Текст книги "Дети гранитных улиц"

08. Идущий по городу

Что ещё так свойственно нашей натуре, как поиск приключений?

Все мировые культуры, религии, правила и нормы возникли лишь для того, дабы оградить чад неразумных от этой пагубной страсти. Однако, что ещё так же пугает и притягивает, рождает столько надежд и иллюзий как встреча с неожиданным?

Неожиданности бывают приятными и не очень, мелкими и катастрофическими, бывают даже вполне ожидаемыми…

Общее в них их лишь то, что они неотвратимы, как ветви древа познания, взрастившие яблоко для Евы задолго до появления Адама!

Просто однажды, привычно закинув сумку на плечо, выходишь за порог, на встречу с тем, чего не ожидаешь.

Поиски Аннушки вели Пану на Невский.

После смерти Крутского никто о ней ничего толком не знал, кто-то что-то слышал, кто-то где-то видел. Из собранных сведений вытекало, что она в Питере, живет где-то в центре, по слухам не то подалась в хиппи, не то живет на их «вписках».

В любом случае, искать Аннушку нужно было на Невском. А общеизвестным «центром Невского» был «Сайгон»! В это кафе и держал путь Пана с сумкой, ритмично покачивающей заячьим хвостиком.

Его всегда поражал контраст между квартирами в центре и на окраинах. На окраинах квартиры были чистенькие, с полированной мебелью, постоянно сменяющейся сантехникой и обоями, если, конечно, владельцы не были законченными алкоголиками.

В центре он вообще не видел квартир, где сантехника менялась позже шестидесятого года. Поначалу в любой коммуналке Пане казалось, что он попал в вертеп лентяев и алкоголиков.

Такое небрежение к быту проживающих здесь, далеко не заурядных людей не вязалось с его представлением о жизни, оставаясь одной из самых неразрешимых загадок.

Со временем он полюбил этот подлинный столетний питерский бардак.

Его можно было читать по слоям, он рассказывал о загадочной жизни города, иногда странно отличающейся от жизни живущих в нем людей.

Пана любил подъезды, разглядывать рамы и фурнитуры девятнадцатого века, двери, старые таблички, ковку перил, всё рождало любопытство и фантазии.

Если в пролёте стояла новая дверь, она слепила как бельмо, и он переходил на другой этаж.

Народа в «Сайгоне» было немного. Взгляда было достаточно, чтобы отделить здешних завсегдатаев от добропорядочных советских граждан. К удаче Паны, за высокими мраморными столиками Аннушку действительно знали, её здесь помнили как жену Барклая, но при попытке выяснить, кто такой этот Барклай и где найти Аннушку, собеседники начинали вести себя странно. Пану футболили от столика к столику, его доброжелательные собеседники незаметно исчезли, а вместо них появились два бугая, которые почти вежливо вытолкали Пану из кафе, напоследок еще и исполнив песенку про стукачей.

Это было обидно, Пана корил себя, что не смог всё толком разъяснить.

Впрочем, как ему по наивности казалось, одну ниточку всё же удалось получить, и прямо от «Сайгона» он направился к Казанскому собору. У него и в мысли не было, что там его уже будут ждать.

Лето неотвратимо стремилось к закату, пока ничем не выдавая грядущего увядания, лишь сгущающиеся над гражданами заботы свидетельствовали о приближении осени. Для Гоши и его спутников, завершивших очередную горную экспедицию, это вылилось в долгие мытарства в попытках выбраться из Адлера. Сюда спустившуюся с маршрута группу на грузовике подбросил один гостеприимный грузин. «Выбраться» удалось нескоро, да ещё и пришлось за трёшку проводнику трястись до Москвы на багажной полке.

Вступив на родную землю, измотанный горами и дорогой Гоша будто испытал новый прилив сил. Это и было настоящее счастье. Даже перешитый «абалакий» с гордо торчащим ледорубом здесь тянул не вниз, а вперёд! Всё вокруг казалось и давно знакомым, и каким-то новым! Ритуал торжественного подхода к дому был отработан им до мелочей, в обход Казанского, по каналу Грибоедова. Так приходилось чуть больше петлять по аркам и дворам, зато и шанс встретить знакомых, а значит, ненужных гостей был куда меньше! Минуты счастья возвращения он намеревался пережить в одиночестве.

И чем, как не издевательством было, что в самом укромном дворе его всё же угораздило нарваться на разборку. Здесь кого-то собирались бить. Причем тот, кого собирались, был единственным, кто этого ещё не понял, пытаясь что-то объяснить трем своим оппонентам. Компания была нездешней, и Гоша уже облегченно выдохнул, намереваясь продолжить путь, не влезая в чужие разборки.

Да уж больно знакомой показалась ему лохматая личность несчастного бедолаги!

– Пана! Откуда?! – осенило его через мгновение.

Пане было не до него, тот изо всех сил пытался что-то донести до трех жлобов, вместо того, чтобы «делать ноги». Наверное, если бы у Гоши было время подумать, он прошел мимо, предоставив каждому заниматься тем, чем они так увлечены, но думать у Гоши не всегда получалось.

Ринувшись в гущу событий, он за шиворот схватил разгорячённого Пану и без разговоров поволок через арку соседнего колодца к подъезду. Жлобы ошалели от неожиданности. Может вибрамы и ледоруб спустившегося с гор Гоши выглядели достаточно успокаивающе, а может Пана успел тех немало утомить, но преследования не было.

Лишь в подъезде Пана узнал своего спасителя.

– А ты здесь откуда?! – отблагодарил он Гошу глупым вопросом.

– Живу я здесь! – поморщился тот. – Лучше расскажи, что это было?!

Пана тяжело вздохнул и опять, в сотый раз за сегодня начал повествование о своих поисках Аннушки и как они привели его сюда, к Казанскому.

Гоша прекрасно знал Барклая, с которым только что расстался, как и Аннушку, которая давно жила не с Барклаем, а с Мишелем Бакинским на Васильевском острове, знал и то, что Пане сегодня туда точно соваться не стоит. Гошу поражала наивность и глупость Паны, он никак не мог понять, зачем тот всё это устроил?

Да разве тот мог что-то толком объяснить?

Словом, радостной встрече закадычных друзей обстановка явно не способствовала.

Только что спустившемуся с гор Гоше было не до гостей, а Пану теперь заботило лишь как бы безопасно добраться до метро. И этому Гоша с радостью готов был посодействовать.

Его квартира представляла собой бесконечный широкий коридор с расположенными по обе стороны комнатами. Скинув поклажу, Гоша повёл незваного гостя, в противоположном от входной двери направлении. Длинный коридор коммуналки заканчивался грубо сколоченным пустым стеллажом, покрашенным половой краской. Стеллаж живописно обрамляли свисающие обрывки обоев. Гоша ухватился за нижнюю полку стеллажа, упёрся плечом, и отодвинул.

Перед Паной открылся пролом, за которым было что-то поразительное.

Огромный зал окаймляли две нисходящие дугами лестницы, обрамлённые пронизывающими пространство сдвоенными колоннами, лепнина поднимающаяся к потолку, заканчивалась необычными массивными барочными элементами, верхние окна поливали это великолепие тусклым светом склепа.

Двойная спираль снисходящего мрамора перемежалась квадратами замурованных дверных проёмов.

– Эклектика, – с серьёзным видом сморозил Гоша, наблюдая за упершимся в купол зала взглядом обалдевшего Паны.

– Сам догадался или подсказал кто? – огрызнулся тот. Комментарий Гоши вызвал в нем безотчётное раздражение, он был в шоке.

– Это парадная лестница, а где подъезды, чёрные. Не полагалось пролетариату по парадным лестницам ходить, вот и ходим всю жизнь по чёрным! – рассуждал Гоша, ступая на мраморные ступени.

Вид гулкого склепа ушедшей империи очаровывал Пану. Хотелось задержаться, хоть миг побыть здесь одному.

– Пошли, пошли, – нетерпеливо торопил Гоша. На нижнем уровне стояли велосипеды, санки, мебель, сквозь весь этот, контрастирующий с окружающим великолепием хлам он тащил Пану к небольшой боковой двери. Дверь была незаперта, и вела в такую же коммуналку в противоположном крыле, по коридору которой Гоша и вывел ошалевшего гостя на другую улицу.

Только здесь Пана пришёл в себя, и даже попытался вернуться, но двери на площадке были заперты, и он даже не помнил, через какую вышел.

Аннушка с Мишелем Бакинским жили у Василеостровской, в доме «Аптека Пеля». По разъяснениям Гоши путь к ним тоже пролегал через внутренний двор и два подъезда, так что трудно было не согласиться, что на сегодня Пане приключений хватит.

Направляясь домой, он снова миновал Невский. Заброшенные дома провожали его пустыми глазницами выбитых окон, вереницы торгующих граждан сменялись хвостами очередей, казалось, весь город высыпал на улицы что-то купить или продать.

Впечатления дня настраивали на философский лад, и, размахивая сумкой с заячьим хвостиком, Пана размышлял, с чем правильней сравнить человеческую жизнь – с бабочкой-однодневкой или незаметным движением стрелок часов?

Мир бабочки-однодневки – день, кому безоблачный, кому ненастный, где одним довелось, а другим так и не довелось увидеть солнца! Иным вообще выпала гроза или буря.

А может, наоборот, наша жизнь слишком долга и вращается в таком круговороте житейских забот, что мы ко всему привыкаем и не видим происходящего вокруг, незримого и неотвратимого движения тектонических жерновов истории?

Ведь он и сам помнил, что еще недавно на Невском не было пустых домов, даже помнил, как выглядели их стены без толстого лишайника объявлений! И разве он на всё это обращал внимание?

Лишь представ перед затерянным парадным входом имперской столицы, замираешь в изумлении, осознав, сколь глобальны и необратимы эти перемены, сколь далеки от нас наши недавние предки и сколь чужды будут наши чаяния идущим за нами.

Подобные размышления невольно изливаются в извечный поиск смысла.

Пана хотел одного – ни от кого не зависеть. Ему надоели вечные внушения, что «он позорит тех, кто за него отвечает». Родители, учителя, «звездочки», пионерские дружины, комсорги всех мастей, казалось, на свете не было никого, кто бы ни нёс за него какую-то ответственность! За себя Пана желал отвечать сам! В его представлениях именно в этом заключался смысл правильной жизни, лишь отвечающий за себя человек может считаться приличным, так же как не может отвечать за себя тот, кого грузят все кому не лень!

Исходя из этого простого постулата, его собственное «свободное» существование никак не соответствовало критерию правильности! Свой нехитрый бизнес Пана строил на убеждении, что цепочка свободных, взаимовыгодных отношений рано или поздно обретет устойчивую, гибкую форму, что запущенное им на разных предприятиях, в разных концах города производство рано или поздно научится обходиться без него. И он оставит себе лишь труд по распределению доходов от реализации продукции.

Реальность внесла свои коррективы в эти радужные планы.

Она показала, что «свободных, взаимовыгодных отношений» меж людей не может быть в принципе. Хотя бы потому, что «свою выгоду» каждый видит по-своему.

Для начальника деревообрабатывающего цеха каждая новая партия деталей была в первую очередь поводом нажраться до поросячьего визга, с Паной в качестве собутыльника. Для литейщиков – втюхать ему мундштуки из чего угодно, только не заявленных материалов. Для торгашей – сохраняя мизерные закупочные цены, взвинчивать розничные до небес.

В его схеме лишь с инвалидами-надомниками не было особых проблем, но и тем нужны был инструмент, красители, штихеля, материалы, всё то, что приходилось добывать, в пене и мыле мечась по Питеру как боевая лошадь.

Что задумывалось как ненапряжный способ получения дохода для безбедного безработного существования, вылилось в бесконечную беготню, обязательства и головную боль.

Разве он собирался, уподобившись бабочке-однодневке посвящать этому жизнь?

Теперь предложения увеличить производство, наладить поставки трубок в Псков, Новгород вызывали у Паны лишь горькую ухмылку. А ему это надо?!

Высокомерное презрение к мелочной суете пришедшего века похороненной в этажах коммунальных проблем парадной лестницы, пробуждало смятение: а в чём его выбор? И что ему надо?

Вдоволь намотавшись по городу Пана давно подумывал собрать компоненты своего производства в одном месте, присматривал помещение, куда можно постепенно переводить бизнес, где можно было бы ни от кого не зависеть.

Заброшенная старая котельная во Всеволожске для этого была слишком далеко. Этим большим, отдельно стоящим зданием самим надо было серьезно заниматься.

– Дались мне эти трубки! – наконец в сердцах сплюнул Пана. Он решил построить во Всеволожске собственный мебельный цех!

Конечно, было жаль затраченных трудов, жалко бросать налаженное дело, и он рад был бы его кому-нибудь отдать – только кому?

Вопрос с котельной Пана не стал откладывать в долгий ящик, и утром следующего дня, привычно закинув сумку на плечо, отправился за порог.

Утро было раннее, впереди лежал неблизкий путь до Всеволожска, где надо быть до начала рабочего дня, чтобы перехватить нужных людей, казалось, ничто не может отвлечь его от столь важного дела!

Однако из дремотного состояния дороги его вывел приглушенный разговор двух попутных пассажиров с приёмником. Они обсуждали новости. Западные радиостанции передавали, что в стране государственный переворот, «… танки уже вошли на улицы Москвы», «…замечены танковые колонны, движущиеся на Ленинград».

«Государственный переворот!» «Танки!» Пану как мешком по голове огрели.

Ему было плевать на власть, абсолютно всё равно, кто там что делит и кто в очередной раз прорвался к кормушке. Лишь бы им было не до него, за это он готов был простить многое.

Но танки на улицах города он не мог простить никакой власти! С ближайшей пересадки он направился обратно, в Питер.

Вопрос, любит ли он Ленинград, показался бы Пане неуместным и глупым.

Он не мог «любить» или «не любить» Питер, как не мог «любить» или «не любить» свои печень, сердце или легкие.

Ленинград – это тоже была его часть, его среда обитания. Он относился к городу так же, как охотник к тайге, индеец к джунглям, бедуин к пустыне, как к факту – принимал таким, какой он есть.

Иногда казалось, что он знаком с каждым жителем. Проходя по станциям метро, он мог представить, о чём они думают, куда спешат, кто кого ждёт, кто делает вид что ждёт. Как дикарь, улавливающий носом знакомые запахи чащи, Пана отличал приезжих, торговцев, проституток, кидал.

И насколько он понимал город, знал: добром это не кончится, Ленинград не примет навязанную силой власть и встанет на свою защиту.

Сейчас было важно лишь одно – встретить наступающее утро вместе с Питером, на своем поле!

Площадь перед Мариинским встретила его напряжённым молчанием.

На площади стояли люди, молча, не разговаривая, поодиночке.

Это напоминало шахматную доску, вокруг которой ходил Пана, собираясь с мыслями, чтоб занять свою клетку на этой доске. Его очень тревожило, что их так мало.

Хуже всего была неизвестность. Неизвестно было ничего.

Решать что-либо для себя собравшимся было не нужно, нужно было понять кто союзник, кто враг, что происходит?

И он встал, как все, молча, лицом к Мариинскому, дожидаясь ответа хоть на один вопрос.

Главный дворец города не подавал признаков жизни, но неотвратимо прибывающая толпа требовала каких-то действий!

Наконец, в боковых дверях появилось движение, показались люди с листочками. Это были не то обращения, не то заявления. Суть их ничего не проясняла, кроме одного – это демонстрировало площади что Ленсовет работает, готовится к сопротивлению.

Листочки давали не всем, только под обещание их размножить.

Ситуация стала проясняться к началу дня, на их стороне правительство РСФСР, Ленсовет, МВД, противник – присвоившее функции Союзного правительства ГКЧП и армия, главная угроза – танковые колонны Псковской десантной дивизии, движущиеся на город.

С усилением определенности активизировались и действия.

Откуда-то выкатывали и опрокидывали строительные вагончики, преграждая улицы, на неизвестно откуда взявшемся агитационном автобусе заработали громкоговорители, транслируя заседание Ленсовета. Депутаты обсуждали варианты перекрытия дорог, дабы не допустить бронетехнику в город.

Ретрансляторы успокаивали площадь, что информация о движении колонн в Ленсовет поступает регулярно, что танки в город не вошли.

Тут же формировались добровольные дружины, выдвигающиеся на организацию пикетов на улицах.

– Товарищи! – обращались ретрансляторы Ленсовета. – Наиболее вероятное направление главного удара – телецентр! Призываем добровольцев отправиться на защиту телецентра!

Телецентр оставался единственным доступным городским властям рупором. На площадь въехали крытые грузовики. Началось формирование подразделений для защиты телецентра.

Пана воспринял этот призыв как приказ. Но под командование отрекомендованных офицеров не пошёл, поехал туда своим ходом.

У телецентра было не так весело.

ОМОН, охраняющий здание от прибывающих помощников, был явно не в восторге.

Ретрансляторов и знамен здесь тоже не было. Не было и информации о движении бронеколонн, что особенно угнетало.

Формируя «десятки», защитники высылали «дежурных» на несколько километров по улицам, чтоб, заметив танки, те могли передать об этом, маша куртками.

Люди у телецентра были рассеяны, задумчивы и немногословны. Они прекрасно понимали, зачем пришли сюда.

Решимость была единственным оружием, которое они могли противопоставить танкам.

Пана выбрал себе место на тротуаре и, осматривая улицу, представлял, как может выглядеть ожидаемое столкновение. Он не боялся смерти, умереть за Ленинград казалось не самой худшей из возможных смертей.

Ужас почему-то вызывала мысль о раздавленных ногах.

Страх усиливал незнакомый район, здесь куда ползти, если что, он не знал.

Осматривая площадь, Пана успокаивал себя, что подобная развязка маловероятна, так как открытое пространство перед телецентром свободно простреливалось со всех сторон, и шанс погибнуть от пули был куда выше. Но страх за потерю ног возвращался снова и снова.

Напряжение ожидания прерывалось подъезжающими машинами, с некоторых раздавали бутерброды и чай, с некоторых сгружали пустые бутылки и канистры для «коктейлей Молотова» в подвальные окна.

Напротив него расположилась семейная чета преклонного возраста, они выделялись принесенными с собой яркими спальными мешками и бесконечным вниманием друг к другу, постоянно поправляя друг у друга то край спального мешка, то одежду, от их вида на душе становилось еще тоскливей.

Апогеем напряжения стало возведение баррикад.

Строительство баррикады было как выдох, как разрядка напряжения этой ночи.

На баррикады пустили материалы с соседней стройки.

Преображение улицы Чапыгина в снующий муравейник, когда вдруг сотни людей без видимой причины, повинуясь какой-то неведомой программе, разом загрохотали бетонными блоками, железными решетками и стальной арматурой, производило сильное впечатление. Вероятно, из окружающих многоэтажек это выглядело впечатляюще. Где-то, как в фильмах про старое революционное прошлое, в помощь из окон стали выбрасывать мебель, ящики и всякий хлам, кого-то происходящее повергло в ужас.

– Что вы делаете?! Опомнитесь! – огласил улицу Чапыгина истошный крик. – Крови захотелось? Будет вам крови!!! Все захлебнётесь, сволочи!

Последние слова звучали сдавленней, вероятно домочадцы оттаскивали от окна оратора.

Пана рефлекторно зашарил глазами по окнам, пытаясь определить, откуда доносился крик – интересно, он по жизни псих или только за эти сутки перенервничал?

Но увидел лишь сплотившуюся неподалеку группу парней, те заметили, откуда кричали, и теперь, деловито жестикулируя, рассчитывали положение окна.

Было слегка не по себе от спокойной деловитости их занятия, от его нормальности в этой обстановке. Проводив группу взглядом, Пана даже испытал облегчение, конечно, он не завидовал тем, кто сейчас находились в квартире, но та же хранимая мудрым городом программа, управляющая теперь всем, что происходило на улице, посылала сигнал прямо в нейроны мозга: «Забудь, тебя уже не касается то, чем занялись другие…»

Утро нового дня люди у телецентра встречали уже с газетами.

Пачки газет подвозили машины с Ленсовета. И это впервые были не листовки, не воззвания, а газеты.

С печатных станков, пусть в форме маленькой заметки на первой полосе, но уже пошла информация о положении в стране. Это означало, что устроенная путчистами информационная блокада провалилась, а значит, и оборона телецентра больше не имела прежнего значения.

Что мог испытывать Пана к тем кто, заставив его пережить такую ночь, оказался неспособен организовать даже это?

– Вот придурки! – морщился он, отряхивая утратившие последние признаки приличия после суток на асфальте штаны и сумку. В душе не было ни злости, ни радости, все эмоции растворились в ночи, как следы на мостовой Чапыгина. Остались лишь неприязнь и презрение к кучке старых маразматиков, которые еще недавно представлялись такой грозной силой.

– Ни хрена себе! Съездил во Всеволожск! – ворчал Пана, покидая со своей сумкой с заячьим хвостиком огромную, ощетинившуюся решетками и арматурными прутьями баррикаду.

Ни он, ни окружающие еще не знали, сколько все это продлится и чем закончится. Как не знали они и то, что Ленинград останется единственным крупным административным центром Советского Союза, где приказ ГКЧП о вводе войск так и не будет выполнен.