Текст книги "Сак"

Через сутки генерал знал про киргизского парня всё или почти всё. Отличное владение приёмами восточного единоборства и знание немецкого языка определили его судьбу. Про то, что он сынок какого-то там бия или бая, генерал посоветовал всем забыть. Татарин по национальности, он после месячной подготовки по особой методике ввёл способного бойца в особое подразделение, которое занималось диверсиями в тылу врага, собирало информацию и исполняло роль связника между регулярными войсками и партизанами. Группа неплохо справлялась с поставленными задачами, но, тем не менее, её расформировали после ранения самого генерала в ходе одной операции, в которой он лично принимал участие. Командир спецотрядов больше в регулярные войска не вернётся по неизвестным для его подчинённых причинам. Так мой отец попадёт в пехоту. Его там четырежды ранят фашистские пули и осколки снарядов, раз контузит. Но все ранения относились к разряду везения, а не неудач, ибо он оставался живым. Не раз косоносица представала пред его очами. Но осмотрительность, развитое чувство опасности каждый раз выводили отца из-под снарядов и пуль, взрывавшихся и просвистывавших именно в том месте, где только что находился солдат, который, подчиняясь внутренним импульсам, резко уходил в сторону за миг до взрыва снаряда или пулемётной и автоматной очереди. Смертельные бомбы его откидывали, оглушали, рвали осколками, но оставляли в живых. Миллионы наших солдат погибли на страшной войне не оттого, что враги были такими меткими, а оттого, что бойцы терялись, паниковали, а то и велись в бой горе-командирами, послушными воле Кремля, откуда бездумно требовали что-то отстоять или захватить. Высоким чинам стольного града было наплевать на жизни солдат. Иначе как объяснить такое количество смертей?!

О войне мой отец не любил вспоминать, говоря, что там ничего прекрасного нет. Но бывало, как мне рассказывал мой старший брат, отец наш напивался с сослуживцами, которые хоть и редко, но навещали своего старшину. И тогда, если не допивался до чёртиков, вспоминал о страшных событиях Великой Отечественной войны. Как драпали от танков, ибо воевать с винтовками против гусеничной боевой машины не получалось. Как командиры поднимали солдат и вели в бессмысленную атаку. Как вылавливали мародёров и расстреливали на месте. Как насиловали и разрывали пленниц вражеских, сунув гранаты во влагалище. Как умирали по глупости, как погибали геройски совсем ещё пацаны и взрослые мужчины. Как поднимали дух солдат, преподнося каждому сто грамм спирта.

Надо отдать должное, на фронте работали комиссары-замполиты, которые умели речью своей настроить на бой наших воинов, умели остановить одним окриком бежавших сломя голову перепуганных пехотинцев: «Коммунисты и комсомольцы, стоять!» И ведь останавливались, перебарывая свой страх, коммунисты и комсомольцы, глядя на них, остальные тоже вставали как вкопанные и затем снова шли в атаку или оборонялись! Но когда отец перепивал, то начинал «воевать». Куда-то полз, перекатывался, что-то бросал, из чего-то стрелял и всё время кричал: «Юра, фланг держи! Фланг держи! Пройдут – всем нам хана! Умри, но держи фланг! Я здесь их встречаю! На! На! Жри, сволочь!» Война – страшное явление. Оставаться человечным на войне почти невозможно. Там противостояние так оголено, что хочется, чтобы выжить, просто тупо всех убивать: врагов, пособников врагов, соотечественников врагов.

Первое ранение Барбек получил, когда их роту погнали с винтовками на танки. Пуля автоматчика, а их было много: они бежали за своими железными чудовищами, прошила грудь насквозь, пролетев в нескольких миллиметрах над сердцем. Рана зажила на удивление быстро. После лечения его перебросили в другую часть. Второе ранение он получил, когда вместе со всеми бежал по полю, чтобы взять высоту, с которой палили пушки. Контузия и разорванное плечо. После госпиталя опять другая часть. Третье ранение он получил от пулемётчика неожиданно из засады, открывшего огонь по их колонне. Раздробленное бедро, лазарет, новая часть. Под Кенигсбергом, ныне Калининградом, он закончил свою войну. Брали очередной административный пункт. Рядом разорвался снаряд, осколками ему оторвало безымянный палец, мышечную часть предплечья и раздробило все кости левой руки. Это произошло осенью 1944 года.

Руку собирались ампутировать, но он как-то умудрился упросить молоденького врача из Алма-Аты не делать этого. Звали врача Юрий, фамилии отец не запомнил. Тот поразмыслил и вдруг согласился. Он решил попробовать восстановить руку. Буквально собрал по косточкам. Никто не верил в излечение раздробленной руки. Никто, кроме моего отца. И ведь у врача с пациентом получилось! Молодой хирург в течение полугода наблюдал за своим творением и экспериментировал в области реабилитации, чтобы не только сохранить руку, но и вернуть ей все функции. Рука восстановилась. Отец мог ею пользоваться в полной мере. Правда, некоторые оторванные мышцы хирург не смог восстановить. Там, где не хватало мышц, рука неестественно суживалась почти до костей и выглядела как перетянутая сосиска. Но, повторюсь, суставы, кисть, пальцы нормально работали. Молодой врач воистину совершил невероятное хирургическое чудо и нескрываемо гордился проделанной им работой, а в госпитале его стали называть Мастером.

Всего наш воин провалялся в больничной палате около года. Война к моменту его выписки из госпиталя закончилась, и Барбека направили служить в Литву. Особой радости некоторые местные жители прибалтийской республики не проявляли по поводу их освобождения от ига фашизма. В связи с чем по ночам в одиночку ходить строго запрещалось. На то были веские причины. Участились случаи нападения неизвестных лиц на военнослужащих Красной Армии. Убивали советских военных по-разному, но особенно лесным братьям, так их называли в округе, нравилось использовать при расправе с освободителями холодное оружие и чаще – штык-нож от карабина или винтовки. Кое-кто объяснял этот выбор бесшумностью «работы». Возможно и так. Но лично мне думается, что здесь кроется иная причина. Лесные братья мстили за свою изолированность. А при мщении важен момент ощущения гибели врага. С холодным оружием оно присутствует. В ответ на подобные нападения проводились адекватные операции, на которых отряды внутренних войск советской республики, бывало, убивали и случайных безвинных людей. Что не способствовало усилению любви местных жителей к нашим солдатам, вынесшим на своих плечах Вторую мировую войну и заплатившим миллионами жизней за укрощение коричневой чумы.

Барбек в адекватных операциях не участвовал, так как его определили конвоиром военнопленных, в основном представителей Северного Кавказа и европейских советских республик. Но он знал про отдельные карательные зачистки энкавэдэшников. По сути своей, они ничем не отличались от подобных операций в Киргизии в двадцатых-тридцатых годах, когда устанавливали власть Советов в Средней Азии. В общем, творилось жестокое, беспощадное истребление друг друга с обеих противоборствующих сторон. Послевоенные мероприятия органов внутренних дел, какие бы цели они не преследовали, порождали в сознании местных жителей потаённую ненависть. Подобная ненависть имеет свойство тихо и незаметно для глаз тлеть в подсознании граждан долгие десятилетия, века и даже тысячелетия, передаваясь из поколения в поколение на генетическом уровне. Поэтому неудивительно, что мирно живущие национальные сообщества вдруг принимаются буквально воевать друг с другом всеми доступными средствами, начиная с оскорблений и заканчивая физическим унижением, вплоть до покушения на жизнь противника ещё вчера, ещё час назад бывшего другом, кунаком, замечательным соседом.

Боец охранной службы так и остался бы, возможно, в Прибалтике, если бы не встреча с одним военнопленным, карачаевцем по национальности. Как я уже писал, мой отец был в составе конвоя, который сопровождал военнопленных на места работы и обратно в лагерь. Так получалось, что каждый раз при конвоировании пленных он незаметно для сослуживцев перекидывался парой словечек с одним из зеков. Он, конечно же, рисковал, так как контакты с военнопленными были строго запрещены. Но бог миловал, их краткие беседы никто не зафиксировал и не донёс куда следует. Так он понемногу выяснил, что карачаевец попал в руки органов за проявленную жалость к врагу. Он отказался убивать литовку, прятавшую своего брата, лесного сопротивленца новой власти, и не дал этого совершить другим. Карачаевец, расположивший к себе моего отца, пользуясь этим, попросил передать родным весточку о том, что жив. Отец знал, что нарушает инструкцию, и прекрасно догадывался, чем может закончиться его согласие. Но не смог отказать. Когда карачаевец передавал письмецо Барбеку, кто-то из заключённых заметил это и, чтобы выбить себе какие-то льготы, тут же доложил начальнику лагеря о нарушении инструкции конвоиром. Письмо перехватили. Барбека взяли под арест и допросили с пристрастием, не связан ли с лесными братьями. Что произошло дальше, отец не знает, но через неделю его выпустили. Для тех непростых времён такое оправдание похоже на чудо, но факт остаётся фактом: Барбека не тронули. Возможно, учли ранения, награды и проявленную храбрость, отвагу во время боевых действий, а может быть, кто-то замолвил за него слово, тот же генерал, например, откуда-то узнавший о беде солдата. Чудом проскочив жернова НКВД в конце войны, мой родитель оказался в хозчасти, где охранял склад провизии. От безделья воин затосковал по родным местам и, не выдержав ничегонеделание, попросился в отставку. Так вот он вернулся на малую свою родину. Где в первую очередь стал искать следы Соломоновича, но тот канул куда-то, как и родители отца. Много позже Барбек догадается, что Соломонович тоже был суфием настоящим и, исполнив свою миссию, последовал за другом своим. Да будет благословенна душа Соломоновича.

Моё повествование по своему объёму выходит за рамки нормального письма, но ты всё продолжаешь просить меня рассказывать о моих родителях. Сама ты о себе пишешь совсем мало, о своих родных и близких не пишешь вообще, а о моих родителях пытаешь в каждом своём послании. Зачем тебе это? Наташа, зачем?

Не знаю, надо ли письмо отправлять, слишком громоздкое. Но раз оно написано, то судьба его должна как-то определиться, и пусть его будущим займётся господин случай. Вот сейчас выйду на улицу и если в первом попавшемся киоске увижу конверт с русским народным узором, то отправлю письмо тебе, если нет, оно осядет в моем архиве. Но как ты об этом узнаешь? Только в том случае, если получишь это письмо. Асманкель».

Письмо, написанное Наташе, осядет в архиве. В первом встречном киоске наш эпистоляр увидел конверт с восточным орнаментом.

Поэт фауны

Асманкель, прогуливаясь после ночного дежурства, остановился возле того киоска, где собирался купить стандартный письменный конверт месяц назад. Его не покидало ощущение дежавю. Будто он уже пробовал положиться на судьбу и ожидал найти конверт с рисунком средней полосы России, а нашёл восточную мозаику. И тогда тоже он вроде так и не отправил послание адресату. И это обстоятельство долго угнетало его. Внук Аскера и не подозревал, что ощущение, над которым он размышлял, пришло из глубины его генетической памяти. Один из его предков не завершил важное дело: не передал то, что следует, тому, кто продолжил бы это дело, и очень сожалел о том. Эта досада из прошлого, прошедшая в схроне ДНК долгий путь из поколения в поколение, начала проявляться в сознании потомка караимов. Незавершённое дело цеплялось за все недовоплощённые намерения, таким образом привлекая к себе внимание. Удели он этому вопросу ещё несколько минут, возможно, до причин дежавю он бы докопался. Но наш любитель дум не стал углубляться в свои мысли, это говорило о его неготовности к таким открытиям.

Сыну Барбека вдруг захотелось пройтись по набережной реки Даугава. И пока он соображал, в какую сторону направиться, к киоску подошёл его коллега по перу и товарищ по литературному клубу. Подошедший похвастался очередным изданием своей поэтической книжки и публикацией в популярном журнале небольшого рассказа. – Слушай, а что с твоей миниатюрой, где описывается киргизская степь? – Миниатюра моя не о киргизской степи. – А о чём же тогда?

– Об уделе, карме, о кузнеце, который куёт своё настоящее и будущее сам, во всяком случае, такая возможность не исключается. – Ага. Понятно. А ты чего здесь делаешь? Ждёшь кого? – Здесь я размышляю. И соответственно никого не жду. – А о чём думаешь, если не секрет? – О разном.

– И всё же?

– Видишь ли, мой любезный встречный, я написал месяц назад письмо одной знакомой из Сибири, но засомневался, нужно ли его отправлять. В подобных ситуациях, учил меня отец, самое лучшее – это положиться на случай.

Вот тогда я направился к ближайшему киоску и решил так: если конверт окажется с определённым узором, то непременно отправлю письмо, если нет, то оставлю себе.

– Зачем оставлять себе письмо, если оно написано другому?

– Я же говорю, что не уверен был, нужно ли грузить адресата? Иногда люди пишут самим себе. Возможно, я писал не ей, а себе.

– А, понятно. Как это на тебя похоже! Вот сколько у тебя рассказов, стихов?

– Немного.

– Достаточно, чтобы издать книгу. Но они у тебя при себе. Никому и никуда их не отдаёшь. Как письмо, держишь при себе. Зачем?

– Мои сочинения сырые.

– Не тебе судить. Спорить не будем. Лучше ответь на один вопрос: зачем ты пишешь, сочиняешь?

– Я не ведаю этого.

– Зато я ведаю. Сочинения надо публиковать, чтобы их читали другие, как и письма надо отправлять по назначению, а не держать при себе. Прислушайся к моему совету. Не сомневайся. Написал – отдай в редакцию, написал – отправляй адресату. Сколько раз я тебе предлагал отнести свои стихи, прозу в редакцию, в издательство?

– Было, предлагал.

– А ты отвечал: «А пусть побудут пока при мне».

– Повторяю, они сырые, незавершённые.

– Ты же сам утверждал, что совершенства творения рук человеческих не бывает.

– Странно ты воспринимаешь мои слова. Очень странно.

– То есть?

– Я говорил об идеальном творении, о бесконечном стремлении к нему.

– Ну, тебе видней.

Двое знакомых разошлись, договорившись о встрече в клубе на выходные. Асманкель расхотел совершать променад по набережной, его потянуло в библиотеку. Но так как организм на прогулку уже настроился, он решил сделать крюк, прежде чем навестить храм знаний. Тем более что наш писатель, привыкший складывать свои сочинения в стол, имел одну блажь – подолгу прогуливаться и углублённо о чём-нибудь размышлять. В блажь он впадал редко, как-никак работал и в порту механиком, и журналистом в одном издании, занимался режиссурой в клубе молодых литераторов. Клуб этот создали трое – Эрик Панс, Дмитрий Дрозд и Асманкель Аскеров. Наш герой там ставил спектакли, участвовал в обсуждении чьих-либо работ. В свободное от трудов праведных время писал, в общем, много ещё чем занимался. Кстати сказать, наш блаженный при всей увлечённости творчеством оставался замечательным инженером и не изменял своей институтской специальности.

На этот раз, пустившись в долгую прогулку по улицам города, он дивился странности восприятия коллегой по перу его рассказов, в частности суфийской притчи «Поэт фауны», небольшой по объёму. И любитель побродить по улочкам Риги решил осветить в памяти миниатюру. Он на ходу начал вспоминать:

Степь. Бескрайняя. А может, тундра, которая тоже без края. Сумерки. Ещё виден лёгкий перелив келерий и ковыля или ягеля. Небосклон затаил дыхание своё, глядя на него, всё смолкло в округе. Наступила тишина. Коли сумерки, то значит, вот-вот замерцают на небе первые звёзды. Очень скоро на свой дозор ночной выйдет луна. А если это всё-таки зарождающийся день, то значит, на небе вскоре ярко засияет солнце, освещая огромное пространство своими лучами. В общем-то, это не важно: утро сейчас или вечер.

Он – творение природы – стуча копытцами, появляется в этой самой бескрайней степи или тундре. Впереди ночь. Затем рассвет. Или день, затем закат. И встреча с любимой, а может, с любимым лугом, где много сочной травы и спокойная река. Дружелюбный ветерок подбадривает его в беге. Поэт фауны лёгок и спокоен.

Почему он в том месте оказался совершенно один? Тем более в сумерки? Такое бывает в жизни. Особенно у поэтов, чьи судьбы обречены на подобные обстоятельства.

Степной или тундровый закон жизни через некоторое время вносит в свой сценарий и Её.

Она – глаза голода, выискивающие очередную жертву, – тоже появляется в уже знакомом нам месте. Её звериный нюх уловил запах пищи, запах живой сладкой крови, так быстро распространившийся в уже ночном просторе – там, где холодный свет луны не греет и не придаёт общей атмосфере напряжённость и таинственную жуткость. Полнолуние, одним словом. А может, это происходило днём, когда всё видно очень далеко, что тоже небезопасно. В общем, Она стремительно направляется в сторону источника запаха. И обнаруживает свою потенциальную жертву.

Сигнал тревоги подало сердце. Поэт фауны вдруг вздрогнул и оглянулся. Вдали показалось множество сверкающих глаз. Он рванул вперёд. Но было уже поздно. И не потому, что глаза смерти подобрались слишком близко, а потому, что Он побежал в ужасе от стаи, а не устремился к любимой или ещё к кому или чему.

Разыгралась банальная история степей, а может быть, и тундры: бегство от смерти, погоня за пищей, перепуганное сердце и кровожадные пасти.

Он с каждым мигом терял былую лёгкость, тяжелея от страха, а Она, наоборот, набирала силу и скорость, предвкушая вкусную трапезу.

Стая нагнала жертву. Нагнала и разодрала в клочья её. Ангел Смерти, наблюдавший за звериным пиром, вдруг (и не такое случается с небесными ратниками) громко скомандовал:

– Остановись, голод!

Стая послушно замерла, глядя на огромную белокрылую волчицу.

– Кто дал вам право съедать жертву?

– Бог, – ответил вожак.

– Бог такого права не даёт. Даже мне.

Стая недоумённо ждала дальнейших действий их лидера. Раньше Ангел в образе волчицы являлся им, но никогда не заговаривал с ними, тем более не задавал вопросов. Всё было ясно и так. Вожак рисковал потерять авторитет из-за нерешительности. Но вовремя взял себя в руки и дал команду на продол-

жение пира. И стая кинулась доедать свежее и вкусное мясо.

«Каждому своё: голодному – мясо, убегающему – смерть», – подумал Ангел и взметнулся ввысь. С каждым бывает, и с Ангелами. Небесный вестник иногда пытался понять, почему не догадываются те, кто в роли поедателей, о том, что именно жертва даёт согласие, чтобы её съели или убили, а не Бог. Именно она сама, на глубинном уровне сознания чего-то для себя окончательно определив, перестаёт сопротивляться приходу смерти. Более того, она сама определяет даже, как умирать ей: от чьих-то клыков, от жажды в безводном месте, тихо и мирно на одре в старости, в схватке с врагом или ещё от чего-то. Но эти действия или бездействие живых существ, для всех, кроме Бога во многом загадочны и непредсказуемы. Но собственная участь в руках самого создания. Эта истина проста, и она недоступна многим. И Ангел лишний раз убедился, что прав. Ни Он, ни Она не догадывались об этом. Хотя вестнику небес нравилась недогадливость земных обитателей. Это их качество проявляется порой непредсказуемостью, неожиданным решением воли, разрушающим однозначную схему – сильная рука повергает слабую длань. Ангел знал, что в подобной ситуации главное не сила тела, а наличие духа.

Чьи-то мысли о готовности расстаться с жизнью в бескрайнем просторе вновь призвали Ангела Смерти. Он в тот же миг очутился рядом с позвавшим его. И узрел то, что называют проявлением воли и духа.

Бегущий по бескрайнему простору Поэт фауны, оправившись от внезапного шока – неожиданного появления голодной стаи, – взглянул на горизонт, где ждала его возлюбленная, а может, никто и не ждал там вовсе, но горизонт стал как бы главной целью его. Зрачки Поэта фауны сузились, ноздри расширились, сердце, покрытое ледяным настом испуга, разгорячилось и растопило лёд страха. Ноги понеслись ещё быстрее в сторону желанного горизонта. Образ, пусть будет возлюбленной, вытеснил мысли о смерти. И теперь его сердце согревала Любовь. Любовь ожидала его впереди. Эта Любовь с каждой секундой возвращала ему лёгкость и непобедимость в беге. Любовь оставила далеко позади вечно рыскающие глаза голода и лик огромной белокрылой парнокопытной, которую поэт мельком заметил в стороне.

Ангел Смерти остановился, провожая долгим взглядом прекрасное творение природы.

А стая, обессилев, прекратила бессмысленную погоню. Она, передохнув, снова бросится на поиски очередной жертвы. А этот бой она проиграла.

Степь, или тайга, или океан, долины или горы, земля или небеса, – не важно, они всегда ждут своих истинных Поэтов, чтобы через их явление в нашей жизни побеждать смерть…

Асманкель решил определиться с планами на вечер и вспомнил, что во-первых, до закрытия библиотеки оставалось полтора часа, а ему минимум нужно было часа три-четыре для нормальной работы с книгами. Во-вторых, настроения читать умных авторов уже не было. Он собрался выпить где-нибудь добротного рижского пива, которого в этой благодатной столице прибалтийской республики во все времена было хоть залейся.