Текст книги "Екатерина Дашкова. Ее жизнь и общественная деятельность"

Глава II. На политической арене

Знакомство с событиями при дворе. – Близость к “молодому” двору. – Неудобства наследника Елизаветы. – Поездки в Ораниенбаум. – Переписка с великой княгиней. – Стихи Дашковой в честь Екатерины II. – Дружба. – Возбуждение в переписке общественных вопросов. – Уверения в “любви и преданности”. – Близость кончины императрицы. – Знаменитый разговор с Петром III. – Роковое свидание с Екатериной II. – Решимость Дашковой помогать другу. – Кончина императрицы Елизаветы. – Сцена во дворце за игрой в карты. – Выговор князю Дашкову от императора. – Причины, обусловившие решимость Дашковой. – Пример дяди. – Зависть к сестре. – Трагическая черта в судьбе княгини. – 28 июня 1762 года. – “Величайшее счастье” Дашковой. – Свидание с родными. – Сентенции великого канцлера

В предыдущей главе мы уже видели, при каких условиях воспитывалась Дашкова. Следует еще указать и на то, что она с 12 – 13 лет вышла из-под надзора гувернантки, свободно располагала собой, занималась только тем, что ей нравилось, и мало-помалу привыкала руководствоваться лишь своими желаниями, не подчиняясь ничему другому. Это несомненно могло способствовать ранней выработке той самостоятельности характера и той чрезвычайной оригинальности в привычках, которыми отличалась впоследствии княгиня Дашкова.

Мы уже знаем, как дом канцлера, где провела девические годы Екатерина Романовна, был близок ко двору, к особе государыни и ее родственникам, и какие впечатления с самого раннего детства западали в чуткую душу будущего президента Академии. Чтение серьезных книг, трактовавших о жгучих общественных вопросах; атмосфера политики, в которой с юных лет приходилось вращаться; гордые мечты о каком-нибудь крупном деле, где бы можно было прославиться; раннее осознание своих умственных сил, – все это должно было подготовить в душе Дашковой благодарную почву для восприятия соответственных идей. И для этого вскоре по приезде Екатерины Романовны из Москвы в Петербург наступили благоприятные обстоятельства.

Восторженное воспоминание о великой княгине жило в памяти ее молоденькой поклонницы с самой первой их встречи. И эти чары вспыхнули с новой силой в душе Дашковой, как только она увидела будущую императрицу и как только вникла в суть событий, происходивших тогда в высших сферах. Это она могла легко сделать, как по близости к канцлеру, так и потому, что вместе с мужем, служившим в Преображенском полку, которым командовал будущий император Петр III, жила на даче близ Ораниенбаума и сделалась близким членом того общества, которое составляло “молодой двор”. Встречаясь очень часто с великим князем и его супругой, она сумела, при своей наблюдательности, скоро оценить их обоих и понять, что очаровавшей ее великой княгине будущее могло грозить тяжелыми сценами. И в романтической, горячей голове молоденькой, жаждавшей подвигов, Дашковой намечается уже интересное предприятие: она должна помочь обожаемой ею высокой подруге избавиться от грозивших осложнений...

Между тем события вскоре уже начали принимать такой оборот, что приходилось серьезно задумываться. Кончина императрицы Елизаветы приближалась, и только самые недальновидные не могли видеть, какими неудобствами грозили русскому обществу свойства наследника государыни, не скрывавшего своей любви ко всему прусскому и голштинскому, смеявшегося над русскими обычаями, мечтавшего о введении любимых им, но чуждых русской жизни порядков и находившегося в размолвке со своей женой. Это, конечно, для многих не составляло тайны, а для Дашковой, при ее близости ко двору, представлялось гораздо яснее, чем другим. При этих условиях, конечно, и великая княгиня должна была дорожить горячим сочувствием к ней умной и энергичной Екатерины Романовны и, может быть, втайне лелеять мысль об утилизации этой энергии для своих целей.

Великая княгиня раз в неделю ездила в Петергоф, где жила императрица Елизавета летом и где находился, под личным ее надзором, Павел Петрович. Обыкновенно после таких визитов будущая императрица заезжала к Дашковой и увозила ее к себе в Ораниенбаум. При таких частых свиданиях эти две женщины все более и более узнавали друг друга и привыкали взаимно. Они настолько сблизились, что в случае нездоровья или других обстоятельств, препятствовавших личным свиданиям, великая княгиня переписывалась со своим другом. Эти письма, приложенные к лондонскому изданию записок Дашковой, являются памятником отношений двух знаменитых женщин и их первоначальной дружбы (может быть, и не особенно искренней со стороны Екатерины II) и указывают на те интересы, которые их занимали.

Сначала предметом письменных сношений служит литература. Корреспонденты снабжают друг друга книгами, меняются заметками и собственными сочинениями. В “Собеседнике любителей российского слова”, издававшемся впоследствии Дашковой при Академии наук, помещено следующее восторженное четверостишие Екатерины Романовны, относящееся ко времени, о котором мы рассказываем, и посвященное будущей императрице:

 
“Природа, в свет тебя стараясь произвесть,
Дары свои на тя едину истощила,
Чтобы на верх тебя величия возвесть;
И, награждая всем, она нас наградила!”
 

Великая княгиня отвечала на эту любезность восторженными строками: “Какие стихи, какая проза! И это – в семнадцать лет! Я прошу, – нет, я умоляю вас не пренебрегать таким редким талантом... Обвиняйте меня в тщеславии, в чем угодно (так как стихи восхваляли ее особу), но я должна сознаться, что не знаю, приходилось ли мне когда-нибудь читать такое правильное поэтическое четверостишие. Не менее ценю его как доказательство вашей любви, благодарю вас сердцем и душой, только заклинаю любить меня... Я с наслаждением ожидаю тот день на будущей неделе, который вы обещали провести вместе со мной, и надеюсь, что это удовольствие будет теперь продолжаться чаще...” Затем в последующих сношениях содержание переписки становится более глубоким, и в ней уже возбуждаются политические и общественные вопросы. Будущая императрица посылает своей приятельнице для чтения собственную рукопись под заглавием “Спор между духовенством и парламентом”. “Пожалуйста, – пишет она при этом, – не показывайте ее никому и возвратите мне как можно скорее. То же самое обещаю сделать с вашей книгой и рукописью, сейчас полученными. Надеюсь, что вы посетите меня на будущей неделе... Смею лично уверить вас в моем уважении и преданности и, как всегда, со всем удовольствием подписываюсь: ваш верный друг Екатерина”.

И в других письмах будущей императрицы звучат эти, с большим достоинством выраженные уверения в дружбе и любви. Несомненно, что в ответ на них получалось самое восторженное изъявление преданности со стороны Дашковой и желание пожертвовать всем ради своей возвышенной дружбы.

Между тем события шли своим чередом, и дни больной Елизаветы были сочтены. Приходилось не на шутку беспокоиться всем тем, кто принимал в соображение интересы родины и замечал неудобные свойства будущего повелителя. Горькое раздумье посещало и тех, чья судьба была связана с благоволением умиравшей императрицы и к кому неблагосклонно относился ее наследник. Не могла не задумываться и супруга последнего.

Приходилось задумываться и Дашковой. Великий князь, сначала благоволивший к ней, как и к остальным Воронцовым, – при первом же свидании с ней изъявил желание видеть ее у себя каждый день. Однако ему пришлось вскоре с неудовольствием заметить, что Дашкова дорожит обществом его супруги более, чем общением с ним. Великий князь, отличавшийся, в сущности, большой добротой и откровенностью, раз даже сказал Дашковой:

– Дитя мое! Вам бы очень не мешало вспомнить, что гораздо лучше иметь дело с честными простаками, каковы я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон!

Но, разумеется, княгиня не обращала внимания на подобные предостережения, которые впоследствии до известной степени оправдались на ее собственной судьбе.

При резкости и пылкости своего характера княгиня не стеснялась вступать и в опасные пререкания с великим князем. Как-то раз на большом обеде, данном им во дворце, разговор зашел при великой княгине о гвардейце Челищеве, которого подозревали в ухаживаниях за графиней Гендриковой, племянницей императрицы. Возбужденный вином, князь клялся, что велит отрубить голову Челищеву для примера другим за то, что тот осмелился влюбиться в родственницу своей государыни. Дашкова не могла воздержаться от возражения, что подобная мера кажется ей слишком жестокой.

– Вы просто дитя, – сказал ей в ответ на это великий князь, – ваши слова доказывают это; иначе вам было бы известно, что воздерживаться от смертной казни значит поощрять неповиновение и беспорядки всякого рода.

– Но, – возразила Дашкова снова, между тем как все молчали, с любопытством и удивлением поглядывая на смелую собеседницу, – вы говорите о таком предмете и в таком тоне, что подобный разговор может крайне встревожить настоящее собрание... Почти все здесь присутствующие жили в такое царствование, когда о подобном наказании не было и помину...

– Это ничего не значит, – запальчиво продолжал собеседник Дашковой, – или, лучше сказать, в этом-то и состоит причина нынешнего отсутствия дисциплины... Но, верьте моему слову, вы не больше как дитя, и ничего не понимаете в этом деле!

– Я охотно признаюсь, – отпарировала Дашкова, – что совершенно не в состоянии понять доводов вашего высочества, но я очень помню одно, что ваша августейшая тетка еще живет и царствует!

Поздней осенью 1761 года было объявлено, что императрице Елизавете остается жить несколько дней... Приближалась новая эра – и это влило свежие силы в Дашкову. Хотя она была больна и не вставала с постели, но, со свойственной ей решимостью поднялась, закуталась в шубу и поехала во дворец на Мойке, где жила императрица и другие члены царской фамилии. При этом роковом свидании произошел знаменательный разговор Дашковой с великой княгиней. Последняя была уже в постели; она знала, что Дашкова больна, и, предчувствуя, что приход больной – неспроста, немедленно приняла своего друга.

– Дорогая княгиня, – сказала хозяйка, – прежде, чем вы расскажете, что привело вас сюда в такой необыкновенный час, постарайтесь согреться... Вы, право, слишком пренебрегаете вашим здоровьем, которое так дорого князю Дашкову и мне...

Больной гостье, уложенной в постель, она хорошо укутала ноги.

– В настоящем положении, – сказала Дашкова, – когда императрице осталось жить только несколько дней, может быть, даже несколько часов, я не в состоянии более выносить мысли о неизвестности, в которую будет ввергнуто ваше благополучие приближающимся событием... Неужели невозможно принять какие-нибудь меры против угрожающей опасности и разогнать тучи, которые разразятся над вашей головой? Ради Бога, доверьтесь мне, я достойна этого и еще более докажу, что вы можете на меня положиться. Составили ли вы какой-нибудь план? Приняли вы какие-нибудь предосторожности для ограждения своей безопасности? Удостойте дать мне приказания и располагать мною...

Великая княгиня, прижав руку Дашковой к сердцу и обливаясь слезами, сказала:

– Благодарю вас, дорогая княгиня, благодарю так, что и выразить не в состоянии, и с полной откровенностью и правдой объявляю вам, что я не составляла никакого плана, что я не могу предпринять ничего, и думаю, что мне остается только мужественно встретить все, что бы ни случилось...

– В таком случае, – заявила энергичная Дашкова, – друзья должны действовать за вас... Что же касается меня, то я имею довольно сил, чтобы одушевить их всех... И на какую жертву я была бы для вас не способна!

При расставании друзья крепко обнялись, и княгиня Дашкова, исполненная решимости немедленно действовать, поспешила вернуться домой.

Во всяком случае, если и было прежде некоторое недоверие к 18-летней женщине и великая княгиня боялась ей сообщить свои задушевные мысли и желания, то энергичность, горячая преданность и решительность Дашковой наконец оказались в состоянии победить предубеждения против нее, и таким-то образом она, почти девочкой по летам, очутилась в числе несомненных участников широкого и смелого шага.

25 декабря 1761 года, в самый день Рождества, скончалась императрица Елизавета... Надежды многих унесла она с собой в могилу и многим развязывала руки... Фамилия Воронцовых с новым воцарением приобретала еще большее значение, нежели при покойной государыне; но великой княгине и ее преданному другу Дашковой новый порядок вещей не улыбался. Первой, как известно, приходилось получать не раз и публичные оскорбления от своего супруга. Екатерина Романовна, однако, и перед новым властелином не робела; природная черта ее характера – резкость – порой проявлялась и при очень неподходящей обстановке.

Раз, например, Екатерина Романовна, находясь во дворце, села играть с государем в карты, в его любимую игру. Проиграв партию, Дашкова забастовала, так как игра была крупная и проигрыш для нее очень чувствителен. Петр III настаивал на продолжении игры; Дашкова упорно отказывалась и наконец после нескольких резких, несдержанных слов, поспешила уйти.

– Это бес, а не женщина! – восклицали ей вслед присутствующие.

Вскоре подошло и еще событие, которое, так сказать, переполнило чашу. В январе 1762 года происходил обычный развод гвардии. Вдруг император заметил, что рота князя Дашкова ошиблась в маневре; Петр III сделал жестокий выговор молодому человеку; тот сначала в почтительных выражениях оправдывался, потом не выдержал и стал говорить резко. Этот эпизод очень напугал княгиню и ее родных: думали, что он не пройдет даром Дашкову, так как у последнего были враги среди лиц, окружавших Петра III. Единственным удобным средством являлось удаление князя на время из Петербурга. Для этого нашли благовидный предлог. Канцлер Воронцов, по просьбе племянницы, дал ее мужу поручение в Константинополь с официальным извещением о восшествии на престол нового императора.

Императрица утешала тосковавшую в разлуке с мужем княгиню. “Письма ваши так грустно настроены, – пишет она в одной из своих записок Дашковой, – что я советовала бы вам менее сокрушаться об отъезде нашего посланника и верить тому, что он возвратится к нам цел и невредим; по крайней мере, я желаю этого для нашего общего утешения”...

Между тем работа в пользу Екатерины кипела энергично, и во всяком случае Дашкова была одной из самых горячих работниц. Что действительно приверженцы будущей “Семирамиды Севера” работали с успехом, – это доказывается очень быстрым осуществлением их желаний....

Петр III ничего не хотел видеть и слышать. Этот добрый государь; воротивший толпы ссыльных прежних царствований, уничтоживший ненавистное “слово и дело”, давший “права вольности” дворянству, вел себя, однако, во многих отношениях нетактично и давал немало поводов для желаний об изменении наступившего порядка вещей...

Итак, мы видим, что молоденькая княгиня лелеяла очень рискованные и смелые планы и шла с энергией и настойчивостью к их исполнению. Это не может нам не представляться изумительным по отношению к особе, едва только вышедшей из отроческих лет. Но для того, чтобы осветить эту решимость Дашковой со всех сторон, мы должны указать на два чрезвычайно характерных обстоятельства как вообще по отношению к тому времени, так и, в частности, к самой Екатерине Романовне.

Гордая, сознававшая свои силы и умственное превосходство Дашкова не могла не завидовать своей простушке сестре Елизавете, не обладавшей никакими особенными дарованиями, но которой судьба готовила высокую, блестящую будущность. Уже один этот жестокий червь зависти должен был заставить Дашкову стать в лагерь великой княгини, так как, во всяком случае, в другом лагере ей была суждена далеко не первая роль. Как, “толстушка” Елизавета, не обладавшая ни красотой, ни особенным умом, ни энергией, должна была получить высокий удел избранницы? Она уже украсилась орденом Екатерины, – отличием принцесс крови, – а у Дашковой ничего этого не было! Гордая и достаточно тщеславная княгиня не могла переносить такого унижения равнодушно. И не особенно ошибется тот, кто в зависти к счастливой сестре будет видеть могущественный, более, чем многие другие, рычаг того, что Екатерина Романовна стала страстным партизаном императрицы.

Уже в эти юные годы выступает в судьбе Дашковой трагическая черта: она становится жестоким врагом своей счастливой сестры и всей родни, благосостояние которой связывалось с прежним порядком вещей, против которого выступала противником энергичная Екатерина Романовна. И за это ей, конечно, пришлось поплатиться: вся родня невзлюбила ее, а отец несколько лет не хотел даже видеться с нею.

Мы не будем долго останавливаться на описании знаменитого события 28 июня 1762 года. Оно подробно описано и известно почти во всех своих деталях. Мы отметим только некоторые подробности, имеющие отношение к героине этого очерка.

Когда был арестован Пассек и Екатерина Романовна (как она рассказывает в своих записках) отправила Алексея Орлова в Петергоф к императрице, где всегда, по предусмотрительности Дашковой, стояла наготове коляска, – юная заговорщица провела мучительную и страшную ночь, каких, по всей вероятности, ей не приходилось переживать впоследствии. Ей то грезились восторги ликующего народа, встречающего обожаемую государыню, сияющую и лучезарную, – и она, Дашкова, принимает сама участие в славе этого подвига; то, наоборот, чудились самые страшные картины: расплата за смелый шаг... Страшная ночь наконец прошла, и утро 28 июня 1762 года возвестило о новой, ставшей столь знаменитой, императрице... Дашкова в это утро не была при встрече государыни в гвардейских казармах. Но, надев парадное платье, она прямо поехала в Зимний дворец. Здание было окружено громадной толпой и солдатами. Княгиня не могла протиснуться сквозь массы народа, но ее скоро узнали, тотчас же подняли на руки и пронесли над толпой, которая осыпала ее приветствиями и благословениями. Княгиня в измятом и порванном платье, с испорченной прической предстала перед своей обожаемой приятельницей. Они мгновенно очутились в объятиях друг друга. “Слава Богу, слава Богу!” – только и могли произнести они в первую минуту...

“В это мгновение я испытала такое счастье, какое едва ли приходилось испытать кому-либо из смертных!” – рассказывает княгиня в своих записках об этих минутах встречи со счастливой государыней. Хотя эти записки, откуда приходится брать подробности многих похождений Екатерины Романовны, выставляют обыкновенно автора в слишком хорошем свете и ими нужно пользоваться с известной осторожностью, но рассказ о чудных минутах встречи друзей после пережитых мучительных ожиданий и тоски, представляется вполне правдивым. Однако эти часы высокого счастья были непродолжительны, и вскоре уже отношения недавних приятельниц приняли далеко не такой дружественный оттенок... Не обошлось во время этих важных и трогательных событий без некоторых оригинальных эпизодов. Дашкова облеклась в военный мундир и рядом с Екатериной, во главе гвардейских полков, выступила в Петергоф. Им по дороге пришлось отдыхать в “Красном кабачке”, и Дашкова вместе с императрицей расположились в грязном трактире на одной постели, воспользовавшись при этом шинелью полковника Kappa. Забыты были все тревоги и опасения, бессонные ночи и усталость!

Эти дни были полны для Дашковой кипучих забот: она всюду поспевала, распоряжалась и, возможно, что уже тогда сумела проявить ту самостоятельность характера, которая могла охладить к ней императрицу даже в первые “медовые” часы их торжества.

Вступление государыни из Петергофа в столицу было необыкновенно торжественно. Музыка, колокольный звон, клики ликующего народа – все это представляло оживленную картину. В глубине храмов виднелись группы священнослужителей, совершавших торжественные молебны... Это были лучшие часы в жизни Дашковой... Она гарцевала на коне рядом с обожаемой императрицей; она имела, конечно, основания считать себя одним из главных виновников торжества и, вероятно, относила к своей особе часть гремевших кругом приветственных кликов... По словам ее записок, она готова была плакать от умиления, “участвуя в благословениях перевороту, не запятнанному ни одной каплей крови”...

Но если Дашкова ликовала, то близкие ей люди испытывали совсем другое настроение в эти минуты общего торжества. И Екатерина Романовна у подъезда летнего дворца рассталась ненадолго с императрицей, чтобы поспешить к своим родным.

Известно, с каким тактом и добротой поступила Екатерина II со своими недоброжелателями из семьи Воронцовых: они нисколько не пострадали. Мало того, государыня впоследствии даже у самой Елизаветы Воронцовой (в замужестве Полянской) крестила дочь и затем взяла ее во фрейлины.

Дашкова нашла великого канцлера спокойным. Он, как известно, вел себя безукоризненно в этой истории, и, хотя его влияние пало, но ни совесть, ни люди не могли упрекнуть сановника за неблагородное поведение в щекотливые дни замены одного режима другим. Екатерина Романовна при свидании с дядей услышала от него благородные и горькие слова, оправдавшиеся потом и на его племяннице. Он говорил ей об опасности доверяться дружбе “великих мира”. “Она так же непродолжительна, как и ненадежна!” – сказал канцлер, вынесший эту истину из своего собственного опыта.

Роман Илларионович, у которого была и дочь Елизавета, находился под почетным арестом: в доме его под благовидным предлогом охраны хозяина поместили много солдат. Отец Дашковой вовсе не был склонен благословлять наступившие события, и весьма сомнительно, чтобы его встреча с напроказившей младшей дочерью была так для нее благоприятна, как рассказывает о том Екатерина Романовна. Она обнадежила в милостях государыни заливавшуюся горькими слезами сестру Елизавету и поспешила во дворец.

Маленькое облачко уже пролетело между недавними друзьями по поводу распоряжений Дашковой в доме отца, и Екатерина встретила княгиню не совсем милостиво; однако сцена закончилась торжественным возложением на молоденькую героиню красной Екатерининской ленты, прежде бывшей на самой императрице. И хотя Дашкова в своих записках хочет снять с себя всякие упреки в тщеславии и высказывает равнодушие к внешним условностям, она, однако, не могла не питать удовольствия, получив этот высокий знак отличия, которому так еще недавно завидовала, видя его на “толстушке” сестре Елизавете.

Много выпало хлопот и волнений за июньские дни на Дашкову: тоскливые, бессонные ночи, горькие мысли о возможной неудаче, страшная физическая усталость; но все это бесследно исчезло в том беспредельном восторге от успеха задуманного дела, который сменил дни сомнений и тоски...

Так закончилось знаменитое предприятие. Екатерина Романовна поработала на славу и, казалось, могла бы рассчитывать на прочную привязанность в сердце той, которую она так любила и за которую так рисковала. Но ей пришлось очень скоро вспомнить глубокомысленные сентенции дяди о “непрочности” привязанностей “великих мира”...