Текст книги "Переименования (Сон под Новый год)"

Вацлав Воровский
Переименования (Сон под Новый год)

Как уважающий себя мастеровой непременно «полощет зубы» в понедельник, так и уважающий себя фельетонист непременно должен видеть сон под Новый год.

Обыкновенно фельетонисты стараются видеть новогодний сон за несколько дней, чтобы его успели своевременно набрать и напечатать в новогоднем номере.

Но – в качестве фавна – я недоступен мелким человеческим слабостям и видел новогодний сон под самый Новый год. Вот чем объясняется позднее появление его в печати.

Я спал в ту ночь в лесу, зарывшись в кучу прошлогодних листьев.

Мне снилось, что я камергер и премьер-министр (о, не морщите так грозно брови, – ведь это только сон!)

Я был одет в нарядный, шитый золотом кафтан; мои косматые ноги были покрыты прекрасными белыми штанами, а копыта скрыты в тонких лакированных ботинках.

Я посмотрел на себя в зеркало и, действительно, очень походил на камергера и премьера какого-нибудь маленького государства – например, Монако.

Я сидел за большим, таким удобным столом (о, если бы в нашей редакции были такие столы!), играл серебряным разрезным ножом, – а передо мной проходила вереница изящных военных и штатских чиновников с докладами и частных просителей.

Мой секретарь – почтенный старичок, лысый, бритый, с толстыми, сластолюбивыми губами – представлял мне посетителей.

– Сегодня суббота, банный день, – заметил он, – сегодня поступают только дела очистительные… дела о переименованиях, – добавил он, увидя мой недоумевающий взгляд.

В это время, звеня шпорами, вбежал молодой, красивый офицер – адъютант.

Я заметил, как при виде его загорелись глаза у моего секретаря и как он беспокойно заерзал на стуле. Офицер был, действительно, красив.

Дело касалось ходатайства штаба о переименовании слова «экспроприация» в слово «грабеж» и слова «террор» в слово «убийство».

Я, конечно, принципиально мог только прийти в восторг от этого; но меня смутило одно обстоятельство.

– А не будет ли иметь что-нибудь против этого Академия наук? – спросил я. – Знаете, какие теперь времена – того и гляди в неграмотности уличат… либералы и пр…

– О, не беспокойтесь, – весело возразил офицер, – мы, ведь, знаем академию: там все люди, заслуживающие доверия. А какой-нибудь Овсянико-Куликовский[1]1
  Овсянико-Куликовский, Дмитрий Николаевич (1853-1920) – известный буржуазный литературовед.


[Закрыть]… так ведь он только почетный академик… О, я вам ручаюсь…

– Ну, если вы ручаетесь, – сказал я и быстро подмахнул бумагу.

Офицер выпорхнул, как на крыльях, звеня шпорами и оставляя раздражающий запах ваксы.

Вошел седой, почтенный старичок, с фуражкой морского ведомства в руке. Это было открытое, благородное лицо верного гражданина, преданного отца семейства, неподкупного человека.

Я обернулся к секретарю, ожидая доклада, но тот лежал в полуобморочном состоянии, с блаженной улыбкой на лице.

Между тем старичок протянул свое прошение, и взгляд мой упал на подпись: Густав Карлович Шмид[2]2
  Шмид – бывший офицер, черносотенец, член Государственной думы; изобличенный в грязных махинациях, был исключен из думы.


[Закрыть].

Я быстро пробежал прошение: депутат Шмид просит ввиду банного дня переименовать его в покойного депутата Шмитова, с предоставлением ему всех прав последнего, главным образом имущественных.

К прошению была приложена похвальная аттестация от думской комиссии по государственной обороне.

Очень хотелось помочь почтенному старичку. Ведь это был первый случай переименования немца в русского: обыкновенно у нас почиталось за честь переименоваться русскому в немца.

Но дело страшно осложнилось благодаря имущественным правам, без которых уважаемый депутат не соглашался переименоваться. Пришлось говорить по телефону чуть не со всеми городами империи и безусловно со всеми настоящими и бывшими бессарабскими депутатами. Оказалось, что у покойного Шмитова есть законные наследники, которые не хотят иметь в своем роду и в своей кассе Густава Карловича, даже если он превратится из Густава в Паволакия. Пришлось отказать.

Едва закрылась дверь за огорченным патриотом, как вошла – вернее ввалилась – какая-то странная компания: кто в поддевке, кто во фраке, кто немытый, несмотря на банный день, а кто прямо от парикмахера.

Мой секретарь сразу очнулся и насторожился, лакей Иван и вестовой Держиморда как-то сами вошли за посетителями в кабинет и предусмотрительно встали у дверей. Это создало (настроение, и я моментально спрятал серебряный разрезной нож в ящик от стола, заперев его на ключ.

Оказалось, это была депутация от отдела «Союза русского народа».

Они подали ходатайство с тремя миллионами подписей о переименовании в г. Одессе улицы Витте в улицу графа Коновницына[3]3
  Граф Коновницын – глава Одесского отделения «Союза русского народа».


[Закрыть]. «А коли ежели, – говорилось в прошении, – сие наше ходатайство не будет уважено жидовствующим кадетским министером, то просим челобитно переименовать сию улицу в улицу Гришки Отрепьева, дабы было в назидание жидам».

В течение трех часов доказывал я уважаемой делегации, что ее ходатайство излишне, ибо для этого патриотического дела достаточно постановления городской думы. Я, с своей стороны, конечно, никогда не позволю себе опротестовать решение такой почтенной, такой патриотической думы, как одесская. Доказательство – договор с бельгийским обществом трамваев, который я утвердил вчера беспрекословно, представив к тому же Бухштаба и Легоде к награде.

– А ведь, вы господа, – закончил я мою речь, – можете быть уверены, что одесская дума охотно переименует улицу Витте в улицу гр. Коновницына, а тем более в улицу имени глубоко уважаемого деятеля великого союза Гришки Отрепьева (Потом мне секретарь объяснил, что я сделал промах, смешал историческую фигуру Гришки Отрепьева с Гамзеем Гамзеевым)[4]4
  Гамзей Гамзеевич – кличка черносотенцев. Тополев – черносотенец, участвовавший в убийстве Герценштейна, Михаила Яковлевича (1859-1906) – профессора-экономиста, члена кадетской партии, одного из авторов ее аграрной программы, депутата Государственной думы.


[Закрыть].

Они ушли весьма недовольные, ворча и жестикулируя. Я слышал повторявшиеся несколько раз имена Герценштейна и Иоллоса[5]5
  Иоллос, Григорий Борисович (1859-1907) – либеральный публицист и юрист. 14 марта 1907 г. был убит черносотенцами.


[Закрыть], и во избежание неприятностей, послал им вслед, по совету секретаря, суточные, подъемные и прогонные от Одессы до Петербурга и обратно на двойное количество людей. Это, кажется, их несколько умиротворило.

Я был так взволнован, что должен был на некоторое время уединиться в глубь квартиры, когда же я вернулся, я застал в кабинете группу весьма солидных и почтенных лиц, напомнивших мне купеческую делегацию в «Ревизоре» Гоголя.

Это были, действительно, гласные Петербургской думы. Они хлопотали об утверждении праздничным днем дня 19 февраля ввиду того, что он теперь уже утратил всякий смысл, а затем о переименовании 17 октября в 3 июня[6]6
  19 февраля 1861 г. был обнародован царский манифест о крестьянской реформе.
  17 октября 1905 г. под влиянием революционных событий царь вынужден был издать манифест, предусматривавший ряд демократических свобод, в частности, образование думы.
  3 июня 1907 г. день разгона «непослушной» II Государственной думы и опубликования нового закона о думских выборах. Третьеиюньский переворот явился началом столыпинской реакции.


[Закрыть]. Так, чтобы каждый год после 16 октября следовало 3 июня, затем 18 октября и далее по порядку. Конечно, тогда день 3 июня повторится два раза в году, но зато от этого выиграют именинники, а также будет дан могучий толчок отечественной торговле. Что же касается пострадавших именинников 17 октября, то им предоставляется право хлопотать о перенесении их именин на другой день – например, на то же 19 февраля.

Эту просьбу я сейчас же уважил (интересно знать, что теперь сделает крамольный «Союз 17 октября»?). Ну, а первую просьбу, об утверждении 19 февраля, я предложил подать в другой раз, ибо в банный день я решаю только дела о переименованиях.

У меня уже голова болела от дел, а тут поступали все новые и новые.

Одни хлопотали о переименовании Териок в Тополевку, другие о переименовании Государственной думы в Государственную канцелярию, Дубровин просил переименовать Пуришкевича в Блохина, ссылаясь при этом на фельетониста Яблоновского[7]7
  Яблоновский, А. – известный буржуазный журналист. См. прим. В. В. Воровского к фельетону № 27 ‹«Современный Фигаро»›, стр. 91.


[Закрыть], Пуришкевич предлагал, в свою очередь, переменить фамилию Дубровина, но так, что, прочтя это, я покраснел и быстро спрятал прошение, – и сыпались ходатайства без конца.

Тогда я решил действовать энергично. Я прекратил прием и созвал по телефону мой Совет министров. Тут очутились и Пуришкевич, и Дубровин, и Крушеван, и даже, помнится, Бухштаб, – но это меня почему-то не удивило. Во сне вообще редко удивляешься.

– Господа, – обратился я к собравшимся, – сегодняшний день убедил меня, что наша исстрадавшаяся от анархии родина нуждается не в частичном, а в коренном переименовании. И предлагаю, не теряя времени, взять карту и наметить все переименования, необходимые для успокоения России внутри и увеличения ее славы и могущества извне.

С быстротой молнии Держиморда принес большую карту империи и кучу цветных карандашей. Все вооружились ими и начали переименовывать.

Я воспользовался случаем, чтобы уединиться на полчаса и отдохнуть. Узкие белые брюки и тесные ботинки, с непривычки, невероятно стесняли меня.

Когда я вернулся, переименование было закончено. Я подошел к столу, взглянул на карту России, так хорошо знакомую мне прежде, – и спазмы схватили меня за горло. А кругом стояли мои министры и почтительно, но торжествующе ухмылялись.

– Господа, – сказал я прерывающимся голосм, – господа, я согласен, на все согласен – все одобрю… Но позвольте сначала сделать еще одно переименование.

И порывистым движением я сбросил к ужасу всех присутствовавших мои белые штаны, шитый сюртук, ботинки и бросился в чем мать родила мимо опешившего Держиморды, на улицу, за заставу, в лес.

Я в лесу. Ласково замирает розовый закат, искрятся снежинки на елках, вон промелькнула быстрая белка… Как хорошо, как свободно, как радостно. Грудь дышит широко, слезы восторга щиплют глаза.

О родная природа! Не переименовать меня никогда в истинно русского человека, а уж я тебя никогда не переименую в благоустроенное истинно русское общество!

Фавн

«Одесское обозрение»,

4 января 1908 г.