Текст книги "С. Михалков. Самый главный великан"

Мы были близкими друзьями, такими, о которых говорят, что они и часа не могут обойтись друг без друга. И все-таки я видел его урывками. Он стремительно врывался в мой дом, бросал на тахту какой-нибудь необычный сувенир – расплющенную о скалу пулю басмача, привезенную с памирской погранзаставы, или обломок фюзеляжа самолета Молокова, на котором они совершили вынужденную посадку во льдах в районе Таймыра, обрушивал на нас лавину блестящих рассказов о своем недавнем путешествии и, не успев даже записать их в блокнот, снова куда-то спешил – убегал, уезжал, улетал.

За те короткие двадцать лет, что отпустила ему судьба на творчество, он написал десятки рассказов, очерков, фельетонов, которые чуть ли не ежедневно появлялись во всех газетах Средней Азии и во многих центральных газетах и журналах. В них бился пульс времени; они были убедительно достоверны; в них всегда присутствовал автор – не только очевидец, но и участник событий.

Беломорканал, Балхаш, Караганда, Кузбасс, Магнитка, Сталинградский тракторный, Уралмаш, Сибмаш – таким был репортерский маршрут Эль-Регистана.

Его полеты на север описаны в книгах «Необычайное путешествие» и «Следопыты далекого Севера». Тянынаньские впечатления легли в основу сборника «Стальной коготь». В 1930-е годы вышли книги очерков «Большой Ферганский канал» и «Москва – Каракум – Москва»; фильм «Джульбарс». Только один раз он позволил себе не отрываться от письменного стола целых два месяца. Это было тогда, когда мы сочиняли гимн. Я часто вспоминал то время, работая над новой его редакцией.

Умер Габриэль Эль-Регистан совсем молодым – в сорок пять лет, вскоре после Победы. Его смерть была тем более нелепа, что он прошел невредимым всю войну – от первых дней до последних. Прошел не только как военный корреспондент, но и как беззаветно храбрый офицер, всегда стремившийся попасть туда, где было особенно трудно. Лишь фронтовики могут в полной мере оценить его боевой путь. Болота Калининского фронта, горящие леса и нивы Западного. А потом победное наступление наших войск: с Третьим Украинским фронтом он прошел от Сиваша до Черного моря; с Третьим Белорусским – Румынию и Венгрию.

Вот таким был мой соавтор по работе над гимном.

После разоблачения культа личности Сталина в 1956 году актуальность текста Государственного гимна отпала сама собой. Народ узнал правду о жестоком тиране, и восславлять его имя в главной песне страны было уже невозможно. Не помню, существовало ли какое-нибудь «высочайшее» постановление на этот счет, но факт остается фактом: советский гимн вдруг стал бессловесным, музыка без слов, и только.

До меня доходили слухи – не знаю, насколько они достоверны, – что руководство страны обдумывало планы создания нового гимна. С новыми словами и новой музыкой. Но в те годы у партийной верхушки было слишком много забот: то арест Берии, то разоблачение антипартийной группы Молотова – Маленкова, то разделение партийных органов на городские и сельские… В общем, веселое в некотором смысле было время, и у Хрущева руки до нового гимна так и не дошли, весь хрущевский период прекрасная и торжественная музыка Александрова звучала без слов. Целое поколение советских людей вошло в жизнь без настоящего гимна страны.

В то время многие мои коллеги по писательскому цеху, в том числе незабвенный мой товарищ и наставник Лев Кассиль, пристрастились ездить на Олимпийские игры, проходившие в разных частях света. Возвращаясь домой, они с горечью рассказывали, как завидовали тем болельщикам из разных стран, которые при победе своих спортсменов с горячим энтузиазмом распевали родной гимн. А вот когда побеждали советские спортсмены – а победу нас в то время было очень много, – наши болельщики, к удивлению окружающих, молчали. У них не было слов – в самом буквальном смысле.

Видимо, не до гимна было партийным руководителям и после снятия Хрущева в 1964 году. Только к концу шестидесятых, когда начался брежневский период, получивший впоследствии неточное название «застойного», – только тогда руководство партии и страны сочло необходимым вернуться к вопросу о государственном гимне.

Насколько мне известно, предложения о том, чтобы обновить его в целом, тоже были: кое-кому хотелось вписать свое имя в историю, а создание нового гимна – прекрасный повод для этого. Однако горячих дебатов на этот счет, а тем более споров – опять-таки по моим сведениям – не было. Брежнев вообще избегал крутых поворотов во внутренней политике, а объявление конкурса на новый гимн как раз и породило бы в обществе ожидание каких-то перемен. Поэтому в ЦК КПСС решили, что нужно просто подкорректировать прежний текст, кое-что (прежде всего имя Сталина!) из него убрать, а кое-что добавить. И когда это принципиальное решение наверху приняли, то вполне естественно, что с идеей доработки, а вернее, переработки текста обратились ко мне.

К этому времени (в 1970 году) я был человеком уже весьма опытным, хорошо понимал особенности наступившего времени, понимал задачи, стоявшие перед страной. И скажу откровенно, переработка советского гимна не вызвала у меня каких-то особых творческих мук. Хотя, памятуя наш с Эль-Регистаном опыт, я, конечно, приготовил несколько вариантов текста, предложил для возможного выбора те или иные слова, строчки, эпитеты. Но поскольку в целом в основе своей текст гимна должен был остаться прежним, то, повторяю, для опытного поэта, каким я был к тому времени, эта задача не представлялась чрезвычайно трудной.

Сомнения оставались лишь по одному вопросу: не передумают ли наверху? Не решат ли все-таки взяться за создание принципиально нового гимна с другими словами и другой музыкой?

Помню, передав свои тексты в ЦК КПСС, я уехал в командировку в Болгарию. И именно там услышал сообщение о том, что мой текст гимна утвержден, принят и теперь музыка Александрова снова обрела слова. Сначала мне об этом сообщили по телефону друзья, потом пришло официальное подтверждение, посыпались поздравительные телеграммы… В Москву я вернулся уже автором текста второго гимна Советского Союза.

Так что особых треволнений и напряжений при подписании и утверждении текста второго гимна у меня не было. Не то что с Гимном России!

Гимн новой России создавался в такой обстановке и в такой атмосфере, которая по накалу, пожалуй, превосходила даже то, что творилось при Сталине. Впрочем, прямые сравнения тут, конечно, некорректны. Но вот что поразительно: единоличная воля тирана, утверждавшего текст гимна в жесткие тоталитарные времена, оказалась менее деспотична, нежели разнузданная вакханалия так называемого общественного мнения в эпоху, провозгласившую себя демократической.

Я уже упоминал, что после смены общественного строя и распада СССР в 1991 году радикальные приверженцы крутых перемен стремились искоренить из народного сознания память о прошлом. По сути, это были необольшевики, которые сожгли свои партийные билеты, но действовали точно так же, как их предшественники после 1917 года. Те, давние, пытались выкорчевать все, что было так или иначе связано с памятью об эпохе русских царей. Нынешние, в свою очередь, тужились отправить на свалку истории все советское. Гимн СССР перестал существовать как бы автоматически, его слова полностью утратили свое значение. Главная торжественная песня новой России снова оказалась бессловесной.

Я приветствовал приход новых демократических времен, но не одобрял стремление некоторых политиков полностью расправиться с советским прошлым, вычеркнуть его из великой истории России. И именно в нелегкие девяностые годы я написал книжку воспоминаний, в названии которой выразил свое принципиальное кредо: «Я был советским писателем». В отличие от былых времен, когда мои книги издавались на мелованной бумаге, в переплетах и с прекрасными иллюстрациями, эта тоненькая книжица вышла в виде брошюры, на серой бумаге и в малоизвестном издательстве «ИНСОФТ». Но я очень горжусь этой книжкой, написанной и опубликованной в сложное, переломное время – в 1992 году. Я не поддался соблазну ломать и крушить все прошлое ради того, чтобы заново утвердиться в новой постсоветской России. И не отмолчался. Более того, не только написал то, что думал о прошедшем времени – со всеми его достоинствами и недостатками, – но и в самом заглавии книги четко и ясно обозначил свою позицию.

Именно поэтому могу с незапятнанной совестью повторить: все, что писал и делал в жизни, я делал чистыми руками.

Как и в стародавние хрущевские времена, Ельцину тоже было не до гимна. Суд над КПСС, расстрел парламента, принятие новой Конституции, президентские выборы, дефолт… До гимна ли здесь? К тому же в ельцинский период началось то глубокое пренебрежение к теоретическим вопросам развития государства, которое, к сожалению, полностью не преодолено по сей день.

В те нелегкие годы, когда меня поддерживали лишь вера в торжество справедливости, немногочисленные близкие друзья – писатели, а главное, жена Юля, я думать не думал, что мне придется снова, уже в третий раз участвовать в конкурсе на написание текста государственного Гимна и – победить в нем.

Я уже писал, что государственный гимн – это прежде всего политика. Большая политика. Самая большая политика. Сталин это понимал прекрасно, а потому в самые напряженные дни Великой Отечественной войны не жалел времени на подготовку первого советского гимна, лично занимался этим важнейшим вопросом.

Но скажу сразу: Сталину было гораздо легче, чем Путину, когда новый президент новой России поставил вопрос о создании Государственного гимна страны. Многие, наверное, помнят – события-то недавние! – какая вакханалия протестов поднялась в средствах массовой информации, едва президент упомянул о том, что неплохо бы сохранить для гимна прекрасную музыку Александрова, то есть музыку Гимна Советского Союза.

И тут я должен сделать небольшое отступление. Я упомянул, что у Хрущева так и не дошли руки до обновления гимна, а Брежнев осознал необходимость этого лишь на шестом году своего правления. Ельцин и вовсе позабыл про гимн, хотя новая страна остро нуждалась в новой торжественной песне. Впрочем, я думаю, что Ельцин просто не знал, не представлял себе, какого рода гимн нужен теперь России, и помнил полный провал своего поручения о разработке национальной идеи. А потому предпочел не прикасаться к столь важной государственной проблеме. Да ведь и Сталин «созрел» для подготовки гимна лишь спустя много лет после прихода к власти.

Путин, наоборот, с этого начал.

Причем начал в очень трудных условиях, едва став президентом страны, катившейся в пропасть распада. Не буду здесь перечислять серьезнейшие угрозы, которые выдвинула в тот момент история перед новой Россией, ставя под вопрос само ее существование, – все мы хорошо помним это недавнее время. А Путин все же взялся за проблему нового гимна!

Это был мудрый и мужественный шаг.

Впрочем, здесь я должен сделать еще одно отступление, на мой взгляд, принципиально важное. В том-то и дело, что президент Путин поставил вопрос не просто о новом гимне страны, а задумал заново сформировать всю государственную символику России в целом: речь шла о гимне, гербе и флаге. Флаг, впрочем, уже был, и теперь предстояло исходя из него выстроить логику остальных символов. По сути, речь шла о восстановлении исторической преемственности Российского государства, особенно порушенной в годы перестроечной и постперестроечной ломки всего и вся. Вот этого-то никак и не могли осознать ярые противники нового российского гимна на прежнюю советскую музыку Александрова. Они рассматривали гимн изолированно от остальной государственной символики и насмерть бились против идеи президента сохранить советскую музыку.

Это противодействие порой доходило до крайних форм. Радикалы от демократии яростно обвиняли президента в «повороте назад», в стремлении к авторитаризму советского образца и прочее и прочее.

Не понимая общего замысла, а исходя исключительно из стремления искоренить все советское прошлое, некоторые настойчиво предлагали использовать в качестве Государственного гимна торжественную песнь Михаила Глинки «Славься!». Музыка действительно прекрасная, но эпоха, которую она как бы несет в себе и отражает, уже была запечатлена российским триколором, возведенным в ранг Государственного флага. Видимо, Владимир Владимирович Путин хорошо понимал это и выбрал музыку Александрова не только из эстетических, но главным образом, из принципиальных идейно-политических и исторических соображений. Именно поэтому, вопреки отчаянному нажиму радикалов, президент упорно настаивал на сохранении музыки советского гимна.

И я снова принял участие в конкурсе на лучший текст гимна – уже Российского. И вот когда из всех вариантов текста опять самым удачным признали вариант Михалкова, автора советских гимнов, тут-то на меня обрушилась поистине лавина непристойных обвинений. Та заметочка в популярной газете, озаглавленная «Гимнюк», была отнюдь не единственной и не самой оскорбительной.

Но мне, прошедшему к тому времени хорошую школу жизни, и не просто школу жизни, а науку государственного управления, казалось, что я понимаю замысел президента Путина. Да, президент поставил своей первоочередной задачей восстановить государственную символику в целом, причем восстановить ее так, чтобы она одновременно отражала разные периоды исторической жизни России, в совокупности выстраивая единую, неразрывную связь времен. И если флаг нового государства напоминал о преемственности с дореволюционной эпохой, а герб в виде двуглавого орла символизировал связь с эпохой еще более ранней, то на гимн в его музыкальной части падала советская составляющая истории. А уж слова этого гимна, само собой, должны были соответствовать устремлениям и надеждам современной России.

Это был истинно государственный подход, мудрый и ответственный, который позднее проявил себя еще и в том, что Знамя Вооруженных сил новой России осталось красным, подчеркивая преемственность с ратными подвигами Великой Отечественной войны.

Да, именно так я понимал замысел президента и, судя по всему, не ошибся. Сегодня, когда давно забыты вопли протестовавших радикалов, государственная символика новой России прочно прижилась в народе и во всем мире. Привычным и родным стал флаг-триколор. Двуглавый орел на гербе помог сформировать новую международную и экономическую политику, сочетающую интересы и на Западе, и на Востоке. А могучая, родная для десятков миллионов людей мелодия советского гимна, которую знал весь мир, символизирует преемственность с предыдущей эпохой. Что же касается текста нового гимна…

Признаюсь откровенно, что написать новый текст на знакомую, я бы сказал, родную для меня музыку, не было таким уж сложным делом. Я русский человек и всей душой люблю Россию, считаю ее историю единой, непрерывной, несмотря на драматические повороты в ее исторической жизни. Да, я был советским писателем, что не мешало мне видеть недостатки прежней советской системы. Но я всей душой принял и новую Россию, что, кстати, тоже не мешает мне видеть недостатки, огрехи сегодняшней нашей жизни. И я с огромным душевным подъемом писал текст к новому гимну.

Впрочем, сказать по правде, я никак не рассчитывал на то, что будет принят именно мой вариант российского гимна. Слишком уж напряженной была обстановка вокруг этого вопроса, дня не проходило, чтобы СМИ, в том числе телевидение, не критиковали бы президента за «откат» в советское прошлое. Бывшие прорабы перестройки разбушевались не на шутку. Поэтому я предполагал, что президент, возможно, отложит вопрос о гимне на некоторое время, пока не утихнут страсти.

Но Владимир Владимирович проявил истинно государственный подход и, что называется, выдержал характер. Новый государственный Гимн России был принят. Гимн на слова Сергея Михалкова.

О том, какая атмосфера царила в те дни вокруг Гимна, свидетельствует поразительный факт: при его первом исполнении в Государственной Думе нашлись депутаты, которые не пожелали встать, тем самым нарушив Закон…

А я был по-настоящему счастлив от того, что мне в очень трудном, упорном соревновании в третий раз удалось стать автором текста Государственного Гимна.

…После войны я часто встречался с друзьями фронтовых лет. Но шли годы, десятилетия, и я с грустью стал замечать, что их ряды постепенно стали редеть. Сегодня из той славной когорты фронтовых корреспондентов остался, пожалуй, я один…

Но разве думали мы об этом в день Победы?! Или двадцать четвертого июня 1945 года, когда на Красной площади состоялся Главный парад?! Мне посчастливилось быть на этом незабываемом параде, слушать удары древков фашистских штандартов, которые наши солдаты небрежно, с презрением швыряли к подножию Мавзолея.

Был я приглашен и на знаменитый прием в Кремль в честь командующих войсками Советской армии, где Сталин провозгласил знаменитый тост: «Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание, как руководящей силы Советского Союза среди народов нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение».

Впрочем, ныне я подумываю: а вся ли правда в терпении? На благо ли самого народа столь бесконечное, подчас просто оцепенелое терпение?..

На том приеме в Кремле я видел многих знаменитых людей – прославленных военачальников, партизан, иностранных послов, артистов, писателей. Встретил и Всеволода Вишневского. На его кителе вместе с советскими орденами поблескивал Георгиевский крест… Уже носилось в воздухе: Слава русского оружия, ковавшего победу Отечества, что до революции, что теперь – все та же Слава…

Помню, на приеме кто-то случайно толкнул меня под локоть и я невольно плеснул из своего бокала красным вином на белый генеральский китель одного из гостей. Вместе с ним мы только посмеялись над этим происшествием – такое было необыкновенное настроение, такой всеобщий душевный подъем! Все, все пустяки по сравнению с главным: мы – народ Победителей!

Помимо военкоровской работы «на свою газету», работы, каждодневно связанной с риском для жизни, писатели на войне никогда не забывали, что само их пребывание на фронте, зачастую на передовой, их поступки оказывают огромное влияние на моральное самочувствие миллионов людей – и воюющих, и тех, кто кует победу в тылу. Писатель – особенно крупный, известный, – фигура общественная, в годы войны каждый из нас как бы находился под увеличительным стеклом: читатели не только вдохновлялись нашим патриотическим творчеством, но и внимательно следили за нашими судьбами, публичными действиями. Наши слова не должны были расходиться с нашими делами.

В этой связи вспоминаю важное событие, происшедшее в начале 1942 года. В те дни было опубликовано сообщение о присуждении Сталинских премий большой группе работников искусств, писателей – в их числе был и я. А вскоре по Всесоюзному радио выступил поэт Николай Тихонов. Он говорил:

– В этот тяжелый час испытаний, когда наше социалистическое Отечество в опасности, писатели и художники должны идти в авангарде борьбы с фашизмом.

И тут же сообщил, что присужденную ему денежную премию полностью отдает в Фонд обороны.

На следующее утро в моей квартире – а я как раз на несколько дней вернулся с фронта – собрались поэт В. Гусев и художники Кукрыниксы (М. Куприянов, П. Крылов и Н. Соколов). Без долгих обсуждений мы единодушно решили поддержать почин Николая Тихонова и передать свои денежные премии на покупку тяжелого танка КВ. Танк, по общему мнению, задумали назвать «Беспощадный». Кукрыниксы тут же придумали политический шарж и изобразили на его броне фюрера, в клочья разорванного снарядом. А Самуил Яковлевич Маршак, присоединившийся к нам, написал четверостишие:

 
Штурмовой огонь веди,
Наш бессмертный танк.
В тыл фашистам заходи,
Бей его во фланг!
 

Танк передали экипажу в торжественной обстановке, и было это в одной из бронетанковых частей под Москвой. Причем на церемонии присутствовали все лауреаты Сталинской премии, перечислившие средства в фонд обороны. Маршак по праву старшинства вручил экипажу и специальный диплом, в котором было сказано:

«Мы, советские поэты и художники, передаем вам тяжелый танк «Беспощадный». Пусть его грозное оружие в ваших руках беспощадно уничтожает врагов нашей Родины. Мы знаем, что экипаж «Беспощадного» с честью выполнит наказ Родины и в решительном бою обратит в бегство грабителей и убийц, посягнувших на нашу свободу».

В моем архиве до сих пор хранятся письма из действующей армии, рассказывающие о боевом пути «Беспощадного», а его макет хранится в Центральном доме литераторов.

Но не зря говорят: почин – дело благородное. Осенью 1942 года по всей стране начались митинги, участники которых выступали с призывом собрать средства на строительство танковой колонны для сражения под Сталинградом. И таким мощным было это движение, что на народные деньги строились целые танковые соединения, в том числе знаменитый Уральский добровольческий танковый корпус. В это благородное дело вложила свою творческую энергию и моя жена Наташа Кончаловская.

В свое время на экранах страны гремел знаменитый кинофильм «Трактористы» с Николаем Крючковым, которого знала вся страна. А слова песни для следующего фильма с его участием, которую с огромным успехом исполнял Крючков, написала Наташа. И вот была выпущена специальная листовка, которая называлась так: «День танка. Двацать седьмого сентября 1942 года». А на листовке – фотография Крючкова и фамилии авторов песни: Николай Крючков и Наталья Кончаловская. Так песня из знаменитого в то время кинофильма «Парень из нашего города» помогла собирать средства на строительство танков для фронта, потому что листовку распространяли на митингах.

Как и для других фронтовиков, война стала для меня принципиальным рубежом в становлении личности. В те тяжелейшие годы сражений боевые награды просто так не давали. И я горжусь тем, что в самый разгар войны, в 1943 году, меня удостоили ордена Красной Звезды – фронтовики знают цену этой награде! А позднее я был награжден орденом Боевого Красного Знамени.

Казалось бы, немного наград в сравнении с теми регалиями, какие я получил за десятилетия мирного труда. Но ордена военных лет особенно дороги. И та скупость, с которой награждали писателей-военкоров, несмотря на их былые заслуги (кавалер ордена Ленина, автор текста Гимна Советского Союза, дважды лауреат Сталинской премии!), говорит о том, что на войне учитывались не прежние доблести, а только тот вклад, который ты непосредственно вносишь в дело победы над врагом. Для корреспондента фронтовой газеты два боевых ордена – это высокая оценка его ратного труда.

Пройдя сквозь огонь, повидав столько человеческих трагедий, в том числе гибель друзей, сам чудом избежав смерти, я вернулся к мирной жизни другим человеком. Я сражался за Родину, я защищал Родину! – это чувство всегда жило и продолжает жить во мне, помогая стойко переносить испытания, каких всегда было немало, да и сейчас хватает. И каждый раз, когда речь заходит об увековечении памяти фронтовиков, я испытываю внутреннюю потребность внести свой творческий вклад в это благородное дело.

Так было, когда ко мне обратились с просьбой сделать надпись на памятнике советским солдатам – освободителям Европы[4]4
  С. Михалков вошел в Вену с частями 4-ой Гвардейской армии под командованием генерала Н.Д. Захватаева. Памятник открыт в августе 1945 года. Стихи написаны в то же время.


[Закрыть]. И в Вене стоит этот памятник с моими словами, высеченными на гранитном постаменте:

 
Гвардейцы! Вы честно служили Отчизне,
От стен Сталинграда вы к Вене пришли.
Для счастья народа вы отдали жизни
Вдали от родимой Советской земли.
 
 
Слава вам, храбрые русские воины!
Ваше бессмертье над вами встает.
Доблестно павшие, спите спокойно,
Вас никогда не забудет народ.
 

Весной 2007 года, когда мы с Юлей находились в Вене, власти австрийской столицы пригласили меня на встречу с послами некоторых европейских государств. Она состоялась именно около обелиска советским воинам. Я вновь увидел этот знаменитый славный памятник, на постаменте которого выбиты мои строки.

И здесь очень кстати заметить, что в Австрии с большим уважением относятся к памятникам советским солдатам, погибшим в борьбе с фашизмом, в том числе к венскому памятнику. И не случайно именно около него проходила моя встреча с послами некоторых европейских государств. Подчеркиваю это особо в связи с событиями, разыгравшимися вокруг памятника советским воинам-освободителям в Эстонии, в Таллине. Не буду повторять того, что многократно говорилось по этому поводу в Государственной Думе, в печати, во время московских митингов и пикетов. Скажу лишь о том, что лично я, как ветеран Великой Отечественной войны, испытываю чувство глубокого разочарования от того, что происходит в Эстонии. И вспоминаю старую истину о том, что камень, брошенный в прошлое, бумерангом возвращается в будущее. Историю можно извратить лишь в текущих политических целях, но по крупному счету она всегда берет свое, превращая сиюминутных суетливых политиканов в пигмеев, которых будут презирать потомки, – на то она и История с большой буквы.

Вот о чем думал я, когда вместе с гостеприимными венцами и послами европейских стран стоял около ухоженного памятника советским воинам в австрийской столице. Мне казалось, что сама эта встреча по обоюдному умолчанию проводится как бы в пику эстонским радикалам. Очень уж примечательные для нее были выбраны дни – те дни, когда решалась судьба памятника в Таллине.

А теперь – о другом…

Конечно же я принял участие в конкурсе на лучшую надпись для могилы Неизвестного солдата у Кремлевской стены. История этого памятного захоронения непростая, не случайно оно было произведено лишь в 1967 году, только через двадцать два года после Победы. Но зато все было сделано с соответствующими почестями: останки Неизвестного солдата на пушечном лафете в сопровождении воинского эскорта провезли по Ленинградскому шоссе и по всей улице Горького. Десятки тысяч людей стояли вдоль тротуаров, отдавая дань уважения всем тем советским солдатам, кто не вернулся с войны и не нашел пристанища в могиле под красной звездой, но жизнью своею спас Родину от порабощения.

Я навсегда запомнил тот торжественный день, потому что участвовал в захоронении останков Неизвестного солдата у Кремлевской стены, у Вечного огня. И позднее я много-много раз приходил к этому святому для меня месту, подолгу стоял перед монументом, у подножия которого выбита надпись:

ИМЯ ТВОЕ НЕИЗВЕСТНО —

ПОДВИГ ТВОЙ БЕССМЕРТЕН

Я счастлив, что это мои слова, что в 1962 году именно я выиграл открытый конкурс на лучшую надпись для этого монумента и тем самым как бы воздал личные почести всем со славою погибшим в Великой Отечественной войне советским солдатам, которых – без различия чинов и званий – считаю своими однополчанами.

Но сейчас мне порой становится грустно от того, что молодые журналисты слишком уж торопливо, я бы сказал, дежурно отмечающие такие великие боевые даты, как, например, 65-летие разгрома фашистов под Москвой, подходя к памятнику Неизвестному солдату у Кремлевской стены, даже не обращают внимания на эту важную надпись, выбитую на постаменте…

Однако на могиле Неизвестного солдата не напрасно горит Вечный огонь. Вечный! И в это понятие вложено не только время суток – день и ночь. В это понятие вложено историческое время – огню на могиле Неизвестного солдата гореть вечно, напоминая всем грядущим поколениям о бессмертном подвиге беззаветных защитников Родины.

Да, как бывший фронтовик, я особенно счастлив от того, что именно мои слова выбиты на постаменте памятника Неизвестному солдату и вместе с ним войдут в славную летопись нашей Родины.

Но в этой связи особо хочу сказать о том, что задолго, а если быть точным, за пятнадцать лет до того, как у Кремлевской стены был открыт величественный памятник Неизвестному солдату, нашими, михалковскими, заботами такого же рода памятник – конечно, очень скромный, непритязательный, однако столь же священный! – уже был воздвигнут! И не где-нибудь, а вблизи нашей дачи на Николиной горе, в Никологорском лесу. Прежде всего это стало заслугой Натальи Петровны Кончаловской, которая много сил вложила в его создание, и, как ни странно, еще маленького в те далекие годы Никиты. Однако на завершающем этапе к делу подключился и я.

Не скажу, что все было очень уж просто. Шел 1952-й год, понятия «Неизвестный солдат» тогда, по сути, не существовало, по сталинской логике, пропавших без вести зачисляли в предатели… И все-таки нам удалось соорудить, а потом в торжественной обстановке, в присутствии многочисленных гостей открыть первый в стране памятник Неизвестному солдату.

Но во всех подробностях эту, не побоюсь сказать, нашу семейную эпопею знала, конечно, Наташа. Ей я и предоставляю слово, поскольку впоследствии она в деталях описала происходившие в ту пору события.

Кстати, самую первую надпись на памятнике Неизвестному солдату – в Никологорском лесу – тоже сделала именно Наташа.

«Было на нашем участке особое место, отличающее его ото всех дачных участков на Николиной горе. В дальнем углу сада была могила погибшего в первый год войны сибирского стрелка лейтенанта Сурменева. Низенькая деревянная пирамидка с надписью притулилась к молодой березке. Видимо, березка эта была прутиком, когда бойцы принесли завернутого в плащ-палатку девятнадцатилетнего товарища, раненного в деревне Аксиньино, в трех километрах от Николиной горы. Лейтенанта несли в полевой госпиталь, размещавшийся в этом доме. Он скончался по дороге и так, завернутым в плащ-палатку, был похоронен здесь, в саду. Таких могил на дачах Николиной горы было несколько; возвращавшимся хозяевам предлагали перенести их в лес, в общую братскую. Люди соглашались, а в лесу за последними дачами вырос холмик. Но бывший хозяин нашего дома не захотел тревожить прах молодого воина, и могила сохранилась.

Первое, что мы сделали, – убрали полусгнивший столбик надгробия. Пригласили никологорского печника Давида, украинца огромного роста, и попросили его возвести над могилой постамент из кирпича и облицевать его цементом. Когда постамент был готов, мы водрузили наверх большую цементную чашу, сохранившуюся в саду. На Ваганьковском кладбище заказали черную гранитную доску с выгравированными на ней стихами моего сочинения.

В чаше летом цветут настурции, а над могилой – большой куст жасмина. Береза за сорок лет вытянулась в высокое ветвистое дерево, и представляется мне, что она своими корнями, как мать руками, обвила останки воина. Это место стало для нас священным.