Текст книги "Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914"

Императрица теряла терпение, и нотки раздражения прорывались в ее переписку с Потемкиным. 22 апреля (2 мая) она отправила фельдмаршалу отчаянную записку: «Ежели хочешь свалить камень с моего сердца, ежели хочешь спазмы унимать, отправь скорее в армию курьера и разреши силы морские и сухопутные произвести наискорее, а то войну протянешь еще долго». Личное «протянешь» многозначительно. 11 (22) мая последовало наконец предписание фельдмаршала Репнину: «Препоручая произведение поисков на неприятеля, где только случаи удобные могут представиться, но с таким рассмотрением, чтобы действовать наверняка»[252]252
  Петров А. Н. Указ. соч. С. 197, 223; Екатерина II и Г. А. Потемкин… С. 946, 945; Елисеева О. А. Указ. соч. С. 115


[Закрыть].

Выдающийся полководец и дипломат князь Николай Васильевич Репнин, полузабытый историографией, внес заметные коррективы в указания шефа, воспользовавшись разрешением перенести операции за Дунай. В марте состоялся первый после трех с половиной лет войны «поиск» за Дунаем. В июне тогда еще генерал-майор М. И. Голенищев-Кутузов разбил вражеский 20-тысячный корпус при Бабадаге. 27 июня (7 июля) сам Репнин разгромил главные турецкие силы под Мачином. Россиянам помогло то, что турки шли в атаку волнами и их выводили из строя по частям. Потеряв 4 тысячи янычар, они обратились в бегство. Добрые вести приходили с Кавказа, генерал И. В. Гудович взял приступом Анапу, пленил 8 тысяч человек, в том числе трехбунчужного пашу Мустафу и предводителя чеченцев Ушурму (хана Мансура)[253]253
  Екатернина II и Г. А. Потемкин… С. 941; Петров А. Н. Указ. соч. С. 223, 211


[Закрыть]. Довершил победоносную кампанию 1791 года на море Ф. Ф. Ушаков. Его эскадра отправилась к берегам неприятеля, и здесь, у крепости Калиакрия, 31 июля (11 августа) разгромила турецко-алжирский флот, остатки которого бежали в Константинополь. Появление на рейде поврежденных судов с порванными парусами, а то и без мачт, поставило точку на реваншистских надеждах властей предержащих, тем более что расчеты на крупную англо-прусско-польскую диверсию на севере провалились.

Посланцев великого везира Репнин встретил на поле боя. Вступать в переговоры он отказался, поставив их перед выбором: или капитуляция, или уничтожение укрывшихся в Мачине вражеских войск. Выдвинутые кондиции генерал назвал минимумом того, что может требовать победитель.

31 июля (11 августа) в Галаце был подписан прелиминарный мирный договор. В нем подтверждались условия Кючук-Кайнарджийского трактата и последовавших за ним соглашений между двумя странами. Днестр становился границей между ними, Молдавия и Валахия оставались в составе Османской империи с сохранением прежних привилегий. Чтобы окончательно договориться об условиях мира, стороны обязывались не браться за оружие в течение 8 месяцев.

Екатерина с «особливым удовольствием» усмотрела в прелиминариях соблюдение «всех тех условий, которые мы непременными в основание мира полагали». Весьма одобрительно отнесся к подписанному документу Совет при высочайшем дворе. Высокая награда – Георгиевский крест первой степени, пожалованный Репнину, свидетельствовала о монаршей благосклонности. Иного мнения насчет его деяний придерживался Г. А. Потемкин. В армию он прибыл 1 августа в самом дурном настроении: царица вроде бы одобрила выработанный им план операций, но внесла такие поправки, что он из оборонительного превратился в наступательный. Устранить нового фаворита, юного красавца и пронырливого интригана П. А. Зубова, светлейшему не удалось. В Яссах его ждала еще одна неприятность – подписанный накануне его приезда мир. Фельдмаршалу представлялось, что у него похитили лавры победителя. В дополнение к подписанным условиям он потребовал контрибуции в 20 миллионов пиастров. Два месяца шли совещания с турками, и они собрались домой. Казалось, что пора садиться за составление плана кампании на 1792 год. Но от Потемкина уже мало что зависело, болезни его преследовали, и 5 октября он скончался[254]254
  Век Екатерины II. С. 241


[Закрыть].

Личность Потемкина величественна и трагична. Крупнейший государственный деятель, великий администратор, видный реформатор армии. Именно он освободил войско от остатков пруссачества и утвердил в нем удобную и соответствующую климату форму, солдат наконец-то освободили от ненавистных париков: «Завиваться, пудриться, чесать косы, солдатское ли это дело?» В то жестокое время Григорий Александрович был одним из немногих гуманистов в армии, осуждал побои, заботился о довольствии нижних чинов[255]255
  Екатерина II и Г. А. Потемкин… С. 936, 246


[Закрыть].

Потемкин, несомненно, обладал стратегическим мышлением. Еще в конце XIX столетия военный историк Д. Масловский отмечал, что он впервые в отечестве выступил главнокомандующим нескольких армий, действовавших на разных операционных театрах. Светлейший князь усвоил румянцевский завет: турок надо выманивать из крепостей в чистое поле. В письме к императрице от 12 ноября 1787 года Потемкин размышлял: «Не разбив неприятеля в поле, как приступить к городам? Полевое дело с турками можно считать игрушкою; но в городах и местах тесных дела с ними кровопролитны. Они же, потеряв баталию, и так города оставляют»[256]256
  Там же. С. 159–161


[Закрыть].

Дипломатическая схватка со зловещим союзом держав – не фон, а составная часть лихолетья 1787–1791 годов. Россия оказалась на волосок от противоборства с коалицией Великобритании, Швеции, Пруссии, Польши и Турции. Потемкин стоял за достижение компромисса с возможными противниками с неизбежными потерями, царица не желала отступать ни на шаг, ее упорство доходило до упрямства, и ее линия возобладала. Недруги смирились.

После кончины Потемкина за дело умиротворения взялся A. A. Безбородко. Камень преткновения в виде солидной контрибуции он удалил, и турецкие уполномоченные, «едва опомнившись от изумления, отвечали вне себя от радости». Безбородко заверил их: «Россию нельзя заподозрить… в каких-либо честолюбивых замыслах относительно Оттоманской империи»[257]257
  Григорович Н. Канцлер князь А. А. Безбородко в связи с событиями его времени //Сб. РИО. Вып. 29. СПб., 1884. С. 826


[Закрыть].

29 декабря 1791 года (9 января 1792 года) в Яссах был подписан договор. Он подтвердил все условия Кючук-Кайнарджийского трактата и последующих договоренностей с Турцией. Высокая Порта признала вхождение Крыма в состав России и ее протекторат над Восточной Грузией. К России отошло междуречье Буга и Днестра. На Кавказе границею оставалось течение Кубани. Предусматривалось, что османские власти не допустят набегов жителей левобережья на российскую территорию; если это все же произойдет, сопровождаемое грабежами и угоном людей, Порта обещала возмещать причиненный ущерб. Дунайские княжества остались в составе Османской империи, обещавшей соблюдать их права и привилегии[258]258
  АВПРИ. Ф. Сношения с Турцией. 1791. Д. 33. Л. 1-11; Под стягом России. М., 1992. С. 248–252, 238–247


[Закрыть].

По распространенному и устойчивому мнению, «мир не был адекватен затраченным на войну человеческим и материальным усилиям». Россия вышла из нее «с очень незначительными по сравнению с понесенными ею жертвами территориальными приращениями». Поэтому Ясский мир «ни в коей мере нельзя признать блестящим»[259]259
  Павленко Н. И. Указ. соч. С. 267, 478; Очерки истории СССР. XVIII век. Вторая половина… С. 387


[Закрыть]. Что же, действительно, – за каждый шаг в отстаивании своих геополитических интересов России приходилось расплачиваться большой ценой. Все вышенаписанное говорит, что растущее могущество державы встречало на своем пути стену сопротивления. На сей раз конфликт не перерос в побоище европейского масштаба в немалой степени благодаря реализму и сдержанности в осуществлении внешнеполитического курса. Но влияние на его формирование оказывали не только мирские заботы и земные тревоги. Зрела освященная православием мысль: братьев по вере не покорять должно, а освобождать и возрождать, что отразилось в документах эпохи. Среди бумаг, подготовленных адмиралу С. К. Грейгу для несостоявшейся экспедиции на Архипелаг, значился и царский манифест к жителям: «Отнюдь нет нашего желания присвоить сие под обладание наше, а все желания наши к тому устремлены, дабы доставить им свободу полную в исполнении веры их и отправлении публичном обрядов оной и восстановить гражданскую их вольность и безопасность». В занятых областях предполагалось не приводить жителей к присяге, а брать с них клятву, что они «за веру и вольность свою подвизаются»[260]260
  Виноградов В. Н. Век Екатерины // Первое сентября (прилож. История). Март 2000. № 10. С. 13


[Закрыть].

Отзвуки французской революции докатились и до далеких Балкан. Взоры властей предержащих устремились к Парижу. Раздававшиеся оттуда призывы объявить войну дворцам, вскоре осуществленные, вовлекли в нее Австрию, Пруссию, Англию, Голландию, Испанию.

Но не Россию. Время великих свершений Екатерины II кончилось, наступила старость. Жизнь и правление клонились к закату. Поступавшие из Парижа вести повергали императрицу в ужас. Чтобы понять ее яростные филиппики против революции (Париж «адово пекло», «притон разбойников», Национальное собрание – «гидра о 1200 головах», ею верховодит «шайка безумцев и злодеев») надо учитывать психологическое состояние, в которое ее повергали свидетельства посла М. Симолина: «Чернь расправилась с г. Фулоном, бывшим интендантом армии. Его повесили на фонарном столбе, отрубили потом его голову, насадили ее на палку от метлы и понесли по улицам Парижа». Та же участь постигла г. де Бертье. «Его сердце и внутренности были сожжены в Пале Рояле, а остатки трупа разрубили на куски». «Несколько сотен торговок, величаемых теперь "дамами рынка", рассеялись по городу и принудили идти за собой попадавшихся им навстречу женщин». С требованием «Короля и хлеба» они двинулись в Версаль. «Отдельным сопротивлявшимся солдатам отрубали головы. Войска безмолвствовали»[261]261
  История СССР. Т. 3. М., 1967. С. 542–543; Литературное наследство. № 29–30. М., 1937. С. 411–412


[Закрыть]. И так далее, и тому подобное в разных вариантах. Семьдесят лет наша историография изображала Екатерину «жандармом Европы», неким заводилой в монархическом таборе, набросившемся на рыцарей революции. Не так давно еще раздавались отголоски этих песнопений: «Среди монархов Европы она проявляла наибольшую активность… в борьбе с революционной Францией»[262]262
  Французская буржуазная революция XVIII века. М., 1941. С. 162; Павленко Н. И. Екатерина Великая. М., 1999. С. 285


[Закрыть]. Однако что считать борьбой? До ноября 1796 года, до дня кончины Екатерины Великой, французы воевали против австрийцев, пруссаков, немцев других мастей, англичан, шотландцев, ирландцев, голландцев, испанцев, итальянцев. Россиян среди них не было. Так кто же проявлял наибольшую активность?

Верная чувству долга, опираясь на отважное войско, окруженная преданным (особенно после подавления Пугачевского восстания) дворянством, она не понимала социального смысла сотрясавших Францию волнений, ей они представлялись конвульсиями, предвещавшими распад. Она органически не воспринимала переход значительной части первого и второго сословий на сторону революции. Король Генрих IV во главе 400 дворян завоевал страну. У Людовика XVI – 300 тысяч шевалье. Их дело – либо спасти родину, либо погибнуть. В выражениях императрица не стеснялась: «Мне не по душе кухарки в роли ночной стражи, правосудие без правосудия, и варварские казни на фонаре». И как заключение: «я не верю в великие нравственные и законодательные способности сапожников и башмачников. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные одумались бы»[263]263
  Письма Екатерины II к Гримму. СПб., 1878. С. 479, 560, 503, 500


[Закрыть]. Но менять перо на штык в борьбе с революцией она не собиралась, ее свержение – дело самих французов в лице дворян. Наиболее полно и четко о будущем Франции государыня высказалась в письме П. А. Зубову (осень 1791 года): «Надо восстановить монархию, власть короля; три сословия составляют ее, и без них и парламентов нет монархии». Без силы оружия тут не обойтись, сражаться надо дворянству, у принцев, по их уверениям, наготове 6 тысяч человек. «Государство, которое должно ждать от иностранных войск восстановления своего благополучия – несчастное государство»[264]264
  Сб. РИО. Вып. 42. СПб., 1885. Стб. 208–211


[Закрыть].

Время шло, принцы демонстрировали полное бессилие. В сочиненном в начале 1792 года меморандуме царица подчеркивала: «Европа заинтересована в том, чтобы Франция «вновь заняла место, достойное великого королевства». В этом она расходилась с монархами Пруссии и Австрии, стремившимися поживиться за счет впавшей в грех революции страны и подорвать ее роль на международной арене. Царица все еще питала иллюзию, что с якобинцами удастся справиться легко, корпус в 10 тысяч человек прошагает по зеленой дорожке от Страсбурга к Парижу. Она сознавала, что не следует восстанавливать абсолютизм во всей его красе, что надо считаться с пожеланиями нации и не посягать на «разумную свободу личности». Монарху следует сочетать «меры строгости» со «справедливой умеренностью» при помощи «добрых и мудрых законов». Ш. Ларивьер с некоторым изумлением констатировал: «Великая самодержица Севера, которую мы видели столь суровой в отношении конституций, якобинцев и цареубийц, советует Бурбонам делать уступки в духе времени»[265]265
  Lariviere Ch. Catherine II et la révolution Française. P., 1895. P. 365, 366, 371


[Закрыть]. Что касается собственной роли, то государыня полагала необходимым «содержать все свои силы в полном ополчении, дабы воздерживать в надлежащих пределах зло дальнейшего распространения заразы неистовства и развратов французских поближе к себе, а именно в некоторых частях света и особливо на Востоке»[266]266
  Сб. РИО. Вып. 70. СПб., 1890. Стб. 631


[Закрыть].

Все выходило гладко на бумаге, а на деле, притягивая к себе британский флот и прусскую армию вплоть до конца 1791 года, Россия отдаляла эти силы от французских границ. Дел дипломатических она не забывала никогда. В Париже следовало поощрять умеренных фельянов в противовес оголтелым якобинцам. Посол Симолин установил связи с влиятельными членами Национального собрания и его Дипломатического комитета не из числа драчливых, а из тех, кто усматривал опасность в изоляции страны. Указанный комитет, писал посол в реляции от 23 июня (3 июля) 1791 года, «занят, в сущности, Россией», наиболее авторитетные и здравомыслящие его члены «вполне убеждены в полезности для новой Франции завязать с упомянутой державой (Россией. – Авт.) самые тесные и полезные связи». Комитет усматривает в «альянсе с Россией принципы, которые отвечают склонностям всего мира, он считает, что данному союзу предначертано стать самым тесным и солидным, которого Франция может достичь»[267]267
  АВПРИ. Ф. Сношения с Францией. 1791. Д. 486. Л. 11


[Закрыть]. Он получил через Амстердам солидную сумму денег (60 тысяч ливров) для подкупа нужных людей, в чем и преуспел. Так, Симолин раздобыл ключ к шифру французского поверенного в делах в Петербурге Э. Жене, вступил в контакт с ведавшим иностранными делами Ш. М. Талейраном, ему предписали действовать «со всей щедростью» в деле подкупа громовержца О. Г. Мирабо, все шло к согласию, но тот до подкупа скончался[268]268
  Там же. Л. 13; Французская буржуазная революция… С. 158


[Закрыть]. Екатерина мечтала о том, как бы направить мощный, в 36 вымпелов, британский флот не в Балтику, а к французским берегам. Достичь этого не удалось, но у Кронштадта армада не появилась и подписанию победоносного Ясского мира не помешала. Не столь удачной оказалась операция, связанная с бегством королевского семейства, изловленного собственными подданными в Варение (июнь 1791 года). Конспираторов из августейшей семьи не получилось, неповоротливый Людовик XVI плохо исполнял роль лакея, заносчивая Мария Антуанетта мало походила на роль горничной собственной статс-дамы, госпожи де Турсиль, путешествовавшей под именем баронессы А. К. Корф с семейством. Баронесса была российской подданной, вдовой полковника. На основании этого по Парижу распространились слухи о причастности к побегу посла Симолина, лишь охрана, поставленная у его дома, спасла дипломата от расправы толпы. Версия насчет его участия была подхвачена истриографией, иногда прямо утверждалось: «Симолин вручил паспорт на имя Корф королеве»[269]269
  Очерки истории СССР… С. 410


[Закрыть].

Версия эта рассыпается при сопоставлении имеющихся данных. Вскоре после провала авантюры посол получил от госпожи Корф прошение с просьбой выдать ей новый паспорт, утрату прежнего она объясняла тем, что, сжигая ненужные бумаги, она по рассеянности бросила в камин и паспорт. Обращает на себя внимание и следующее упущение: в дорожном документе значилось на одно лицо меньше, чем путешественников в карете – «неохваченной» оказалась принцесса Елизавета, сестра короля. Логично предположить, что, если бы Симолин готовил бумаги для беглецов, он все-таки подсчитал бы их число. Пойманных вернули в Париж, и жизнь их во дворце Тюильри превратилась в ад. Симолину удалось в декабре тайно встретиться с королевой. Свидание состоялось в ее спальне. Собеседники уселись рядом на диванчик, и «гордая австриячка» принялась изливать душу перед слушателем: «Она меньше боится смерти, чем жизни среди унижений, когда ей каждый день приходится испить чашу оскорблений, горечи и желчи». Временами глаза королевы наполнялись слезами. Она посетовала на «холодность и непостоянство» своего брата, римского цесаря Леопольда, занятого семейными хлопотами – как-никак 17 или 18 отпрысков (точное число она не помнила). Она резко отрицательно отозвалась о принцах в эмиграции, погрязших в интригах: «Для предотвращения неисчислимых бед было бы желательно уничтожить влияние принцев и эмигрантов», пусть действуют одни державы». Через час в спальню жены вошел Людовик. Из его речей стало ясно, что и с державами ситуация далека от идиллии, прусский король уже поставил вопрос о возмещении убытков за свое предполагаемое участие в интервенции[270]270
  Литературное наследство… С. 517–523


[Закрыть]. Мария Антуанетта снабдила Симолина, собиравшегося в Петербург с остановкой по пути в Вене, записками к кайзеру Леопольду и канцлеру В. А. Кауницу, дополнив их устными пожеланиями на случай его предполагаемой беседы с обоими.

В Вене старый, многоопытный Кауниц вылил ушат холодной воды на голову Симолина, чрезвычайно польщенного возложенным на него поручением. Он заявил, что сетований и жалоб он и так наслушался вдоволь и что ответить на них можно не иначе как «общими местами и даже вздором». Прочный союз монархов создать невозможно. Он бросил фразу, выдававшую сознание бессилия и страх: если французы перейдут Рейн, «тотчас же все деревни будут за них, сговорятся, чтобы убивать князей, графов и дворян».

Император Леопольд принял Симолина милостиво, но ничего, кроме общих мест, дипломат из его уст не услышал[271]271
  Там же. С. 537; Sorel A. L'Europe et la révolution Française. P. 2. P., 1922. P. 347


[Закрыть]. Через несколько дней кайзер скоропостижно скончался. Его сын Франц занялся подготовкой к избранию на императорский престол. Похоже было, что коалиция монархов еще долго с места не сдвинется. А «своим» Кауниц писал: Екатерина «ждет не дождется, чтобы Австрия и Пруссия завязли во Франции».

Капитулянтская, как представлялось царице, позиция парижского двора, вызывала у нее крайнее раздражение. Те самые люди, что сооружали Восточный барьер из Швеции, Речи Посполитой и Османской империи и «выдворяли» Россию из Европы, теперь изгибались в поклонах и извивались в лести. Сбежавшие с родины братья короля возглашали в письме к ней: «Нет такого рода славы, которой Вы, В.в., не стремились быть достойной. Вы разделяете с Петром Великим честь создания обширной империи, ибо, если он первым вывел ее из хаоса, Вы, В.в., подобно Прометею, похитили лучи у солнца, чтобы вдохнуть в нее жизнь. Вы отодвинули ее границы, Вы укротили гордый полумесяц, Вы обеспечили покой Германии и мирную жизнь всем нациям». Принцы при этом забыли, что «укрощению» полумесяца больше всего сопротивлялась Франция[272]272
  Французская буржуазная революция… С. 104–105


[Закрыть]. Петиции от эмигрантов рангом поскромнее поступали десятками. Альбер Сорель прав, когда пишет: Екатерина «испытывала лишь презрение к королю, который позволил, чтобы ему диктовали законы, к дворянству, отказавшемуся от своих привилегий». Упоминает он и то, что в душе царицы зародились интимные женские чувства (назовем их прямо – злорадство): перед нею, маленькой принцессой из заштатного немецкого рода, выскочкой и узурпаторшей, волею судьбы оставившей княжеский муравейник, каковым тогда представлялась Германская империя, перед нею, с которой Людовик XV считал ниже своего достоинства переписываться, лебезили его наследники, ей льстили представители «самой просвещенной монархии и самой блестящей» цивилизации»[273]273
  Sorel A. Op. cit. P. 33


[Закрыть].

Ставка Екатерины на внутреннюю реакцию оказалась битой. Реакция внешняя на протяжении почти всего 1791 года пребывала в состоянии разлада. Английский король Георг III объявил о приверженности принципу невмешательства. Оставалась надежда только на берлинский и венский дворы, владения которых находились поблизости от революционного очага. Габсбурги к тому же были связаны родственными узами с Бурбонами, Мария Антуанетта приходилась сестрой и теткой трем императорам, Иосифу II, Леопольду и Францу. Отношения между двумя немецкими династиями смахивали на вражду кошек и собак, и перед Екатериной встала трудная задача – подвигнуть монархов-антагонистов к совместному походу против революционной Франции. Следует отдать должное ее умению мыслить стратегически, что нашло отражение в собственноручной записке от 4 декабря 1791 года: «Император с королем прусским будут владычествовать в Германии. Я боюсь их гораздо более, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принципами»[274]274
  Sorel A. Op. cit. P. 33


[Закрыть]. Здесь проявилось ясное понимание того, что, если галлы отбросят стремление к доминированию на континенте, у России нет причин для соперничества и ссор с отстоящей от нее на тысячи миль Францией. Иное дело – ближние соседи: «Венский двор всегда старался удалить нас от европейских дел, исключая случаев, когда для собственных целей увлекал нас ко вмешательству». О прусском и говорить нечего – все, что только может быть «поносного и несносного», ему свойственно, а король Фридрих Вильгельм II – «злобная скотина и большая свинья»[275]275
  Там же. С. 376; Сб. РИО. Вып. 70. СПб., 1890. С. 631


[Закрыть].

Своими заботами Екатерина делилась с секретарем A. B. Храповицким: «Я ломаю голову, чтобы подвигнуть Венский и Берлинский дворы в дела французские». Вице-канцлеру И. А. Остерману царица писала: «Они меня не понимают. Существуют вещи, о которых говорить не следует. У меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали»[276]276
  Храповицкий A. M. Памятные записки A. M. Храповицкого. М., 1990. С. 258


[Закрыть].

Предприятие неоконченное – война с Турцией, еще не начатое – подавление мятежной Польши, принявшей в мае 1791 года, явно в подражание Парижу, конституцию. Екатерина сочла эту акцию признаком того, что французский мятеж подбирается к рубежу империи. Заливать кровью пожар во Франции императрица не собиралась.

Брабантская революция 1790 года, временная утрата Австрийских Нидерландов продемонстрировали и Вене, и Берлину, сколь тревожно соседство с очагом мятежей, медлить дальше становилось опасно. 27 августа 1791 года в замке Пильниц император Леопольд и король Фидрих Вильгельм подписали декларацию об общих действиях в защиту Людовика XVI и призвали монархов к солидарности. Энтузиазм проявил лишь рыцарь абсолютизма шведский король Густав III. Опыт неудачной войны с Россией в 1788–1790 годах его ничему не научил. Казна в Стокгольме изрядно опустела, армия не оправилась от поражения, риксдаг проявлял недовольство, офицерство роптало, но монарх рвался в бой. Его посланец предложил Екатерине II встать во главе венценосцев и задушить «народную эпидемию» в ее гнезде. Императрица восхитилась отвагой своего двоюродного брата, но отклонила предложенную честь: с оной эпидемией надлежит сражаться прежде всего Людовику XVI, чего она почему-то не замечает. В октябре 1791 года она все же заключила со шведским королем конвенцию, которую иногда считают знаком ее согласия на участие в интервенции: Густав собирался снарядить войско в 16 тысяч человек, к которому Екатерина добавляла 6 тысяч своих для высадки в Нормандии десанта. На самом деле конвенция являлась шумной дипломатической петардой. Правительство Екатерины только что с большими усилиями предотвратило англо-прусско-польское вторжение в страну, Россия нуждалась в отдыхе, и не в обычаях императрицы было затевать тут же новый конфликт. Французских эмигрантов, впавших было в оптимизм, ждало разочарование. Их агент, побывав в Стокгольме, обнаружил опустелый порт, покинутые арсеналы, истощенную казну и – ни малейших признаков подготовки к экспедиции. Посылку войск царица заменила субсидией, вместо запрашиваемого шведами полумиллиона рублей выделила им 300 тысяч, да и те пропали – в 1792 году Густав пал жертвой заговора офицеров[277]277
  Sorel A. Op. cit. Р. 219, 291, 346–347; Французская буржуазная революция… С. 150


[Закрыть].

7 февраля 1792 года лютые враги, римский цесарь и прусский король, превратились в союзников поневоле, обязавшись выставить по 40–50 тысяч солдат против Французской революции. Сама эта ограниченная цифра свидетельствует о полном непонимании того, что происходило во Франции. Прусский посланник в Петербурге вступил с запросом о необходимости уладить дела в Польше, которая, если войдет в союз с Саксонией, станет «опасною или по крайней мере неудобною соседкою»[278]278
  Соловьев С. М. Указ. соч. С. 432–433


[Закрыть]. Это было предложение о разделе Речи Посполитой. Берлинский двор не хотел углубляться во французские дела, не получив гарантий на востоке Европы.

Неизвестно, сколько времени продолжалась бы разборка австро-прусских распрей и как долго пришлось бы выжидать момента для освобождения от обуревавших Екатерину забот, если бы не сами парижские смутьяны. Объятый стремлением низвергнуть тиранов и облагодетельствовать мир своими идеями и порядками, Конвент 20 апреля 1792 г. объявил войну императору Францу.

19 мая австро-прусские войска перешли границу Франции. Никто не подозревал тогда, что началась 22-летняя эпопея почти непрерывных войн. Руки царицы были развязаны, в том же мае российские войска вторглись в Польшу. Последовал второй раздел Польши вместе с Пруссией (1793 год), и третий – в котором участвовала также Австрия (1795 год). Казалось, что польская элита делала все для того, чтобы испортить отношения с Россией, а заодно и с Пруссией. В Петербурге и Берлине встретили в штыки провозглашение конституции. По мнению Екатерины, она столь же подходила Польше, как корове седло. Конституция провозгласила в стране наследственную монархию. И императрица, и король сочли, что они не обязаны впредь гарантировать целостность страны, ибо обязательства давались Речи Посполитой (республике), а не наследственной монархии. В преемники бездетному Станиславу Августу Понятовскому в Варшаве определили курфюрста Саксонии, того самого, против водворения которого на трон два двора протестовали еще в 1764 году, предпочитая ему природного поляка. В кругу приближенных Фридрих Вильгельм не скрывал своего раздражения: варшавские нахалы собираются соорудить ось Польша – Саксония, ему угрожающую.

Речь Посполитая создавала трудности снабжению Дунайской армии. Российские войска были выведены из страны, самый удобный и освоенный путь через Каменец перекрыт, пришлось вывезти «магазейны» – расположенные по пути склады продовольствия и снаряжения. Сейм обратился к Константинопольскому патриарху с просьбой – взять под свою руку, вопреки воле иерархов и верующих, православную церковь Речи Посполитой. Россия лишилась бы важного рычага влияния в польских делах, но владыка отказался от предложенной чести, и эта опасность исчезла. Русских торговцев обвинили в подстрекательстве к бунту и пытками вырвали у них нужные признания. Епископ Переяславский, подданный Екатерины, известный «чистотой нравов», был брошен в тюрьму. Сейм пытался заключить союз с Турцией, находившейся в состоянии войны с Россией.

Весть о том, что в Яссах вот-вот будет подписан мир, произвела в Варшаве эффект разорвавшейся бомбы. При мысли о мертвой хватке приветливой «королевны Катажины» мороз продирал по коже. Спохватились, что вообще не удосужились известить царицу о майской конституции, и направили запоздалое уведомление. Вице-канцлер И. А. Остерман был холоден, как лед: «Ее величеству нечего вам отвечать». Польский резидент Деболи от себя добавлял: императрица ждет только удобной минуты, чтобы поднять оружие. Прочтя его донесение, король Станислав Август упал в обморок.

Обращение к прошлому не вдохновляло. Речь Посполитая участвовала во всех европейских антироссийских комбинациях, являлась центральным звеном сооруженного усилиями Людовика XV Восточного барьера, оппозиционные группировки в своем раже даже превосходили правительство. Барская конфедерация (1768–1772 годы) в разгар Русско-турецкой войны успела заключить с Высокой Портой договор, по которому, в случае победы последней, ей уступался Киев, а себе выговоривала Смоленск, Стародуб и Чернигов[279]279
  Гаврюшкин А. В. Граф Никита Панин. М., 1989. С. 132


[Закрыть].

Итоги известны. Оборвалась тысячелетняя история Польского государства, оно перестало существовать. Отечественная историография единодушно клеймит происшедшее. «Ликвидация суверенного государства есть разбойничья акция», – пишет Н. И. Павленко, но тут же добавляет: разделам Польши «трудно дать однозначную оценку», «не следует игнорировать положительное значение вхождения этнически близких русским украинцев и белорусов» в Россию. Те же аргументы приводит Г. А. Савин: «В ходе разделов завершился прогрессивный и исторически обусловленный процесс воссоединения Украины и Белоруссии с Россией»[280]280
  Павленко Н. И. Указ. соч. С. 290, 291; История внешней политики России. Век восемнадцатый. М., 1994. С. 197


[Закрыть]. Вот именно. В истории порой нераздельно переплетается прогрессивное и регрессивное. Ни до, ни в описываемую эпоху не существовало ни малейших шансов на то, что России удалось бы добиться желаемого, а именно восточно-славянского объединения, в одиночестве и без превращения его в раздел Польши. Венгерский исследователь оппозиционного к коммунистическому режиму направления Иштван Бибо четко разделяет две стороны процесса в главе своей работы под характерным заглавием «О бедствиях и убожестве малых восточноевропейских государств»: «Создавшаяся ситуация диктовала Польше историческую задачу: привлечь на свою сторону Россию, которая, хотя и присоединила к себе часть территории Польши, не отторгла исконно польские земли, – чтобы, имея за спиной такого союзника, попытаться возродить свою национальную жизнь в противостоянии двум немецким государствам. Однако поляки, находясь под впечатлением раздела своей страны, воспринятого ими как жестокое насилие и вопиющая несправедливость, не сумели распознать разницы между тем, что в этом разделе было исторической закономерностью, а что наглым насилием»[281]281
  Бибо И. О смысле европейского развития и другие работы. М., 2004. С. 273


[Закрыть]. Сама Екатерина угрызений совести не испытывала. Она в ту пору была увлечена чтением летописей Древней Руси, считала себя собирательницей растерянного наследства и неоднократно заявляла, что не посягнула ни на вершок исконно польских земель. Это сделали другие.

А жить Екатерине Великой оставалось всего год.