Текст книги "Алтарь Василиска"

Конь завертелся под Вальборном – тот от неожиданности резко натянул поводья.

– Но вы вели себя так, будто вы незнакомы! – воскликнул Вальборн, опомнившись от изумления.

– Я не узнал его сразу. Последний раз я видел его подростком, на похоронах отца.

– Может, ты ошибся?

– Нет, – твердо ответил Лаункар. – Я узнал Ромбара в бою с уттаками, когда увидел, как он действует мечом. Когда-то я учил его владеть оружием. Внешность изменилась, но рука – все та же.

– И ты это скрыл… – укоризненно заметил Вальборн.

– Я подумал… если бы Ромбар хотел, чтобы вы знали, кто он, то рассказал бы вам это сам.

Вальборн надолго замолчал. Уклончивость Лаункара, явная поддержка, оказанная им сыну Паландара, говорили о многом. Видимо, в честности злополучного спора не сомневался только тот, кто не хотел в ней сомневаться. До сих пор Вальборн считал себя незапятнанным, живущим в согласии с понятиями о чести, но теперь он чувствовал, что поступок Берсерена, обманом получившего Бетлинк, и отца, не постыдившегося принять замок, грязным пятном лег на его жизнь.

Пять дней добирался отряд Вальборна до Оккады. Большой Тионский тракт выродился в проселочную дорогу, плавно огибающую холмы и лощины прибрежного рельефа. Древесные массивы и рощи сменились островками невысокого леса, обросшими, по опушке непролазным кустарником, южный ветер свободно гулял между ними, волнуя и раскачивая высокую луговую траву, неся на север знойное дыхание Сехана. На четвертый день впереди замаячили сизые вершины Оккадского нагорья, а еще через сутки отряд вошел в Оккадскую долину, с трех сторон укрытую скалами от ветров.

Вальборна, впервые оказавшегося в Оккаде, поразила не правдоподобная, игрушечная красота местного селения. Дома здесь не вытягивались в улицы, а рассыпались по склонам, окруженные садами, пристройками, подсобными помещениями, и каждая мелочь, от фасада до столба изгороди, казалась тщательно продуманной и уместной. Дорога вилась между домами отпущенной на свободу змеей, соединяя живописно разбросанные постройки.

Лаункар указал Вальборну на пологий куполообразный холм, щедро усыпанный различного вида постройками. Высокий забор, творение местных резчиков по дереву, окружал верхнюю часть холма, включая двухэтажное, крытое серой чешуйчатой черепицей здание.

– Зеленый алтарь.

Вальборн оставил отряд на подходе к селению, позвал с собой Лаункара, жрецов и поехал к Зеленому алтарю, провожаемый взглядами местных жителей, второй раз за лето видевших войска у себя в Долине. Въехав в ворота, он подозвал одного из попавшихся на глаза людей и спросил:

– Как мне найти магистра ордена Феникса?

– Я провожу вас, – ответил тот. Когда приезжие спешились, он повел их на второй этаж крытого черепицей здания и оставил в гостиной, попросив подождать. Вскоре в гостиную вошел Суарен.

Вальборн сразу узнал магистра, хотя первый и последний раз видел его несколько лет назад, на празднике великой Саламандры. Высокий рост и высокий с залысинами лоб Суарена, его плавная, экономная манера двигаться откладывались в памяти так же однозначно, как и чуть отрешенный, идущий сквозь собеседника взгляд. Сейчас его лоб, казалось, стал еще выше – магистр лысел, так и не удосужившись поседеть.

– Рад приветствовать вас здесь, в Оккаде, – произнес Суарен.

– Я – Вальборн, – представился Вальборн после ответного приветствия.

– Я узнал вас, – подтвердил магистр, сопровождая слова мягким кивком. – Чем могу помочь вам?

– Я пришел защищать Оккаду. Где удобнее поставить отряд?

– Значит, Оккада нуждается в защите, – полуутвердительно сказал Суарен. – В северо-восточном углу долины есть удобный спуск к Тиону. Лаункар знает, они в прошлый раз стояли там же.

Вальборн взглянул на военачальника. Тот понял, попрощался и вышел размещать войско.

– Оранжевый алтарь у Каморры, – задумчиво произнес Суарен. – Не так ли, Освен?

– Шантора нет, – ответил Освен. – Сюда доходили известия?

– Две недели назад. Был гонец из Келанги. Тогда не было и речи о войске. События развиваются, да? – Вальборн кивнул.

– Сколько у вас людей?

– Триста человек.

– Триста… – задумался вслух Суарен. – Это немалое подспорье в обороне Келанги. Если Берсерен прислал их сюда, значит, он не надеется удержать город… Дела действительно так плохи?

– Мне хотелось бы поговорить с вами с глазу на глаз, магистр. – Вальборн с облегчением почувствовал, что Суарен, с его способностью видеть суть за мелочами, сумеет помочь разобраться в странностях, произошедших в Келанге.

– Давайте пройдем ко мне в комнату, – предложил Суарен.

Комната Суарена оказалась угловой в левом крыле здания. Из просторных окон открывался вид на всю долину. Магистр усадил Вальборна в глубокое кресло, сам сел рядом во второе.

– Я слушаю вас, – сказал он.

Вальборн рассказал ему все, начиная с боя в Бетлинке до выезда из Келанги, не забыв и про усмешку Госсара. Он умолчал лишь о том, кем оказался магистр ордена Грифона. Суарен слушал внимательно, глядя перед собой чуть отстраненным взглядом, иногда кивая в знак подтверждения. Когда Вальборн замолчал, Суарен не сразу зашевелился, углубившись в мысли.

– Вся наша надежда – на южные армии, – поднял он взгляд на правителя Бетлинка. – А Госсар… Я не хочу недоказанных домыслов…

Он поднялся и вышел в коридор. Вальборн услышал его просьбу позвать кого-то, затем магистр вернулся в свое кресло. Какое-то время прошло в молчании. Молчать с Суареном было, пожалуй, еще приятнее, чем разговаривать, поэтому Вальборн был даже слегка раздосадован, когда в дверь постучали.

– Входи, Риссарн, – отозвался на стук Суарен. Вошедший в комнату молодой человек по сложению вполне мог бы оказаться местным кузнецом. Узкий кожаный ободок охватывал его голову, удерживая волосы цвета льняной пряжи, в его руке был небольшой, но тяжелый круглый предмет, завернутый в мягкую тряпку.

– Ты можешь по имени человека что-нибудь узнать о нем? – спросил Суарен.

– Можно попробовать. Но это всего лишь первые опыты, учитель. Я не уверен в результате.

– Пробуй.

Риссарн развернул тряпку и вынул оттуда идеально круглый хрустальный шар размером с большое яблоко. Он выложил на стол кружок, сплетенный из полосок кожи, и осторожно поместил на него шар, Сев перед шаром, он положил руки на стол по его сторонам, ладонями к шару.

– Я готов, – сказал он.

– Госсар из рода Лотварна, – назвал имя Суарен. Вальборн наблюдал, как молодой человек пристально вглядывается в шар, наклонив набок голову и расслабив мускулы лица, как хрусталь чуть поблескивает сквозь его подрагивающие пальцы. Риссарн долго смотрел в шар, затем откинулся на спинку стула, переводя дух.

– Ничего не вижу, – с сожалением объявил он. – Настрой, самочувствие – все это так влияет… бывает, что и несколько дней – ничего, а потом вдруг будто дверь в голове открывается… может, Кера попробует, она чувствительней.

Что-то неуловимое, будто бы тень тени, мелькнуло на лице магистра.

– Зови Керу, – сказал он после долгой паузы. Риссарн ушел и вскоре вернулся с очень юной, но вполне сформировавшейся девушкой. Ее темно-карие, с отливающими голубизной белками глаза смело уставились на гостя. Вальборн, ощутив некоторое неудобство, подумал, что ей не помешало бы немного девичьей робости.

– Кера, – начал Суарен, – Риссарн утверждает, что ты умеешь глядеть в шар.

– Я пробовала, – сверкнула она белыми зубами. – Я просила Риссарна, и он давал мне посмотреть.

– Нашего гостя интересует человек по имени Госсар. Погляди в шар и расскажи про Госсара все, что увидишь.

Глаза девушки забегали по Вальборну, будто бы прощупывая его с головы до ног.

– Чтобы мне было легче, я должна держать его за руку, – кивнула она на Вальборна. – Пусть он вспоминает Госсара, мысленно представляет его внешность.

Суарен согласно кивнул. Кера села у шара, Вальборн встал рядом и протянул ей руку. Он с невольным изумлением глянул на руку Керы, стиснувшую его пальцы, – крепость пожатия показалась ему неожиданной для такой юной, стройной девушки. Кера еще раз скользнула взглядом по Вальборну, затем поднесла вторую руку к шару, как бы закрывая его от солнца, и начала вглядываться в бесконечную, темно-прозрачную глубину. Ее глаза прищурились, затем раскрылись, кровь прилила к лицу; придавая смуглой коже густо-розовый оттенок.

– Вижу, – сказала она. – Он человек властный, В годах, черные с сединой волосы… густые брови, постоянно нахмурены… одет в черное…

Суарен вопросительно взглянул на Вальборна. Тот кивнул. Девушка продолжала:

– …С ним другой – маленький, старый… противный. Одет в черное с золотом… этот улыбается ему, но внутри – ненавидит.

Вальборн узнал Берсерена. В словах Керы не было ничего нового – Берсерена не любил никто.

– Что это?! – В голосе девушки прозвучало удивление. – Он – не маг, но держит при себе магию… особенную какую-то… на груди, белое, с резьбой… Белый диск.

Вальборн вздрогнул. Суарен встал и подошел к столу. Кера, будто очнувшись, оторвалась от шара.

– Ты видела диск? – спросил Суарен. – На Госсаре?

Кера кивнула.

– Что это, магистр? – спросила она. – Это какая-то новая магия?

– Вроде того. Спасибо, Кера, можешь идти. – Девушка медлила, надеясь услышать что-то еще, но все молчали, ожидая ее ухода. Когда она вышла, Суарен взглянул на Вальборна:

– Вы понимаете, что это значит?

– Госсар – предатель. Он служит Каморре.

– Я понял это из вашего рассказа, – подтвердил Суарен. – Это видно и без магии, из его поступков, поэтому я поверил Кере. Она не всегда бывает правдивой.

– Теперь мне все стало ясно, – проговорил Вальборн. – Нужно предупредить дядюшку, иначе городу грозит беда.

– Здесь мы опоздали. – Суарен задумался. – Да и бессмысленно посылать гонца на гибель – Берсерен не поверит нам. Но мы можем послать предупреждение Норрену, хотя вряд ли опередим события.

– Да, – обрадовался Вальборн. – И сообщим ему, что здесь войско в триста человек, чтобы он мог планировать действия. Пишите письмо, я снаряжу гонца.

– Я предпочел бы послать человека, в котором уверен. – Суарен повернулся к молодому человеку, остававшемуся в комнате:

– Риссарн!

– Да, учитель.

– Поедешь в Босхан, отыщешь Норрена и передашь ему мое письмо. Иди соберись в дорогу, а затем приходи сюда.

– Но как я поеду, учитель? У меня нет коня.

– Я дам коня, – вмешался в разговор Вальборн. – У меня есть два подходящих.

Когда они вышли, магистр сел писать письмо. Закончив, он запечатал лист перстнем с головой феникса и вышел на алтарную площадь, где Вальборн вручал молодому человеку поводья одного из приведенных Ромбаром коней. Взяв письмо, Риссарн махнул обоим на прощанье и поскакал на юг.

V

Пошла вторая неделя с тех пор, как Шемма поселился у Пантура.

Табунщик понемногу привыкал к подземной жизни. В первый же день Пантур сменил прежнюю одежду Шеммы на обычную одежду монтарвов – балахон до коленей, просторные штаны и плетеные сандалии с деревянной подошвой. По ее голубовато-серому свечению Шемма понял, что его здесь держат не за важную персону. Теперь табунщика вполне можно было принять за монтарва, высокого и худого, как Пантур, хотя вблизи становилось заметным различие его белокурой кудрявой головы и серых, пушистых, как одуванчики, голов монтарвов.

Поначалу все они казались Шемме на одно лицо, но вскоре он пригляделся и стал различать мужчин и женщин, стариков и молодых, даже красивых и некрасивых. Общей для местных жителей была спокойная, неторопливая манера держаться и говорить. Дверные занавески не были преградой для звуков, но табунщику ни разу не довелось услышать ни криков, ни шума ссоры, ни громкой речи. Видимо, длительная жизнь в ограниченном пространстве наложила отпечаток на поведение подземных жителей.

Особенно Шемму удивляло необыкновенно точное чувство времени, присущее обитателям подземного города. Когда наступало предзакатное время, называемое здесь утром, весь город поднимался, как по неслышному сигналу, и принимался за ежедневные дела. Другой чертой, не столько удивившей, сколько восхитившей Шемму, было беспримерное трудолюбие монтарвов. Каждый знал и помнил свое дело, и каждый принимался за это дело без понукания, выполняя его так же естественно и неторопливо, как двигался и дышал.

Огромное внимание здесь уделяли поддержанию чистоты в городе.

Каждое утро начиналось с протирания как жилых помещений, так и коридоров. В городские туннели выходили группы от каждой общины, чистили их до блеска и ухаживали за светящимися растениями и мхами. Когда Шемма спросил об этом Пантура, тот ответил, что каменная пыль вызывает массовые болезни.

– Пока мы не понимали этого, в Луре постоянно возникали эпидемии грудной гнили, – пояснил он. – Мы усовершенствовали вентиляцию и следим за чистотой, поэтому в настоящее время болезни редки.

Действительно, воздух Лура был чистым и сухим, здесь легко дышалось, несмотря на то что город располагался глубоко под землей. Монтарвы выдалбливали свои жилища в массивах из цельного гранита, куда более безопасных, чем крошащиеся, потрескавшиеся участки горных пород. Население города увеличивалось медленно, и так же медленно, изо дня в день, местные каменотесы долбили в граните новые комнаты и коридоры. Застройки проводились по плану, созданному учеными Первой общины, отклонение от которого не допускалось, потому что малейшая неточность могла привести к обвалу или затоплению части города.

Зрение монтарвов не выносило открытого огня, но они использовали огонь для хозяйственных и ремесленных нужд. В каждой общине имелась печь, называемая очагом. Печь горела круглые сутки, потому что разжигание огня было трудным, доступным далеко не каждому искусством. У очага располагались комнаты Для мытья и стирки, а также кухня, где готовилась еда Для всей общины. Трижды в день жители общины, Повинуясь неслышному сигналу времени, приходили кухню, где в больших котлах стояла горячая пища.

Кухня монтарвов оказалась просторным помещением с широкой плитой, где стояли вместительные котлы, со столами для разделки продуктов и полками для посуды. Вдоль боковой стены проходил желоб с проточной водой, струйкой падавшей в него из отверстия в стене и уходившей в отверстие на противоположном конце.

Плита была каменной с чугунным верхом, без единой щели, в которую мог бы просочиться отблеск огня. У ее стенок грелись несколько обычных здесь черных и темно-серых кошек.

Шемма удивился, не найдя у плиты привычной дверки, но Пантур объяснил ему, что сама топка не здесь, а внизу. После еды ученый провел Шемму вниз по лестнице и показал комнату, где находилась топка. Часть комнаты занимало хранилище для черного блестящего камня, который Пантур назвал горючим камнем. В дальнюю стену была встроена чугунная дверь топки, у которой, опираясь на лопаты, стояли двое работников в наглухо прилегающих к лицам очках с рубиновыми стеклами. Шемма узнал от Пантура, что, кроме очагов, в трех общинах есть еще и кузницы, и понял, откуда в подземном городе столько металлической утвари.

Пантур почти не оставлял Шемму в одиночестве. С первых же дней он засыпал табунщика вопросами о жизни наверху. Первым, что заинтересовало Пан-тура, была жизнь лоанцев и их история. По истории Шемма не дал толкового ответа: «Ну что сказать – жили и жили, так всегда и жили…» – зато он с увлечением пускался в воспоминания о своих сельчанах, их привычках и занятиях.

– Вон Тумма, кузнец, – здоровый парень, как я… – Шемма сгибал руки в локтях и с удовольствием озирал свою грудь и плечи. – Как неженатый был, так целый день мог в кузне простоять, а вечером еще и на танцах первый! И теперь здоровяк… Жена у него в год по ребенку приносит. А Денри, мельник?

Богатый мужик, все у него в доме есть, четырех коней держит… А дочка-то у него какая, дочка! – Табунщик замолкал и вздыхал от избытка чувств.

– Конь – это животное? – поинтересовался Пантур, когда Шемма упомянул незнакомое слово.

Пораженный табунщик вмиг позабыл о мельниковой дочке. По простоте душевной ему и в голову не приходило, что подземные жители знать не знают ни о каких конях.

– Конь?! Конь – это… – воскликнул он и задохнулся, не находя слов. – Это… сказка это, и только, чего там говорить! Ну вот что ты без коня?! Идешь по земле и идешь, как дурак. А на коне… сидишь высоко, все видишь… а трава-то внизу – летит! А деревья-то мимо – плывут! А он-то, конь-то – послушный-то какой, умница-то какой! Эх, был у меня Буцек, вот это был конь… Я ведь табунщиком был, коней пас. – Шемма шумно вздохнул. – Выведешь их на луг, лошадок-то, и под кустик… лежишь, солнце греет, травка шелестит, а воздух-то какой, и небо синее…

– Как он выглядит, этот конь? – деликатно спросил Пантур.

Шемма поскучнел. Где им было, этим подземным, понять его чувства!

– Голова у него… четыре ноги… – начал он описывать коня. – Большой такой… а на спину ему садишься. Вот такой он конь, – глубокомысленно завершил описание табунщик.

Красноречие Шеммы не иссякло, пока он не вспомнил чуть ли не всех обитателей лоанского села. Табунщик скучал по дому, по привычной обстановке и любимому делу. Пантур задавал ему множество вопросов о быте и хозяйстве, ответы на которые казались Шемме очевидными, таких, как изготовление хлеба или использование мяса и шерсти животных. Хвалебное слово табунщика окорокам и колбасам было не менее прочувствованным, чем описание коня.

– А уттаки вас не беспокоят? – спросил Пантур, заметивший, что в многословных описаниях Шеммы нет и упоминания об уттаках.

– Чего им нас беспокоить? – изумился табунщик. – Они – вон где, а мы – вон где. Мы в селе и не видали никогда этих уттаков.

Теперь настала очередь Пантура удивляться.

– Разве ты не убегал от уттаков, когда свалился к нам? – спросил он.

– Было дело, – сразу опечалился Шемма. – Так село-то мое – вон где, а я – вон где! Я ведь уехал из села по просьбе колдуна.

Слово за слово Пантур вытянул из Шеммы подлинное представление о наземном населении Келады. Уттаки, оказывается, давным-давно не господствовали на острове, вытесненные на север пришельцами с моря. Помимо этого ученый понял, что в настоящее время наверху творится что-то неладное, сорвавшее деревенского парня с места на приключения и опасности.

Рассказы Шеммы изобиловали эмоциями и рассуждениями в той же мере, в какой страдали отсутствием ясности и последовательности, поэтому Пантур приложил немало усилий, чтобы воссоздать полную картину путешествия табунщика.

Получив представление о той или иной подробности жизни наверху, ученый заглядывал на полку, где лежала стопка бумаги собственного изготовления, брал лист, разводил водой подсохшие чернила, пододвигал поближе вазу с золотисто-светящимся плющевидным растением, присаживался за стол и аккуратно записывал услышанное.

Шемма скучал рядом – ходил по комнате, зевал, садился и вновь вставал, разглядывая через плечо Пантура ложащиеся на бумагу крючочки и закорючки. По его просьбе Пантур показал ему, как выглядят и как объединяются в числа монтарвские цифры. Табунщик на время позабыл скуку, представляя в уме, как могут выглядеть надписи «Третий кольцевой», «Шестой радиальный», а Пантур записывал и записывал, и на серую монтарвскую бумагу ложились незнакомые прежде слова – «Цитион», «Босхан», «Келанга»… «магия».

Слово «магия», постоянно встречавшееся в рассказах Шеммы, неизменно повергало лурского ученого в недоумение. Он вновь и вновь задавал вопросы о магии, но получал лишь невразумительные ответы, дополняемые жестикуляцией и пожиманием плечами. Наконец терпение Шеммы иссякло раньше терпения Пантура. Табунщик вытащил магические поделки, купленные на Оранжевом алтаре, и заявил:

– Вот! Это – магия.

Пантур, щурясь, рассматривал светлячок Саламандры, огниво и бусы.

– Без магии это просто камни и больше ничего, – сказал табунщик. – Внутрь камня кладут магию, – объяснил он в меру своего понимания. – Это делают на алтарях, а пользуются везде.

Пантур медленно кивнул.

– У вас в селе испортился такой алтарь? – начал понимать он.

– Он самый! – Шемма обрадовался, что его наконец поняли. – Наш алтарь вызывал дожди, а теперь не может. Вот мы и поехали… – И он вновь начал рассказывать уже известную Пантуру историю.

– А почему вы поехали именно сюда? – перебил ученый Шемму.

– На здешнем алтаре есть сильные маги, – ответил тот. – Вдруг они помогут!

– Разве и здесь есть алтарь? – спросил Пантур.

– Храм богини Мороб – это же и есть Оранжевый алтарь! – пояснил Шемма очевидный для себя факт.

Все встало на места в голове Пантура. По прежним рассказам Шеммы он счел здание над Оранжевым шаром храмом, который люди сверху неизвестно почему воздвигли в честь владычицы Мороб, правившей Луром около трехсот лет назад, а это здание оказалось алтарем, выполняющим магию.

– А этот Оранжевый алтарь не испортился? – спросил он Шемму.

– Кто его знает… – ответил табунщик. – Я так и не поговорил с ихним главным – уттаки помешали.

Пантур в задумчивости вертел палочку для письма.

– Тебе никто не говорил, почему испортился ваш алтарь?

– Это все главарь уттакский, Каморра, – убежденно сказал Шемма. – Равенор так считает, а он – маг, каких поищешь. И Тифен так считает.

– Каморра тоже уттак? – взглянул на него Пантур.

– Нет. Он – маг, из здешних. Конечно, не Равенор, но сильный маг.

Все так говорят.

В этот день Пантур больше не задавал табунщику вопросов. Он осмысливал факт существования неизвестной в Луре силы, широко используемой людьми сверху и называемой магией. Шемма давно спал, раскинувшись на жесткой лежанке и похрапывая во сне, а кошачьи глаза Пантура все глядели в потолок, не замечая знакомых гранитных узоров. Старый ученый думал, что хорошо бы побывать в храме Мороб, поговорить о таинственном явлении – магии – и узнать от сведущих людей, что это такое. Думал он и о тревожных событиях, разоривших храм, и о напасти с севера, грозящей жителям удивительных городов, описанных Шеммой.

Судьба табунщика, лоанского посланца, тревожила Пантура. Ведь лучшее, чего мог ожидать Шемма, – навсегда остаться в Луре, и даже на это нужно было уговорить владычицу и, еще хуже, ее советника. А где-то там, в Лоанской долине, такие же крестьяне, как Шемма, дожидались помощи от своего гонца.

Пантур сочувствовал Шемме – угораздило же этого парня свалиться в шахту! – но не знал, как ему помочь, не нарушив законов Лура.

Следующий день начался, как всегда, с мытья коридоров и завтрака, но вскоре Шемма заметил, что привычный распорядок дня монтарвов нарушился.

Казалось, никто не пошел работать – коридоры Лура и центральный зал общины заполнились гуляющими без дела монтарвами. Табунщик, привыкший к тому, что жизнь Лура текла так же размеренно, как вращалось водяное колесо на мельнице Денри, не замедлил узнать у Пантура, что произошло в городе.

– Кошки ушли к пруду, – объяснил ученый. – Праздник новолуния начался.

– К пруду? – изумился Шемма. – Что им там делать?

– В каждой общине есть пруд, где разводят рыбу, – начал рассказывать Пантур. – Три дня новолуния – это наш праздник. В эти дни у нас никто не работает, кроме тех, кто поддерживает огонь в очагах и готовит еду.

Праздник начинается рыбной ловлей и всеобщим пиром, затем – еще два дня отдыха и веселья.

– Можно будет поесть рыбки?! – обрадовался вечно голодный от растительной пищи табунщик.

– Да, раз в месяц здесь все едят рыбу. Чаще нельзя, иначе количество рыбы в пруду не восстановится. Тебе интересно посмотреть, как ее ловят?

Шемма охотно согласился. Когда они с Пантуром пришли к пруду, там еще не было никого, кроме кошек. Зато кошек было невероятно много – черные и серые, с гибкими хвостами, с блестящими зелеными глазами, они лежали на берегу, крутились у пруда, заглядывали в спокойную черную воду.

– Здесь все кошки Лура? – спросил Шемма.

– Кошки нашей общины, – ответил Пантур, нагибаясь и гладя вертевшихся у ног животных. – Мы их называем лунными, потому что они безошибочно чуют день новолуния.

– Как их много! – покачал головой табунщик. – Каждому жителю хватит по кошке.

– Нет, их меньше, примерно одна кошка на шесть жителей. Они нужны и полезны, потому что уничтожают всеедов. На плантациях и в заброшенных коридорах полно всеедов.

– Эти всееды – они и людей едят? – спросил обеспокоенный Шемма.

Про себя он подумал, как было бы ужасно, убегая тайком из Лура, наткнуться в темном коридоре на всееда.

– Они опасны, когда их много, – ответил Пантур. – Это небольшие зверьки, слепые, с длинными голыми хвостами. Едят все, что можно съесть.

Поняв, что всеед выглядит наподобие слепой подземной крысы, Шемма успокоился. Пантур подвел его к краю пруда и указал на воду. В темной глубине мелькали сотни, тысячи голубых огоньков, передвигающихся группами по три штуки.

– А вот и наши трехглазки, – сказал ученый. – Их так называют за три огонька на голове.

Шемма пощупал воду, ожидая пещерного холода, но она оказалась теплой.

– В холодной воде трехглазки плохо растут, поэтому мы ее греем, – заметил Пантур. – Струи, наполняющие пруд, протекают вдоль стенок очага.

В коридоре показалась группа монтарвов, несших котлы и сеть. Здесь были только мужчины, одни из них разделись догола и пошли с сетью в воду, другие с котлами дожидались улова на берегу. Рыбаки обходили пруд и вытаскивали на берег сеть, полную трехглазок, одни помощники выбирали улов, бросая крупную рыбу в котлы, а мелкую – назад в воду, другие отгоняли обезумевших от жадности кошек. Шемма забыл, что перед ним монтарвы, он видел просто людей, весело выполняющих работу, бывшую и ритуалом, и развлечением.

Рыбу понесли к разделочным столам на берегу пруда. Здесь ей рубили головы, которые заботливо складывали в отдельный котел, внутренности вынимали и бросали кошкам, чтобы досталось каждой. Когда разделка рыбы закончилась, котлы унесли в кухню, а на освободившиеся столы хлынула кошачья толпа, подлизывающая, подчищающая остатки. Вскоре и берег, и столы засверкали чистотой, а кошки разбрелись по общине до следующего новолуния.

Пантур и Шемма вернулись в комнату. Вскоре по коридорам распространился густой и аппетитный запах готовящейся в кухне рыбы. Шемма, едва поддерживая разговор, нетерпеливо принюхивался к заполняющему коридоры запаху.

Наконец Пантур поднялся и позвал с собой табунщика.

В кухне разливали похлебку из рыбы. Монтарвы забирали дымящиеся миски и отправлялись в обеденный зал, туда же пошли Пантур и Шемма. Там за столами сидели празднично одетые жители общины. На женщинах и даже на некоторых мужчинах поблескивали украшения из драгоценных камней.

Шемма начал было хлебать горячую жидкость, но Пантур остановил его. Только тогда табунщик заметил, что все сидят не притрагиваясь к пище.

Когда община расселась за столами, в зал вошла владычица Хэтоб в сверкающем драгоценностями платье, сопровождаемая советником. Она встала на возвышение и четким голосом произнесла нечто среднее между молитвой и торжественной речью, пожелав общине здоровья и достатка, затем села за свой стол и первой попробовала похлебку. Вслед за ней принялись за еду и вся община, и вконец истекший слюною Шемма.

Когда первое было съедено, из кухни появились женщины с противнями и положили каждому на блюдо по большой печеной трехглазке. Шемма никогда еще не ел такой сочной, жирной и нежной рыбки. Он мгновенно умял свою порцию и огляделся по сторонам, но добавки не предвиделось. Монтарвы пировали, как и жили, экономно и без излишеств.

В конце дня Пантур повел Шемму в центр города. Вскоре они пришли в великолепный лабиринт из лестниц, колонн и залов, цветущий гранитным кружевом узоров и каскадами разноцветных вьющихся растений. Повсюду гуляли монтарвы, слышались негромкая речь и смех, звучала музыка, создаваемая флейтами, свистульками и губными гармошками.

Шемма вспомнил поляну за родным селом, где по вечерам бывали танцы, и понурился, чувствуя себя одиноким среди чужой радости. Пантур привел его в зал, куда с утра принесли из общин лучшие травяные картины. В зале было тесно от монтарвов, сюда пришла и сама владычица со слугой и служанкой.

Беззаботное, праздничное настроение жителей Лура, веселящихся у себя дома, нагнало тоску на табунщика, скучавшего по своему селу и односельчанам.

Праздник новолуния тянулся еще два дня. Пантур, соблюдая традиции, почти не задавал Шемме вопросов и не записывал его рассказов, а водил табунщика на прогулки в центр и в соседние общины. Лур не зря назывался великим – за эти дни Шемма не увидел и половины города. Ему стало ясно, что еще немало дней потребуется, чтобы разобраться в разветвленной, многоярусной структуре Лура.

Шемма вспомнил о плане города, где, конечно, должны быть пути на поверхность, и предпринял попытку разузнать о нем у Пантура.

– Здесь столько всего из дерева! – начал он. – Неужели деревья растут под землей?

– Нет. Мы приносим их сверху, – ответил Пантур. – Эти выходы охраняются, – добавил он, заметив просиявшую физиономию табунщика.

Шемма поспешно сменил тему разговора.

– А там, в храме, все еще уттаки? – спросил он.

– Уттаки давно ушли, – сказал Пантур. – Сейчас там стоит войско, которое, наверное, их и выгнало.

Шемма обрадовался. Он не забывал оставшегося в храме Витри, а сообщение позволяло надеяться, что его товарищ спасся.

– Поглядеть бы и мне… – попросил он. – У меня там товарищ…

– Завтра, как проснемся, я покажу тебе поселок, – пообещал Пантур.

На следующий день он повел Шемму на смотровую площадку. Табунщик поначалу запоминал цифры на стенах туннелей, но вскоре безнадежно сбился.

Травяное освещение исчезло, гладкие, отделанные резьбой коридоры сменились грубо обработанными проходами. Потянуло свежим воздухом, путь вильнул в последний раз, и они оказались на смотровой площадке Л ура.

Шемма с жадностью смотрел на простор, которого не видел больше двух недель. Солнце давно село, лишь светлая полоска неба у горизонта указывала, что здесь поздний вечер. Табунщик шагнул вперед, но Пантур удержал его – в нескольких шагах перед ними была пропасть. По сторонам, снизу и сверху простиралась отвесная стена, на срез которой наискось выходил коридор, замаскированный под расщелину. Шемма понял, почему Пантур так легко согласился на его просьбу, – бежать отсюда было невозможно.

Ученый тем временем всматривался туда, где виднелось село и храм, – густые сумерки не были препятствием для зорких кошачьих глаз Пантура. Поляна пестрела кострами, горящими у конических шалашей, огромное множество не людей – уттаков заполняло и село, и поляну, и территорию храма.

– Шемма! – воскликнул Пантур. – Здесь опять уттаки!

– Где? Не вижу… – встрепенулся табунщик. – Вижу… костры, шалаши… – докончил он упавшим голосом.

– Не нравится мне это, – пробормотал ученый. – Как их много!