Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том четвертый. Весна в Карфагене"

 
– Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид, —
 

пела мама.

 
– А смех твой и грустный и звонкий
С тех пор в моем сердце звучит!
 

– Мама, – прошептала Сашенька, – мама, ты поешь по-русски?!

Мама смолкла, но не испугалась. Она посмотрела на дочь долгим пристальным взглядом чуть раскосых усталых карих глаз, и они вдруг ярко вспыхнули, осветили все ее мгновенно помолодевшее лицо, неуловимым движением она резко переменила осанку, плечи ее гордо распрямились, и даже облезлый вечный серо-палевый платок и тот лег как-то по-другому, как-то необыкновенно изысканно… Пауза была так томительна, что у Сашеньки перехватило дыхание. Наконец, мама сказала, очень просто, но как-то очень чеканно, совсем не так, как говорят обычные люди:

– Да. Я урожденная графиня Ланге Анна Карповна. Да, я говорю по-русски, по-французски, и по-немецки, и по-испански, и по-итальянски, и, если надо, по-гречески…

Сашенька присела на жесткой кровати. Кровать была очень жесткая от того, что поверх обветшавшей, продавленной сетки под матрацем лежали доски.

– Мама… Мамочка…

– Сегодня папин день рождения, – продолжила мать, не замечая смущения дочери, вернее сказать, ее полного ошеломления. – В этот день он всегда аккомпанировал мне на рояле, а я пела. Особенно он любил этот романс. Извини.

Сашенька в абсолютном оцепенении сидела обнаженная на кровати. Трудно сказать, как долго длилось молчание – то ли минуту, то ли вечность. Потом мама сказала опять же на чистом русском языке:

– Одевайся, доченька. Рано или поздно это должно было случиться. Я должна была себя выдать. И вот видишь – выдала. – Она засмеялась радостным, облегчающим душу смехом. – Может, оно и к лучшему, ты уже совсем взрослая, должна понять меня правильно.

Еще не сообразив ничего толком, Сашенька бросилась к маме и прижала ее голову к себе, к своему животу, а мама как сидела на табуретке, так и осталась сидеть, только отбросила старую кофту и пряжу, освободила руки и крепко-крепко обняла Сашеньку, и обе заплакали, как по команде, и этот их единый плач означал главное: ничто, никакие превратности судьбы не отнимут их горячо любящие души друг от друга.

Потом, как следует наплакавшись и нацеловавшись, они вытерли слезы, и мама стала рассказывать. Она рассказывала с отчаянием человека, неожиданно вырвавшегося на свободу, с восторгом и умилением. Саша узнала, что отец ее погиб уже немолодым человеком, что был он адмирал императорского флота, что погубили его красные, что у нее была старшая сестра Мария, гимназистка, и ей, наверное, удалось уплыть за границу с врангелевским флотом. Мать призналась, что все эти двадцать лет они живут под чужой фамилией. Галушко – это фамилия бывшего папиного ординарца Сидора Галушко, а настоящая их фамилия Мерзловские, так что она, Саша, графиня Александра Мерзловская.

– Ты и по матери, и по отцу титулованная особа. Дэо волентэ…

– Что ты сказала?

– Это по-латыни. Милостью Божьей.

– Мамочка, а почему ты никогда не говорила по-русски, ты ведь так прекрасно говоришь?

– Именно поэтому, – усмехнулась мама, – потому что ничто не выдает так происхождение, воспитание и образование человека, как язык, как его речь. Коверкать мой русский на простонародный лад мне не хотелось, а за украинской мовой я была как за каменной стеной.

– А почему мы уехали с Дальнего Востока в Москву?

– О, это еще проще. Потому, что в большом городе легче затеряться в низах, тем более в Москве, где нас мало кто знает. Все наши – коренные петербуржцы.

Сашенька рассказала маме про свой сон.

– Плохой, – сказала мама, – к войне.

– Да что ты, мамочка!

– Точно. Война, доченька, на носу.

– С кем же мы будем воевать, мамочка?

– С кем? С кем воевали – с немцами, естественно.

– Мамочка, что ты говоришь? – засмеялась Сашенька. – У нас – пакт!

Конечно, они проговорили бы весь вечер и всю ночь, да Сашеньку ждало дежурство. Мама как всегда собрала ее, а на прощание чмокнула в щеку и прошептала с веселым вызовом:

– Ну, держись, графинечка.

Сашенька вышла на улицу. Летняя Москва была пустынна. Светлый июньский вечер был тих и ясен, и ласковый ветерок так нежен, а мостовые так свежо, так вкусно пахли прибитой дождичком пылью, что казалось, все благоденствуют на этом свете и нет вокруг ни больных, ни униженных, ни мучителей, ни заточенных в подвалах мучеников, нет ничего страшного и жестокого, а есть одни только радостные надежды.

Дорога к больнице вела чистенькими, заботливо ухоженными дворниками переулками. Сашенька знала на этом пути каждое деревце, каждую выщерблинку тротуара, каждую травинку, проколовшую асфальт. Эти травинки она подмечала особо, каждую в отдельности, и всегда подбадривала их по весне: дескать, растите, ребята, дерзайте, вырывайтесь из гибельного плена. А сейчас она и сама чувствовала себя такой травинкой – еще недавно понятный и свойский мир вдруг предстал враждебным, глухо стискивающим ее со всех сторон, смертельно опасным.

«Графиня! Дочь царского адмирала! И до сих пор скрывается под чужой фамилией? До сих пор живая?»

Стараясь подавить в душе нарастающий безотчетный страх и тревогу, Сашенька пыталась думать о лучшей стороне происшедших перемен. Например, о том, что она ведь не Галушко! Как хорошо, что она знает теперь свою подлинную фамилию! Какая необыкновенная у нее мама! Хорошо-то хорошо, да как жить с этим дальше? Она ведь совсем не умеет прятаться…

За все время пути к больнице Сашенька ни разу не вспомнила о своем Георгии Владимировиче Раевском. Только увидев больничные ворота, подумала: как она сейчас его встретит? Что скажет он? Что ответит она?

– Галушка, привет! – добродушно окликнула ее с крылечка приемного покоя толстенькая веснушчатая хохотушка Надя – ее напарница по дежурству и, в общем, хорошая девчонка, с которой они бок о бок четыре года проучились в медицинском училище и с первого дня вместе работали операционными медсестричками. – А твой Раевский сегодня не будет. Его арестовали, говорят – враг народа!

– Не называй, не называй меня Галушкой! – прыгнув на крылечко, схватила ее за плечи Сашенька. – У меня есть имя! – И, отшатнувшись от перепуганной Нади, она прислонилась к стене, чувствуя, как теряет сознание. Узелок с мамиными пирожками выскользнул из ее руки и упал на бетонные ступени.

Часть вторая

Вселенная и не подозревает, что мы существуем.

Слова Луция Мамилия Туррина, приписываемые ему Гаем Юлием Цезарем

XIII

За полуразрушенными термами римского императора Антонина Пия густо синело Средиземное море, воды его Тунисского залива. А еще дальше, на востоке, горбились лиловато-серые безлесые горы берегового Атласа, над которыми причудливо застыли в белесом небе белые кучевые облака. Застыли, словно задумались, куда им лететь – то ли назад, в пустыню Сахару, то ли вперед, в открытое море и дальше, далеко-далеко, хоть в Россию, а хоть в Китай…

Именно в эту местность, на приморскую виллу вблизи руин древнего Карфагена, ранней весной 1934 года прибыла молодая русая женщина. Она приехала на роскошном белом кабриолете «Рено» в сопровождении хозяина виллы, главы одного из немногочисленных тунизийских банков господина Хаджибека. Женщину звали Мария Мерзловская. С того дня и на долгие годы она стала одной из самых таинственных и влиятельных теневых фигур не только высшего общества французской колонии Тунизии, но и, пожалуй, всего Ближнего Востока.

Вскоре о ней уже было известно, что по происхождению Мария – русская аристократка, а приехала в Тунизию из метрополии, из Парижа.

Постепенно выяснилось, что Мария изучила в тонкостях не только французский язык и этикет, но и многое другое, совсем не вяжущееся с ее пленительным обликом. Например, она знала прикладную математику, химию, оптику, без запинки читала карту звездного неба, разбиралась в биржевых котировках, как заправский брокер с Уолл-стрита, стреляла из пистолета, как бравый офицер, понимала толк в лошадях и была неутомимой наездницей, плавала так, что за ней всегда приходилось посылать яхту к самому горизонту. Были у Марии и еще многие дарования, в том числе и два самых важных, определяющих ее жизнь. Одно – тайное или почти тайное, впрочем, говорить о нем пока еще рано… Второе дарование явное, так сказать, светское – талант художника. Этот второй талант был хотя и небольшой, но очень цельный. Как говорила по поводу своего дарования сама Мария: «Мой стакан невелик, но я пью из своего стакана».

Когда, бывало, ее спрашивали, почему она с таким букетом талантов и способностей влачит свои дни здесь, в глуши Тунизии, а не блистает где-нибудь в Париже, Лондоне или Нью-Йорке, Мария отвечала всегда одно и то же:

– Там нет и никогда не было Карфагена.

И спрашивающие понимали, что она имеет в виду свою разрушенную Родину. Мария всегда рисовала акварелью или писала маслом лишь сюжеты, связанные с историей Карфагена или с жизнью в его современных развалинах. Всегда только Карфаген – и больше ничего, никогда.

Ее законченные работы были лишь двух размеров: 40 на 60 или 60 на 90 сантиметров, всегда с подписью «Мари» (русскими буквами) в нижнем правом углу и с названием картины по-французски, в нижнем левом углу, написанным очень мелкими, но очень отчетливыми буковками. Во всех ее работах присутствовало одно важное качество: они были узнаваемы с первого взгляда, в них сознательно подчеркивалось единство стиля, может быть, и не природного, а нарочно придуманного, но это не имело значения. Так или иначе, а стиль был. Притом, что не менее важно, она давала своим картинам хотя и однотипные, но броские, яркие названия: «Клятва Ганнибала», «Огонь Финикии», «Песня весталки», «Блаженный Августин», «Весна в Карфагене».

Считалось, что ее картины приносят удачу, и на благотворительных базарах местная знать раскупала их на ура.

Вдобавок ко всему вышесказанному, Мария хорошо играла на рояле, и у нее был довольно сильный и хорошо поставленный голос – полнозвучное чистое сопрано, очень нежное на верхах.

– Уныние, господа, – тяжкий грех. Никогда не поддавайтесь унынию! – любила повторять Мария и скоро прослыла среди своих новых знакомых веселой хохотушкой, готовой смеяться по любому подходящему поводу. Она смеялась так непринужденно, так заразительно, что даже самые унылые скептики, самые удрученные несовершенством мира мизантропы и те светлели в ее присутствии. Она так умела оценить и так ловко подхватывала любую мало-мальски удачную шутку, что уже одно это могло бы снискать ей любовь и признательность всех тех мужчин и женщин, которых она поощрила своей поддержкой и своим вниманием.

Склонная к мистификациям и розыгрышам, она любила певать тунизийцам и даже разучивать с ними под собственный аккомпанемент украинские народные песни. Особенно часто:

 
Ничь така мисячна,
Зоряна ясная,
Видно, хоть голки збирай.
Выйди, коханая,
Працою зморена,
Хочь на хвылыночку в гай!
 

Она уверяла владетельных тунизийских царьков и их приближенных, что эту песню сочинила ее прабабушка, и более того – это их родовой фамильный гимн.

Тунизийцы пели с прилежанием. Бывало, из раскрытых окон виллы так и неслось над руинами Карфагена, так и летело к морю, подхваченное береговым ветерком:

 
Ничь така мисячна,
Зоряна ясная…
 

Слова песни вполне гармонировали с действительностью: ночи в этих благословенных местах Северной Африки обычно стояли ясные, лунные и очень тихие.

Мария была одинаково доброжелательна со всеми – без разбору чинов и сословий. Она с лету запоминала и уже никогда не забывала имена своих новых знакомых и все, что было с каждым из них связано, что представляло интерес для этих людей – будь то мальчик на побегушках или негоциант, у которого этот мальчик был в услужении. Опять же, независимо от чинов и сословий люди высоко ценили такое внимание к своим персонам и платили Марии той же монетой.

При этом надо заметить, что интерес Марии к любому человеку был неподдельный, во всяком случае уличить ее в неискренности или в какой-то корысти никто бы не смог. Она помнила о каждом, с кем хоть мимолетно пересеклась ее повседневная жизнь, такие подробности, такие детали, которые те зачастую и сами не держали в памяти.

Но особенно поразило внимание старшего поколения тунизийской аристократии (отгулявшей свое в молодости и на старости лет повернувшейся лицом к Аллаху) то, что Мария не просто говорила и писала по-арабски, а имела довольно подробное представление о Коране и ей ничего не стоило вставить в разговор со старейшими стих из той или иной суры[18]18
  Сура – глава из Корана.


[Закрыть], притом всегда к месту, всегда со смыслом.

Ходили слухи, что Мария владеет большим состоянием, но последнее опять же не вязалось с тем, что в доме Хаджибека она служила всего лишь гувернанткой, воспитывала двух его маленьких сыновей. Правда, точно так же с должностью гувернантки не вязались и те роскошные апартаменты, которые были отведены ей в доме, и, главное, тот ненарочитый почет, который оказывали ей все без исключения члены семьи банкира, слуги и служащие банка.

До приезда Марии Александровны банкирский дом Хаджибека был заурядным французским колониальным банком. А с ее появлением, всего за два финансовых года, он бурно выдвинулся в первую тысячу банков мира. С ним стали считаться не только в Тунизии и в Париже, но и в Лондоне, Нью-Йорке, во Франкфурте-на-Майне, Токио, Риме, Цюрихе.

Злые языки болтали всякое, но близкие банкира Хаджибека, и в особенности две его жены, точно знали, что интимной связи между их хозяином и Марией нет и никогда не было. Жены Хаджибека и его сыновья знали о Марии, что она – один из крупнейших вкладчиков банка и фактически управляет им, что она никогда не предаст и, главное, как говорил о ней сам Хаджибек: «Мари – наш компас в бурном море!»

Но все это будет потом, в далеком грядущем. А пока, в тот знаменательный день приезда, умывшись и переодевшись с дороги в шелковое легчайшее платье белого цвета, Мария познакомилась с членами семьи Хаджибека, а затем то ли спросила у него разрешения, то ли поставила его в известность:

– Я пойду прогуляюсь в развалинах.

И, не дожидаясь ответа, направилась к руинам Карфагена, к видневшимся невдалеке полуобвалившимся аркам римских терм.

Эта ее манера как бы испрашивать разрешения, но в то же время лишь ставить в известность была весьма характерна для Марии, делала ее отношения с окружающими неуловимо зыбкими, слегка напряженными и вместе с тем свободными от взаимных обязательств. Она поступала так всегда – с застенчивой, почти просительной улыбкой, но, увы, абсолютно непреклонно. Перечить ей было трудно, ее светло-карие, необыкновенно лучистые глаза сияли так доверчиво, так открыто, в них без труда прочитывалась полная уважительность к собеседнику и такое же полное нежелание с ним считаться.

Вот и сейчас, глядя ей вслед, Хаджибек не обиделся, а только подумал о том, как подходит к ее светло-русым волосам белое платье, как хороша и свежа она. Глядя ей вслед, старый лис, сам не понимая почему, еще раз вдруг уверился, что наконец-то нашел подлинное сокровище и теперь его дело станет процветать как никогда.

– Накрывайте на стол, она скоро вернется! – велел он женам.

Еще не знавшие ничего о Марии, те заподозрили в ней опасную соперницу, скорбно поджали губы, повиновались с постными лицами и принялись сервировать огромный овальный стол на открытой веранде. Согласно здешним обычаям, не слуги, а жены или дочери хозяина накрывали на стол только в тех редчайших случаях, когда надо было оказать гостю особый почет.

Мария не ожидала встретить в термах людей, но уже за первой циклопической аркой наткнулась на двух арапчат лет десяти с совочками и метелочками, расчищающими какую-то деталь постройки. Рядом с мальчишками оказался мужчина лет сорока, безусловно, француз, – невысокого роста, в широкой рабочей блузе, в испачканных красной пылью штанах, в грубых сандалиях на босу ногу, но в новеньком пробковом шлеме – очень дорогом, Мария знала такие по тропикам.

Один из арабских мальчишек, как выяснилось позже, Али, – рослый, крепенький, с уверенным блеском в черных смышленых глазах, а второй, Махмуд, – худосочный, маленький, какой-то заморенный, и глаза у него были как будто не детские, а по-стариковски печальные, мудрые.

– Пиккар – археолог! – делая шаг вперед и слегка кланяясь, церемонно представился мужчина.

– Мария – гувернантка! – ловко отшагнув в сторону, в тон ему ответила она и взглянула в глаза мужчине так ласково, так призывно и так презрительно, что у того перехватило дыхание. Взглянула и прошла мимо, не оборачиваясь, и ее длинное белое платье заструилось вдоль ее тела в такт легкой поступи.

Мальчик Али, мальчик Махмуд и археолог Пиккар смотрели ей вслед неотрывно. Опытный ловелас мсье Пиккар понял, что попался, что он просто угловатый подросток перед этой Женщиной с большой буквы.

– Гувернантка! – зло и восторженно прошептал он, не в силах выпустить ее из виду. – Знаем мы таких гувернанток…

XIV

Дымные полосы предрассветного сумрака еще слоились в воздухе, еще цеплялись за кусты и деревья клочки тумана, а Хаджибек и Мария уже успели выпить крепкого кофе на широкой каменной веранде и спустились в маленький садик, искусно разбитый вокруг виллы. Садик был хорошо ухожен. То ли полукусты, то ли полудеревья олеандра с его вечнозелеными, словно жестяными листьями, кроваво-алые, неестественно крупные и совсем не пахучие розы на очень высоких и как бы восковых стеблях, лиловые и белые гроздья нежных глициний, жадно приникшие к расселинам, к тайникам влаги в каменных стенах старинного дома, – они-то, глицинии, знают, как беззащитна эта предутренняя благодать, какой зной ждет их впереди, с восходом жгучего солнца; лихорадочно-желтые приторно-душные метелки на кустах мимозы, несколько высоких и мощных финиковых пальм, со стволами, покрытыми словно окаменевшей роговицей, – все здесь было контрастное, яркое, пышное, жесткое даже на вид, как будто бы не живое, а искусственное, рассчитанное Создателем на театральный эффект.

«По холодку», как сказали бы русские, Хаджибек и Мария собрались поехать на белом лимузине в Бизерту – крупный торговый порт протектората и одновременно французскую военно-морскую базу.

Остывшая за ночь до наледи в песчаных лощинах Сахара посылала из-за серой каемки гор потоки благословенной прохлады. Они встречались здесь, на берегу, с влажным, чуть солоноватым дыханием моря, смешивались с ним, и казалось, что ты не дышишь, а пьешь этот воздух.

Водитель подал авто. И тут Мария в который раз удивила банкира:

– Обойдемся без лишних ушей, – сказала она ему чуть слышно и громко добавила: – Я поведу машину сама.

– А вы умеете? – Хаджибек по-мальчишески обескураженно почесал седую коротко стриженную голову.

– Да.

– Машина заправлена на триста миль, мадам, – кривя в недоверчивой ухмылке толстые лиловато-серые губы, обиженно сказал водитель-бербер в красной феске.

– Мадемуазель! – строго поправила его Мария.

– Пардон, мадемуазель! – вылез из-за руля водитель и картинно протянул ей ключ зажигания на серебряном брелоке-цепочке с маленьким серебряным двугорбым верблюдом.

Мария внимательно рассмотрела брелок – он ей понравился. Как сказали бы русские, «простенько, но со вкусом».

– Этого бензина нам хватит на две такие поездки. – Мария обезоруживающе улыбнулась отставленному водителю, приоткрывая дверцу авто, ловко села за руль, одновременно машинально вставляя в гнездо ключ зажигания.

– Да, мадемуазель, здесь в один конец семьдесят миль, вы правы, – примиренный ее улыбкой, с уважительной готовностью подтвердил водитель, видя, что по всем повадкам перед ним не экзальтированная барыня, а опытный коллега.

Хаджибек сел на переднее сиденье рядом с Марией. Машина плавно взяла с места. Водитель-бербер дружелюбно помахал им вслед темной рукою и восхищенно цокнул языком, показывая крупные белые зубы: «Ай, какая женщина! Ай-яй-яй! Если бы Аллах дал мне что-то похожее…»

А тем временем на востоке возникла узкая лимонная полоса света и отделила темные воды моря от неестественно красивого темно-синего небосвода с еще сверкающими на нем золотыми блестками звезд первой величины. С каждой минутой звезды эти тускнели и гасли, а потоки света все нарастали, и купол неба становился все светлее, поднимался все выше, и вместе с ним ширились просторы прибрежной долины с серыми квадратами виноградников, расплывчатыми пятнами оливковых рощ с их узловатыми, корявыми низкорослыми деревьями, пережившими не один десяток поколений как сборщиков, так и едоков урожая[19]19
  Оливковые деревья живут и плодоносят от пятисот до тысячи лет.


[Закрыть]. Все яснее открывалась взору долина с ее белыми лентами известняковых дорог, дальними холмами, покрытыми темными, почти черными издали хвойными лесами, с серыми каменистыми осыпями, с ярко белеющими островками овечьих отар и черными стадами коз, с отполированными до тусклого лоска вертикальными стенами заброшенных каменоломен, с одиноким всадником, скачущим по дальней нижней дороге, с цепочкой крохотных верблюдов на самой кромке горизонта, с принявшим цвет еще влажного камня хамелеоном, готовым в любую секунду отстрелить своим длинным липким языком первую проснувшуюся мушку.

– А у вас есть права на вождение? – полюбопытствовал Хаджибек.

– Да. Я работала на «Рено». – Мария переключила скорость, прибавила газу. Мощный автомобиль повиновался ей, казалось, с удовольствием. Белая полоса дороги вдоль берега моря летела под колеса. Ехать было приятно, упругий встречный ветер доносил запахи водорослей, то и дело мелькали вдоль дороги стенки и столбики зеленых кактусов, высокие кусты алоэ с розовыми чашами царственных соцветий.

– У меня всего два месяца, – наконец вкрадчиво начал Хаджибек разговор о главном, о том, что не давало ему покоя все последние дни. – Два месяца, – повторил он, тяжело вздохнув, – и я должен сказать итальянцам «да» или «нет». Вы слышите меня, графиня?

– Ой, какое прелестное море, ровное, как обеденный стол. Смотрите, солнце! Боже мой! Мы чуть не прозевали солнце! Ай-я-я-я-яй! – по-детски восторженно захохотала Мария, бросила руль и хлопнула в ладоши над головой. – Не шали, милая, не шали! – В последний миг Мария успела выровнять машину на дорожной полосе, и они не свалились под откос.

– Остановите авто! – Маленькие черные глазки банкира зло блеснули, низкий смуглый лоб мгновенно покрылся испариной. Он перепугался не на шутку и от этого пришел в ярость.

Мария мгновенно повиновалась, сбросила скорость, притормозила, машина встала, сильно качнувшись.

Коротконогий плечистый Хаджибек проворно выскочил на дорогу и стал нервно прохаживаться по ее белому краю из насыпного известняка – в минуты волнений он всегда прохаживался взад-вперед.

Мария смотрела на восходящее над морем солнце, на него еще можно было смотреть, и думала о своем. Сейчас ее не волновали ни сиюминутные страхи, ни будущие гешефты ее спутника. Она вспоминала невольно тот далекий 1920 год, когда приплыла впервые к этим берегам одинокой пятнадцатилетней девочкой.

Солнце стало ослепительным. Мария отвела от него взгляд и занялась подпиливанием ногтей, она очень любила полировать ногти и всегда приводила в свое оправдание строки Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей».

Хаджибек справился со своим гневом и раздражением, вернулся в машину.

Некоторое время оба напряженно молчали.

– Ну, я умоляю вас, графиня, вы должны мне сказать… – робко начал Хаджибек.

– Ничего я вам не должна! – сухо оборвала его Мария. – Ничего, ровным счетом. Я хотя и гадалка, но мне нужно высчитать все досконально. Я должна осмотреть порт, облазить его весь не один раз, должна изучить сегодняшнее состояние вашей страны, должна все оценить, все взвесить. Двух месяцев для этого недостаточно.

– Но они ставят условия…

– А вы тоже ставьте свои – кто вам мешает? Надо быть жестче – итальянцы это оценят. Вы ведь крупный банкир, а не официант в их пиццерии! – грубо польстила ему Мария.

– Да, да, конечно, – с удовольствием согласился Хаджибек. Ему очень хотелось быть крупным банкиром. – Но, графиня…

– А вы вели какую-нибудь параллельную работу с немцами? – спросила Мария.

– С немцами?.. Но ведь они союзники итальянцев? Я считал, у них общие интересы…

«Какой он провинциальный», – подумала о банкире Мария, а вслух сказала:

– У нас, у русских, есть пословица: «Дружба дружбой, а табачок врозь». – Сначала она с удовольствием произнесла это на русском языке, а затем перевела ему на французский. Получилось довольно близко к тексту.

– Хорошая мысль, – задумчиво сказал Хаджибек. – Графиня, я очень наивен…

– Вы? Какая прелесть – наивный банкир! Это что-то вроде крокодила-вегетарианца! – Она взглянула на него с лукавой усмешкой. Ее чуть раскосые, почти прозрачные на солнце глаза сияли неизбывной молодостью и отвагой фаталистки. – Ну что, мы едем в Бизерту или будем стоять здесь?

Хаджибек утвердительно кивнул, не в силах отвести взгляда от высокой, белой шеи Марии, от нежной ямочки под ее горлом.

– Господин Хаджибек! – в голосе графини прозвенел металл.

– Да? – Хаджибек смущенно отвернулся.

– Господин Хаджибек, если вы будете так меня рассматривать… Я пошлю вас к чертовой матери вместе со всеми вашими грандиозными планами!

– Простите, графиня, – пробормотал банкир, – я, конечно, для вас старик, но…

– Вы не старик, а цветущий мужчина. Но я для вас не женщина, а деловой партнер и только. Договорились?

– Да, графиня. Извините, графиня… А что вы делали на «Рено», если не секрет? – стараясь переменить разговор и как бы подводя черту под их нечаянной размолвкой, спросил Хаджибек.

– Разное, – тронув машину с места, миролюбиво отвечала Мария. – Сначала стояла на конвейере, крутила гайки, потом отгоняла авто на дальние стоянки-накопители и даже в другие города Франции – это была уже квалифицированная работа, за нее хорошо платили. Потом работала в той же системе «Рено», но уже на танковом заводе. Там делали танки, тягачи, трактора, самоходные дрезины для железной дороги. Я рассчитывала нагрузки танковых моторов, здесь наконец пригодились мои университетские знания. Вы ведь знаете, что я математик-прикладник.

– Глядя на вас, трудно во все это поверить, – философски изрек банкир. – Где вы, а где эти гайки, шайбы, тягачи, грязь и копоть? О, Аллах!

– Все это вполне нормально, – сказала Мария, увеличивая скорость.

Дорога впереди выравнивалась в прямую линию километра на полтора, так что можно было позволить себе разгончик! Она обожала скорость.

– Это нормально. Когда у вас во Франции была революция, ваши тоже теряли все, а потом зарабатывали себе на кусок хлеба как могли. Например, они ехали к нам в Россию и служили гувернантками, учителями, поварами, парикмахерами, часовщиками, кем угодно, кто во что горазд!

– Да, – согласился Хаджибек, – революция – это мерзость, это сумасшествие народа.

– Что-то похожее на сумасшествие, это верно. Но ведь вы мечтаете о своей революции?

– Я?! – Хаджибек аж отпрянул к дверце. – Да вы что? Национальная самостоятельность – это совсем другое. Я мечтаю о разумной самостоятельности от Франции – только и всего. Большего и для меня, и для моей Тунизии не надо!

Какое-то время опять ехали молча.

Хаджибек думал о своем будущем деле с итальянцами. О, оно сулило ему миллионы! Думал о независимости своей любимой Тунизии, в глубокой тайне надеясь стать в ней первым лицом. А почему бы нет?

Мария вспоминала огромные цеха Биянкура[20]20
  Биянкур – северное предместье Парижа, где располагались заводы группы «Рено».


[Закрыть], запах жженой металлической стружки, бедность, в которой она жила, грубые приставания рабочих, танковую броню, которую почему-то она так обожала гладить своими чуткими пальцами, так любила припадать щекой к ее надежной стати.

– А вы ездили на танке? – прервал ее воспоминания Хаджибек.

– Конечно, ездила. Я ведь любопытная Варвара!

– А что такое Варвара? – спросил Хаджибек, очень не любивший, когда в речи его собеседников встречались какие-то незнакомые ему слова.

– Любопытной Варваре – нос оторвали! – весело сказала Мария по-русски и тут же перевела поговорку на французский.

Хаджибек сделал вид, что все понял, – он не любил неясностей, не признавал их возможными для себя.

Солнце успело подняться достаточно высоко и сделалось маленьким, белым, ослепительно ярким, лучи его уже обжигали всерьез. Птицы и звери, люди и домашние животные по всей долине поняли, что окончилась для них ночная и утренняя благодать, что никому не будет пощады от злого зноя. Все живое стало прятаться по гнездам и норам, хорониться в расселинах и приямках – искать хоть какой-нибудь защиты, хоть какой-нибудь самой крохотной тени.

Вдали показалась Бизерта – белая и голубая – очень похожая на Севастополь.

Сердце Марии дрогнуло – вот она, ее юность… нищая и прекрасная, томительная, сладкая, жестокая от неразделенной любви.

XV

– Земля! – первым крикнул кадет Николенька. – Африка!

Все, бывшие в ту минуту на палубе, бросились к стальному борту линкора смотреть на показавшуюся у горизонта светлую полоску суши. Все восторженно загалдели, закричали следом за юным кадетом:

– Земля!

– Земля!

– Африка!

– Ур-р-ра!

Кто-то смеялся, а кто-то и плакал от радости, кто-то хлопал в ладоши, как на спектакле, который завершился благополучным финалом. Многие, особенно те, кто был помоложе, чувствовали себя так, как будто они робинзоны, спасшиеся от верной гибели и готовые к новым приключениям, которые здесь, в Африке, наверняка будут интересными и безопасными.

Николенька ощущал себя Колумбом. Наконец-то ему удалось попасть в центр внимания не одной только кадетской роты или кадетского морского корпуса, но всего корабля, а значит, всего общества. О, он был очень честолюбивый мальчик и в свои четырнадцать лет давненько уже мечтал «о доблестях, о подвигах, о славе», давненько «носил в солдатском ранце маршальский жезл».

Эту волшебную минуту триумфа Николенька не просто запомнил навсегда, а пронес в душе через всю свою долгую бурную жизнь. Чувство сладостного упоения, которое он тогда испытал, случайно оказавшись первым, во многом определило его дальнейшие устремления и победы, оно вело его всегда: и тогда, когда он стал отважным боевым летчиком военно-морских сил США, и позже, когда выбился в крупные авиационные инженеры, и уже совсем в преклонные лета, когда он, семидесятилетний, раскатывал по ночному Парижу на своем роскошном спортивном авто…

Все это было впереди. А пока маленький, тощий Николенька гордо стоял, вцепившись в поручень у борта, и оттопыренные уши его нежно просвечивали на солнце.

– Николенька, а ты войдешь в историю русского флота. Я тебя поздравляю! – подбежала к нему Машенька и чмокнула кадетика в губы. Она хотела в щеку, но с ходу промахнулась, и получилось в губы.

Он и мечтать не мог, что когда-нибудь красавица Машенька, обычно относившаяся к нему как к неодушевленному предмету, поцелует его. Вот что значит первенство! Вот он – вкус победы! Вкус Машенькиного поцелуя запечатлелся у него на губах навечно. Как его назвать, этот вкус? Мягкий… податливый… солоноватый от морского ветра… нежный… горячий… яблочный… медовый? Нет. Все не то и все не так…