Текст книги "Пелевин и пустота. Роковое отречение (сборник)"

II. Великая императрица

С корабля на бал.

А. С. Пушкин.

Императрица Екатерина II Алексеевна прибыла в Санкт-Петербург спустя несколько дней после происшествия в особняке на Гороховой улице. Она возвратилась из путешествия в Крым, совершенного по просьбе и настоянию своего сердечного друга, тайного супруга и верного сподвижника в делах и намерениях светлейшего князя Григория Александровича Потемкина. Путешествие удалось на славу. Все недоброжелатели светлейшего, пытавшиеся оговаривать князя, были посрамлены. И уж теперь-то вместо ехидных замечаний и шепотка у нее за спиной наступит молчание.

О Боже правый, как же эти низкие люди, окружающие ее, ненавидят светлейшего! И как велик он оттого, что все они – карлики! Они не в силах извлечь из себя даже пошлой лести, которой, казалось бы, переполнены с избытком и которую источают на каждом шагу по любому поводу и перед ней самой, и перед всяким, кто хоть на вершок выше их или на полшага ближе к трону. Но только не перед Потемкиным. Вот истинный Гулливер посреди лилипутов. Какую пищу для своего язвительного ума нашел бы здесь в Петербурге Свифт!

А путешествие удалось на славу… Шесть тысяч верст… Одно только это расстояние поражает ум и достойно быть запечатленным Геродотом и Плутархом. Кто из монархов – кроме Петра Великого – проделывал такой путь? Разве что только в древности Александр Македонский и Цезарь… А в наше время, в Европе, хваленый Фридрих за все свои войны не отмерил и половины того, истоптав башмаки на дорогах от одной границы Пруссии до другой.

Все, все было великолепно. И арка в Херсоне с надписью «Путь в Константинополь», и сам Херсон, явившийся вдруг на пустом месте, как в восточных сказках, будто по волшебному слову светлейшего, с гаванью, верфью и кораблями. И флот на рейде в Севастопольской бухте, и справленный ей белый адмиральский мундир. И великолепный фейерверк в Бахчисарае. Им светлейший отсалютовал ей, поправшей троны ханов, некогда владевших Россией и грозивших до нынешних дней, укрепляясь поддержкою турецкого султана. И рота гречанок-амазонок в Балаклаве в бархатных малиновых юбках, в белых тюрбанах со страусиными перьями и с заряженными ружьями. Для войны они, может, и не хороши, но для почетного караула, когда Стамбул станет Константинополем – неплохо придумано… Как и представление Полтавской баталии… Действительно она идет по стопам Петра. Действительно после Петра первого она – Екатерина вторая…

Дожди задержали переезд в Царское Село, только там в летнем дворце она и могла бы отдохнуть с дороги. И то ли от пасмурной погоды, серого давящего неба, то ли от отложенных забот возникло неприятное смутное беспокойство, причины которого она не могла понять, да и не хотела обращать на него внимания, стараясь отогнать, рассеять привычными каждодневными делами.

Рано утром Екатерина пересмотрела почту, отложив на вечер писание писем, перелистала приготовленные Храповицким газеты, собравшиеся за последнее время. Император Иосиф уже вернулся в Вену, обеспокоенный делами в Нидерландах, и снаряжает туда тридцать тысяч войск. Фландрия и Брабант устроили совершенный бунт. Штатгальтер Вильгельм V вынужден уехать из Гааги. Голландцы двое суток держали под арестом его жену принцессу Вильгельмину Оранскую, сестру короля прусского. Что же теперь от Пруссии будет в ответ? Англичане шлют двенадцать военных кораблей и дают Вильгельму V денег. Король прусский собирает войска. У короля французского денег нет, потому и дать своим приверженцам он ничего не может.

Светлейший читать газеты не любит, нужно написать ему обо всем в письме. Император Иосиф давно добивается обменять ненужную ему Бельгию на Боварию. Ни Пруссия, ни Англия, ни даже Франция не поддержат его. В таком положении только в России он может видеть союзника. А Иосиф нужен для войны с Турцией… Года через два светлейший найдет способ начать эту войну, которая не только обеспечит России Черное море, но и даст выход к Средиземному – об этом не дерзал мечтать и Петр Первый, да, действительно она, Екатерина, станет Второй…

Ни мудрые законы, ни народное благоденствие, ничто не может равняться в истории с воинской победой… Какие бы тяготы ни пришлось претерпеть, бедствия и жертвы, но победа возносит на вершину славы. И только светлейший мыслит сходно с нею, только с ним возможны великие дела.

Екатерина вспомнила, как на Полтавском поле под гром пушек с поклоном подала Потемкину пальмовую ветвь: «Отныне именоваться Таврическим!» Так и пишется история: Крым – часть империи Российской, Потемкин Таврический – ее история, и все сие – дела Екатерины, равные делам Петра…

Когда-то ее называли бесприданницей… Да, она приехала в Россию бесприданницей; за ее соперницей, принцессой Саксонской Марианной, дочерью польского короля Августа III давали в приданое Курляндию. А у нее, тогда еще Софии-Фредерики, или просто Фике, весь багаж по приезде в Россию состоял из трех платьев, шести рубашек и дюжины носовых платков. И вот ее приданое – Крым и Черноморское побережье – и то ли еще впереди…

Просмотрев иностранные газеты, как всегда толково подобранные Храповицким, Екатерина взяла в руки лист бумаги, на котором красивым почерком было написано:

 
Всепресветлейшая Монархиня
и Всемилостивейшая Государыня!
Мать моя уж предварила
И письмом тебя просила
Нашу участь облегчить,
Долг отцовский заплатить.
Ее просьбу повторяю,
Под покров твой прибегаю.
Будь нам матерью несчастных
И нам бедным помоги,
Чтоб в страданиях ужасных
Не вели мы свои дни.
Беспредельну твою благость
Здесь над нами покажи
И, на нашу сжалясь младость,
Свою милость ниспошли.
Мы остались сиротами,
Мы лишилися отца;
Кредиторы с векселями
Разоряют до конца.
 

Это было прошение поручика Владимира Аненского, поданное в обход канцелярии с нарушением уставного порядка. Такого за Храповицким никогда не водилось. За четыре года его службы в должности статс-секретаря ни в каком протежировании он не замечен. Взяв его с собою в путешествие в Крым, императрица оказала большую честь своему статс-секретарю, в достоинствах которого убеждалась все больше и больше.

Услужлив без лакейства, так сказала бы она о нем. С несомненными литературными способностями, что отметил и Дмитриев-Мамонов, а у него вкус имеется… Храповицкий обладал какой-то сдержанной учтивостью. С ним всегда приятно. На него никто ни разу не взглянул косо. Он никому не завидовал, не принадлежал к партиям. Он не из тех, кто так или иначе входил в круг Потемкина, но, пожалуй, единственный, кто не раздражен против светлейшего и относится к нему с неподдельным уважением. Как и к Дмитриеву-Мамонову, впрочем, их объединяет интерес к искусству и словесности…

Помня о Безбородко, который долгое время умел прикидываться и казался ей добрым и достойным человеком, но потом Екатерина раскусила его – и обнаружилось скрытое тщеславие и непомерная зависть, она заподозрила и Храповицкого в сокрытии истинных чувств. Но с каждым разом убеждалась, что подозрения напрасны и что будь все ее придворные таковы, как господин Храповицкий, то господину Свифту, охотнику до пороков души человеческой, при ее дворе поживы не нашлось бы…

А кроме того, Екатерина знала, что в молодости Храповицкий пережил несчастную романтическую любовь, и это вызывало у нее симпатию к толстоватому, слегка неуклюжему, покладистому, неловкому, но умному и предусмотрительному статс-секретарю. Избранница молодого Храповицкого – Екатерина не знала, кто она, история приключилась очень давно – не ответила на его нежные чувства и предпочла другого. Екатерине казалось, что это навсегда оставило след в его душе. Сердечные раны заживают, но память о них живет долго…

Она считала, что когда-то и у нее отняли Салтыкова, а потом Понятовского и это тоже ранило ее сердце… А еще больший удар она пережила, когда умер Сашенька Ланской… Да, она тоже страдала… И поэтому ей так легко понять и посочувствовать человеку, с которым судьба обошлась жестоко и бессердечно…

Соперник Храповицкого пригрозил – но, к счастью, не открыто, не публично – вызвать его на поединок. Храповицкий совсем плохо владел шпагой. А наглый забияка слыл лучшим фехтовальщиком. И Храповицкий отступился… Он не струсил, но поступил вынужденно… И это совсем не бросило на него тень – е было ни оскорблений с обеих сторон, ни вызова… Это совсем не похоже на историю поединка князя Голицина и Шепелева – там произошел настоящий скандал. Князь Голицин погиб, он отличался необычайной красотой, фигурка – просто куколка… Но глуп. Безнадежно глуп. Заносчив. И трусоват, и вспыльчив… Неприятная история.

К тому же там не была замешана женщина… А в таком случае поединок теряет всякую привлекательность… тем более, дуэли запрещены законом… А Храповицкому просто пришлось отказаться от своей возлюбленной… Тихо уйти в тень. И красавица тут же выпорхнула замуж за наглеца, все достоинства которого заключались в том, что он умел хорошо размахивать шпагой…

Интересно, не пришлось ли ей потом сожалеть о своем опрометчивом поступке… Да, Храповицкий когда-то страдал от сердечных мук и это возвышало его в глазах Екатерины. Он способен любить – а что может сравниться в этом мире с любовью, что может иметь значение в этой жизни, кроме любви…

Словно вызванный мыслями о нем, вошел Храповицкий. Он принес свежий номер «Санкт-Петербургских Ведомостей». Раньше «Ведомости» подавали в кабинет или к вечеру, или и того хуже – на следующий день после их выхода из типографии. Храповицкий, зная интерес императрицы к новостям, без просьб и напоминаний устроил все так, что номер приносили рано утром, еще до рассылки газеты и до того, как Екатерина принимала обер-полицмейстера Рылеева и тех, кто делал ей доклады.

– Что сие значит? – спросила Екатерина, показывая Храповицкому прошение в стихах.

– Изволил не отдавать в канцелярию, так как слог очень хорош, в канцелярии не поймут, а вам приятно прочесть, – ответил Храповицкий, приветливо улыбаясь.

– И сколько задолжал по векселям этот поручик? – Екатерина с удовольствием отметила тонкую лесть в словах статс-секретаря, стало ясно, что поручик Аненский не протеже Храповицкого.

Он не прочь оказывать покровительство литературным талантам, и не упустил повода сделать ей приятное, подчеркнув, что она, с ее-то литературным вкусом, поймет то, на что не обратят внимание тупицы из канцелярии.

– Сто двадцать три рубля, – опять улыбнулся статс-секретарь.

– Мне бы его долги, – вздохнула императрица.

Путешествие удалось на славу, но расходы велики. Шепоток за спиной не стих. Поездка стала то ли в семь, то ли в десять миллионов… Однако светлейший молодец: «На что же мне, матушка, тратить, как не твое величие?» – и ведь прав… То ли семь, то ли десять миллионов… Светлейший всегда неаккуратен в счете… Когда она взяла в руки все это хозяйство, в казну собирали шестнадцать миллионов, а толком никто и не знал сколько, и как выяснилось при строгом спросе – не шестнадцать, а двадцать восемь.

Теперь, спустя двадцать пять лет, собирают пятьдесят пять, одиннадцать уходит на сборы, чистыми в казну – сорок четыре миллиона… А недоимки… Но и денег-то этих не видишь, они уже потрачены наперед, приходится жить в долг, а как быть? Людей в государстве стало вдвое, и доходов почти вдвое, а расходов и того больше. Приходится в долг, да еще и негде взять…

Только старых, амстердамским банкирам, процентов платить – восемь миллионов гульденов… А всего долгов наберется миллионов пятьдесят… Это почти годовой доход казны, вместе с издержками по сбору… «Кредиторы с векселями разоряют до конца,» – хороший слог… Только и спасение, что печатать ассигнации…

Ассигнаций сначала печатали по миллиону в год. Набралось почти пятьдесят миллионов… Прошлогодним манифестом объявлено обязательство не печатать свыше ста миллионов ассигнаций, чтобы удержать курс… Пятьдесят миллионов – на обмен старых, остальное – в долг дворянству под восемь процентов, да на городское устройство. Пятнадцать миллионов на случай неожиданной войны. А денег в казну с этих ста не наберется и пяти миллионов… А у поручика Аненского – неподъемный долг – сто двадцать три рубля и хороший слог: «Кредиторы с векселями разоряют до конца»…

Екатерина вспомнила, как по приезде в Тулу у нее испортилось настроение – такое с ней случалось редко, она всегда держала себя в руках. Но разговоры о засухе, о неурожайном годе, о том, что куль ржи уже семь рублей, так подействовали на нее, что, сославшись на недомогание, она даже не пошла в дворянское собрание на встречу с тульскими дворянами, а уж такое она позволила себе впервые…

 
Не осерчай, матушка,
Не взгневись
На своих
Глупых детушек.
 

Русская народная песня.

Чтобы хоть как-то отогнать тягостные мысли, настойчиво подступавшие сами собой, Екатерина полистала «Санкт-Петербургские ведомости». Не успев дойти до иностранной хроники, которая всегда рассеивала мысли императрицы, она вдруг наткнулась на сообщение по Петербургу и, зацепившись за слова «убиты в постели», не успела отвести взгляд и начала вчитываться, сначала перескакивая со строки на строку, а потом возвращаясь и внимательно перечитывая.

«Сенатор Афанасий Иванович Бакунин… Гусарский поручик Звягин… Убиты в постели… Особняке на Гороховой улице… Кинжал, как сказывают, коим вершат месть масоны тайных лож…»

Екатерина поднялась из-за своего стола и начала расхаживать по комнате, закатывая до локтя рукава платья – белые и все еще красивые ее руки покрылись красными пятнами. Все это означало крайнюю степень волнения и гнева. Храповицкий замер у стола. Перед тем как подать газету, он сам просмотрел ее – но только раздел иностранной хроники – и ничего, что могло бы так взволновать императрицу, не заметил.

– Как можно такое писать в газете?! Кто позволил дойти до такой глупости! Какая месть! Какие масоны! Где масоны?! В Петербурге масоны?! Калиостро, мерзавца, я выслала, какие масоны? Что за непозволительная дерзость! Где Рылеев? Немедленно сюда этого старого дурака!

Храповицкий, сам состоявший сразу в шести ложах – как он полагал, ради хороших знакомств, приятных и полезных встреч – первый раз видел Екатерину в таком состоянии. Лицо ее, как и руки, тоже покрылись красными пятнами, глаза сверкали, она, казалось, совсем потеряла власть над собою.

Храповицкий не сомневался, что Екатерина прекрасно знает, что он состоит в ложах, и уж тем более знает о масонстве своего давнишнего любимца Елагина и не раз шутила, намекая на это как на простительное чудачество. Откуда такая вспышка гнева, что из этого выйдет?

Рылеева, который и без того должен был через час делать свой доклад императрице, срочно отыскали. Выслушав его сбивчивый рассказ и ответы на вопросы, Екатерина приказала изъять весь тираж «Санкт-Петербургских ведомостей», сжечь, и перепечатать наново, без сообщения об убийстве Бакунина. О Звягине велела сказать, что он убит на дуэли. О Бакунине написать в следующем номере газеты, что сенатор скончался в «преклонных летах».

И хоронить обоих тихо и незаметно. Дворового человека Якова приписать к казенным крестьянам одного из дворцовых имений в Казанской губернии, вольнонаемную Аграфену поселить мещанкою в Москве. Отдавая эти распоряжения, Екатерина говорила спокойно и только в конце вдруг совсем другим голосом, жестко и словно с угрозой сказала Рылееву:

– И кинжал этот, про который сдуру написали в «Ведомостях», мне на стол. Немедля.

А когда Рылеев, вытаращив от усердия глаза, чуть не печатным шагом вышел из кабинета, Екатерина, уже совершенно владея собою, ласково обратилась к Храповицкому:

– Ну, что Александр Васильевич, напугала я тебя? Гневаюсь на человеческую глупость. И пиесу писала о вздорных домыслах о масонах, и на словах всех учу прежде думать, чем слухам верить, а уж в газете на весь Петербург сплетни разносить и того хуже…

Храповицкий не знал, что ответить. Екатерина словно извинялась за свою несдержанность, за неожиданный взрыв гнева и вместе с тем в ее голосе улавливались железные нотки предупреждения помалкивать о том, невольным свидетелем чего стал статс-секретарь. Об этом Храповицкого можно и не предупреждать – и Екатерина знала, но все-таки предупреждала. Что-то большее, чем предупреждение слышалось в ее голосе и особенно мелькнуло во взгляде. Она словно не только советовала держать язык за зубами, но и подсказывала забыть все услышанное, забыть сразу и навсегда. И в совете этом слились и участие и угроза.

– А что, Александр Васильевич, подсчеты твои по недоимкам для Манифеста? – уже привычным голосом, как будто в самом лучшем расположении духа, спросила Екатерина.

Храповицкий кроме того, что исполнял обязанности статс-секретаря, был управляющим экспедиции о государственных доходах и расходах и так аккуратно и толково вел дела, что заменять его в этой должности Екатерина не хотела да и не находилось кем.

– К среде представлю черновой список, – Храповицкий с радостью вернулся к обыденным делам.

– И каковы подсчеты? – уже почти смеясь спросила Екатерина.

К двадцатипятилетию благополучного царствования императрицы готовился Манифест, в котором она хотела объявить среди прочего и о сложении недоимок – всех или только части, в зависимости от того, сколько их накопилось за годы ее пребывания на российском престоле.

– Двенадцать миллионов, – ответил на вопрос Екатерины Храповицкий, – семь из них за последние десять лет…

– Вот что, – уже совсем по деловому, подумав, сказала Екатерина, – оставить за последние десять лет, а все до того, – сложить… И еще… Поручику Аненскому… За хороший слог вели выдать двести рублей из моих кабинетных. Кому, как не мне знать, что несладко, когда кредиторы одолевают… Кто, как не я заплатит… – Екатерина вдруг вспомнила, как после представления Полтавской баталии Суворов попросил заплатить его долги – три рубля за квартиру, и что ж – заплатила, Суворов чудачит, она подарила ему и табакерку с алмазами в сто тысяч, но табакерка в сто тысяч забудется, а три рубля за квартиру, выплаченные императрицей, останутся навсегда.

Как только Храповицкий, изобразив свою обязательную улыбку, вышел, тяжелые мысли опять нахлынули на Екатерину.

Cui prodest?

Кому выгодно?

Кто и за что убил старика Бакунина? Ни дурак Рылеев, ни Шешковский, который не намного умнее Рылеева, не найдут ответа на этот вопрос. Ответить на этот вопрос может только она сама. И она должна ответить, потому что это касается самого главного, без чего она – ничто, и с чем она – все. Это касается трона.

Когда Екатерина чувствовала угрозу трону, которым владела вот уже двадцать пять лет, ум ее начинал работать ясно и точно, подобно часам, жестоко и неумолимо отсчитывающим минуту за минутой и не допускающим ничего другого в этом мире, кроме отсчета этих минут, неостановимо следующих одна за другой.

Если это не случайное совпадение или какая-либо нелепость, а такое тоже возможно, то Бакунина могли убить только за то, что произошло пятнадцать лет тому назад. Пятнадцать лет назад Бакунин служил одним из двух секретарей у Панина (второй, Фонвизин, истекающий желчью, обидой и недовольством на весь мир, сидит дома, разбитый параличом – у него от озлобления отнялась рука, которой он марал свои комедии, пытаясь уподобиться господину Свифту; только англичанина снедала ненависть и презрение ко всему человечеству, а господина Фонвизина всего лишь к русским экземплярам этого человечества, не способным в своей лени оценить блеск его немецкого ума).

И Бакунин выдал ей тот нелепый заговор Панина, чтобы, когда Панин окажется в Сибири, занять его место главы Коллегии иностранных дел. Бакунин вполне бы справился на этом месте… Впрочем, не таким уж и нелепым был тот заговор… Это теперь, спустя столько лет он кажется нелепым… А тогда Панин действительно мог посадить на трон Павла и устроить русскую пародию на английский парламент, состряпанный немцами… А вернее, пародию на парламент шведский, хорошо Панину знакомый.

И что тогда стало бы с ней? А с империей Петра Великого? Россия превратилась бы в провинцию Пруссии, а ее сын – сын Петра-Ульриха – стал бы прусским капралом, всецело преданным своему командиру… О каком греческом проекте могла бы идти речь? О каком разделе Турции, о каком походе в сказочную Персию или Индию? О каком величии, о какой славе, месте в истории, памяти потомков…

А что бы они сделали с ней самой? В лучшем случае отправили бы в Гатчину и держали взаперти, как она сейчас держит Павла, но она это делает ему на пользу, чтобы его глупость оставалась в пределах гатчинского уезда…

А в худшем случае… В худшем случае произойти могло что угодно… Примеры тому описаны у Тацита, да и в российской истории.

Это теперь все произошедшее, действительно, кажется нелепостью… А тогда положение было катастрофическим… И спас не кто иной, как Бакунин… Впрочем, спас не Бакунин… Бакунин только предал своего хозяина, которого он, как водится между хозяином и слугой, ненавидел лютой ненавистью… И ненависть эта порождалась не напыщенной глупостью, как у Фонвизина, а глубокой, настоящей ненавистью, коварной и беспощадной ненавистью к немецким выскочкам, со времен Петра Великого пролезшим везде и всюду…

Спас не Бакунин, спасла Перекусихина, верный, старый пес с беззубой пастью, готовый даже без зубов уцепиться во всякого, кто приблизится к хозяину… Перекусихина привела того, непонятно откуда взявшегося, поручика… По фамилии Соколович… Когда ситуация уже стала безвыходной, он взялся в одиночку решить все дело. Она не поверила, но другого выхода просто не было… Он совершил невозможное… Решительный и сильный человек, человек такой же силы, как и она сама… Только еще сильнее… Она это поняла…

Он потребовал, чтобы она заплатила ему миллион рублей… И она заплатила эти деньги… Еще не известно, что опаснее – воспользоваться его услугой или не заплатить договоренную сумму. Когда она в подвале у Шешковского увидела подполковников, которые обещались заговорщикам привести к Зимнему дворцу свои полки и которым Соколович, как цыплятам, свернул шеи она содрогнулась от ужаса – она поняла, что он, Соколович, способен свернуть шею и ей самой – не выполни она свое обещание заплатить, или если он, Соколович, по любой другой причине, или любой другой необходимости, вдруг возникшей, решит это сделать.

Только два раза в жизни она содрогалась от ужаса, теряя контроль над собой. Один раз – когда увидела убитого Петра Ульриха. Тогда просто потому, что она сделала это впервые, первый раз убила того, кто мешал ей, сам того не понимая, занять трон. Окажись Петр Ульрих хоть чуточку умнее, ему бы бежать в свой Гольштейн, оставив не только негра, скрипку и рябую дуру Воронцову, но и верхнюю одежду за неимением времени накинуть на плечи свой дурацкий прусский мундир.

Без содрогания она убила несчастного узника, Ивана VI, которого так и не осмелилась убить императрица Елизавета. И глупую княжну Тараканову, и злодея Пугачева. И, не вздрогнув, убила бы, если бы это понадобилось, и обласканного, но так и не приученного есть с хозяйской руки Румянцева, не забывавшего, что он сын Петра I. И всю до единого человека семейку Разумовских, то и дело поглядывающих на трон. И даже своего сына Павла – всех, кто, не чувствуя опасности, мог приблизиться к ее трону. И даже добряка Храповицкого, если бы ему, хотя бы по неосторожности, пришла в голову мысль о троне, мать его ведь тоже была незаконнорожденной дочерью Петра I…

Но она содрогнулась, когда Соколович убил тех пятерых подполковников, согласившихся помочь Панину возвести на престол Павла в день его совершеннолетия…

Содрогнулась, потому что поняла истинную силу этого человека. Поняла, что он, Соколович, равен ей самой. И Фридриху. А из живущих в это время никого равного им и нет. Дальше уже идут и Петр Великий, и императрицы Елизавета и Анна Иоанновна, и царевна Софья, и Людовик XIV, и Елизавета Английская… И те, о ком писали Тацит и Плутарх.

Впрочем, Соколович убил не пятерых, а только четверых. Пятого, князя Шумского, убили люди Шешковского, посланные Соколовичем… Позже она догадалась, что Бакунин, хоть и был секретарем у Панина, но имел связь с князем Шумским, после которого и остался след к отречению цесаревны Анны… Бумага, которая не найдена до сих пор… Бумага, с помощью которой можно в одночасье лишить трона и ее саму, и Павла, которому он никогда не достанется, и внуков, на которых она так надеется…

Бумагу эту нужно отыскать во чтобы то ни стало, отыскать и немедленно сжечь, а пепел развеять по ветру, чтобы от той бумаги не уцелела даже щепотка пепла… Только кто разыщет эту бумагу? Рылеев? Шешковский? Вяземский? Куда им… Кто бы убил в тюремной камере законного наследника престола, если бы это она не сделала сама… Кто бы посадил в крепость наглую самозванку, если бы это не сделала она сама… И кто бы отрубил дикую голову Пугачева, если бы не она сама… И эту страшную бумагу, отречение цесаревны Анны, бумагу, которая пострашнее заговора Панина, может найти только она сама…

Бакунин знал об этой бумаге… Мог знать… Кто же убил его спустя пятнадцать лет? Масоны? Екатерина не верила россказням о масонах. Не верила и боялась их, как взрослый боится привидения, в которое он уже не верит, но которым его пугали в детстве, когда он не хотел засыпать в своей кроватке.

Но кто-то ведь убил Бакунина… И если его убили за то, что он сделал пятнадцать лет назад – помешал отнять у нее трон, то что тогда те, кто убил его, сделают с ней? Убить ее не намного труднее, чем этого жалкого старика…

И все-таки она не боялась, что ее убьют. Где-то в глубине души она верила в свою звезду, в то, что ее не только не убьют, но и в то, что она не умрет, по крайней мере сейчас, в ближайшее время, а если и умрет, то еще не скоро, и это «еще не скоро» каждый раз будет отодвигать уход из этого мира…

Нет, она не боялась своих доморощенных масонов. Они не способны убить. Сама убивавшая много раз, она понимала, как это нелегко, она знала, здесь, в России, в ее окружении никому не под силу убить, даже Потемкину. Мог только один Пугачев, но его уже нет… Да еще Алексей Орлов… А те, кому не дана такая высшая власть – убивать, не опасны для того, кому это позволено и кто может решиться на это… Когда-то она решилась, и этим определена ее судьба…

Те масоны, что в Европе… Те, возможно, и могут… Однажды светлейший рассказал ей, что масоны готовят убийство всех европейских монархов. Всех в один день, специальными кинжалами, и кинжалы эти – по числу монархов – уже изготовлены и хитроумно напитаны для надежности ядом.

Правда, спустя некоторое время, когда она заговорила с ним о масонах, светлейший отмахнулся и сказал, что масоны это пустые бредни, дурацкие выдумки, что все они шпионы Фридриха, старого Ирода и им же придуманы. Но Фридрих, несомненно, был масоном. И не просто так умерла тогда императрица Елизавета, что спасло и Фридриха, и Пруссию, и, кстати, ее, Екатерину…

Тогда, когда она придушила заговор Панина, она не стала поднимать шум. И никто не был убит, кроме тех подполковников, которым Соколович свернул шеи и они уже не смогли вести войска приветствовать нового императора… И кроме жены Павла, ей, видите ли, вздумалось повторить то, что когда-то свершила сама Екатерина. Но ей, Екатерине, это удалось, потому что императрица Елизавета уже лежала в могиле, а главное, потому что она не танцевала на балах до упаду и не доверяла никому, даже тем, кого сама посвятила в заговор.

Жене Павла казалось, что она нашла своего Орлова – Андрея Разумовского, и он возведет ее на трон… И оставив тогда в живых Панина, этого уже бесполезного ленивого пустомелю, она не пощадила жену Павла, остававшуюся опасной, и способ нашелся сам собой – она умерла родами и никто не обратил на это внимания. И сам Павел забыл о ней, как только ему в постель, не мешкая, подложили другой предмет, который отвлекает мужчину даже от мыслей о троне – а Павел, конечно же, мужчина, несмотря на всю его глупость, вон сколько внуков и внучек он уже смастерил со своей новой женой…