Текст книги "Предначертание"

– У меня хорошая память, – вспыхнул Шерстовский. – Я хотел бы знать, кроме всего прочего, что означают слова генерала Сумихары о том, что вы находитесь под его личным покровительством.

– Когда он сказал такое? – удивился Гурьев.

– Во время последней встречи с атаманом Семёновым и господином Родзаевским. Какое отношение вы имеете к японцам?

– К японцам – никакого, – пожал плечами Гурьев. – Просто у нас с его превосходительством взаимопонимание установилось с первой минуты общения. Истинный воин и благороднейший человек, доложу я вам. Вероятно, он предвидел горячность атамана Семёнова, потому и поспешил упредить его возможные опрометчивые шаги.

– Ай да Сумихара, – улыбнулся Шлыков.

– Я не понимаю, – жалобно произнёс Шерстовский.

– Да чего тут понимать-то!

– Подожди, Иван Ефремыч. Я объясню, – Гурьев чуть наклонил голову набок. – Генерал Сумихара наверняка гораздо лучше меня представляет себе всё многообразие политических раскладов в среде эмиграции. Он, безусловно, предполагал, что некоторые мои навыки и умения, о которых он в силу определённых обстоятельств отлично осведомлён, в случае моего участия в военных действиях позволят мне быстро приобрести авторитет, отнюдь не для всех желанный. Да вот Вы не бойтесь, Виктор Никитич. Как только война закончится, я исчезну.

– А я – останусь, – закончил Шлыков.

– То есть?

– А вот то есть, – набычился полковник. – Соберёшься с силёнками – вернёшься, Яков Кириллыч. А мы тебя подождём. Подготовимся.

– Погодите, господа, – Шерстовский переводил растерянный взгляд со Шлыкова на Гурьева и обратно. – У меня такое чувство, что я очутился как раз посередине какого-то вашего давнего разговора и решительно не понимаю, какое это имеет отношение…

– Самое прямое, – отрезал Шлыков. – Самое прямое. Мне Сумихара тоже сказал – слушайте его, вам же лучше будет. Ты посмотри на меня, Виктор Никитич. Я ведь сюда умирать пришёл. А они с Пелагеей…

Шлыков отвернулся и шарахнул кулаком по столу:

– А они меня из могилы вытащили. Яков Кириллыч и Пелагеюшка, царствие ей небесное, голубушке нашей. И две сотни краснюков он вот, – Шлыков ткнул в Гурьева пальцем, – положил, ни одного убитого, все мои люди, – его люди, – живы-здоровы. Им теперь море по колено и сам чёрт не брат. Они теперь с ним краснопузую дивизию в шматки расхерачат, дай только срок! Ты так умеешь, Виктор Никитич?! И я не умею. Никакой наш Яков Кириллыч не наследник, на это даже моих куриных мозгов хватает. А только я себе лучшего командира… А может, чем чёрт не шутит, и Государя – не пожелаю. А ты, Виктор Никитич, сам решай.

Шлыков умолк, посмотрел в окно. Молчал и Гурьев, – молчал спокойно, но вот щурился совсем неласково. Шерстовский потряс головой:

– Ну и ну. Чёрт возьми, да это просто уму непостижимо!

– Доложите Григорию Михайловичу правду, – тихо проговорил Гурьев. – А генерала Сумихару я сам поблагодарю. Связи вот нет, и это самое ужасное во всей истории. Воевать мы будем, никуда не денемся, но – сами. А вы – лучше не мешайте.

– И скажи спасибо, что он вам не мешает, – с усмешкой добавил Шлыков. – А ведь захоти он…

– Иван Ефремович, – Гурьев провёл рукой по лбу и вздохнул.

– Вот как? – напрягся опять Шерстовский. – Мы для тебя теперь – «вы»? Быстро же ты перестроился, Иван Ефремович.

– Я не перестроился, – Шлыков собрал на переносице густые брови. – Я в строй встал. Наконец-то. Как полагается.

Шерстовский хотел что-то возразить, но не успел. В горнице, потирая друг о друга ладони, возник… Вот это и есть петроградский профессор, ошалело подумал Шерстовский. Загряжский?!? Здесь?!? Сейчас?!? Не может быть!

– Доброе утро, господа! Нуте-с, нуте-с, – профессор широким шагом подошёл к Шлыкову, бесцеремонно, по-докторски, уложил его на лавку, закатал рубаху, осматривая почти зажившую рану. – Делаете успехи, молодой человек. Яков Кириллыч, коллега, вы как, пользовали уже нашего больного?

Гурьев, улыбаясь, кивнул.

– Лимонник! Лимонник, доложу я вам, – воодушевлённо произнёс Загряжский. – Народным средствам нужно самое пристальное внимание уделять! Это же просто не знаю, как чудесно, что вы меня, Яков Кириллыч, сюда вытащили!

– Илья Иванович, – Шерстовский, не узнав собственного голоса, прокашлялся. – Простите, Илья Иванович… Это… Вы?!

Профессор, кажется, только теперь заметивший ротмистра, выпрямился и вгляделся, поправляя очки, в его лицо. И всплеснул руками:

– Боже мой! Витенька! Какими судьбами?! Голубчик! – и шагнул ему навстречу, протягивая обе руки.

Когда первые восторги узнавания поутихли, Загряжский проговорил, улыбаясь:

– Возмужали вы, Витенька, вас и не узнать сразу! Не знал, не знал, что вы в Манчжурии, иначе давно разыскал бы! А я тут теперь, изволите ли видеть, проживаю, совершенным магнатом Потоцким, почти, можно сказать, по-старорежимному! Ну, что это я разболтался, – оборвал он себя. – Не буду, не буду мешать. А вас, Витенька, как милостивый государь наш Яков Кириллыч с военного совета отпустит, пожалуйте, жду. Наливочка здесь на лимоннике настоянная, просто нектар божественный! Лимонник! Женьшень – это полная, доложу я вам, Витенька, ерундистика! Но вот лимонник, лимонник – это да! Всё, всё. Ретирада, ретирада!

Профессор исчез так же непостижимо, как явился. Шерстовский встряхнулся, как выбравшийся из воды пёс, одёрнул зачем-то френч и уставился на Шлыкова в совершенной прострации. А Шлыков, язва такая, осклабился да ещё и подмигнул:

– Что, ротмистр? Расклад улавливаешь?

Ответить на это Шерстовскому вновь не удалось. На пороге возник вестовой с несколько растерянным видом.

– Что такое, Малышкин? – недовольно, хотя и ровно произнёс Гурьев. – Я же просил – не беспокоить.

– Так японцы там, Яков Кириллыч!

– Какие?! О-о… Пусть заходит, – Гурьев поднялся.

Вестовой вышел и секунду спустя вернулся с высоким японским офицером. Тот поклонился и сказал на чистейшем русском языке:

– Доброго утра, Гуро-сан. Генерального штаба майор Такэда. Прибыл в ваше распоряжение по приказу его высокопревосходительства генерала Сумихары. Со мной – взвод маньчжурской армии и боеприпасы для вашей части.

– Благодарю, – поклонился в ответ Гурьев, стараясь не выдать охватившего его волнения. – Присаживайтесь, Такэда-сан.

– Сабуро, – улыбнулся японец, снова кланяясь. – Моё имя Сабуро, Гуро-сан.

– Прошу, Сабуро-сан, – Гурьев протянул руку к столу и кивнул вестовому: – Малышкин, собери на стол.

– Есть!!!

Шерстовский, закрывая рот, громко клацнул зубами.

После того, как со стола исчезли остатки трапезы, Такэда достал из планшета карту:

– Прошу внимания, господа. По сведениям разведки, усиленный батальон Красной Армии пересёк границу вот здесь, – офицер указал точку на карте. – Если мы правильно понимаем их замысел, они собираются запереть ваш отряд, Гуро-сан.

– Я понял, – кивнул Гурьев, склоняясь над картой. – Ну, что ж. Значит, не успокоились.

– Виктор Никитич, останешься? – спросил Шлыков. – Каждый человек на вес золота, особенно с твоим опытом?

– Останусь, – не задумываясь, ответил Шерстовский, и только после этого посмотрел на Гурьева и на полковника. – Донесение напишу атаману, найдите, кого послать с письмом.

– Не нужно никого посылать, – заулыбался Такэда. – Я имею установку радиотелеграфа с собой. Можете телеграфировать его превосходительству отсюда прямо.

– Связь, – просиял Гурьев. – Превосходно. Я даже надеяться не мог!

Такэда поклонился:

– Его высокопревосходительство генерал Сумихара велел передать вам, Гуро-сан, что долго думал над вашими словами и сообщает о своём решении моим прибытием, – Такэда отвесил новый поклон. – Гуро-сан.

– Телеграфируйте генералу мою искреннюю признательность. Ну, и давайте определимся с планом боевых действий. Судя по скорости их продвижения, сутки у нас есть.

– А что ты ему сказал? – шёпотом спросил Шлыков. – Какое там решение?

– Да так, – скромно потупился Гурьев. – Потом, Иван Ефремыч. Не до этого. Вот совершенно.

Командир усиленного почти до семисот человек батальона, видимо, никогда не слышал о тактике Ганнибала, позволявшей последнему громить превосходящие его по численности и вооружению римские легионы. Во всяком случае, ошибку римлян он повторил с удивительной точностью: растянувшись на марше в погоне за крошечным отрядом, врубился в ущелье Тыншэйки и угодил сначала под ставший уже визитной карточкой Гурьева залп стрелков-охотников, выбивший старших и большинство младших командиров, а затем под кинжальный пулемётный огонь. Конница, атаковавшая остатки красных со склонов, довершила чудовищный разгром.

То, что разгром был чудовищным, Шерстовский с изумлением убедился лично: дюжина раненых в шлыковском отряде, двое убитых и шестнадцать раненых – у маньчжурцев, за две сотни трупов и столько же раненых – у красных. Двести с лишним пленных, трофеи – полтысячи винтовок, шесть пулемётов «Максим», четырнадцать «Дегтярёвых», не счесть гранат и патронов, подводы, лошади, упряжь. Самому Шерстовскому пуля легко оцарапала щёку. Всё.

Шлыков об этом ещё не знал. Маячил на околице, сидел на табурете, что притащили ему, ожидая возвращения отряда, курил отрывисто и сердито, щурился. И резко поднялся, поморщившись от тянущей боли в животе, увидев, как пылят по дороге босые, в цыпках, мальчишечьи ноги, и услышав радостный, заполошный и звонкий крик:

– На-а-а-аши-и-и! Вертаются-а-а-а-! Пленных веду-у-у-у-уть! Мно-о-о-о-га!

На этот раз раненых и пленных доставили в станицу, заперли в овинах, поставили караул. Раненым оказали посильную помощь. До глубокой ночи Гурьев, Шлыков, Такэда, Котельников и Шерстовский допрашивали красноармейцев. Среди них, в большинстве своём забайкальских и уссурийских крестьян и казаков, оставшихся без командиров и комиссаров один на один с победившим врагом, который был сыт, весел и неутомим, желающих запираться не находилось. Только успевай записывать. Несколько человек стали просить разрешения остаться в станице. Их Гурьев велел немедля от прочих отделить и перевести в другое помещение. Всего таких набралось восемнадцать человек.

– Что вы собираетесь с ними делать, Яков Кириллыч? – спросил Шерстовский. Он слышал, как шлыковцы – или как их теперь, после всего, называть-то?! – обычно поступают с пленниками.

– Завтра, Виктор Никитич. Всё завтра. То есть, уже сегодня, – усмехнулся Гурьев. – Сейчас – всем отдыхать до утра.

– А… перебежчики?

– Этих оставим. Раскидаем по станицам, под гласный, так сказать, надзор. Воевать их не следует неволить, они и так на грани. Пускай живут. Там станет видно. Остальное станичники и атаманы сами решат. Спокойной ночи.

Как же, подумал Шерстовский. Уснёшь тут, пожалуй.

Утром колонну пленных провели по улице, – при полном стечении народа. Конвой остановился на майдане, где верхом при полном параде их ждали офицеры, Гурьев и полувзвод «лейб-гвардейцев» из самых молодецки выглядящих и обученных казаков.

– А теперь, – голос Гурьева покрывал всё пространство без видимых усилий с его стороны, – мы вас всех отпустим. И подводы дадим для раненых. Чтобы вы знали и рассказали всем за речкой, – мы уничтожаем бандитов, в том числе идейных, а с трудовым крестьянством и мастеровым людом мы не воюем. Вы видели сами, как мы живём здесь, на нашей земле. На Русской земле! Мы вас не звали, – вы сами пришли. Чтобы карать и убивать. За что и получили по заслугам. Сейчас каждый из вас подойдёт вот сюда, – Гурьев указал нагайкой на длинный, накрытый зелёной скатертью стол посередине улицы, – и поставит подпись под обязательством не поднимать оружия против мирных казаков и крестьян Маньчжурии и Трёхречья. Кто не подпишет – расстреляем, как злостного бандита и преступника. Как мы поступили с теми бандитами и извергами, которые называли себя «красными партизанами», а на самом деле жгли наши дома, убивали наших жён, стариков и детей, сжигали их заживо, насиловали и грабили. Есаул, командуйте.

Наслушавшись за время своего пребывания в Тынше рассказов о Гурьеве, Шерстовский, в принципе, чего-нибудь в таком духе и ожидал. Оказывается, всю ночь мобилизованные Гурьевым дети и учительница Неклетова во главе с ним самим переписывали данные из красноармейских книжек и составляли «проскрипционные списки». Понятно, что пленных надо или отпускать, или… Но вот так, – превратив вынужденное мероприятие в идеологический демарш, одержав ещё одну, на этот раз моральную, победу?! Кто же он такой, подумал Шерстовский. Пожалуй, полковник Шлыков поставил на правильный цвет.

Когда последняя телега с ранеными красноармейцами и пешая колонна исчезли в дорожной пыли, Гурьев посмотрел на небо:

– Ну, господа офицеры, счастлив наш Бог. Эту кампанию мы выстояли.

– Что?!? – вытаращился на него Шерстовский. – Яков Кириллыч, голубчик, да вы…

– Через два дня начнутся проливные дожди и распутица, – Гурьев улыбнулся. – По такой погоде никто воевать не станет. А к зиме мир подпишут.

– Откуда вы знаете?!

– Связь, дражайший Виктор Никитич. Связь и разведка. Так что этот бой был последним. Не получился у большевичков победный церемониальный марш. Благодарю за посильное участие, – Гурьев, как показалось Шерстовскому, с едва уловимой насмешкой вскинул правую руку к фуражке.

Ротмистр машинально отдал честь в ответ и развернулся к Такэде:

– Господин майор?!

– Гуро-сан говорит чистую правду, – Такэда, улыбаясь фарфоровой японской улыбкой, поклонился в седле. – Переговоры о мире действительно не за горами. Русское население может перевести дух. Не думаю, что возможны дальнейшие эксцессы. У нас нет никаких сведений об этом.

Шлыков, подмигнув всё ещё недоумевающему Шерстовскому, довольно хохотнул и, тронув поводья, медленно направил коня в сторону штаба. За ним двинулись Гурьев, Такэда, китайский лейтенант и сотники. Шерстовскому ничего не оставалось, как последовать за ними.

Едва они успели войти в избу, как появился разъезд охранения с добычей – комиссаром.

– Вот, вашескобродь! Комиссара ихнего поймали. Думал, схоронился, тварь, – казак в сердцах двинул пленника по затылку.

– Отставить, – едва раздвинул губы Гурьев. Шерстовский от этого тихого шелеста подскочил на лавке, а казаки вытянулись по стойке «смирно». – Не ранен?

– Никак нет!

– Развяжите.

– Разрешите, вашеско…

Гурьев так посмотрел, что конвоировавших казаков качнуло. И комиссара тоже. Такого взгляда ослушаться не посмели.

– Жид, – уверенно произнёс Шлыков и оскалился. Такэда улыбнулся.

– Иван Ефремович, – укоризненно вздохнул Гурьев. – Мы с тобой, кажется, договаривались.

– Ну, извини, извини, – неохотно проворчал Шлыков.

Шерстовский понял, что медленно, но верно сходит с ума. Казаки привели комиссара. Явно, определённо жида. Абсолютно никаких сомнений. Не шлёпнули по дороге. Шлыков за «жида» извиняется. В станице, как ни в чём не бывало, процветает, как его там, Шнеерсон, храбрый портняжка. Да это же конец света, не иначе, в ужасе подумал ротмистр.

– Фамилия, имя, отчество, – промурлыкал Гурьев.

– Ничего не скажу, сволочь белогвардейская, – прошипел комиссар.

– Ну, не надо, – пожал плечами Гурьев и улыбнулся. – Документы при нём были какие-нибудь?

Один из казаков шагнул вперёд и протянул Гурьеву командирскую сумку. Гурьев открыл её и, перевернув, вытряхнул на стол всё содержимое. В числе прочих бумаг и карт были там красноармейская книжка и партийный билет. Гурьев пролистал документы, весело посмотрел на комиссара:

– Ай-яй-яй, товарищ Черток. На прогулочку направлялись, никак. Проучить белогвардейскую сволочь. А ведь не на своей территории. Здесь ведь подобные улики могут очень, очень плохую службу сослужить. Не по-военному как-то воюете, товарищ Черток. А?

– Можете меня расстрелять!

– Ну, началось, – поморщился Гурьев. – Семён Моисеевич. Здесь некому оценить ваш геройский пыл. Если бы я хотел вас, как вы выражаетесь, расстрелять, я бы это уже сделал. Прошу только учесть один маленький нюанс. Расстреливают по приговору суда, пускай хоть и военно-полевого. А у нас комиссаров и коммунистов просто ставят к стенке и шлёпают. Совершенно, кстати, справедливо, по-моему. Но, впрочем, для вас я придумал кое-что поинтереснее. Что, страшно?

Черток смотрел на Гурьева бешеными глазами на белом лице. Лоб его был мокрым, волосы прилипли к коже.

– Вы… не смеете… С пленными…

– О, – Гурьев вытянул губы трубочкой. – Прочтите мне лекцию о духе и букве Женевских конвенций. Золотко моё. Пленных мы отпустили, переписав имена и фамилии, взяв с них расписки, что воевать с русскими людьми они больше не будут. Нам лишние рты ни к чему. Если ещё раз придут сюда, будут считаться не пленными, а бандитами, и поступят с ними надлежащим образом. А вы не сдавались, вас поймали, как козла в огороде. Так что извините, товарищ Черток.

– От… От… Отпусти-и-или?!.

– Мы – Русская Армия, а не палачи, – резко, словно пощёчину закатил, бросил Гурьев. – Мы с безоружными не воюем. В отличие от вас, кстати.

Черток переваривал обрушившуюся на него новость минуты, наверное, две. Офицеры уже отошли от горячки боя, а Гурьев – так тот, кажется, и не волновался вообще никогда. Теперь все с торжеством наблюдали за совершенно сбитым с толку комиссаром, который, судя по всему, готовился не к вежливой беседе с приятным молодым человеком, а к матерщине, пыткам и неминуемой смерти. А вышло – иначе.

Черток, наконец, опомнился:

– Всё равно я ничего не скажу!

– Да пожалуйста, – Гурьев вздохнул. – А с чего вы взяли, что мне интересно получить от вас сведения? Пленные всё доложили в таких подробностях, что просто сердце радуется. А вы что можете рассказать? Содержание последней передовицы в газете «Правда»? Так я не читаю советских газет, от них, как известно, цвет лица портится необратимо. И пытать вас не станут, не бойтесь. Не дадим вам такого козыря в руки. Много чести.

– А как вы с отрядами товарищей Фефёлова и Толстопятова?!. Думаете, я не знаю?!

– Так это ведь замечательно, что знаете. Только это были вовсе не отряды товарищей, как вы изволите выражаться, а банды убийц, извергов, насильников и мародёров. Ни формы, ни знаков различия. Вооружённые преступники. Вот, посмотрите на нас – всё честь по чести, как полагается. Офицеры, рядовые, отдание воинской чести, знамя с наименованием воинской части. И дисциплина, конечно, – он посмотрел на казаков, которые при этом опять вытянулись. – И вы потерпели от нас поражение в бою. Да и с вами лично обращались, насколько я могу судить, вполне корректно. Хотя вы, строго говоря, не разбери-пойми, что за птица. Комиссар – это кто? Солдат? Офицер? По-моему, это тюремный надзиратель. Так что никаких оснований для претензий не наблюдаю.

– Я…

– Не понимаете. Это же чудесно, – Гурьев пожал плечами и улыбнулся. – Удивил – победил, как говаривал граф Суворов-Рымникский. – Он кивнул казакам: – Накормить от пуза и запереть до утра. И смотрите в оба, чтоб не утёк, он мне нужен. Охранять, как любимую невесту.

– Есть!!! Пшёл, с-с-сука!

Комиссара увели, а к Шерстовскому, наконец, вернулся дар речи:

– А… А он вам зачем?!.

– А вот скажите, Виктор Никитич, – улыбнулся Гурьев, – что будет, если мы его повесим?

– Одним жидом меньше!!! – рявкнул Шлыков. – Ой… Извини, Яков Кириллыч. Сорвалось.

– Так что? – продолжая улыбаться и словно не замечая выходки полковника, снова спросил Гурьев.

– Иван Ефремович совершенно правильно заметил, что, – проворчал Шерстовский.

– А какой в этом для нас резон?

– То есть?!

– То есть ориентирую вас, Виктор Никитич. Скажите, вам часто попадали в плен батальонные комиссары Красной Армии?

– Нет.

– И мне ещё никогда так не везло. Поэтому шанс нужно использовать на всю катушку. Ответьте, как пострадала Советская власть от расстрелов комиссаров и прочих жидов, Виктор Никитич? Только честно.

– Никак, – помрачнел Шерстовский.

– Правильно, – вкрадчиво подтвердил Гурьев. – И не пострадает. Скорее, наоборот. И сидя здесь, в Маньчжурии, время от времени постреливая и подвешивая заблудившихся жидов с комиссарами, вы никак не можете приблизиться к какому-нибудь результату. Ни вы, ни глубоко уважаемый мною атаман Семёнов. А уж тем более это не получится ни у китайцев, ни у японцев, – он быстро развернулся и церемонно поклонился Такэде, – извините, Сабуро-сан, вы ведь понимаете, о чём я, – Гурьев снова перевёл взгляд на Шерстовского. – А меня интересует результат. Куда меньше, чем процесс. Поэтому мне нужны союзники. Повешенный комиссар – плохой союзник, Виктор Никитич. А вот живой комиссар, которого не били, не пытали, а распропагандировали и отпустили на все четыре стороны – это, доложу я вам, бомба почище отпущенных пленных и перевязанных раненых. Комиссар, который вдруг увидел, что враг может быть симпатичным во всех смыслах, великодушным и щедрым, перестаёт быть вполне комиссаром. Он становится человеком, который понимает, что его собственная система взглядов – отнюдь не единственно возможная и к тому же не абсолютно неопровержимая. И начинает думать. А думать – это и есть самое важное. Конечно, в обычных условиях он вряд ли задумался бы. Но в том-то и дело, что предложенные обстоятельства обычными не являются. Тут уж хочешь, не хочешь, – задумаешься. Вот этой всей совокупностью моментов я и собираюсь воспользоваться. И не позволю мне помешать.

– После всего?!

– Когда-то начинать необходимо, – пожал плечами Гурьев. – Я не стану сейчас распространяться о личных обстоятельствах, – просто поверьте, что поводов и оснований для мести у меня не меньше, чем у вас или полковника Шлыкова. Только мы так никуда не уедем. А двигаться просто необходимо. Выхода нет.

– Куда? Двигаться – куда?!

– Вперёд. У меня большие планы, Виктор Никитич, – тихо, но внятно проговорил Гурьев. – Для их осуществления мне требуются люди. Всякие люди, желательно – с принципами и лично мне обязанные. По возможности – обязанные всем, в том числе и жизнью. У меня такое чувство, что нам попался человек именно с принципами. Ещё раз повторяю – нам требуются союзники. Они не лежат готовые на складе, словно обмундирование. Нет у меня глиняной армии, как у первого императора династии Цинь, которая только и ждёт звуков боевых барабанов, чтобы ожить и броситься в сражение. Армию требуется изготовить. Изготавливать её можно только из подручного материала. Только из того, что имеется в наличии. В наличии же, как вы имели возможность неоднократно убедиться, былинных витязей, всех из себя в сверкающих ангельских доспехах, почему-то не наблюдается. Всё больше народец, на войне так или иначе пообтёршийся, и выпить не дурак, и реквизицию без особых душевных терзаний произвести, и на бабу чужую взгромоздиться, если случай подвернётся. Если у вас имеются какие-нибудь запасы означенных витязей, соблаговолите поделиться. Или новые, уникальные идеи на этот счёт. Я готов со всем возможным вниманием их выслушать. Молчите? Ничего удивительного, – Гурьев повернулся, посмотрел на Шлыкова. – Именно потому я буду действовать так, как я сам считаю нужным и правильным. Уж извините.

– Удивил – победил.

– Совершенно точно именно так, – кивнул Гурьев. – Но такую ювелирную работу я, как вы понимаете, ни вам, ни полковнику, как бы ни был он любезен моему сердцу, доверить не могу. Посему отправляюсь немедленно спать, чего и всем остальным, кстати, желаю, – Гурьев поднялся и сладко, с хрустом, потянулся. – Да вы ведь и не станете мне мешать, господа?

Сказано это было таким тоном, что Шерстовский мгновенно уяснил – совещание закончено, решение принято, и командира мнение подчинённых более не интересует. Командира?! Командира, командира. Тут уж – хочешь, не хочешь… Ротмистр знал, что такие вещи не на земле и не в штабах решаются. Если положено человеку судьбой – командовать, значит, так тому и быть. Он кивнул, поднялся, и щёлкнул каблуками, отработанным жестом прижимая шашку к бедру:

– Разрешите откланяться, Яков Кириллович.

– Разумеется. Спасибо и спокойной ночи, господа.

А что, подумал, выходя по нужде, Шерстовский. Во всяком случае, на это забавно будет поглядеть. А повесить – дурная работа нехитрая. Но каков же… шельмец, а?! До такого додуматься! Конечно, не Цесаревич он, это, как Божий день, ясно. А – кто?!

* * *

Поставив перед безгранично обалдевшим Чертоком чугунок с дымящейся, политой топлёным маслом, посыпанной свежей зеленью и крупной солью картошкой и заперев амбар, один из конвойных казаков вздохнул и перекрестился:

– Во. Видал?! А ишшо говорят. Как разговариват! И смотрит-то! Как же, не царевич. Так мы и поверили. Царевич. Как есть, доподлинный царевич. Во!

– А зачем же говорят-то, что не царевич?! – жалобно сказал другой. – Это ведь народу какое облегчение-то было б…

– Курья башка, – ласково проговорил старший. – Конь… Конь-спирация. Нельзя покудова. Силёнок маловато.

– Так ведь не крестится ж… И с жидами… Не велит…

– Потому как Царём будет, – посерьёзнел старший казак. – Не крестится, верно. Говорю ж – конь-спирация! Царь наш православный – он всем Царь, помазанник Божий. И нам с тобой, и жидам, и татарам. С кажным человеком, каков он есть, на егойном языке разговариват. С япошками – по-японски, с китайцами – по-китайски, а с жидами – по-жидовски, известное дело. Понял?! Он всех своих детей любить должон. Скока есть, все его. А то это ж не по справедливости выходит, не по-христьянски, – один – сынок, а другой-то – пасынок?! У Царя сердце большое должно быть, курья башка. Его на всех хватить должно!

* * *

Утром комиссара снова привели к Гурьеву. Офицеры уже позавтракали, и перед Чертоком снова поставили чугунок с картошкой:

– Поешьте, – гостеприимно-радушно улыбнулся Гурьев.

– Могу я узнать, что вы собираетесь со мной делать? – спросил Черток, глядя в стол. После ночи на тёплом душистом сене на сытый желудок и при виде кипящей в станице жизни умирать совсем не хотелось. Так что от вчерашней запальчивости комиссара Чертока оставалась лишь бледная тень.

– Ну, напрягитесь, Семён Моисеевич, – вкрадчиво проворковал Гурьев. – Для чего мне вас кормить и ублажать, если я душегубство задумал? Вешать и стрелять надо товарищей с пустыми животами. А то очень уж негигиеничное зрелище происходит, – Гурьев смешно наморщил нос. – Полный конфуз организма приключается, знаете ли. Так что не тревожьтесь. Останетесь живы. Выдавать Советскую Военную Тайну тоже не требуется. Хотя на некоторое благоразумие с вашей стороны я всё же рассчитываю.

– А Жемчугов? – хмуро спросил Черток. – Его-то вы…

– Ну, Семён Моисеевич, – Гурьев вздохнул. – Вы уж извините, я ведь тоже живой человек. Каким это не покажется странным. А здесь – не охотничьи угодья для гепеушных палачей. Здесь люди живут, которых я защищать взялся.

– Но… Это вы его… так?

– Как? – с интересом посмотрел на Чертока Гурьев.

Черток не ответил, только дёрнул плечами, – мол, сами знаете. Гурьев кивнул и улыбнулся, как ни в чём ни бывало. И спросил:

– Так что? Принимаете правила, Семён Моисеевич?

– Принимаю, – буркнул Черток, по-прежнему не поднимая головы.

– Отлично. Насыщайтесь. День долгий.

Когда Черток наелся и напился чаю, Гурьев сел напротив, подперев голову ладонью:

– Бегать, как заяц, ведь не станете? Не солидно. Да и стреляю я недурно.

– Не беспокойтесь, – угрюмо сказал комиссар.

– Ну, идёмте тогда, голубчик.

Гурьев провёл его по всей станице, завёл чуть ли не в каждый двор. Везде их привечали – Гурьеву кланялись, кое-где – так и вовсе в пояс, на Чертока смотрели без радости, но и без злобы, – скорее, с любопытством. Комиссар, всё ещё не понимая, какую цель преследует Гурьев, взирал на всё удивлённо-растерянно. Посетили и школу, где дружно хлопнули крышками парт, вставая, ребятишки, и улыбнулась, зарделась и запечалилась при виде Гурьева юная и прелестная Милочка Неклетова… Закончив экскурсию, Гурьев снова привёл Чертока в штаб.

– А теперь, Семён Моисеевич, расскажите мне своими словами, что вы видели.

– Что?!?

– Я хочу услышать от вас, что вы увидели у нас здесь. Понравилось ли вам?

– Что… Что Вы хотите этим сказать?!

– Ну же, расслабьтесь, – терпеливо, как маленькому, сказал Гурьев и улыбнулся улыбкой многоопытного врача. – Просто представьте, что нет никакой войны. Ничего нет. Только то, что вы видели. Что вы увидели? Расскажите.

– Я не понимаю…

– Не нужно сейчас ничего понимать, – мягко сказал Гурьев. – Вот совершенно. Подумайте. Хотя у меня и не так много времени, я не тороплю.

Черток задумался. Его поразило то, что он увидел. Он увидел нормальных, здоровых, вполне добродушных людей, которые знают, зачем они живут. Не горят, а именно живут, – каждый день, из года в год. Крепкие, чистые курени, ухоженный скот, умытые дети, спокойный, достойный быт, достаток. Ни оборванных батраков, надрывающихся от непосильного труда, ни кулаков, мироедов-злодеев, ни бедноты беспорточной. Ни «белоказаков», ни разбойников ему не встретилось. Крестьяне как крестьяне. Живут только уж очень зажиточно. Собственно, Чертоку не так уж часто доводилось видеть в своей жизни людей, занятых крестьянским делом. Если откровенно, то практически не доводилось вовсе. Он был городским человеком, его детство и юность прошли в Могилёве – вестимо, не Париж, но всё же. Крестьянские парни, с которыми ему приходилось сталкиваться с той поры, как его бросили на укрепление партийного актива РККА, казались ему непонятными, недалёкими, он никак не мог подобрать к ним ключик. Хотя и старался. Он всегда старался делать то, что делал, правильно. А здесь… И эта учительница в школе. А Шнеерсон?! Просто поверить невозможно! И этот высокий юноша, – несомненно, враг, конечно же, враг, и враг убеждённый. А если он враг, если правда за нами – почему он тогда так спокоен и… И так красив?! И все они?! Да что же это такое, подумал Черток. Чего же ему от меня надо?! Кто он вообще такой?! Неужели…

– Я вижу, до вас начинает доходить понемногу, – тихо проговорил Гурьев. – Спросите себя, Семён Моисеевич, положа руку на сердце: есть вам, за что ненавидеть этих людей? Просто будьте честным. Здесь нет ни партийной ячейки, ни трибунала. Мы одни, и никто нас не слышит. Так что?

– Мне – нет, – откровенно признался Черток. – Но…

– Но?

– У нас нет другого выхода, – словно боясь посмотреть на Гурьева, заговорил Черток. – Партия и руководство Коммунистического Интернационала… Нам требуется современная промышленность, технологии. Нам просто необходимо это – любой ценой, и как можно скорее. Мы не можем больше плестись в хвосте индустриального мира. Чтобы создать первоклассную военную промышленность, мы вынуждены действовать только так и не иначе!

– А зачем вам военная промышленность? – ласково спросил Гурьев. – Так быстро, да ещё и любой ценой?

– То есть как?! – Черток посмотрел на него с неподдельным изумлением. – Как это – зачем?!