Текст книги "Черный Пеликан"

Глава 4

Это был мой первый день в городе М. – казалось, после всего и не заснуть, но я спал, не просыпаясь, в омуте, в темном безвестии. Утром все вчерашнее отодвинулось далеко назад, а к полудню я понял, что окружающий мир забыл обо мне и едва ли вспомнит когда-то. В гостиничный ресторан я не пошел, завтракать отправился в кафе на углу и не встретил до самого вечера ни одного знакомого лица.

Хотелось действовать, не откладывая, хоть в голове до сих пор было мутно и недоставало практических идей. Конечно, стоило поразмыслить без спешки, но мне не сиделось на месте – пройдясь вокруг гостиницы, я внимательно оглядел несколько рекламных тумб, увешанных посланиями разного толка, надеясь сразу отыскать зацепку. Это не привело ни к чему и только удручило обилием подробностей, не относящихся к делу, а чтобы прогулка не оказалась совсем уж бесполезной, я приобрел буклет, посвященный правда не розыску, а заурядной купле-продаже, и, разжившись ножницами у консьержа, аккуратно вырезал из него проштампованный купон-заготовку.

В этом было что-то от малодушия – сводить контакт с внешним миром к анонимному оклику, но начинать нужно с малого, успокаивал я себя, а первый шаг часто бывает труден и неказист. К тому же, анонимность анонимности рознь, в моем случае она где-то даже походит на открытый вызов – и, не сомневаясь более, я стал корпеть над лаконичным известием, способным перекинуть от меня к Юлиану пусть хлипкий, но совершенно необходимый мост. Потратив час и основательно утомившись, я остановился на вполне стандартном: «Разыскивается Юлиан такой-то. Спорное наследство. Вознаграждение за срочность». Внизу я добавил номер гостиничного телефона и, посчитав задачу выполненной, засунул купон в гостиничный же конверт. «Посмотрим, посмотрим, – приговаривал я, спускаясь по лестнице и потом, покупая марку в киоске у входа, – посмотрим, посмотрим…» Что-то происходило, мой замысел сдвигался с мертвой точки, пусть пока на самую малость, и это горячило кровь. Тут же пришла в голову мысль попробовать еще и адресные бюро, и я, расспросив случайных прохожих, успел побывать в трех, находящихся неподалеку – правда, без всякой ощутимой пользы. Наконец, к вечеру, устав и изголодавшись за день, я почувствовал, что начальная лихорадка сходит на нет, и скомандовал себе остепениться, покончить с суетой и навести в своих действиях некоторый порядок.

Прежде всего, следовало ознакомиться с географией города М., точнее – с его топологическим устройством. В памяти тут же всплыл Гиббс и принесенная им карта с жирными карандашными линиями. Я подумал было о ней с завистью, но потом понял, что завидовать нечему – его карта слишком велика, да и чужая разметка едва ли мне сгодится, к тому же я и сам могу купить что-то подобное без всякого труда. Именно это я и проделал в тот же вечер – причем, потоптавшись у прилавка, приобрел сразу две карты – большую и поменьше, умещавшуюся в сложенном виде в кармане брюк – и потом изучал их до поздней ночи, запоминая названия главных улиц, расположение перекрестков, гаражей для парковки и прочих интересных мест. Это было конечно же ни к чему, но я не мог остановиться, взволнованный ощущением, что где-то тут, в закоулках условных символов, скрывается моя мишень – и уснул едва-едва, уже различая сквозь дремоту первые утренние автомобильные гудки.

Следующие два дня я посвятил изнурительным прогулкам, исхаживая городское пространство вдоль и поперек, словно обогащая память новой сетью маршрутов, по которым можно сновать бездумно, не боясь заблудиться и не страшась каверз. Ничего каверзного не происходило впрочем – быть может потому, что город М. устроен весьма нехитро. В самом его центре находится площадь, сплошь вымощенная брусчаткой, на которой обосновался здешний официоз – мэрия, полиция и серые блоки администраций, соединенные аркадами в мрачный прямоугольник. От площади, как лучи, отходят бульвары – несколько основных, что тянутся ровной линией до самых окраин, и еще другие, скоро начинающие петлять и раздваиваться. Планировку не назовешь продуманной или строгой – стоит отдалиться от центра на какую-нибудь милю, как любой поворот заводит в сеть узких улиц, которые соединяют бульвары между собой, образуя порой настоящие лабиринты, особенно на севере, в бедняцких кварталах. Но к строгости очевидно и не стремились – по крайней мере, тут гордятся вовсе не этим, а городское своеобразие уж конечно не тускнеет без нее ничуть, даже наоборот, и в этом нетрудно убедиться – нужно только знать правильные места. Одно из них известно любому: рядом с главной площадью, где уныло царит голый камень, есть еще одна, рыночная, и неподалеку от нее – большой сквер. Там-то и кипит городская жизнь, рождаются новости и слухи, и я проводил там немало времени, наблюдая, рассматривая и просто греясь на солнце.

В целом, если глянуть сверху, город М. похож на аккуратно вытканную паутину – с проплешинами по краям, но крепким ажурным остовом. Прочность ее нелегко проверить, но она, по всему судя, сделана на совесть – в нее попадались слишком многие, и слишком разные запутывались в ней, не умея потом ни выбраться, ни даже толком позвать на помощь. Небольшой, даже по европейским меркам, безнадежно провинциальный по меркам любым, М. давно превратился в пристанище незваных визитеров, едва ли способных объяснить, что и куда их влечет. Существует поверье, о котором знают все: мир устроен здесь по-другому, непонятнее и сложнее; траектории, пусть не видные никому, отклоняются от прямых и замыкаются в петли, проходят сами через себя, отражаясь, как в кривом зеркале, разбегаются прочь и встречаются там, где их никто не ждет. Это не та картина, которую легко себе представить, и никто наверное не скажет, положа руку на сердце, что уж он-то определенно знает, о чем идет речь, но поверье живет, и все будто согласны с тем, что именно здесь можно узнать о себе больше, чем где-либо еще, пусть механизм узнавания неясен и противоречив. Познание вообще сложная штука, разобраться с ним не больно-то кому удавалось, а обращаясь к фактам, нельзя не отметить, что в М. рано или поздно попадают почти все, кому не сидится на месте – по своей ли воле или по случайному стечению событий – хоть никто и не брался проверить это всерьез, да и любой факт тоже можно принять за домысел и вполне обоснованно усомниться. Так же и со всеми легендами о случавшемся здесь – кажется, что так не бывает, потому и рвешься в этот город, чтобы убедиться воочию, а приехав, видишь его собственную жизнь, что похожа и непохожа на другие, как случается всегда, и теряешься: что тут тайны, а что разгадки? Видел ли уже это, знал ли или только выстраивал мыслью, как воздушный замок, из наговоров и сплетен, негодуя, надеясь, трепеща?

Да, думал я, топология проста, но даже расчертив на квадраты, не всегда знаешь, с чего начать. Ясно, что легенды стоит отложить пока, поскольку дело не в них, и чужие загадки мне сейчас ни к чему, но мысли все равно сбиваются с пути, потесненные картинками с окружающей натуры, которые так и хочется выстроить в ряд и рассматривать без спешки, рассчитывая на проникновение куда-то вглубь. Если конечно у них и вправду есть двойное дно, а город М. – не фикция, в которую просто слишком хочется верить.

Кто рассказал мне про него в первый раз? Сейчас уже не вспомнить, как не вспомнить зарождения других знаний, что становятся потом открытиями из открытий, первенство которых так и хочется приписать себе. Был ли это кто-то из университетских приятелей или одна из подруг, желавшая казаться взрослее своих лет, не суть важно теперь, когда я уже сжился с мыслью о нем не меньше, чем любой из моих знакомых, способный к независимому восприятию вещей. Важно лишь представить его в деталях, которых не видел, и, додумывая, ощущать, как дрожит сердце, едва только палец, прослеживая маршрут на карте, доберется по нитке шоссе до желтого пятна. Важно решиться и отправиться туда, пусть и не разрушив за собой мосты, но основательно затруднив обратный шаг, хоть об этом никто и не знает, кроме тебя. И пусть ты не первый и даже ведомый в каком-то смысле, причем ведомый тем, о ком не можешь думать без немедленного протеста, но все же ты здесь, и это само по себе стоит слишком многого, чтобы искать причины для умаления, тем более, что их, всякий знает, всегда можно насобирать в достатке.

Что до меня, к умалению я не склонен – с малыми величинами трудно иметь дело, они норовят ускользнуть меж пальцев, не даваясь ни памяти, ни мысли. Но если разделить на каждого одну всеобщую убежденность, много ли достанется на руки? Быть может потому и сам миф о городе М. удручающе невнятен, а побывавшие там или настаивающие на этом не умеют гордиться по-настоящему, хоть пытаются изо всех сил. И много еще тех, что не пытаются вовсе, так что и не разберешь, кто в самом деле там был, кто не был и может не будет никогда, а кто побывал, но решил смолчать. «Радуйтесь, вы уже там, куда все стремятся» – гласит дорожный щит на въезде, но заявить легко, признаешься самому себе, несколько смущенный такою прямотой. И меняешь маршруты в поисках подтверждений, и вздрагиваешь от неловкости, натыкаясь на рваную трещину в бетонной плите, похожую на вопросительный знак, на взрослый безжалостный взгляд мальчишки-газетчика, которому отвечаешь сквозь зубы, или на вовсе уж откровенное: «Город М. – это Черный Пеликан» – краскою на стене, где-нибудь в глухом переулке. Так легко тогда отчаяться и замкнуться в себе, не рискуя разочаровываться более, хоть наверное неизвестный вестник-граффити рассчитывал на обратное. Соглашаешься: то ли ты не понял с первого раза, то ли он так и не смог объяснить толком. Проклинаешь чью-то небрежность, а внутри грызет: вдруг ничего больше и нет? Почему так зыбки здешние поверья? Кто пророки их, проповедники, кто их разносит по свету? У кого ни спросишь, лишь покачают головой, уходя от разговора, и только немногие скажут с сомнением: может быть, маленькие синие птицы? Жаль, что их давно уже никто не видел…

Я бродил по улицам до темноты, свыкаясь с городом и будто поддаваясь его власти, кружил в запутанных переулках, готовый на любое ребячество чуть только появится повод, и, за неимением такового, просто всматривался в камень зданий вокруг, словно испрашивая совета или интересуясь праздно: они знают, что я уже тут? Откликов было не различить, но унывать не приходилось – ожидания связывались не с ними, а осмысленность действий придавала достаточно сил. Я уставал и сбивал ноги, но относился к этому легко, а на третий день решил наконец, что новая территория изучена неплохо, и вот тут-то приуныл по-настоящему – осознав вдруг, что цель моя от этого не становится ближе, а главное – мне никак не приходит в голову, что бы такого предпринять еще. Тут правда подоспела хорошая новость – в одной из газет я увидел свое объявление, перепечатанное из купона, и загорелся моментальной надеждой, но результат оказался смехотворен: на мой сигнал откликнулся лишь один человек – моложавый проходимец, вызвавший меня в холл и потративший зазря битых полчаса, пытаясь продать сначала книжонку с пособиями по врачеванию, а потом еще и какую-то жидкость, обладающую будто множеством целебных свойств. На мой прямой вопрос о Юлиане он забормотал что-то невнятное, и я, не дослушав, пошел прочь под пристальным взглядом портье, весь в негодовании и расстройстве.

Других желающих прийти на помощь так и не нашлось, и ближе к полудню стало ясно, что мое намеренье заходит в тупик. Даже воздух вокруг словно преисполнился отчужденности, в которой, как в рыхлом облаке, могут увязнуть любые порывы. После, слоняясь по городу, я пытался вернуть себе уверенность, но безуспешно – адресные конторы все так же не давали ответа, иных способов разжиться информацией я не знал, и розыски Юлиана стали представляться очень тяжелым делом – почти столь же безнадежным, как о них предупреждал Пиолин.

Воспоминание о Пиолине вовсе испортило настроение, я даже выругался вслух, застыв посреди улицы – выругался и воровато оглянулся по сторонам, морщась от неловкости. Никто не расслышал или просто не подал вида, все спешили мимо по своим делам – от трамвайной остановки к бакалее и молочной, из аптеки – дальше по тротуару, из здания банка… Стоп!

Перед глазами словно блеснула молния: мне показалось, что из банка напротив вышел не кто иной, как Юлиан – вышел и теперь спешит прочь, не дожидаясь, пока я очнусь от столбняка. Я сделал глубокий вдох, потом еще один и, почувствовав, что прихожу в себя, бросился за ним прямо перед носом у трамвая, вглядываясь и сопоставляя на ходу. Все было похоже – и походка, и разворот плеч; жаль конечно, что не видно лица, но я и так способен узнать его без ошибки. Плащ не по погоде – что это, камуфляж? Да еще и сумка на плече, довольно вместительная – интересно, что в ней?

Юлиан или его двойник шел, не скрываясь и явно не подозревая о преследовании. Его длинный шаг заставил и меня прибавить ходу, я порой неловко семенил, чуть не переходя на бег. Глупая погоня, вертелось в голове, прямо как в дурном кино. Мы наверное выглядим смешно со стороны, если глянуть, к примеру, с какой-нибудь крыши – два незнакомца, будто связанные нитью, синхронное движение, согласие во всем… Но нам-то совсем не смешно – особенно мне.

Юлиан внезапно остановился у витрины, и я отпрянул в сторону, за газетный киоск, чуть не сбив кого-то и пробормотав торопливое извинение. Он по-прежнему стоял ко мне спиной, разглядывая что-то за стеклом, а я гадал напряженно – тот, не тот – и сжимал кулаки, стараясь справиться с волнением. Потом мы снова двинулись вперед, след в след, хоть и на приличном расстоянии друг от друга, и я все думал, что же делать, как не упустить, вдруг – такси, и все, поминай как звали. Нужно было решаться на что-то – я стал понемногу сокращать дистанцию, подбираясь ближе и ближе, и нагнал-таки его у светофора, удачно славировав меж спинами. Еще за несколько метров закралось сомнение – что-то фальшивило, плащ сидел не так и брюки слишком пузырились при ходьбе. Быть может Юлиан сделался провинциален вдали от столицы, и вкус его опростился в угоду местным нравам? Или может он и есть таков на самом деле, а былой столичный шик – вовсе наносное? Но нет, вскоре стало ясно: слишком уж этот, в плаще, с серой спортивной сумкой, органичен окружающей толпе. Он из местных, не иначе, подумалось уныло, хоть надежда еще теплилась едва-едва, так что я подошел вплотную, задел будто ненароком, потом, извиняясь, заглянул в лицо и отвернулся с досадой – ничего похожего, да и что собственно было ждать, шанс безнадежно мал. Незнакомец зашагал дальше вместе со всеми, спешащими на зеленый, а я посмотрел ему вслед и удивился сам себе – с Юлианом никакого сходства, что за странное наваждение?

Было обидно, и щеки горели от стыда – хорошо еще, что никто вокруг ничего не заметил. Впрочем, случай не прошел даром: я понял, что не готов к встрече и не знаю, что буду делать, если мы и вправду столкнемся лицом к лицу. Как поступить тогда, какой сценарий избрать – разыгрывать удивление и откладывать на потом или решать все сразу, пользуясь внезапностью момента? Но у меня нет с собой необходимых средств, все осталось в номере гостиницы, да и можно ли сделать то, что я хочу, прямо так, экспромтом, да еще и на виду у всех? Да, секрет мой прост, но вовсе не безобиден, а я не трус конечно, но и не из отъявленных смельчаков. В решимости мне не откажешь, но и она не всегда под рукой, а теперь осталась одна лишь ее оболочка – быть может драка в ресторане стала тому виной, или просто мысли рассеялись, уживаясь с незнакомым местом. В любом случае, нужно было брать себя в руки и вновь настраиваться на серьезный лад, иначе не мудрено и провалить все дело, даже если замысел кажется безупречным.

Пора признаться, чтобы стало понятнее: я замышлял убийство. Звучит наверное дико, но нет смысла скрывать: я хотел найти и убить Юлиана, будто прояснить что-то раз и навсегда – прояснить или признать, или доказать, или опровергнуть. Не суть важно, что именно из этого и зачем, не всегда можно разобраться и разложить по полочкам. Нужно ведь когда-то верить собственному чутью, хоть оно и подводило не раз, что опять же ничего не значит – чутью верят не оттого, что не подводит, а оттого, что не дает спуску. Так и я, проснувшись как-то в своей столичной квартире, понял без обиняков – довольно, никаких полумер, я должен сделать это, как перейти границу, чтобы уже ни шагу назад. Дико это или нет, но Юлиана должно не стать вовсе.

Помню, как я ходил по комнатам, словно сомнамбула, в полураспахнутом халате среди холостяцкого хлама, пренебрегая утренним ритуалом, не отвлекаясь ни на блеклые репродукции в холле, ни на скрипучие старые часы, так что движущиеся фигурки посматривали на меня обиженно. Но мне было не до них, я привыкал к своему решению, и чем больше оно мне нравилось, тем осторожнее я о нем размышлял, боясь как бы, что кто-то проникнет в мои мысли, чтобы выведать и помешать. Тогда-то я и окрестил его «мой секрет», так чтоб даже формальный ярлык не позволял разжать губы, отрядив ему место в узком ряду непроизносимого вслух, даже не вызволяемого наружу, если кто-то еще есть рядом – чтобы не угадали по теням на лице, по замутненному взгляду. Помню, как вдруг зазвонил телефон, и я отпрянул в ужасе – будто боясь, что уже подобрались лазутчики – но тут же заставил себя успокоиться и ответить, как ни в чем не бывало. И как легко было лгать, зная, что охраняешь не пустое место – договариваться о встрече и уверять во всяком вздоре, говорить любезности и выслушивать что-то в ответ, каждый миг помня, что теперь можешь быть каким угодно на слух. Все равно тебя не раскусить, если не забраться глубоко внутрь, а туда – туда не пустят. И когда невидимый собеседник растворился в шумах и потрескивании электричества, словно устав от бесполезных попыток и расписавшись в бессилии своего шпионства, я бросился на кухню и налил себе на два пальца джина, салютуя собственной хитрости, чувствуя себя больше, объемнее – что-то распирало меня изнутри, устроившись там надолго, защищенное от других, от их неумного любопытства и пошлых слов.

Это была удача, и это был успех. Я не пошел в офис в тот день, сказавшись больным, празднуя наедине с самим собой. Замки моей темницы рассыпались в прах, и свобода опьяняла сильнее джина – нужно было научиться справляться с этим, не выказывая растерянности. Я решил тогда, что каждый тупик имеет потайную дверь – потом-то пришлось узнать, что это вовсе не так, но город М. был еще далек, как реальность далека от мечты о ней. Я проживал события пока лишь в своих фантазиях, не имея препон в прямой видимости – самый счастливый период, медовый месяц настоящей идеи. Множество деталей приходило на ум, и все их нужно было подвергнуть испытанию, все еще торопея при этом от предельности самого замысла – и я ведь всегда был нетерпим к насилию, что же случилось, как объяснить? Впрочем, колебаний не припомню и страха тоже – лишь горячечные раздумья над, собственно, планом и – опять, опять – ощущение свободы: ничто не держит.

План, надо сказать, так по существу и не составился – лишь прояснились общие черты. Право, чего ожидать от взявшегося за такое в первый раз – чуть станешь прилежно размышлять, как нервы начинают приплясывать, и голова горит огнем. Сразу перед глазами встают ужасные картины, в ушах звучат крики, подстегивающие воображение, и ничто не распишешь по пунктам, события сбиваются в беспорядочный ворох. Я пытался вновь и вновь – всякий раз получалось плохо, но горевать было недосуг, моя жизнь и так изменилась до неузнаваемости. Дни заполнились лихорадкой стремления, хоть стремиться было еще некуда, знакомые удивленно читали в моем лице нечто, заставлявшее их поглядывать с уважением, а на службе разнеслись слухи о моем скором уходе. Я будто приобрел странную власть над окружающим миром – власть, которой у меня не было никогда и которой я стыдился бы пожалуй, если бы задумался о ней всерьез. Но меня одолевали иные хлопоты, не дающие спокойно спать, будоража, словно в страшном кино из детства.

Чем пришлось озаботиться немедля, так это необходимым орудием – и я перебирал в уме имена приятелей, что могли б помочь достать пистолет, не задавая лишних вопросов. На время я заболел пистолетами, они снились мне в разных видах и формах – от больших дуэльных до маленьких дамских, черные, серо-стальные, с инкрустациями из бронзы, с деревянными рукоятками и рукоятками из кости, с вращающимися барабанами и взведенными курками, предваряющими немедленный взрыв, дым и огонь – аккорды, достойные финала любого замысла. После двух недель осторожных поисков мне улыбнулась удача – напарник по юношеским приключениям, скользкий тип, теперь торгующий подержанными автомобилями, обнадежил обещанием, ничуть не удивившись, и вскоре свел меня с тремя серьезными мужчинами, вывалившими на стол такую гору оружия, что у меня зарябило в глазах. Я остановился на простом и надежном кольте – хоть цена и показалась несуразной, но отступать не хотелось, и мы совершили быструю сделку, расставшись без улыбок, как и подобает заговорщикам. Не утерпев, я опробовал его в тот же вечер, уехав далеко за город. В первый миг меня неприятно поразил грохот, я даже подумывал о глушителе с винтовой нарезкой, но уродливая длинная трубка явно портила картину, а еще через несколько пристрелок я привык и к шуму, и к отдаче ребристого металла, так что кольт стал казаться мне образцом совершенства.

Хуже было с остальной экипировкой – прикидывая, как бы ускользнуть безнаказанным, я прокручивал в голове десятки сценариев, с досадой ощущая себя безнадежным любителем, бессильным перед реальной опасностью. Не с кем было посоветоваться, а детективные романы, написанные дурным языком, не вызывали доверия, но иных источников я не знал, и фантазии мои не шли дальше париков, накладных бород и каблуков с сюрпризом, вызывающих мнимую хромоту. В конце концов пришлось положиться на везение, лишь для очистки совести запасшись некоторым количеством бутафории. Самонадеянность не моя черта, и я отдавал себе отчет, что рискую, но, пожалуй, мой секрет требовал риска, и немалого, потому что иначе пропадал ореол свершения, а без него смысл затеи терялся начисто.

Собственно, говоря о смысле, я прохаживаюсь по очень тонкому льду – не то чтоб его не было вовсе, как раз напротив, версий наберется целый букет, и разобраться в них не так-то просто. Лишь одно несомненно: все события последних лет, все обиды и неудачи так или иначе замыкаются на нем, Юлиане – или на подобных ему, что не меняет дела. При этом нужно оговориться – подобных да не совсем; будучи правилом, он же и исключение, причем редчайшее из редких, что, кстати, еще раз оправдывает замысленное мной: случай уникален, а значит и все средства могут оказаться хороши.

Бывает так, что, собирая по крохам, вдруг натыкаешься взглядом на целую россыпь и видишь в изумлении: вот она мозаика, вся здесь, если чего и недостает, то лишь незначительных деталей. Так и Юлиан, войдя в мою жизнь, сразу ошеломил полнотой картины. Будто все, что так отвращало меня от привычного мира сослуживцев и сверстников – их радостей и ссор, их семейных дрязг, их желаний и страхов – мира, где все они, думал я, бродят с завязанными глазами, натыкаясь на острые ветви, не понимая звуков, не отличая дня от ночи и не зная пути – будто все, что составляло их сущность, позволяло им притираться один к другому, сносить друг друга, огрызаясь то и дело, замалчивать отчаяние, если способны на отчаяние, радоваться успеху, если могут отважиться на успех – это и многое другое, что не перечислить, не вспомнить и не назвать, собралось в Юлиане, органично переплетясь, избрав его своим знаменосцем, наделив невиданной плавучестью и уверенностью в себе. Я оторопел вначале, наблюдая его умение нравиться всем, только потом разобрав, что это вовсе не от того, что глаза его развязаны – они не развязаны, нет, ничуть. Он так же плутал и натыкался, задевал других и огрызался в ответ, жизнь его не была безоблачной и отличалась не слишком от более-менее удачливой части прочих, но никто как он не был чужд сомнению, уверившись раз и навсегда, что настоящий мир именно таков, каким он, Юлиан, видит его, а значит – хорош и строен, правилен и незыблем.

Слепота слепотою, но, доведенная до абсурда, и она – нешуточная сила. Глядя на него, каждый обыватель должен был воспрянуть духом; он мог стать своим в любом кругу, пусть в его открытости мельтешило плохо скрытое двойное дно, никого однако не смущая. Да, я такой, но и все мы такие, будто говорил весь его облик, утверждал его напористый голос, всегда готовый неискренне стушеваться, что находило отклик во всех сердцах, заставляя прощать его подлости – ведь и сам он легко прощал, широко улыбаясь навстречу. Он был вовсе не глуп, но на редкость терпим к глупости других, что открывало многие замки не хуже заветного слова. Он знал свою силу и пользовался ею, от него так и веяло душевным здоровьем и осознанием правоты, притягивающим и друзей, и женщин. Он был на редкость целен, Юлиан, даже трудно было поверить – потом я поверил все же и возненавидел было его, но после окончательно прозрел и отрешился от эмоций, разглядев в нем объект приложения не чувств, но действий, движимых не азартом, а холодной решимостью, проникшись которой, уже не нужно бравировать ни отвагой, ни благородством – все равно других не убедишь, да я и не хочу казаться лучше. Тем более, что случай не тот, чтобы выносить на обозрение – ближайшему конфиденту и то не расскажешь, если допустить, что таковой имеется, а перед самим собой уж и вовсе нечего красоваться, да я и не хочу восторженных оценок, от них все равно не бывает пользы. А хочу я лишь одного – чтоб меня освободили от моей ноши, и жалею только, что нельзя перепоручить другому – я должен сделать это сам.

Каждый спросит: отчего такие крайности? Ответ прост: а где другой выход? И не стоит списывать на личную месть – все сложнее, я не дам сбить себя с толку. Ведь он, Юлиан, будучи везде, настолько примелькался настороженному взору, что поневоле превратился в символ, в главнейшее объяснение моего дискомфорта, от которого уже не отмахнуться. И взбаламученное сознание, принимая подсказку, соглашается: да, уберите это, и станет легче. Потому что, наверное, не может не стать.

Конечно и тут можно углядеть слабое место – ведь подвох был всегда, а Юлиан появился сравнительно недавно. В сердцевине подвоха, как в центре водоворота, сомнение и злополучные вопросы, но позвольте: пора тех вопросов давно прошла, а Юлиан – Юлиан остался. Пусть простит, что так вышло, быть может ему просто не повезло, но теперь уже не на что направить неистовость, кроме как на него. Он будто стал барьером, отделяющим меня от обычного мира, от доходчивых радостей и желаний, что непонятны лишь мне одному, барьером, не позволяющим сделать шаг туда, ко всем прочим, и сказать, улыбаясь приветливо: да, я с вами, я ваш! Им-то ведь не становится невмоготу от того, что действительность так убога, а что же я, может неправильно смотрю? Мне никто не подскажет и не объяснит – я знаю уже, вместо сострадания лишь тычки и тычки, но почему ж я никак не смирюсь и не признаю, что больше нечего ждать? Может оттого, что все насмешки звучат его голосом, и это дает мизерный шанс: а ну как без Юлиана все окажется по-другому, ну как что-то изменится неуловимо, нарушив шаткое равновесие, и мир станет чуть-чуть иным – лишь чуть-чуть, многого мне не надо.

Так что нет, не стоит изыскивать слабости в том, что уже окончательно решено, а если кто-то скажет, что порыв слишком мелок и похож на бурю в стакане воды, то я лишь отвернусь в сторону, прикинувшись, что не слышал. Мелок он или нет, но для меня в нем – глубокая пропасть. Иные даже и не поймут, в чем фокус, а я – я квитаюсь с мирозданием за явный перекос. Оно конечно станет делать вид, что и не замечает вовсе, но я не поверю – Юлиан потому-то и выбран мною, что в нем всего чересчур; исключение, повторимся, редчайшее, не поверить нельзя. Меня больше не смутить играми в кошки-мышки, пусть даже выпячивая свое могущество наружу и навязывая мнение без надежды на пересмотр, не признавая, что я особенный и имею право быть таковым. Мне не нужно почета, я быть может надеюсь как раз на обратное, но признайте право – и я соглашусь, что мы квиты. У вас не выцарапать благодушия за бесплатно, только в обмен на смирение и ложь, а я не хочу скрывать свое естество – так хорошо же, пусть силы невелики и вызов смехотворен, запишите мне мою ставку. Я расправлюсь с Юлианом, как бы кто ни рассматривал под лупой, как бы кто ни брюзжал, пеняя на громоздкость замысла. Согласимся хотя бы на том, что вокруг уж очень мерзко, если не закрывать глаза, и кто как не Юлиан постоянно напоминает мне об этом? Чем не причина? На мой вкус, причина из причин –живучая, неистощимая, предостаточная!

Так убеждал я сам себя, направляясь в гостиницу после глупой погони, которая завершала еще один день, ни на шаг не приблизивший к цели. Слова были знакомы, я повторял их множество раз, изгоняя неуверенность и тоску, но помогали они не часто – и в них жила скрытая ложь, замалчивать которую было не так уж просто. Начал накрапывать дождь, город будто сгорбился и отвернул лицо. Мысли, как угрюмые незнакомцы, спешили каждая своей дорогой, не замечая друг друга и не связываясь в одно. Что есть сегодняшняя неудача, крутилось в мозгу, очередная насмешка мироздания? Или это знак, намек, расплата – но за что?.. Мне казалось, что я упускаю главное, проглядываю что-то, лежащее перед самым носом, и это злило несказанно, будоража нервы. Вздохнув, я вошел в отель, покосился на лифты, около которых толпились люди, и стал медленно подниматься по лестнице.

Если попал в тупик или западню, учит древняя восточная игра, обратись к самым простым вещам и не делай резких ходов. «Начнем сначала, – бормотал я сам себе, одолевая ступеньку за ступенькой, – начнем сначала и выстроим все по порядку – быть может следующий ход прояснится сам собой». Это смахивало на отговорку, придуманную наспех, но чтобы отвлечься порою годится любой повод.

«Да!» – согласился я вслух сам с собой, обнаружив, что стою уже на нужном этаже, потом перевел дух и направился к своему номеру, что стал казаться вдруг средоточием комфорта и уюта. Навстречу попалась смешливая горничная, и мы раскланялись церемонно, уступая друг другу путь. «Да, да», – повторил я, убедившись, что горничная скрылась за углом, потом помедлил самую малость, задумчиво глядя ей вслед, и, словно подводя какой-то итог, захлопнул за собою дверь, исправно щелкнувшую автоматической задвижкой.