Текст книги "Разговоры с этнографами"

В. Т.: Вы работали в Институте этнографии практически с его основания. Расскажите, пожалуйста, нашим читателям об этом.

Т. Ж.: Очень образно рассказал о становлении института В. П. Алексеев в своих мемуарах[21]21
  Алексеев В. П. ОБЩЕНИЕ (мемуары) // Этнографическое обозрение, 1993. № 1. С. 141–149.


[Закрыть]. Правда, он начал рассказ с того момента, когда здание института располагалось уже на улице Фрунзе. А до этого мы ютились в других зданиях, сначала на Маросейке, в Старосадском переулке, в здании Исторической библиотеки, потом на Волхонке, и лишь после этого переехали на улицу Фрунзе. Атмосфера здесь царила хорошая, творческая, научная жизнь била ключом. Действительно, сложился прекрасный коллектив, и, как писал Валерий Павлович, институт сконцентрировал блестящие научные силы. Это было очень хорошее время, несмотря на военные и послевоенные трудности. В институте был создан отдел этнической статистики и картографии, куда передали материалы КИПСа; разработкой этнических карт занимались П. И. Кушнер, П. Е. Терлецкий, С. И. Брук и др. Были созданы большие отделы фольклора, антропологии, развернула свои исследования лаборатория М. М. Герасимова. Работал Сергей Александрович Токарев, его часто привлекали к правительственным заданиям как эксперта по вопросу установления границ в послевоенной Европе. Обо всем этом на недавнем юбилее института рассказал М. Г. Рабинович, который стал первым ученым секретарем института. После него в течение шести лет в этой должности работала я.

В. Т.: Расскажите об этом периоде.

Т. Ж.: Директором тогда был Сергей Павлович. Он, два его заместителя (М. Г. Левин и И. И. Потехин) и я работали в одной комнате. Было много разговоров о науке, рассказов, шуток. Велись научные споры этих эрудитов, словом – бездна различной научной информации. Тут же проводились приемы гостей-ученых. Все это было очень интересно, я много получила от общения с такими крупными учеными и личностями.

Сергей Павлович огромнейшее значение придавал составу институтского коллектива. Он так его берег! Бывали звонки из различных высоких инстанций, нам навязывали в институт каких-то случайных людей, но Толстов со свойственной ему решительностью говорил: «Мне он не нужен». Хотя ведь в первый период, в конце войны, трудно было собрать хороший научный коллектив. Конечно, влились в него квалифицированные сотрудники Музея народов СССР, который так и не восстановился, но для привлечения многих ученых пришлось преодолевать заметные трудности. Например, Н. А. Кислякова С. П. Толстову пришлось вызволять из Ирана, где тот работал в посольстве, а ведь договориться о прописке в то время было ой как непросто. Добился он и для репрессированного в свое время Б. О. Долгих и прописки, и поступления в аспирантуру нашего института. Мы с Борисом Осиповичем одновременно писали свои диссертации в Ленинской библиотеке, очень подружились там. Ю. П. Аверкиевой Толстов тоже помог после ареста, принял в институт. В этом отношении Сергей Павлович был мужественным человеком, не перестраховывался.

В 1953 г. меня назначили заведующей вновь созданного сектора Средней Азии. До этого в институте существовала Группа Востока под руководством самого С. П. Толстова, куда входили и Зарубежная Азия, и Средняя Азия. Так что в 1993 г. нашему сектору исполнилось 40 лет.

В. Т.: И из них более 30 лет Вы руководили сектором. Татьяна Александровна, Вы занимались сложными в этническом отношении территориями. Каковы ваши взгляды на проблему национально-государственных образований?

Т. Ж.: Проблема национально-государственного размежевания Средней Азии очень сложна. Конечно, она теснейшим образом связана с национальной политикой коммунистической партии, с национально-государственным строительством, проводившимся тогда во всей стране. Нужно ли было проводить в Средней Азии и Казахстане национально-территориальное размежевание или нет? Я затрагивала этот вопрос в своих статьях; как и мы все, я считала, что итоги его – большое достижение национальной политики: ведь впервые в истории удалось на такой огромной и этнически неоднородной территории с многомиллионным населением мирным путем решить труднейшую национальную проблему – народы создали свои государства и сразу же вступили в Советский Союз. Это осознавалось как событие мирового значения, чрезвычайно важное и прогрессивное. Но, по-видимому, оно оценивалось слишком однозначно. Задача была непростой как с политической, так и с экономической точки зрения. Недаром Ленин, предвидя трудности, настойчиво выступал против спешки в решениях о выделении суверенных республик, говорил, что нужно подождать, лучше изучить национальный состав населения, создать этнические карты. Чрезвычайно сложной была и идеологическая ситуация того времени в Средней Азии. Во-первых, существовало немало великодержавных шовинистов, которые вообще были против предоставления народам, входившим в состав России, возможности создания своих государств, поскольку до государственной самостоятельности эти народы якобы не дозрели, тем более среднеазиатские. Во-вторых, существовали и были весьма сильные пантюркистские взгляды на эту проблему, согласно которым в Туркестане якобы не было и нет отдельных тюркоязычных народов, а есть «единая тюркская общность», и, следовательно, нужно создать единое тюркское независимое от России государство «Великий Туркестан», а все мероприятия Советской власти, способствующие выделению самостоятельных государств и развитию самостоятельных национальных языков – искусственно насаждаемая политика Центра, стремящегося якобы «разъединить тюрков». Было еще и третье, очень сильное идеологическое течение, имевшее много сторонников, – панисламизм; все эти партии, все общественные группировки составляли свои проекты решения дальнейшей судьбы народов Средней Азии. А решать ее, как считало руководство страны, было необходимо, поскольку после присоединения к России среднеазиатские народы действительно оказались расчлененными между существовавшими государственными образованиями: Туркестанским генерал-губернаторством и «вассальными» ханствами, Бухарским и Хивинским. Например, около 67 % узбеков жили в Туркестане, 22 % – в бухарских владениях, 11 % – в Хивинском ханстве. Так что все время назревала необходимость решения национально-территориального вопроса. Из всех альтернативных предложений разных партий и общественных группировок о форме самоопределения в то время естественно была избрана форма Советских социалистических республик – в соответствии с принципами национальной политики правящей партии.

Однако я теперь, пожалуй, согласна с И. С. Коном, который в своем отклике на Вашу статью пишет: «Мне кажется, что теоретические истоки нынешних политических трудностей коренятся еще в дооктябрьских установках большевиков, в их негативном отношении к теории национально-культурной автономии[22]22
  Кон И. С. Несвоевременные размышления на актуальные темы // Этнографическое обозрение. 1993. № 1. С. 7.


[Закрыть]. Да, вероятно, в некоторых случаях национальные вопросы нужно было решать более гибко, образовав национально-культурные автономии, а не отдельные государства.

В. Т.: То есть без территоризации этничности?

Т. Ж.: Да, без ее огосударствления; но вы ведь знаете, какая была борьба против национально-культурной автономии. Вероятно, тут была совершена ошибка. Нельзя было категорически отрицать возможность решения части национальных проблем, например, для небольших народов, через культурную автономию. Но все же после проведенного национального размежевания большая часть народов оказалась в своих республиках. В них сосредоточилось от 75 до 95 % общей численности каждого народа. Однако кроме национального аспекта в проектах размежевания учитывалась и экономика. Огромнейшее значение имело установление границ новых государств, и именно здесь начались все страсти, споры, трудности. Была проведена огромная работа по выяснению экономического тяготения сельских районов к городам, по учету расположения промышленных комплексов и т. д., созданы комиссии по районированию, организован целый цикл научно-исследовательских работ для подготовки национально-территориального размежевания, которые, к сожалению, в связи с чрезмерной насущностью его проведения не были доведены до конца, но все же были проведены в огромнейшем масштабе. Я вам примерно расскажу, что делалось: велось изучение этнического состава и расселения народов региона, было составлено множество этнических карт, использовались материалы КИПСа, составлялись списки народов. В этой работе участвовали такие крупные этнографы, как И. И. Зарубин, А. А. Семенов, М. С. Андреев, А. А. Диваев и другие. Для экспедиций и специальных обследований выделялись большие средства. Использовались архивные материалы: переписи населения 1897, 1917 и 1920 гг., материалы ревизии Туркестанского края сенатором графом Паленом, относящиеся примерно к 1900-м годам, а это многотомное издание и большой архив. В дополнение к переписи 1920 г. (она не охватывала Хивинского и Бухарского ханств, так как в то время там еще шла гражданская война) была организована специальная государственная экспедиция под руководством И. П. Магидовича. Материалы, собранные ею, и составленные этнические карты опубликованы в 1926 г. в двух томах: один содержит сведения о населении Бухарского ханства, второй – Хивинского. И. П. Магидович не только впервые тщательнейшим образом обследовал население этих ханств, но попутно сделал много этнографических наблюдений по взаимоотношениям народов этих территорий, а также изучал их этнонимы; интереснейшие материалы у него, особенно по Бухаре. Затем была и другая крупная экспедиция, тоже государственная – выборочное экономическое обследование 11 волостей во всех трех среднеазиатских республиках, по итогам которой в 1920-х годах опубликовано 11 томов под общим названием «Современный кишлак и аул Средней Азии». Издавались разнообразные «Материалы по районированию Средней Азии», вновь созданным статистическим управлением стали выпускаться статистические ежегодники. Провели большую работу по уточнению этнонимов, названий народов и их групп. Так что подготовительная работа колоссальная. Архив периода национального размежевания – это совершенно неизученная область, она вполне может стать темой отдельной диссертации.

Как к национально-территориальному размежеванию сейчас относятся в суверенных республиках Средней Азии? С одной стороны, существует мнение, что это было очень прогрессивное мероприятие, создавшее национальную государственность и условия для национальной консолидации. Но в то же время находят тысячи ошибок в определении границ республик. В первую очередь это относится к Таджикистану. Таджики не могут простить включения городов Самарканда и Бухары в состав Узбекистана. Конечно, никаких злостных намерений Центра в этом не было. Учитывалось экономическое тяготение и этническое окружение данных городов. В округе Самарканда, например, как раз преобладают узбекские кишлаки. Однако вопрос муссируется до сих пор. Очень трудно было поделить и многонациональную Ферганскую долину между Узбекистаном, Таджикистаном и Кыргызстаном. Да, трудностей в этом деле было много. Вероятно, если исследования продолжились бы и дальше, а не оборвались в 1924 г., то части ошибок удалось избежать, но при всех обстоятельствах претензий было бы множество.

В. Т.: Во всяком случае, я думаю, что сама посылка, утверждающая, что можно найти некие справедливые административные границы и с точки зрения исторической, и с точки зрения этнической есть не что иное, как утопия. Этничность ведь очень подвижна и есть такие пояса, где люди имеют сложное самосознание, двойное или даже тройное. Проблему меньшинств не удалось решить никому в мире, ни в одном государстве, за исключением изолированной Исландии или некоторых островных государств… Татьяна Александровна, не кажется ли вам, что с созданием национальной науки, в том числе этнографии, археологии и языкознания, а самое главное, как мне кажется, в связи с созданием национальных государств рождается уже в рамках новых территорий национальная история. Ведь одной из причин той высокой оценки, того авторитета, который у вас есть среди среднеазиатских ученых и в первую очередь в Каракалпакии, где вас высоко чтят, является то, что с вами связано создание национальной истории Каракалпакии, некоего такого культурного комплекса, который совершил свое путешествие в истории, когда пишется история, например, Каракалпакской АО с древнейших времен до наших дней, то одновременно происходит интерпретация того, что именно история данной территории и есть история каракалпаков, включая уже и всю Хорезмийскую цивилизацию, хотя, как правило, все древние цивилизации есть общее наследие. Когда пишется национальная история из современности, из нашего дня, возникает ли проблема деления культурных героев, культурного населения?

Т. Ж.: Нет, конечно же, нельзя делать подобный вывод, что история древнего Хорезма тождественна истории каракалпаков. Первый том «Очерков истории Каракалпакии» (1964) написан большим авторским коллективом, в нем участвовала почти целиком наша Хорезмская экспедиция, археологи и этнографы, в том числе и я. Там этот вопрос освещается детально. Дело в том, что древнехорезмийская цивилизация создавалась в издревле орошаемом водами Амударьи крупном Хорезмском оазисе и связана с оседлым населением, знавшим высоко развитую ирригацию, земледельческую культуру, имевшим города, государственность. А ранними и средневековыми предками каракалпаков принято считать племена кочевников и полуоседлого населения степной периферии хорезмских государств – обитателей степей Приаралья; это были скотоводы, занимавшиеся отчасти земледелием и владевшие примитивной техникой орошения. Но нельзя забывать, что одна из главных особенностей истории Средней Азии и Казахстана – это исторически сложившееся взаимодействие населения оазисов и степи, взаимовлияние кочевников-скотоводов и земледельцев. Эти связи – экономические, культурные, а нередко и этнические проявляются и во всей истории нынешней Каракалпакии, отражаются на этнографическом облике ее народов, издавна живущих на территории, где в прошлом располагались центры цивилизации древнего Хорезма, памятники которой сохранились в песках пустыни Кызылкум. Археологические материалы подтверждают причастность приаральских степных племен, предков каракалпаков, к формированию хорезмской культуры. В Средней Азии вообще с древних времен существовали очень тесные и разносторонние связи кочевников и земледельцев. Однако я в ряде своих работ пытаюсь доказать, что в регионе Средней Азии была очень велика и историческая роль полукочевников. Здесь обитали полукочевники и полуоседлое население двух исторически сложившихся типов: один – это осевшие кочевники, а другой – это те группы полуоседлых племен, которые так и не стали кочевниками. Они с древнейших времен, еще с эпохи бронзы, традиционно вели комплексное хозяйство, скотоводческо-земледельческое, а в некоторых районах, таких как дельты Амударьи и Сырдарьи, еще и рыболовческое. Этот хозяйственно-культурный тип был выделен С. П. Толстовым еще по археологическим материалам, а наши этнографические исследования убедительно доказывают, что характерными его представителями являются каракалпаки, как и многие их предки – племена древности и средневековья.

В. Т.: А не оказали ли влияния на создание национальной автономии проведенные исследования, и в первую очередь С. П. Толстова? Вероятно, в тот момент можно было найти среди среднеазиатских народов аналогичные анклавы или меньшинства, которые могли бы зафиксировать свою автономию в рамках созданных республик. Почему же именно Каракалпакия стала подобным объектом?

Т. Ж.: Нет, С. П. Толстов начал свои исследования в Каракалпакии уже после проведения национального размежевания. Вся история каракалпаков способствовала росту их этнического самосознания, формированию этнической культуры. Вероятно, сказалось наличие лидеров в национальном движении, а также и определенная заинтересованность Казахстана, в составе которого первоначально была образована Каракалпакская АО; не последнюю роль сыграли многочисленность и компактное расселение этого народа.

В. Т.: И последний вопрос. Каракалпакия сегодня являет собой наиболее разительный пример результатов безответственного хозяйствования. Это зона экологического бедствия. Действительно, судьба каракалпакского народа мне представляется сегодня довольно трагичной. Как вы, посвятив ему всю жизнь, воспринимаете это?

Т. Ж.: Конечно, я глубоко переживаю это бедствие, воспринимаю его как трагедию любимого мною края и народа. Ведь за многие годы экспедиционных работ, тесных связей с жителями республики и с моими подопечными-учениками я сроднилась с Каракалпакией. Ей посвящены мои главные научные труды, написанные в лучшие годы жизни и творческих исследований. В ней живет много моих друзей, близкие мне семьи дорогих людей, бывших моих аспирантов, вместе с которыми я вела полевые работы. Помогая друг другу, мы вместе стремились глубже проникнуть в историю, быт, традиции, искусство каракалпакского народа. Молодежь росла на моих глазах – готовила и защищала диссертации, печатала свои книги, обзаводилась большими семьями. Конечно, я переживаю постигшее их бедствие, гибель прекрасного Арала, все невзгоды, выпавшие на долю их семей и всего народа из-за этой страшной экологической катастрофы. Будем надеяться на возрождение экономической жизни республики, на скорейшее улучшение условий быта ее жителей.

Август 1993 г., Москва

«Узнать из первоисточника»
Интервью с С. И. Бруком[23]23
  Впервые опубликовано в: «Нелишне узнать из первоисточника» (беседа В. А. Тишкова с С. И. Бруком) // Этнографическое обозрение. М. 1995. № 1. С. 89–101.


[Закрыть]

С. Б.: Меня очень удивило, что Вы обратились ко мне вслед за такими корифеями науки, как Л. П. Потапов и Т. А. Жданко. Когда я пришел в Институт этнографии, они уже были маститыми учеными, людьми в возрасте. Я же был еще относительно молодым человеком, который этнографической наукой не занимался, хотя и имел к ней отношение.

B. Т.: Для меня важен не столько возраст тех, с кем я хотел бы сделать интервью, сколько их вклад в науку. Вряд ли в российской науке найдется ученый, который сделал больше, чем Вы в области демографии, этнической демографии, картографии. Ваши энциклопедические издания известны как в стране, так и за ее пределами. Кроме того, в последние десятилетия Вы были одним из наиболее активных организаторов науки и знаете наш «цех» изнутри лучше, чем кто-либо другой.

C. Б.: Я не буду заниматься самоуничижением. В институте я работаю 41 год и 25 лет из них был заместителем директора. Многие вещи, которые делались в институте, проходили, так сказать, через мои руки. Поэтому было бы совсем нелишне узнать все из первоисточника.

B. Т.: Соломон Ильич, сначала расскажите, пожалуйста, о себе.

C. Б.: Я родился где-то в начале 1921 г. А поскольку это произошло во время польской оккупации, то точной даты и даже места рождения я не знаю. Хотя по паспорту я родился 3 февраля 1920 г. Когда заканчивал школу, оказалось, что меня могут не принять в университет. Пришлось идти определять возраст по наружному виду, как это тогда называлось. Мне поставили 1920 год рождения, хотя на самом деле я родился в начале 1921 г. в Белоруссии. Там я прожил до 1937 г.

Должен сказать, что это была большая школа жизни. Помню коллективизацию и ее последствия, а именно, голод. Нам пришлось стоять в очереди по ночам, чтобы получить буханку хлеба, испеченного из ржи и картошки. Это очень невкусно. А у нас была большая семья – семеро детей. Но самое ужасное впечатление на меня произвел 1933 год. Во время страшного голода толпами повалил народ с Украины. Шли разговоры, и мы, маленькие дети, знали, что были случаи, когда бежавшие занимались людоедством, сходили с ума, и что их следует остерегаться, потому что они уже не в себе. Все это произвело на меня жуткое впечатление.

Семья наша была бедная, мы жили в местечке Рогачево, теперь это небольшой городок. Отец работал шапочником, т. е. шил шапки. Он должен был шить шапки только на заказ, и нас каждые две-три недели проверяли, шьет ли он на заказ или же продает помимо него. Один раз проверяющие увидели, что из чемодана вылезает какая-то шкурка. Там оказался воротник с манжетами из козлины. В общем, чепуха. Но отца посадили недели на две. И он сидел несколько раз по две-три недели. А тогда всякая посадка была связана с лишением прав. Такие люди объявлялись лишенцами. Соответственно и их дети теряли право на поступление в институт и проч. Во всяком случае, никаких судимостей у отца не было.

Время было совершенно жуткое. В 1937 г. я досрочно закончил школу. Дело в том, что в первом классе я не учился. Старший брат пошел во второй класс, и я сидел вместе с ним. Учительница выгоняла меня, а я залезал в окно. Она задавала ученикам вопросы, и на них на все отвечал я. В конце концов, со мной смирились и оставили в школе. Так на год раньше я закончил школу и решил поступать в университет на географический факультет.

B. Т.: Так Вы закончили школу в Минске?

C. Б.: Нет, в Рогачеве. Здесь были две белорусские школы, одна русская и одна еврейская.

B. Т.: Значит, была еврейская школа?

C. Б.: Да. Тогда были еврейские школы. Но я, конечно, в еврейскую школу идти не хотел. Хотел только в русскую, а туда уже в 1927–1928 гг. попасть могли лишь дети номенклатуры. Они шли в русские школы. Поэтому я попал в белорусскую.

B. Т.: А на каком языке велось преподавание в этих школах?

C. Б.: В белорусских – на белорусском, в еврейских – на еврейском. Кстати, я русский язык никогда не изучал. Тогда боролись с полонизмами, и белорусский постепенно превращался в русский, хотя он очень близок к польскому языку. Белорусским я владею свободно.

B. Т.: В еврейской школе обучение на еврейском языке велось до десятого класса?

C. Б.: Да, это продолжалось до 1934–1935 гг., когда еврейские школы стали закрывать, сокращать срок обучения до семи лет. А до этого обучение шло на идише. Уже тогда мы, дети, понимали, что в русскую школу может попасть только сын работника райисполкома, т. е. все «проверенные» белорусы. Дети «второго сорта» шли в белорусские школы. Правда, у меня в школе была замечательная учительница географии, не то внучка, не то близкая родственница знаменитого географа А. П. Федченко. Если Вы помните, его именем назван ледник. Она настолько блестяще преподавала, что мне захотелось идти на географический факультет. Я послал документы, и меня приняли в Московский университет без экзаменов. Тем более, что тогда там был недобор.

Однокурсники ходили на меня смотреть, потому что я был единственным отличником (тогда не было золотых медалистов), который поступал на географический. Все стремились на химический, геологический, математический – они славились тогда. А на географический был недобор, и все непоступившие с других факультетов пошли на географический, вернее, почвенно-географический.

Вообще курс у нас был сильный. Среди тех, кто пришел, оказались будущие крупные ученые – доктора наук, академики, Пещеровский, например. Однако в сентябре 1937 г., когда я поступил в университет, самое сильное впечатление на меня произвели две «тени», как их называли сокурсники. Два студента, которые ходили вдвоем, ни с кем не разговаривали и имели страшный вид. Это были студенты, которых сажали в 1937 г. и потом выпускали, предварительно как следует «обработав». После окончания университета мы встречались курсом, даже 55-летие отмечали со дня поступления. Все приходили и этих двоих вспоминали. Мы так и не узнали, что с ними потом стало. Сажали очень много тогда и среди студентов. Причем мы знали, кто виноват в этом. Например, один сокурсник, я фамилию называть не буду, он умер уже. Был сначала у нас секретарем комсомольской организации, а потом партийной. Он на всех и доносил. Позже стал членом коллегии МИД СССР.

После второго курса нас, главным образом мужчин, вдруг стали вызывать устраиваться на работу в разные организации. Ведь все обезлюдело: и МИМО, и связанные с военной подготовкой институты. Я попытался отвертеться от этого, что легко удалось. Сыграл свою роль и 5-й пункт. Я сказал, что я бледный, худой и не могу служить. А некоторые дослужились – послами стали, вице-адмиралы были, главный штурман военно-морского флота вышел с нашего курса. Тогда почистили и наш курс довольно сильно…

В 1939 г. опомнились: людей нет, некем заменить. Поэтому и стали заполнять вакансии студентами с географического и исторического факультетов. Все это продолжалось до 1941 г. Учился я на «отлично». Одна оценка «хорошо» была, да и та из-за того, что я поругался с профессором. На его лекции не ходил, а сдавал по учебнику, написанному его противником.

Кончили мы четвертый курс и должны были ехать на производственную практику в Сибирь (я одновременно учился на экономико-географическом и картографическом отделении). В совхозе началось землеустройство, нас ждали и слали телеграммы: «Приезжайте 12 человек». Шесть сокурсников, у кого телефоны были, я обзвонил. Мы с большим трудом купили билеты на вечер 21 июня 1941 года и уехали. А те, кто телефона не имел, остались в Москве. В Куйбышеве мы узнали, что началась война. Дали в Москву телеграмму: «Что делать?». Нам ответили в Омск: «Езжайте дальше и работайте до особого распоряжения». Шесть оставшихся в Москве сокурсников попали в народное ополчение и все погибли. Так вот случилось.

B. Т.: И тем не менее, Соломон Ильич, я знаю, что Вы – участник войны.

C. Б.: Да, я воевал в кавалерийской дивизии. Начал с командира взвода и потом был назначен начальником разведки артиллерии дивизии, учитывая мои знания артиллерии. Прослужив два с половиной года на фронте, получил четыре ордена и одну медаль.

После окончания войны до 1 марта 1946 г. действовало постановление: всем, кто в 1942 г. окончил четвертый курс, выдать диплом. А я демобилизовался 6 марта, поэтому пришлось еще год проучиться. Мои ответы на трех выпускных экзаменах были оценены как «выдающийся ответ». Даже жена В. В. Кузнецова, кандидата в члены политбюро, – она у нас была зав. кафедрой политэкономии – поставила мне оценку «выдающийся ответ».

Окончив университет, я пришел к декану факультета и говорю: «Я понимаю, что меня нельзя в аспирантуру принять. Но Вы хотя бы сказали, что меня просто не рекомендуют в аспирантуру». Он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Вы что – идиот? Или прикидываетесь идиотом? Уходите вон!» Я ушел. Пытался попасть в аспирантуру в другие организации. Но надо было работать. У меня к тому времени семья появилась, сын родился, жена не работала. Я решил водохранилищами заняться в Гидроэнергопроекте, где проработал шесть лет. В своей кандидатской диссертации я писал о недостатках, точнее, больших потерях при строительстве водохранилищ.

В 1950 г. вышло постановление о сталинских стройках. Мне через 10 дней после его опубликования защищаться, а в диссертации ни одной ссылки на Сталина нет. Хотели меня из партии выгнать и не допустить к защите. Но за меня заступился верхний эшелон географов, они ко мне хорошо относились. В общем, удалось защитить диссертацию и даже статью опубликовать в 1953 г. в «Вопросах географии». Между прочим, в ней я, пожалуй, первым открыто заговорил о потерях, связанных с созданием водохранилищ на равнинных реках. Вся редколлегия была против: «Как же так? Он поносит нашу действительность!»

После окончания аспирантуры я оказался без работы, хотя заканчивал ее без отрыва от производства. Для завершения диссертации взял два месяца отпуска, а меня в это время сократили. В 1950 г. поступить на работу было невозможно. Я согласен был тогда ехать хоть в Бийск, хоть в Омск. Мне говорят: «Пиши заявление, мы сразу тебя берем». Но как только посмотрят в заявление, говорят: «Вы знаете, место уже занято». Хотя я был очень похож на русского, да и фамилия Брук вроде бы ничего…

B. Т.: Примерно то же самое мне рассказывал Э. Л. Нитобург о своих жизненных пертурбациях в те годы.

C. Б.: Несколько месяцев я был без работы. И жена не работала. Я лекции читал у военных, подрабатывал. А потом устроился в Гидропроект МВД СССР, который курировал Берия. Там я себя проявил одним делом, которым горжусь до сих пор. Я провалил сталинскую стройку. Вернее, проект строительства семи гидроэлектростанций, в результате которого была бы затоплена вся пойма р. Оки. В Госстрое после 12-часового обсуждения приняли решение отложить строительство.

B. Т.: А как же произошла Ваша встреча с Институтом этнографии и его директором С. П. Толстовым?

C. Б.: Как-то пришел ко мне Б. В. Андрианов и спрашивает: «А не хотел бы ты перейти в Институт этнографии?» – «Не то слово «хотел бы», – отвечаю. – Это моя мечта». Хотя, честно говоря, переход был связан с потерей в зарплате. Этот разговор состоялся в начале 1953 г. Андрианов говорит: «Положение очень сложное. Толстов развернул большую работу по серии «Народы мира»».

Я теперь думаю, что Толстов тогда сделал совершенно правильный вывод о необходимости грандиозной серии из 18 томов. При этом он всегда ценил картографирование и полагал, что без карт серия не пойдет. А с картами он был связан еще будучи студентом. В те годы Толстов ходил в разные картографические учреждения и хотел составить карты походов Александра Македонского. Вообще же его главным интересом была Передняя Азия, т. е. Ближний и Средний Восток. На этой карте у него сидел Андрианов. Толстов предложил ему найти себе замену, чтобы тот смог ездить в Хорезм. Предполагалось выпустить первым томом «Народы Передней Азии».

B. Т.: И что же произошло потом?

C. Б.: Как я уже говорил, это было в начале 1953 г., т. е. во время «дела» врачей. Предложение Андрианова мне понравилось. Но я человек прагматичный. Мне говорят: «Приходите», а я не верил в то, что из этого что-нибудь получится. Заходил в институт, меня хорошо встречали заместитель Толстова И. И. Потехин и секретарь парторганизации Л. Н. Терентьева. Я даже документы оформлял. Понимал, что в Гидропроекте я один из кандидатов «на вылет». Между прочим, Андрианов приводил к Толстову 36 человек, но занимался ими больше Потехин. Толстов отстранялся. Состоялся у меня разговор и с проф. Терлецким. Он курировал группу карт, которая существовала в университете еще до войны. После этого разговора я несколько раз звонил в институт. Сотрудница, узнавая мой голос, всегда отвечала: «Профессора Терлецкого сейчас нет». Так что я никак не мог дозвониться до него. Меня, как какого-нибудь лаборанта, не допускали.

Тянулось все это довольно долго, до 22 или 23 апреля. Но как только было опубликовано письмо о реабилитации врачей за подписью Берии, случилось неожиданное. Я сижу, вдруг мне звонит Потехин: «Ты что (он всех называл на «ты») заявление не подаешь и вообще пропал куда-то?» Я отвечаю: «Я никуда не пропадал. Вы же мне отказали». Он говорит: «Да ничего подобного. Подавай скорее заявление». Уже после Людмила Николаевна мне сказала: «Мы с Потехиным решили попробовать».