Текст книги "Разговоры с этнографами"

«Полвека полевой этнографии»
Интервью с Е. П. Бусыгиным[24]24
  Впервые опубликовано в: Полвека полевой этнографии (с Е. П. Бусыгиным беседует В. А. Тишков) // Этнографическое обозрение. 1996. № 1. С. 117–131.


[Закрыть]

В. Т.: Евгений Прокопьевич, у Вас в будущем году юбилей, «круглая» дата – 80 лет?

Е. Б.: Действительно, в 1995 г. несколько «круглых» дат, к которым я имею определенное отношение. Это 50 лет окончания Великой Отечественной войны, в которой я принимал участие как солдат и замполитрук; 50 лет педагогической деятельности в Казанском университете, где я начал с должности ассистента и стал профессором, заведующим кафедрой; 50 лет участия в этнографических экспедициях по изучению русского населения Среднего Поволжья, и, наконец, в 1995 г. мне исполняется 80 лет. Есть все основания подвести некоторые итоги.

В. Т.: У меня вопросы, связанные с предвоенным периодом, а именно Казань и Татария в целом в 30–40-е годы. С точки зрения этнографа и с точки зрения сегодняшнего политического бытия как вам представляется тогдашняя ситуация в сфере межэтнических отношений в республике и в городе, а также состояние татарской культуры и взаимоотношения двух культур и двух общин – русских и татар?

Е. Б.: Моя работа в театре и учеба в университете в 30–40-е годы совпала с тяжелым периодом, который переживала наша страна. Атмосфера подозрительности, поиски «врагов народа», задерживающих наше «победоносное шествие к сияющим вершинам», были следствием государственной политики, где инакомыслие пресекалось самым решительным образом. Над творческими работниками, учеными, преподавателями вузов, школ, независимо от национальности, нависла угроза обвинения в «безыдейщине», «аполитичности», протаскивании мелкобуржуазных идей, разлагавших народ.

Несмотря на тяжелую обстановку того времени, в Казани кипела творческая работа. В Большом драматическом театре с успехом шли спектакли по произведениям Горького, Леонова, Вс. Вишневского. Особой популярностью в Казани пользовался Татарский академический театр, в оркестре которого под руководством известного татарского композитора Салиха Сайдашева мне приходилось играть. Здесь работали выдающиеся артисты, прославившие татарский народ и внесшие огромный вклад в развитие татарского искусства. Это Ч. Абжалилов, Ф. Ильская, Г. Булатова, Г. Ибрагимова, X. Салимжанов и др.

Во второй половине 30-х годов в театре большой популярностью пользовались постановки «Коварство и любовь» Шиллера, «Король Лир» Шекспира, «Женитьба Фигаро» Бомарше, пьесы Островского, Чехова, Горького. На эти спектакли, исполнявшиеся на татарском языке без перевода, приходило много русских, не знавших татарского языка. Всегда с аншлагом шли «Ходжа Насредин», «Шамсикамар», «Бишбуляк» и др. Регулярно устраивались концерты, где исполнялись произведения татарских композиторов. На концертах читались стихи татарских поэтов, отрывки из произведений татарских классиков, выступали певцы, танцоры, инструменталисты.

Несмотря на несомненное развитие татарской культуры, крен тем не менее делался на развитие общесоветской культуры, русского языка как языка межнационального общения. Если в 20-е годы в школе при изучении татарского языка мы учились писать и читать на арабском алфавите, то в конце 20-х годов арабский алфавит заменили латиницей. С 1939 г. была принята письменность на основе русского алфавита. Это нанесло большой ущерб татарской культуре, ибо целый культурный пласт, созданный в течение многих веков на арабском языке, стал недоступен новому поколению.

В 30-е годы преподавание татарского языка в школе было прекращено. Даже в татарском театре постоянно слышалась только русская речь. Уменьшение интереса к национальной культуре прослеживалось очень четко.

За время учебы в Казанском университете, я ни разу не слышал слово «этнография», а ведь в этом университете с 1884 г. существовали кафедра географии и этнографии и старейший в стране этнографический музей; лекции читал крупный ученый, этнограф, профессор Николай Иосифович Воробьев, автор известной монографии «Материальная культура казанских татар», изданной в 1929 г. Слово «этнография» было вычеркнуто из научного лексикона. Всякий интерес к национальной культуре расценивался как проявление национализма.

В. Т.: А как вы начали заниматься этнографией?

Е. Б.: С ноября 1945 г. началось мое постепенное «вхождение» в этнографию. С 1 ноября я был зачислен ассистентом географического факультета и одновременно скрипачом в оперный театр, откуда в 1940 г. ушел в армию. В университете стал работать под руководством проф. Воробьева. В годы учебы в университете он был моим любимым профессором. Н. И. Воробьев читал лекции по общему землеведению и истории географии. О том, что он этнограф, никто из нас не знал. В 1944 г. Воробьев защитил докторскую диссертацию по материальной культуре казанских татар. Он поручил мне восстановление этнографического музея, демонтированного в период войны.

Этнографический музей Казанского университета – одно из крупных учебно-вспомогательных учреждений нашей страны. Он начал создаваться с начала основания университета, т. е. с 1804 г. В сборе коллекций принимали участие крупные профессора университета И. М. Симонов, О. М. Ковалевский, К. Фукс и др. Все богатство музея, начиная с 30-х годов, не использовалось, и мы, учась пять лет на географическом факультете, не подозревали о его существовании. Во время войны помещение музея было полностью очищено от коллекций и превращено в физическую лабораторию Академии наук. Коллекции были рассредоточены по различным шкафам, хранились на чердаке географического факультета, а то и просто стояли по углам в аудиториях.

В начале 1945 г. помещение музея было освобождено от посторонних предметов. Следовало восстанавливать экспозиции, собирать разбросанные по различным местам коллекции, проводить инвентаризацию по имевшимся каталогам и начать экспонирование. Все это было поручено мне. Являясь в университет в 8 часов утра, я подходил к «куче» коллекций, находившейся в каком-либо шкафу или просто лежавшей на полу в одной из аудиторий, смотрел по каталогу, какие коллекции имеются в данной «куче». Предметы одной и той же коллекции приходилось искать в различных местах.

Иногда заходил Н. И. Воробьев. Наблюдая за моей самоотверженной работой, он говорил какие-то слова одобрения и исчезал на несколько дней. Закончив работу и инвентаризацию коллекций, я приступил к заполнению ими музейного пространства. Вот тут и обнаружилось мое незнание этнографии. Движимый неукротимой энергией скорее привести музей в порядок, красиво разместить экспонаты в шкафах, я не думал о тех или иных культурно-бытовых закономерностях, которые следует учитывать при экспонировании. Смонтировав таким образом два или три шкафа, я воспользовался приходом Н. И. Воробьева и показал ему свою работу.

Одобрив мою инициативу, он тем не менее предложил все переделать. «У каждого народа, – сказал он, – своя материальная и духовная культура, имеющая определенные закономерности развития». Конкретно речь шла о китайских коллекциях, привезенных в музей в первой половине XIX в. Иакинфом Бичуриным и О. М. Ковалевским. Я с удвоенной энергией взялся за изучение китайской этнографии и небольшого учебника по этнографии Веры Харузиной. Экспозицию китайских вещей я переделал и вскоре получил одобрение Н. И. Воробьева.

Этнография и изучение культурно-бытовых особенностей народов все больше и больше захватывали меня. Я решил посвятить себя изучению этих проблем. Читая литературу по этнографии, я увлекся музыкой как одним из элементов духовной культуры народа. Это вполне закономерно. С музыкой я еще окончательно не расстался, и мне хотелось перенести ее в свою научную работу. Я решил заняться изучением татарской народной музыки, справедливо считая, что в этой области в то время было сделано очень мало. Однако участие в первой этнографической экспедиции под руководством Н. И. Воробьева изменило мои научные планы.

В июне 1946 г., освободившись от работы в театре, я поехал в этнографическую экспедицию. Нам предстояло на пароходе добраться до Набережных Челнов и оттуда совершить поездку через все Восточное Закамье до Бугульмы и Бавлов. Это была замечательная поездка. Она дала возможность познакомиться с жизнью народа, со складывавшимися веками традициями, обычаями и особенностями материальной и духовной культуры. Благодаря Воробьеву я понял, что история тесно связана с культурой и бытом народа.

Помню, в одной татарской деревне, в доме, в котором мы остановились, я снимал план жилища и надворных построек и давал их описание. Подходит ко мне Николай Иосифович и говорит: «Дом-то – не татарский, а чувашский». «Но ведь хозяин – татарин, – отвечаю я, – деревня татарская, дети – татары, все говорят по-татарски и т. д.».

«Так-то оно так, – пояснил Николай Иосифович, – но некоторые детали заставляют меня думать, что его предки были чувашами. Выясни этот вопрос». Вместе с участником экспедиции Гаруном Юсуповым (впоследствии крупным специалистом по татарской эпиграфике) мы завели разговор с хозяином о его предках, объяснили, что нам это важно знать для истории. «Ну, если вам так важно, – сказал хозяин, – признаюсь, что мой дедушка был чувашин, но говорить сейчас это всей деревне не надо. Все мы здесь татары».

Все члены экспедиции были охвачены единым творческим порывом. С тех пор прошло почти 50 лет, однако я все время вспоминаю напряженную работу с утра до вечера (записи, фотографирование, зарисовки, съемка планов, вертикальных разрезов и т. д.), прогулки с Николаем Иосифовичем, его неспешные беседы на этнографические темы, рассказы о своих учителях, прежних экспедициях. Кроме татарских деревень мы посетили несколько русских населенных пунктов, характеристику которым он попросил меня дать после окончания экспедиции.

Собранного в экспедиции материала было мало, и я решил пополнить его за счет литературы. Однако источников, где бы характеризовалось русское население края, не оказалось. Имелась обширная этнографическая литература по великороссам вообще. К этой литературе я и обратился. Однако там ничего, связанного с Поволжьем, я не нашел. Жилища и многочисленные хозяйственные постройки имели иной вид, по-разному назывались, отличными были и некоторые детали одежды, домашней утвари и т. д. Я сказал, что у нас в Поволжье какие-то другие великороссы, не похожие на тех, что живут на Верхней Волге, в Архангельской, Орловской и других областях. «В том-то и дело, – сказал Николай Иосифович. – Здесь у нас особая, еще никем не изученная группа русского народа. Ее непременно нужно изучить. Вот ты и займись изучением этнографии русского населения Среднего Поволжья».

Это и стало основной задачей всей моей последующей работы, всей моей жизни. Все последующие экспедиции были посвящены изучению русских нашего края.

В. Т.: Коснемся проблемы, которой вы занимались всю свою жизнь, – проблемы русского населения и более широко – всего региона. Русские как большой народ и широко расселенный, конечно, имеет свои региональные отличительные особенности. Что бы Вы могли сказать о группе русских того региона, где Вы дольше всего работали?

Е. Б.: Вторую экспедицию 1947 г. я целиком посвятил русским Поволжья. Транспортным средством мне служил велосипед. На багажнике укреплял рюкзак с небольшим количеством продуктов и необходимых вещей, а на раме – полевую сумку. Работа во время экспедиции была очень напряженной. Не имея еще четкого представления о культурно-бытовом комплексе русских Поволжья, я собирал материал по материальной и духовной культуре.

Анализ этого материала показал, что культура и быт русских Поволжья имеет ряд своеобразных черт, существенно отличающих русских Поволжья от русских, живущих в других районах своего расселения. Было совершенно ясно, что эти особенности связаны с природно-географическими условиями Поволжья и влиянием соседствующих нерусских народов. Меня особенно заинтересовали жилища, хозяйственные сооружения и другие элементы материальной культуры. Изучению их были посвящены многие годы.

В 1948 г. на велосипеде я снова отправился в экспедицию по русским населенным пунктам, расположенным в предкамских районах. Здесь мною собирался материал по материальной культуре. В ходе этой экспедиции удалось сделать много уникальных фотографий жилищ и хозяйственных построек. Впоследствии они исчезли и сохранились только на сделанных фотографиях. На них зафиксированы «шиш» – приспособление для сушки хлеба, характерное для нерусских поволжских народов, традиционный овин, рига, хозяйственные постройки с самцовым покрытием и др.

Затем были третья, четвертая и другие экспедиции. Конечно, за 50 лет изменилась тематика, методика сбора этнографического материала, техническая оснащенность и т. д. Велосипед сменил сначала просто мотоцикл, а затем мотоцикл с коляской. С середины 50-х годов, когда в экспедиции принимали участие 15–20 студентов, появилась бортовая машина. Позднее университет выделял для этих целей автобус.

Изучение русского населения Среднего Поволжья, его материальной и духовной культуры показало, что русские Поволжья, наряду с финно-уграми и тюрками, также являются коренным населением края, или третьим этническим слоем. Формирование русских на территории Поволжья началось не с середины XVI в., как утверждали некоторые исследователи, а с гораздо более раннего времени. Об этом свидетельствуют арабские источники, русские летописи, многочисленные археологические данные и собранный нами этнографический материал.

Достаточно сказать, что на территории края до его присоединения жило огромное число полонянников, ставших во второй половине XVI в. русскими ясачными крестьянами. Во второй половине XVIII в. по «Ведомости о наместничестве Казанском» в Казанской губернии насчитывалось более 10 000 ревизских душ русских ясачных крестьян, что составляло около 10 % общей численности имевшегося здесь русского мужского населения.

Сейчас основное внимание мы обращаем на изучение современных этнических и культурно-бытовых процессов. В течение длительного времени занимаемся изучением межнациональных браков и этнических процессов в национально-смешанных семьях.

В. Т.: В Музее истории Казанского университета я видел фотографию, где Вы верхом на лошади во Вьетнаме, а также учебник общей этнографии на вьетнамском языке и грамоту Бу-Сы-Гину за подписью Хо Ши Мина. Расскажите, пожалуйста, об этом.

Е. Б.: В 1960 г. я был командирован в Демократическую Республику Вьетнам для чтения лекций по этнографии в Ханойском университете и проведения этнографической экспедиции в целях изучения малых народов Вьетнама. Работа в Ханое началась с подготовки программы, по которой должен собираться этнографический материал для выявления этнокультурных процессов, протекающих у народов, которые живут в горных районах страны, а также с языковой подготовки, чтобы не быть совершенно «глухим» и «немым» с изучаемым народом.

После подготовки программы и завершения всех организационных мероприятий мы выехали из Ханоя и в течение четырех месяцев работали среди различных вьетнамских племен. В составе экспедиции были сотрудники кафедры этнографии Ханойского университета во главе с ее заведующим Нгуен Ван Туэном, а в одной из поездок принимала участие только что окончившая Московский государственный университет и специализирующаяся у С. А. Токарева по этнографии А. Н. Дементьева-Лескинен.

Пожалуй, это была одна из самых трудных экспедиций в моей жизни. Селения интересующих нас племен располагались высоко в горах и в джунглях Вьетнама, куда мы добирались сначала на автомашинах до предгорий, затем на небольших и очень шустрых лошадках, напоминающих лошадь Пржевальского. И, наконец, до некоторых населенных пунктов мы добирались пешком через заросли густого тропического леса. В этом случае нас сопровождала небольшая группа носильщиков и охрана, что было необходимо в то время при посещении этих весьма отдаленных и глухих районов страны.

Работа была очень напряженной. Я много беседовал с информаторами, делал небольшие зарисовки предметов материальной культуры, снимал планы поселений и жилищ, собирал вещевой материал.

Беседовать с информаторами приходилось с помощью двух, а иногда и трех переводчиков, так как местные жители не всегда знали вьетнамский язык. Вещевой материал собирался в основном путем обмена на бытовые предметы, привезенные нами специально для этой цели. Таким образом, была собрана значительная этнографическая коллекция, привезенная мною из Вьетнама и в настоящее время экспонирующаяся в этнографическом музее университета.

Иногда местные жители устраивали нам своеобразные приемы. Вспоминаю, как однажды после рабочего дня мы собрались в большом свайном доме, расселись вокруг очага, расположенного в центре жилого помещения, и стали вести беседу.

Местные жители интересовались нашей страной, живущими в Советском Союзе народами, их обычаями, семейными традициями и т. д.

Затем принесли большой кувшин, в закрытое горло которого была вставлена гибкая бамбуковая трубка. Мне первому предложили попробовать содержимое сосуда. Там оказался весьма крепкий рисовый алкогольный напиток. Отпив, я передал кувшин соседу. После того как кувшин был осушен, в него налили еще одну порцию напитка, и все повторилось сначала. По завершении процедуры всем стало очень весело, разговор оживился, запели песни, и мне показалось, что участники беседы стали понимать друг друга без переводчика.

Однажды нам пришлось присутствовать при выполнении очень интересного обряда. В небольшой деревушке, состоявшей всего из пяти или шести больших свайных домов, мы узнали, что заболел один из жителей. Близкие больного зарезали курицу и принесли ее в жертву божеству в надежде получить исцеление своего родственника. Не помогло.

На другой день зарезали буйвола, в специальный чан выцедили кровь, мясо убитого животного разрезали на мелкие куски и уложили на бамбуковые подносы. Голову буйвола надели на специальный шест и выставили недалеко от дома больного. Все это делалось очень торжественно людьми, хорошо знающими и умеющими выполнять данный обряд.

Затем все жители селения, в том числе и мы, были приглашены в дом, где уселись на циновки по периметру жилого помещения. Перед нами была поставлена в чаше кровь буйвола и на бамбуковых подносах куски сырого мяса. Все это надо было есть и пить за выздоровление больного.

После экспедиции я сразу же сделал доклад в нашем посольстве с иллюстрацией привезенных коллекций. С удовлетворением вспоминаю, что демонстрировать привезенные коллекции мне помогал работавший в то время во Вьетнаме известный археолог Павел Иосифович Борисковский. Затем в Ханойском университете был прочитан курс лекций по этнографии, в котором в качестве примеров приводились данные, полученные во время экспедиции. По просьбе вьетнамских товарищей, в частности Нгуен Ван Туэна, прочитанные лекции в Ханое были изданы и, как мне рассказывали, долго служили пособием, которым пользовались вьетнамские студенты. На одном из приемов я был представлен Хо Ши Мину, который выразил удовлетворение нашей работой. По завершении работы во Вьетнаме я был награжден вьетнамским орденом и Почетной грамотой за подписью Хо Ши Мина.

В. Т.: А другие группы поволжского региона – чуваши или башкиры? Вам приходилось среди них работать?

Е. Б.: У всех поволжских народов – финно-угров, тюрков, славян, кроме своей, веками выработанной национальной культуры, имеется много общего, что связано с длительным чересполосным проживанием в одинаковых природно-географических и социально-экономических условиях. Нами на территории Волго-Уральского региона выделена этнографическая область – Казанское Поволжье, включающее территорию Татарстана, Чувашии, Марий Эл и прилегающих к ним соседних областей и республик. Казанское Поволжье – это в основном территория древнего Булгарского государства, а затем и Казанского ханства. Это район первоначального массового заселения русскими, приходившими сюда, начиная со второй половины XVI в.

В этих границах во второй половине XVIII в. была создана Казанская губерния. Это район теснейшего экономического, политического и культурно-бытового взаимодействия проживающих здесь народов. Все это способствовало формированию у русских, татар, чувашей, мари и других общих бытовых черт. Знакомство с культурой и бытом всех проживающих на данной территории народов дало нам возможность написать такие работы, как «Музыкальные инструменты в быту поволжских народов», «Традиционные напитки у народов Поволжья», «Этнодемографические процессы у народов Казанского Поволжья» и др. В 1993 г. нами проведено изучение уникальной этнической группы мордовского народа, проживающей в Камско-Устьинском районе Татарстана, – мордвы каратаев, несущей в облике материальной и духовной культуре не только черты основных этнических групп мордвы – эрзи и мокши, но и черты трех основные языковых групп поволжских народов – финно-угров (национальное самосознание), тюрков (язык) и славян (культурно-бытовые особенности и конфессиональная принадлежность).

Собранный в экспедиции материал дал возможность выявить направленность этнических процессов у каратаев в настоящее время, доложить итоги проделанной работы администрации района и дать некоторые рекомендации относительно сохранения и оптимального развития данной уникальной этнической группы.

В. Т.: О татарах. Татары – народ очень крупный, после украинцев третий по численности в России, народ тоже не однородный, это разные этнические группы, с разным этногенезом, языком. Как вам видится проблема: татары как народ, казанские татары как часть татар? Я уже не говорю о том, что сам термин «татары» менялся в истории, в частности в XIX – начале XX в. Меня интересует процесс «нациестроительства» среди татар на основе казанской группы, на основе созданной республики, в том числе в последние годы в связи с ростом этнического национализма среди всех народов бывшего постсоветского пространства.

Причем, понятие «национализм» я употребляю не как ругательство, а как доктрину и политическую практику. Последние исходят из того, что в основе любой государственности и здоровой культурно-экономической системы может лежать только этническая общность (если говорить об этническом национализме, а не о гражданском национализме, хотя они иногда совпадают). Среди татар, как мне кажется, происходит причудливый процесс с точки зрения взгляда на себя, с точки зрения восприятия их окружающим обществом, с точки зрения государственной политики по отношению к ним и с точки зрения научных штудий.

В последнее время у некоторых народов идет пересмотр своего культурного наследия. Сейчас особенно сильна «колонизация прошлого из современности». Каковы ваши соображения насчет татар как одной из интереснейших, на мой взгляд, групп, какова роль татар в истории России, даже в недавней советской истории. Мне трудно согласиться с концепцией «Россия и Татарстан», так как татары были одним из активных факторов колонизации, образования Российского государства, движения России как на Восток, так и на Запад.

Я хорошо знаю московскую татарскую группу, а по своей родине, по району Нижние Серги Свердловской области, где есть татарские деревни, знаю татар неплохо. Кроме того, татары выступали довольно активными культуртрегерами, ассимиляторами более, условно говоря, слабых культур, менее многочисленных народов. Наконец, последнее: период советизации, становления нового государства после 1917 г., особенно в Средней Азии, осуществлялся в значительной мере послами татарской культурной или партийной элиты. Вот круг проблем, которые мне хотелось бы сформулировать для вас как для специалиста по этому региону.

Говоря об этнониме и о формировании этнического самосознания, следует помнить, что очень многое зависит от роли интеллектуалов, от того, как эти понятия формулирует элитная часть населения, прежде всего ученые, а также от политической воли. Я помню, в 1978 г. мы приезжали с академиком Жуковым сюда, посещали местный филиал Академии наук и потом были на встрече у Табеева, тогда первого секретаря обкома КПСС, и он высказал мысль, подтверждающую то, что названия народов и сами эти народы в советский период прошли этап интенсивной реконструкции. Да это собственно во всем мире было. Малиновский сконструировал номенклатуру африканских племен, Радлов и Потапов оказали большое влияние на современную номенклатуру сибирских народов, в какой-то мере «создав» эвенков сначала в литературе, а потом в реальности через административное образование, создание округов.

«Мы, – сказал тогда Табеев, – сделали ошибку в первые годы советской власти, нам надо было назваться булгарами». Действительно, понятие «татары» в Российской империи было очень широким и охватывало часть населения не только по этническому принципу. Тем самым могли быть достигнуты две цели. И, как мне кажется, такая историческая возможность была. С одной стороны, народ ушел бы от очень длительной традиции в фольклоре и в истории, связанной с татаро-монгольским нашествием, а с другой стороны, обретал бы свою отличительность от других культур со схожим названием. Как Вы на это смотрите?

Я приведу пример из сравнительно недавних конструкций. Скажем, в той же Югославии предпочли официально зафиксировать в конституции вместо термина «босняки» термин «мусульмане». В равной мере была возможность для этой группы обрести два названия. Сейчас вошло в употребление не самое удачное – «мусульмане», так как здесь есть явная аберрация между религией и этнической общностью, и понятие «босняки» было бы более приемлемо. Но вот так получилось.

Сейчас это все установилось, входит в массовое сознание и становится реальностью, что можно рассматривать как социальную инженерию, которой не всегда есть смысл заниматься, хотя этничность я рассматриваю как гибкий подвижный феномен, и ее границы весьма подвижны. Как мне кажется, самое интересное, что сейчас делается в современной социально-культурной антропологии и чем мы мало занимались, – это феномен двойной или множественной этнической идентичности. У нас обязательна паспортная регистрация и пункт «национальность» в смысле «этнической принадлежности» по одному из родителей. Многие люди, происходящие от смешанных браков, в равной мере владеют культурой как отца, так и матери. Или же человек жил в одной этнической среде, а действует в другой. В таком случае он в равной мере может считать себя, например, русским и татарином, татарином и башкиром.

Если мы признаем, что этничность – это не биология, а культурная субстанция, «внутренний референдум», почему человек должен обязательно свою персональную идентичность по культуре связывать исключительно с одной группой, да еще с происхождением по крови, да еще обязательно по одному из родителей? И в обществе, где длительны контакты, взаимодействия, т. е. то, что я называю административной, политической практикой, это в принципе не отражает культурную сложность.

В рассматриваемом регионе, наверное, очень много людей, которым очень трудно определить, кто они, когда перед ними жестко ставится вопрос: «А кто ты?». Есть так называемые симбиозные культуры, и если мы возьмем русско-украинское пограничье, там это симбиоз русско-украинской культуры, и есть миллионы людей, которым себя «развести» очень трудно. Как в этом регионе?

Е. Б.: Общая численность татар на территории бывшего СССР около 7 млн. человек. На территории Республики Татарстан их около 2 млн. Татары, как известно, подразделяются на территориальные группы – астраханские, сибирские, поволжские и др., которых объединяет единый этноним и единая этническая основа, восходящая к древним тюркоязычным племенам. Этноним «татары», как известно, бытовал среди монгольских и тюркских племен, кочевавших в I тысячелетии нашей эры к юго-востоку от Байкала. Позднее этот этноним распространился на многие народы, входившие в состав Золотой Орды.

Многочисленные тюркские народы с этнонимом «татары» за длительную историю выработали комплекс культурно-бытовых элементов, тесно связанных с природно-географическими, социально-экономическими и историческими условиями своего существования. Даже поволжские татары, разделяющиеся на две этнические группы, – казанских татар и мишарей, в течение длительного времени живущие по соседству, а иногда и чересполосно, отличаются друг от друга по языку, некоторым культурно-бытовым особенностям и этнической истории.

Если казанские татары в основном – булгары с некоторым кыпчакским влиянием, то мишари преимущественно кыпчаки, на которых большое культурно-бытовое воздействие оказали булгары. Этноним «татары» был перенесен на булгар только тогда, когда центр Булгарского государства – г. Булгар – перестал существовать, и возникло новое государственное образование – Казанское ханство. Но многие казанские татары в XIX в. продолжали называть себя булгарами, да и сейчас в Казани иногда встречаются лозунги типа «Мы были, есть и будем булгарами», а отдельные лица среди казанских татар требуют записи своей национальности в паспорте – булгарин. Все другие группы татар, расселенные в Сибири, Средней Азии и других регионах, к булгарам не имеют отношения. Во всяком случае, сибирские, астраханские и другие татары не считают своей родиной Республику Татарстан. Это следует, в частности, из работ известного исследователя сибирских татар Ф. А. Валеева.

Конечно, для окончательного суждения необходимо проведение специальных исследований и выявления направления развития современных этнических и культурно-бытовых процессов у различных групп татар. Вместе с тем, в современных условиях говорить о создании государств на основе одной нации нереально. Все государства в мире – многонациональные, а, следовательно, все люди должны иметь равные права. Людей нужно определять не по национальному признаку, а по тому вкладу, который вносится ими в развитие общества, его культуры, науки и т. д. Национальная же культура любого народа должна развиваться. Должны быть национальные школы, театры, национальная литература, искусство. Только при этих условиях возможен интенсивный культурно-бытовой обмен. Только тогда все ценное, выработанное тем или иным народом за длительный исторический период, будет восприниматься другими народами, становиться частью общей культуры народов, которые живут в одном государстве и связаны тесными узами экономического, политического и культурного сотрудничества. Именно с учетом этих условий возможно улучшить быт, сделать его более комфортным и разнообразным, а связи между совместно живущими народами более тесными и дружественными.