаэль влюбились друг в друга по уши. Они были достаточно взрослыми, чтобы понимать – кроме любви, ничего общего между ними нет. Джаэль попросила у Яо позволения выносить его дитя, и тот, тронутый до глубины души, согласился. Синь стала плодом неувядающей страсти. Всякий раз, когда Яо приходил навестить дочь, Джаэль бросалась ему на шею с криком: «Ох, Яо, это ты!», исполненным такой полнейшей, сердечнейшей радости и восторга, что лишь настолько довольный и самодовольный человек, как Адами Манхэттен, мог избежать мук ревности. Манхэттен был мужчиной огромным и брутальным. Возможно, избежать ревности ему помогало то, что он на пятнадцать лет старше Яо, на восемь дюймов выше и куда волосатее.

Деды и бабки – вот вам еще способ расширить жилпространство. Порой в соединенных комнатах поселялись и более дальние родичи – полубратья, их родители, их дети. Вниз по коридору от 4-5-Лю располагался блок Лотос – одиннадцать слившихся жилпространств семейства 3-4-5-Ван. Переборки там образовывали нечто вроде центрального прохода, заполненного беспрерывным гамом и толкотней. Блок Пеони, где провела всю жизнь Мейлинь, насчитывал в разное время от восьми до восемнадцати жилпространств. Другие линии происхождения такими многочисленными семействами обычно не жили.

Собственно говоря, к пятому поколению большинство жителей мира вообще позабыли, что означает их происхождение, считали его не важным, а тех, кто основывал на нем свое самосознание или чувство общности, – не одобряли. В Совете часто критиковали клановость лиц китайского происхождения, которую недоброжелатели называли «сепаратизмом второй чети» или хуже того – «расизмом», а сами кипры – «приверженностью путям предков». Кипры же протестовали против новой политики школьной администрации, перемещавшей учителей между четями, чтобы детей учили чужаки из других общин, других родословных. Но в Совете им никогда не удавалось набрать большинства.

Пузырек

В стеклянном пузырьке, хрупком мирке велика опасность схизмы, заговора, риск преступления, безумия, бессмысленного насилия. Никакой человек не может в одиночку принимать мало-мальски значительных решений. От начала времен никто не допускается в одиночку к пультам системного контроля. Всегда за спиной стоит дублер, контролер. И все же несчастья случаются. Пока что ни одно из них не стало катастрофой.

Но как оценить норму поведения человека? Что считать стандартом, а что – отклонением?

Учите историю, говорят учителя. История поведает нам, кто мы, как вели себя и как будем себя вести дальше.

Да ну? История на экранах, курс истории Земли, эта тошнотворная хроника несправедливости, жестокости, порабощения, ненависти, убийства – неужели эта, одобренная и прославленная всеми правительствами и установлениями хроника разорения и порчи человечества, флоры, фауны, воздуха, воды, планеты научит нас? Если мы таковы – есть ли для нас вообще надежда? Нет, история – это то, от чего мы бежали. То, кем мы были и перестали быть. То, что никогда не должно повториться.

Из соленой пены морской родился одинокий пузырек. И взлетел.

Чтобы понять, кто мы есть, загляните не в хроники, но в музеи, туда, где хранятся плоды нашего гения. Печальные лица старых голландцев глядят на нас из тьмы веков. Мать склоняет прекрасный, скорбный лик к лежащему на ее коленях погибшему сыну. Безумный дряхлый король восклицает над телом дочери: «Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда!» С несказанной нежностью шепчет Милосердный: «Ничто не вечно, ничто не насущно, ничто не суще». «Спи, дитя мое, усни», – требует колыбельная, и тоскливо рыдают песни рабов: «Отпусти народ мой!» Из тьмы во славе восстают симфонии. И поэты, безумцы-поэты восклицают: «Родился ужас красоты!» Но все они сумасшедшие. Все они дряхлы и безумны. Их красота всегда ужасна. Не надо читать стихов. Они не вечны, не насущны, в них нет сути. Они написаны о другом мире, о мире грязи, о том косном мире, который отринуло Нулевое поколение.

Ти Чу, Дичу, комок грязи. Земля. Мир «мусора». Планета «отбросов».

Это устаревшие, исторические слова, из подписей к картинкам в учебнике: контейнеры, полные «грязного» «мусора», вываливают в машины, и те отвозят его на «свалки», чтобы «выбросить». Что это значит? «Выбросить» – куда?

Роксана и Роза

В шестнадцать лет Синь добралась до Дневников 0-Файез Роксаны. Подростков всегда привлекает ее постоянная рефлексия, вечное сомнение в собственной интеллектуальной честности. Роксана похожа на Луиса, думала Синь, только женщина. Иной раз хочется поговорить с женщиной, а не с парнем, но Лена только и талдычит, что о своем баскетболе, а Роза совсем в ангелы ушла, а бабушка – умерла. Так что Синь читала дневники Роксаны.

Тогда она впервые осознала, что люди Нулевого поколения, создатели мира, полагали, будто требуют от своих потомков величайшей жертвы. То, что Нулевки оставили, потеряли, покинув Землю. «Мы – боги „Открытия“, – писала Роксана, – и да простят нас истинные боги за нашу самонадеянность!»

Но когда она раздумывала о грядущем, потомков своих она видела не детьми богов, но их жертвами, взирая с ужасом, жалостью и чувством вины на беспомощных пленников воли и желания предков. «Как смогут они простить нас? – стенала она. – Мы еще до рождения отняли у них мир – отняли моря, и горы, и луга, и города, и солнечный свет, все, что принадлежит им по праву. Мы заперли их в клетке, в жестянке, в банке для образцов, чтобы жить и умереть, точно лабораторные крысы, ни разу в жизни не увидав лунных лучей, не пробежав по лугу, не зная, что такое свобода!»

Я не знаю, что такое «клетка» и «жестянка», и почему банка должна быть «для образцов», нетерпеливо думала Синь, но кем бы ни была «лабораторная крыса», я не такая. Я бегала по В-полям в Деревне, и я знаю – чтобы быть свободным, не нужны ни луга, ни холмы, ни все такое! Свобода – она в мыслях и в душе. А всякое барахло с Дичу тут ни при чем. «Не бойся, бабушка!» – обращалась она к давно умершей писательнице. «Ты сотворила прекрасный мир». Ты была мудрой и доброй богиней.

Когда Роксана впадала в депрессию по поводу горькой судьбы несчастных потомков, она постоянно поминала Синдичу, как звала она планету назначения, или просто Цель. Порой фантастические образы подбадривали ее, но чаще – пугали. Окажется ли планета пригодной для жизни? Будет ли у нее биосфера? И если да, то какая? Что увидят там «поселенцы», как справятся с тем, что увидят, как отправят информацию обратно на Землю? Для нее это было так важно. Забавно – бедная Роксана волнуется, какие сигналы отправят через двести лет ее прапрапраправнуки «обратно», туда, где никогда не бывали! Но эта нелепая идея служила ей сильнейшим утешением. Она одна оправдывала все, сделанное ею в жизни. То была причина. «Открытие» построит хрупкий радужный мост через неизмеримую бездну, чтобы по нему прошли истинные боги: знание, информация. Боги разума. Этот образ, постоянно повторяемый в дневниках Роксаны, был ее прибежищем.

Синь же образы богов утомляли. Наследие монотеистов преследовало их, думала она. Метафорические, с прописной буквы божества Роксаны были предпочтительнее строчных Богов и Праотцев из курса истории и литературы, но все они были страшно скучны.

Получая весть

Разочарованная Роксаной, Синь ссорилась с подругой:

– Рози, ты бы сменила тему.

– Я просто хочу поделиться с тобой своим счастьем, – отвечала Роза своим Благодатным голосом – негромким, ласковым, мягким, как стальная балка.

– Раньше нам было вместе здорово и без Благодати.

Роза глянула на нее со всеобщей любовью во взгляде, непонятным образом оскорблявшей Синь до глубины души. «Мы же были подругами, Роза!» – хотелось крикнуть ей.

– Синь, как ты думаешь – почему мы здесь?

Вопрос показался ей коварным, и Синь поразмыслила, прежде чем ответить:

– Если понимать буквально, то мы здесь потому, что так распорядилось Нулевое поколение. Если же ты имела в виду «зачем», то я отказываюсь отвечать на провокационные вопросы. Спрашивать «зачем» – значит, подразумевать, что существует некая цель, к которой мы сознательно движемся. Цель была у Нулевого поколения: отправить корабль к другой планете. А мы исполняем их план.

– Но куда мы движемся? – спросила Роза с той пылкой слащавостью, с тем любезным жаром, от которого Синь хотелось сжаться в комок и плевать желчью.

– К Цели. К Синдичу. И когда мы туда доберемся, мы обе будем старухами!

– А зачем мы туда движемся?

– Чтобы добыть знания и отправить их обратно, – ответила Синь словами Роксаны, потому что других у нее не было, а потом – заколебалась, осознав, что вопрос ей задан корректный, а она никогда не пыталась ни задать его себе, ни ответить. – И жить там, – добавила она. – Познавать мир. Мы живем в пути. За открытиями. Это путь «Открытия».

С этими словами она осознала смысл имени мира.

– Чтобы открыть?..

– Роза, твоим наводящим вопросам место в детском саду – «а ка-ак у нас называется эта буковка с завитушками?». Ну же, поговори со мной! Не пытайся мною крутить!

– Не бойся, ангел мой, – улыбнулась Роза в ответ на гневную вспышку. – Не бойся радости.

– И не зови меня «ангелом»! Ты нравилась мне, когда была собой, Роза.

– Не зная Благодати, я не ведала себя, – ответила Роза без улыбки, с такой потрясающей прямотой, что Синь в стыдливом изумлении отвела взгляд.

Но, уходя от Розы, она чувствовала себя обделенной. Она потеряла подругу многих лет и возлюбленную. Когда они станут старше, им уже не съехаться, как мечтала Синь. Черта с два она станет ангелом! Но… ох, Роза, Роза…

Синь попыталась сложить стихи, но получилось только две строчки:

 
Мы будем видеться подчас и не сойдемся снова,
Нас разведут одни и те же коридоры.
 

ЧТО ЗНАЧИТ В ЗАМКНУТОМ ПРОСТРАНСТВЕ «РАЗОЙТИСЬ»?

Для Синь – это стало первой большой потерей. Бабушка Мейлинь была такой жизнерадостной и добродушной, а смерть ее – такой неожиданной, такой внезапной и тихой, что Синь ее как-то не восприняла до конца. Ей все время казалось, будто бабка так и живет чуть дальше по коридору, и, вспоминая ее, Синь не горевала, а утешалась в горе. А вот Розу она потеряла.

К первой своей печали Синь подошла со всем юношеским пылом и страстью. Она ходила как шальная. Какие-то участки ее сознания, похоже, повредились навсегда. Синь с такой силой возненавидела ангелов, уведших у нее Розу, что начала подумывать – не правы ли старшие кипры: людей другого происхождения понять невозможно, не стоит и пытаться. Они – другие. Лучше держаться от них подальше. Держись своих. Держись середины. Держись пути.

Даже Яо, устав от проповедующих благодать коллег из лаборатории, цитировал Длинноухого Старца: «О чем говорят – не знают. О чем знают – не говорят».[1]1
  Длинноухий Старец – Лао-цзы. Цитируется «Дао дэ цзин».


[Закрыть]

Дураки

– А вы, значит, знаете? – поинтересовался Луис, когда она повторила ему эту строку. – Вы, кипры?

– Нет. Никто не знает. Просто не люблю проповедей!

– А многие любят, – ответил Луис. – Любят проповедовать и слушать проповеди. Всякие люди бывают.

Только не мы, подумала Синь, но промолчала – Луис, в конце концов, не китайского происхождения.

– Не надо изображать лицом стену, – заметил Луис, – только потому, что оно у тебя плоское.

– У меня не плоское лицо. Это вообще расизм.

– Да-да. Великая Китайская стена. Кончай, Синь. Это же я, Гибридный Луис.

– Ты не больше полукровка, чем я.

– Куда больше.

– Ты мне скажи, что Джаэль китаянка! – ухмыльнулась она.

– Нет, чистая сепра. Но моя биомать полуевропейка, полуиндуска, а отец – по четверти южноамериканской крови, африканской и половина японской, если я ничего не путаю – что бы это все ни значило. У меня, выходит, и вовсе происхождения нет, одни предки. А ты! Ты похожа на Яо и свою бабку, ты говоришь, как они, ты от них китайскому научилась, ты выросла среди сородичей и сейчас занимаешься тем же старым кипровским отторжением варваров. Ты происходишь от самых больших расистов в истории.

– Неправда! Японцы… европейцы… севамериканцы..

Они еще немного поспорили по-дружески на основании смутных данных и сошлись на том, что все на Дичу были расисты, а также сексисты, классисты и маньяки, повернутые на деньгах, – непонятном, но неотъемлемом элементе всех исторических событий. Отсюда их занесло в экономику, которую они добросовестно пытались понять на уроках истории, и наговорили еще немного глупостей о деньгах.

Если каждый имеет доступ к тем же продуктам, одежде, мебели, инструментам, образованию, информации, работе и власти, если копить бесполезно, потому что все нужное можно получить в любой момент, если азартные игры – пустое времяпрепровождение, потому что нечего проигрывать, и богатство и бедность равно стали метафорами – «богатство чувств» и «нищета духа», – как можно понять значение денег?

– Все-таки они были ужасные болваны, – заметила Синь, озвучив ту ересь, которую придумывают рано или поздно все умненькие молодые люди.

– И мы такие же, – ответил Луис – может, правду, а может, нет.

– Ох, Луис, – проговорила Синь с глубоким, тяжелым вздохом, глядя на фреску на стене школьной закусочной – сейчас ее покрывал абстрактный узор розовых и золотых разводов. – Не знаю, что бы я без тебя делала.

– Была бы ужасной дурой.

Синь кивнула.

4-Нова Эд

Луис не оправдывал ожиданий отца. И оба это знали. 4-Нова Эд был незлым мужчиной, чье существование вращалось целиком и полностью вокруг гениталий. По преимуществу его интересовали стимуляция и разрядка оных, но и о размножении забывать не следовало. Он хотел, чтобы сын пронес в будущее его гены и его имя. Он только рад был помочь зачатию любой женщине, что просила его об этом, и помогал так трижды, но ту, кто выносит его отцовского сына, искал долго и старательно. Он выучил чуть ли не наизусть несколько таблиц соответствия и генетических сочетаний, хотя чтение не относилось к числу его любимых занятий, и когда решил наконец, что цель достигнута, удостоверился, что носительница согласна скорректировать пол. «Будь их двое, я бы согласился на девочку, но раз один – пусть уж мальчик, лады?»

– Хочешь сына? Будет тебе сын, – ответила 4-Сандстром Лакшми и выносила ему сына.

Женщина она была энергичная, активная, и беременность стала для нее настолько утомительным и неприятным опытом, что повторять его она не стала.

– Это все твои красивые карие глаза, Эд, чтоб им провалиться, – бросила она. – И больше никогда! Вот он. Целиком твой.

Порой Лакшми заглядывала в жилпространство 4-5-Нова, всякий раз притаскивая Луису игрушку, которая очень понравилась бы ему год назад или лет через пять. После этого они с Эдом занимались, по ее выражению, «мемориальным сексом», после чего Лакшми заявляла: «И каким местом я только думала? Нет уж, больше никогда. Но он-то в порядке, да?»

– Малыш замечательный! – отвечал на это отец громогласно, но без особого убеждения. – Твои мозги, и мой слив.

Лакшми работала в центральной рубке связи, а Эд был физиотерапевтом – неплохим, по его же словам, но его пальцы были умнее головы. «Поэтому я такой хороший любовник», – объяснял он партнершам и был прав. А еще он был хорошим отцом. Он знал, как держать и обихаживать малыша, и любил это занятие. Он не испытывал перед младенцем священного, отчуждающего трепета, который парализует менее мужественных. Хрупкость и сила крохотного тельца восхищали его. Он любил Луиса как плоть от плоти своей, сердечно и счастливо, первые пару лет, и до конца своей жизни – несколько менее счастливо. С течением лет восторги отцовства блекли и скрывались под гнетом обид.

Ребенок оказался наделен характером и волей. Он никогда не сдавался и ничего не сносил. Колики его продолжались вечно. Каждый зуб становился мучением. Он хрипел. Он научился говорить прежде, чем встал на ноги. К трем годам он болтал так бойко, что у Эда только челюсть отпадала. «Ты мне хитро не заворачивай!» – твердил он сыну. Луис разочаровывал отца, и Эд стыдился своего разочарования. Он-то хотел вырастить товарища, свое отражение, мальчишку, которого можно научить играть в теннис – Эд шесть лет подряд выходил в чемпионы второй чети по теннису.

Луис добросовестно выучился махать ракеткой – без особого, правда, успеха – и пытался научить отца игре слов под названием «грамматика», от которой у Эда шарики за ролики заходили. В школе он учился на «отлично», и Эд старался им гордиться. Вместо того чтобы бегать по залу со стадом одногодок, Луис приходил домой, всегда с этой кипровской девчонкой Лю Синь, и они часами тихонько играли, запершись. Эд, конечно, подглядывал, но ничего предосудительного они не делали – все, что и другие дети, – но Эд порадовался, когда они доросли до одежды. В шортах и майках они походили на маленьких взрослых. В детской наготе было что-то увертливое, уклончивое, загадочное.

По мере того взросления Луис покорно начинал повиноваться взрослым законам. Он все еще предпочитал общество Синь компании парней, и они все так же постоянно держались вместе, но никогда не оставались вдвоем при закрытых дверях. А значит, когда Эд был дома, ему приходилось слушать, как они делают домашнее задание или болтают. И говорят, и говорят, черт – сколько можно болтать? Это пока девчонке не стукнуло двенадцать. Потом по закону ее происхождения ей можно было встречаться с мальчиками только в общественных местах и при посторонних. Эд счел, что это замечательная идея – он-то надеялся, что Луис станет поглядывать на других девочек, может, появится в нем что-то мальчишеское. Луис и Синь действительно сошлись с кружком ребят из второй чети, но как-то так получалось, что они все время болтали вдвоем, в сторонке.

– К шестнадцати годам, – говорил Эд, – я переспал с тремя девчонками. И парой ребят.

Сказалось не то, что хотелось. Он-то хотел довериться Луису, подбодрить, а вышло, что он не то хвастается, не то укоряет.

– Я пока не хочу заниматься сексом, – ответил паренек обиженно. Эд его не винил.

– Это не такое большое дело, – заметил он.

– Для тебя, – возразил Луис. – А для меня, наверное, нет.

– Нет, я другое… – Но Эду никак не удавалось выразить мысль. – Это не просто приятно, – неуклюже выдавил он.

Пауза.

– Лучше, чем дрочить, – закончил Эд.

Луис кивнул, явно в полном согласии.

Пауза.

– Я просто хочу понять, как, ну, ты понимаешь, как найти себя, вот и все, – проговорил мальчик – не так бойко, как обычно.

– Тогда молодец, – отозвался Эд, и оба, ко взаимному облегчению, сменили тему.

Ну и что, если у мальчика замедленное развитие, думал Эд, но, по крайней мере, он вырос в жилпространстве, где есть пример здорового, открытого, жизнерадостного секса.