Текст книги "Девочка на шаре (сборник)"

Ночная жизнь Китежа

Исход из столиц в глухомань (считалось – к истокам) увлёк в последние месяцы стольких, что мог казаться модой; между тем сниматься с насиженных мест людей толкала всего лишь та или иная нужда: одни бежали от нищеты, другие – от разбоя, кто – за длинным рублём, а кто – за вольною волей, встречались тут и гонимые, и искавшие признания заслуг либо внимания к своим пророчествам, но большинство – просто хотели стать провинциалами. Об этом Лобунин слышал так часто и много, что когда и его, в отвлечённых рассуждениях тоже находившего вкус в звании, например, китежанина, но всё ж предпочитавшего на деле оставаться столичным жителем, вынудили к отъезду, он уже не счёл чрезмерною эту перемену; к тому же, перемены тотчас обнаружились в нем самом, в виде хотя бы новой привычки без надобности, словно от повреждения в уме, называть вслух имена существительные, некими списками, вовсе без сопровождения глаголами: древность, совесть, юродство… Знакомые, видя, что он придаёт этим словам вполне мистическое значение, стали говорить об его изгнании с пренебрежением: щуку, мол, бросают в реку. В действительности, однако, всё было не так просто, и, вступая в незнакомый город, Лобу-нин растерялся: он ожидал увидеть глушь, но не такую же, тем более, что кое – какие местные виды знал по иллюстрациям и кино; выйдя на соборную площадь и найдя её непривычно пустою, он нечаянно воскликнул в изумлении: «А где же массовка?»

Первый день на новом месте, как водится, проходить не торопился, и всё же Лобунин, расслабившись после дороги, опоздал с одним важным делом: не получил денег по дорожному чеку; дожив до сумерек, когда всё вокруг замерло в ожидании замечательного здесь явления природы, он от предчувствий и вовсе взвыл в полный голос: «Боже, до чего довела меня любознательность!» – хотя и любознательность была тут ни при чем, и жилище оказалось не хуже, чем он ожидал, представляя собою в меру убогий номер гостиницы «Садко» в том её крыле, что предназначалось не для богатых гостей, а для переселенцев, приглашённых городской управой будто бы для обретения свободы и достоинства, а на самом деле – для пополнения убывающего поголовья. Приезжие, соблазнённые посулами, искали здесь ощутимых вещей; за дивными местными пейзажами не приезжал никто, и если в дальнейшем Лобу-нин, забывшись, указывал на нечто приятное зрению или слуху, то обыкновенно встречал непонимание и даже отпор. Во флигеле, свысока именуемом прислугою приютом, естественно было бы найти изрядное общество, но Лобунин в первые часы своей новой жизни усомнился в существовании по соседству хотя бы единой живой души – такая стояла неприятная тишина, – отчего впал в настоящую панику, предположив, будто прочие отчаянные и отчаявшиеся люди, чей путь он намеревался повторить, сумели взятками или иными неправдами избежать отправки в это гиблое место, осев теперь в пристойных городах с трамваями, с протекающими в дождик цирками шапито на окраинах, со сплетнями в лавках и даже с ночными уличными происшествиями и оставив его, Лобунина, без надежды на поддержку хотя бы советом или примером. Он живо представил себе долгие будущие дни, когда работа валится из рук, а рядом нет его старого пса, любившего, если хозяин слонялся по дому без дела, усаживать того за письменный стол и самому ложиться рядом, и сырые ночи в полном одиночестве, и вечера – в общении с туземцами (те, известно, были молчаливы, как рыбы, и Лобунин думал, что нескоро научится понимать их подводное молчание, а тем паче молчать сам), а представив это – взвыл.

Тем не менее, объявиться сейчас незнакомцу, пусть и товарищу по несчастью, было бы некстати: брошенному нет проку от брошенных; если Лобунину и нужно было что – то от других, так только объяснения, куда и как можно здесь податься, чтобы развеять тоску. Упустив время до появления воды, когда ещё был открыт подъезд, он уже не мог перейти в главный корпус, где давеча, получая у портье ключи, заметил стопку проспектов «Ночная жизнь Китежа», но глупо постеснялся взять себе один. Без советов путеводителя нелегко было бы придумать развлечение, кроме, пожалуй, простейшего: выглянув в окно, Лобунин увидел стайку прехорошеньких русалок, направлявшихся ко входу в гостиницу; он ещё успел бы постучать в стекло. Впрочем, ему пока был недоступен и этот способ: оставшись без денег, он мог бы расплатиться с русалкой разве что чулками, неведомо как оказавшимися в его чемодане. Теперь уже посмеиваясь, он подумал, что вот – случай завыть снова, только что толку – без отклика; на людях же он постеснялся бы и, значит, опять выходило всё то же: лишь собственная собака поняла бы его, начав не подпевать вторым голосом, но – утешать.

Уже безо всякой иронии, а серьёзно, Лобунин попытался представить себе, как пёс отнёсся бы к русалкам: мог и не принять за людей. Он и сам считал их созданиями пусть и не богомерзкими, но явленными на свет помимо Божией воли; сущая ныне живность вышла некогда из ковчега, где находилось от всякой плоти по паре, но этим, здешним, как раз пар и не хватало. Возможно, их предки вовсе не поднимались на борт, а просто плыли за судном, либо их прародительницу сбросили с палубы за понятную провинность и она спаслась, попав в рыбью семью, – так с печалью подумал Лобунин; с печалью – оттого что снова вспомнил о собаке, словно бы сброшенной им со спасательной шлюпки, походящей из – за тесноты на подводную лодку, но в конце концов уткнувшейся в берег, где хватило бы места для тысяч пар.

Со псом всё было непросто: не будь его, не пришлось бы убегать и Лобунину. Началось с жестокого отстрела в городе собак – не только бродячих; мало кого удивляло то, что иной раз следом пропадали их хозяева. Некоторое время Лобунин ещё поиграл с властями в казаки – разбойники, но скоро неравная игра стала слишком опасной: всё чаще неприятности стали приключаться даже с теми собачеями, которые избавились от своих питомцев: их находили то ли по загодя составленным спискам, то ли по доносам. Ему пришлось скрыться, оставив собаку добрым людям в деревне, куда ещё не докатилась новая волна.

Пса он так и звал – Пёс, вопреки записанной в паспорте вычурной кличке; для него это и впрямь была собака с большой буквы, собрание всех собачьих и лучших человеческих черт – существо, с которым можно говорить по душам. Лобунин заранее рассказал ему об отъезде, ничего не утаив, – и тот, поняв и простив всё, стал увлекать хозяина на прогулки в места, связанные со своей молодостью, а позже по разным причинам оставленные вниманием: приходил туда и, огромный зверь, сидел в задумчивости, наблюдая и вспоминая – прощаясь навсегда.

Выйдя на площадку и свесившись над пролётом, Лобунин крикнул: «Есть кто – нибудь живой?» – и эхо, бесполезно обойдя этажи, возвестило о безлюдье; это был редкий случай, когда он пожалел об отсутствии соглядатаев. Публику, вероятно, можно было б найти лишь в вестибюле отеля, и Лобунин решил попасть туда во что бы то ни стало; всё, что пришло ему в голову, это испробовать пути через чердак и подвал. Без особой надежды спустившись по лестнице, он, к своему удивлению, нашёл вход в подземелье открытым и, опытный человек, усмотрел в этом неладное. Прежде чем войти, следовало подумать, как выйти: не ровен час, дверь захлопнулась бы или кто – нибудь запер бы её нарочно, а там и вода могла хлынуть с улицы в нечаянно разбитое им самим стекло под потолком – и, пошарив по карманам, Лобунин соорудил, что сумел, из скрепки и спичек.

Подвал, как и подобает, представлял собою анфиладу скучных помещений, служивших складами, раздевалками и мастерскими; пройдя их несколько, Лобунин попал в комнату, обставленную, словно дачная закусочная, дрянными пластиковыми столами с грязной посудой на них. Здесь его задержала, как задержала бы и почти всякого русского человека, находка едва початой бутылки – предмета, в его положении и состоянии необходимого. Его подмывало поспешить с добычей к себе, но он не смел унести чужое; с другой стороны, искать владельца не имело смысла – бутылка могла стоять здесь не первый день – и, собравшись двигаться дальше и уже нацелившись на боковую дверь, ведущую, по его вычислениям, в центральный подъезд, он сделал добрый глоток. Выпитое отдавало самогоном и мёдом, и он зауважал местных винокуров.

За дверью оказалась короткая лестница, выведшая его в ярко освещённый коридор, застеленный мягкой ковровой дорожкой и заканчивающийся справа зашторенным окном, а противоположным концом впадающий в вестибюль, куда и направился Лобунин, довольный тем, что шаги стали не слышны. Тотчас ему попалась стеклянная стена бара, но за нею было темно и пусто; пусто оказалось и в вестибюле, куда Лобу-нин, предварительно изучив его в удачно повешенном зеркале, вышел с величайшею осторожностью, чтобы не попасться на глаза портье; но и того не было на месте, а на шкафчике с ключами и стеклянной витрине с вожделенными проспектами висели замки. Необычная тишина стояла в доме, и только откуда – то из дальнего угла доносились вялые голоса; там, в углу, нашлась винтовая лестница вниз, на круглую площадку, вместившую крохотное кафе: стойку и два треугольных столика, за которыми расположилась давешняя девичья стайка. Девушки были невеселы, и беседа их то ли угасала, то ли никак не могла начаться. Спустившись было на несколько ступенек, Лобунин вспомнил о деньгах, вернее – об их отсутствии. «Так оно и лучше, – утешил себя он. – Утро вечера мудренее».

Крадучись, он вернулся в подвал, где первым делом снова приложился к знакомой бутылке. За этим его и застала появившаяся на пороге девушка в лиловом платье до полу, тонкая ткань которого в полутьме выглядела мелкой кольчугой. Лобунин решил, что она подглядывала.

– Ваше здоровье, – нашёлся он.

– Э, да тут осталось, – удивилась она. – А я несу ещё.

– Не пропадёт, – нахально заверил смущённый Лобунин, косясь на новую этикетку и думая, что удачно выбрал время для своей вылазки. – Я без спросу отпил, простите. Без этого не обойтись было: настроение, прямо скажем… Хоть вешайся… Впрочем, у вас, видимо – топятся. Завтра получу по чеку и отдам.

– А, пустяки. Нам продают со скидкой.

– И вы в одиночестве попиваете. Занятно.

– Денег же вы, может случиться, не получите и завтра. Знаете ведь, как это бывает в банках: то ревизия, то бандиты. Да что вы так смотрите? Я шучу, шучу. В крайнем случае вам дадут талоны на еду, а их и в баре принимают, и девушке можно заплатить.

– Спасибо, что просветили.

– Ваше счастье, что напали на меня: из других тут слова и клещами не вытянешь.

Взяв с незамеченной им полки стопку бумажных стаканов, она налила Лобунину:

– Выпейте, не то у вас такой вид, будто вы замёрзли или обижены и вот – вот зарычите. Да постойте, у вас ведь собака была, правда? Мне такие вещи видны. Была ведь?

– Какое там… – почуяв подвох, махнул он рукой.

– Что ж, вы правы, жизнь здесь подлая, и лучше поменьше рассказывать о себе: всё будет обращено во вред.

Ему вдруг совершенно ясно представились библейские глаза Пса, смотревшие с укоризной; Лобунин подумал, что перед человеком чувствовал бы свою вину не так остро. Привыкнув говорить (обычные в таких случаях слова), что потратил на воспитание Пса часть собственной души, Лобунин всерьёз полагал, что тот в самом деле был как раз этой самой родимой частью, только живущей опричь. Разделённые, они должны были погибнуть – понятно, кто раньше, оттого что собачий век недолог, – и только сейчас, возбуждённый выпитой медовухой, Лобунин, прежде, как и любой нормальный человек, отгонявший мысли о смерти, вдруг сообразил, что должен бы, напротив, просить её приближения, потому что первым, встретившим его на небесах, будет Пёс.

– Мне бояться нечего, – ответил он девушке, – тем более – сплетен в чужом городе. Всё, что можно было, я уже напортил себе сам – и не здесь.

– Вам нужны лишние неприятности? Да и вылазка в подвал… Не вы первый находите эту дорогу. Лучше не рискуйте напрасно, а забирайте обе бутылки и возвращайтесь домой.

– Домой! Впрочем, окрестность меняет цвет в зависимости от количества выпитого. А местное зелье и само окрашено прелюбопытно – наверняка врачует раны, утешает в скорби, молодит и предохраняет от сглаза, не так ли? Но я – то искал другого: хотел приобщиться к здешней ночной жизни. Жаль, не взял буклет – целая стопка лежала на стойке: надо же хотя бы по картинкам представить себе ваши злачные места: казино в аквариумах, фантастические подводные бордели…

– Вы нас переоцениваете: воображения местных жителей достало лишь на устройство ночной бани. В десять часов город уже спит, чтобы не видеть воды.

– А у нас в эту пору только жизнь начинается, – с тоской вспомнил Лобунин, не веря, что и сам когда – нибудь примет здешний распорядок дня. – Кто идёт к женщине, кто – на большую дорогу, а кто – просто посидеть с друзьями. С друзьями – это чтобы не пить, как вы, в одиночку.

– Здесь выбора нет, так что ступайте, ступайте. Это всё же казённое помещение. Ничего хорошего вы тут не высидите.

Уязвлённый, Лобунин подумал, что мысль о месте встречи со своей собакой пришла ему в голову неспроста, и следует приготовиться ко всякому; но он слабо верил в такую скорость развития событий, чтобы ему в один приём перенестись на небеса – да ещё и неизвестно, на небеса ли.

– Хорошо, – наконец согласился он, с неохотой поднимаясь и прикидывая, нельзя ли попросить девушку обслужить его в кредит. – Чтобы подвести черту, не стоило из одного опустившегося города бежать в другой. Здесь, вижу, всё идёт, как у нас, а мы – то в простоте своей представляли, будто местные жители едва ли не ходят вниз головой, как в Австралии.

– Главное, пережить первую ночь.

Но именно она и страшила Лобунина, вообразившего, будто забежал слишком далеко на север и ночь протянется полгода; с другой стороны, все эти долгие шесть месяцев он был бы в безопасности.

– Первая ночь – это звучит…

– Сейчас светает рано, – сказала девушка, откидываясь на спинку стула и так вильнув при этом всем телом, что Лобунин на секунду усомнился в назначении её лиловой чешуйки. – Вы понимаете, что я имею в виду? И всё равно, ни одна собака вас не найдёт.

«В том – то и беда, – едва не сказал вслух Лобунин. – Он же маленький и не может без меня. Однако нужно взять себя в руки: ещё немного, и я стал бы исповедоваться перед проституткой».

Он снова, назло ей, уселся – на край стола. В этот момент погас свет.

– Посидите спокойно, – вздохнув, велела она, угадав его намерения, – не то поколотите чашки.

Слышно было, как она шарит на полке. Потом чиркнула спичка.

– Это часто бывает, – объяснила она, ставя на стол свечу. – Отсыревают провода.

– Как бы тут не заплесневеть. Да, послушайте, а как же колокола? Их что, совсем не слыхать в окрестности? Из – под воды?

– Говорю же, светает рано, – уже не скрывая раздражения, ответила она. – Вы прямо как младенец. И деньги вам дадут завтра, а не через полгода.

– Да к чему тут… – раздражился и он. – Мне другое интересно: вечером – то, вечером случается, наверно, что народ не успевает разойтись из церкви? Так и молятся до утра? И людям ни поспать, ни присесть, и Господь обманывается их рвением?

– Вовсе даже и не Он может услышать молитву: никогда не знаешь, кто стоит рядом.

– И верно, мне боязно было бы молиться здесь… на людях.

«На русалках», – едва не сказал он.

– Вот и мне с ними совсем непросто, – согласилась девушка, испытующе глядя в глаза Лобунину. – Возьмите – ка вторую свечку.

Зыбкий огонёк в его руке не мог осветить углы, где теперь мерещилось самое неожиданное, и обратная дорога показалась Лобунину такой долгой, что он подумал, не заблудился ли. «Это тебе не крестный ход на Пасху», – сказал он себе, понимая, что никогда больше не пройдёт в полночь вокруг храма – если только безрассудно не вернётся к своему другу, возможно, ещё не поверившему в предательство хозяина; он уже не видел разницы в итоге – медленно пропадать поодиночке или неизбежно и самым странным образом скоро сгинуть вместе.

Комната приюта показалась Лобунину вполне уютной при свете свечи; тут в углах тоже скрывалось неожиданное, но такое, что живёт близ любого домашнего очага, не давая обитателям почувствовать себя одинокими. Глядя на живой огонёк, Лобунин не понимал человека, придумавшего электричество.

Девушка в витрине

В городах украшение витрин как действо занимает мало кого из торопящегося мимо народа; иное дело, если зеркальные плоскости, за которыми кто – то раскладывает подарки, сверкнут на фоне кудрявого сельского пейзажа – здесь остановится едва ли не любой прохожий, неважно, местный ли или из заезжих горожан. Так и один наш, наречённый будто бы Алексеем, случайный знакомец, успевший за сутки, проведённые на даче приятеля, приучить зрение к простым, в общем, предметам – сараям, лопатам, собакам и ботве, – задержал шаг перед внезапным после глухих заборов и зелёных канав окном универмага, а затем и вовсе застыл, когда там пошевелился манекен. Только постепенно обретя дар речи, Алексей ткнул в стекло пальцем и восхищённо воскликнул: «Тю! Как живая!» Босая девушка в джинсовом комбинезоне не отозвалась, хотя и в самом деле была живою, в отличие от двух соседок, вполне человекообразных, но по чьему – то изощрённому умыслу лишённых довольно важных принадлежностей, а именно – темечек; впечатление получалось такое, будто кто – то черпал компот, да потом забыл про крышки. Девушка выглядела прехорошенькой, и первым побуждением Алексея было подойти к ней с той стороны, из магазина, завести разговор, а там уже посмотреть, что из этого выйдет, но он вовремя сообразил, что для предполагаемых упражнений следует чувствовать себя в форме, его же сейчас смущала вечерняя нетвёрдость походки, а ещё более – рабочая, испачканная землёй и цементом одежда. Что ж, сегодня жизнь не кончалась: знакомый, которому он помогал давеча по хозяйству, звал приезжать и ещё, теперь уже просто в гости, и эту новую поездку Алексей как раз бы и мог использовать для того, чтобы завести приятное знакомство. Он не опасался снова принять девушку за манекен, хотя и не мог бы ответить, чем различаются их устройства, не снимается ли крышечка и у этой красотки – нельзя ли и у неё разжиться клубничным взваром. Окажись так, он не нашёл бы в самой придумке ничего диковинного, лишь поинтересовался бы способом исполнения; для этого стоило завтра зайти в больницу, поспрашивать, как они добиваются, чтобы вышло аккуратно – пилят или рубят? Если последнее – он знал добрый инструмент: тяжёлый нож с прямоугольным лезвием шириной с ладонь, секач.

Пока же, взглянув на часы, он увидел, что магазин вот – вот закроется и есть смысл подождать выхода продавщицы – нет, не пристать по дороге, это был бы провал, в таком – то виде, а, проследив, узнать, где она живёт, далеко ли от станции, и если далеко, то ничего потом и не затевать.

Девушка, между тем, задержалась за стеклом ещё и после звонка, перекладывая в витрине вещички и пристраивая на пустые головы уборы. Чтобы напрасно не мозолить глаза, Алексей отошёл подальше, за большой куст сирени; наблюдая оттуда незаметно, он заодно справил нужду. Задержка вышла ему на руку: прочие продавщицы, конечно же, спешили разбежаться пораньше, и у этой могло не найтись попутчиц; так оно и получилось.

Слежка оказалась делом нелёгким из – за того, что другого народу не попадалось на улицах, чтобы ему спрятаться за спинами, и Алексей был как на ладони; на всякий случай ему пришлось отстать так, что пропадало всё удовольствие. В конце концов, как и следовало ожидать, он её потерял – завернув за очередной угол, только и увидел, что сходящиеся в необитаемой перспективе линии заборов. Готовый к этому, он всё же обозлился, и не столько из – за самой потери (пусть не дом, но квартал, где она живёт, Алексей узнал), сколько оттого, что на всём пути не нашёл подходящего места для будущей засады.

Уходя восвояси, Алексей вновь достиг универмага на удивление скоро; это его утешило, словно уменьшив долг продавщицы перед ним, – выходило, что он забрался не в такую уж даль. Обезлюдевшая витрина выглядела диковато, и Алексея позабавили канотье на манекенах, не способные ввести его в заблуждение; определив для себя эту маскировку как обман трудящихся, он решил, что не только третья, неподдельная девичья фигурка здесь была – и была бы – весьма кстати, но и четвертая, мужская: он сам должен был войти в застеклённое пространство и прямо там стащить с девушки комбинезон вместе с трусиками; зеваки лопнули бы от зависти.

«Когда я вернусь, – предвкушая небывалое, пропел Алексей, – когда я вернусь…»

Пока что он возвращался – домой. Дачники тянулись в город, до отказа набив электрички. Не став протискиваться в вагон, Алексей расположился в тамбуре, сев на корточки; его забавляло, что другие пассажиры, тоже уставшие, упорно остаются на ногах. Но и ему самому едва не пришлось подняться, когда на следующей остановке вошли два не то студента, не то еврея; мало того, что они наткнулись на Алексея, так один из них вздумал ему же и выговорить: «Ты что, гадить, что ли, сел? Гадят у нас в сортире, в крайнем случае – в кустах», – на что второй отозвался, объясняя: «Смотри, здесь ясна тенденция: сегодня они сели на корточки – завтра пойдут на четвереньках. Если не вмешаться, послезавтра они вернутся на деревья». Алексей так и не смог решить, обидно ли для него сказанное; наверно, следовало бы потрясти за ворот того, кто ближе, да лень было подниматься. Его не воодушевило даже воспоминание о вчерашнем фильме с артистом Михалковым – «Уставшее солнце», кажется, – который от нечего делать пришлось смотреть у приятеля по телику и который понравился только презрением, с каким там вывели всю эту обрыдлую интеллигенцию. «Вот ведь и кино о них снимают, о шахматистах паршивых, – удивлённо подумал он теперь, – а всё, как с гуся вода».

Возможно, он и затеял бы сейчас возню, но подле стояли крепкие мужички, пусть и свои на вид, но вполне способные, сгоряча не разобравшись, его же и зацепить как зачинщика. Поэтому Алексей только плюнул вослед и, поёрзав, устроился поудобнее.

Один из этих соседей был, несмотря на жару, в берете и в пятнистой форме, якобы военной, но с чем – то вроде свастики на рукаве. Будь такая же нашивка и у Алексея, он бы не боялся никого, теперь же, бесправный, мог только про себя возмущаться преимуществами, какими почему – то пользуются новые фашисты. Если бы это зависело от него, Алексей всякому велел бы носить эмблемы – и уголовникам, и демократам, – чтобы люди добрые без труда понимали, кто есть кто, как в армии. Вообще, армия нравилась ему своим порядком, и он согласился бы служить снова, пообещай ему там деньги и хоть какую – то волю. Кое – кто, он слышал, так и устраивался, но вербовка происходила в неведомых местах, не касаясь Алексея или его знакомых; он даже не знал, где навести справки.

Пока же Алексей жил настолько без знаков отличия, что и сам о себе не знал твёрдо, кто он таков среди прочих; впрочем, он и не задумывался над этим – занятие было не из любимых. Гораздо приятнее, нежели рассуждать, то есть отыскивать по закоулкам и складывать одно с другим нужные слова, ему было представлять себе картинки на тему. Сейчас, например, он с вдохновением нарисовал в уме свой портрет – в спортивном костюме, зелёном с одной жёлтой штаниной и с нашивкой на левом рукаве – на фоне манекенов в окне универмага; картинка получилась такой живой, что Алексей непроизвольно потрогал свою макушку – убедиться, что крышечки откинуты только у кукол. Потом, развив сюжет, он получил ещё одно своё изображение – но в темноте и в засаде. Темнота, правда, получилась неполною, через неё назойливо проступали какие – то светлые глыбы, и когда он догадался напрячься, словно переключая зрение с дальнего на ближнее, то оказалось, что на уровне его глаз, всего в каком – то полуметре, маячат голые женские колени. Ногти на ногах соседки были ярко накрашены, как и у той, из витрины: она украшала себя, приманивая самцов, но наверняка подняла бы истошный крик, вздумай Алексей дотронуться. Так же она закричала бы, если б кто – нибудь сорвал стоп – кран и пассажиры, брошенные друг на друга, затопали бы по чужим ногам, по её ухоженным пальчикам. Алексей знал и ещё один способ остановить поезд, только для этого нужно было находиться не внутри него, а на твёрдой земле: положить на рельсы украденный или взятый взаймы манекен – машинист с ума бы сошёл, увидев за поворотом распростёртое на полотне тело. Сошли бы с ума и следователи, впервые столкнувшиеся со столь странным взломом, после которого и товары, и деньги остались бы на месте, а завмаг хватился бы лишь пустоголового манекена женского пола. Жаль, Алексей не представлял себе, из чего их делают: если лепят, как простые статуи, из глины или гипса, то утащить такое изделие было бы не под силу и двоим. По нему, лучше бы кукла была резиновой, со всеми подробностями, чтобы её вдобавок удалось использовать как настоящую женщину; владельца её, однако, подстерегала бы опасность: приятели, для которых ничего не жалко, стали бы просить куклу напрокат, отчего сам он рисковал бы заразиться, как от живой, да и ревновал бы, видимо, отчаянно.

По тамбуру прошёл шумок, каждый из стоявших над Алексеем слегка переменил положение, и женские коленки тоже аппетитно заколебались. Алексей придумал вскочить с корточек так, чтобы головой как бы невзначай поддеть юбку, но женщина, как нарочно, отступила на полшага, отодвинутая новым действующим лицом в чиненых сандалиях, и Алексей, подняв наконец взгляд, увидел, что она показывает билет контролёру. То же готовились сделать и другие, даже фашист, все трезвые, словно в будни: так поздно оторвались от грядок, что не было времени отдохнуть. Сам Алексей, изрядно хмельной, билета, как всегда, не брал и теперь, лишённый нашивок, оказался слаб перед жалким гипертоником в форменной фуражке. Ничего не оставалось, как уплатить штраф – меньше, чем за проезд в оба конца, но дело было не в деньгах, а в принципе: теперь всякий подумал бы, что он сдался, окружённый врагами – контролёром при исполнении обязанностей, дачниками, полуживой массой занявшими все мыслимые места в вагоне, высокомерными студентами, которых не достал плевок из пересохшего рта, и призраками милиционеров, вынюхивающих пьяных для получения откупа. Даже девушка в витрине была врагом – иначе он не замыслил бы на неё охоту. Все они наверняка ненавидели Алексея: пенсионер в фуражке, ставший его сиюминутным начальником, – как пошлого «зайца», дачники – как не имеющего дачи, как батрака, а не хозяина, женщина с ноготками и коленками – как грязного бродягу, студенты – сами сказали, как кого. В ответ он, справедливости ради, ненавидел их – за обратное. Противники обычно окружали его и на работе: одним следовало платить дань, чтобы не докучали, от других – утаивать часть товара и выручки, третьих – обсчитывать. Окружённому неприятелем, Алексею приходилось охотиться в одиночку. Ни в одном деле он не знал союзников – и тоска была неимоверная, – но лихорадочно старался обзавестись хотя бы завалящими, понимая, что одинокий волк напугает лишь одинокого, а стая страшна и толпе.

Никто не увидел в нем волка, он так и пошёл по улице не узнанным, словно тротуары кишели не людьми, отличающими себе не подобных по малейшим особенностям лиц, а манекенами. Чтобы эти чужаки поняли наконец его суть, не обойтись было без насилия – руки чесались ударить кого – нибудь встречного в живот или открыть у него крышечку: вот когда одни люди сразу стали бы зверьми, другие – людьми, а их копии вернулись бы за стекла магазинов. Пока же – он изумился этому открытию – в пространствах столичных витрин ему не попадалось наряженной куклы в натуральную величину, ей просто не нашлось бы места среди разбросанных товаров. Москва явно отставала от собственного пригорода.

Навстречу, глядя мимо, прогарцевала рослая девица на высоченных каблуках. Алексей не существовал для неё ни как волк, ни как дворняжка, ни как предмет обстановки; такое отношение немыслимо было со стороны мужчин, и Алексей вдруг понял, в ком заключено зло мира, бессмертное, как Кощей. Перед злом приходилось отступать – и в то же время дозволялось обладать им, не видя причины особенно выделять отдельных его носителей: в темноте все различия исчезали.

Между тем, путешествие закончилось, пусть и с задержкой из – за того, что дверь долго не открывали – быть может, по ту сторону не слышали звонка. Когда же он ударил ногой и отсрочка истекла, то увидел перед собою жену – в фартуке, потную и с ножом – секачом в руке.

– Явился, – презрительно бросила она. – Где тебя носило два дня?

– По морям, по волнам, – без улыбки, нагло ответил Алексей.

– Он ещё шутит! Я – то думала, на брюхе приползёт, а он – волком смотрит!

– Нормально смотрю, – остывая, пожал он плечами. – А где был – да нанялся в субботу убирать витрину, заработался, обо мне забыли и заперли на ночь. Хорошо ещё, удалось перебраться в винный отдел.

– У неё и заночевал, – поняла жена.

Алексей задумался, пытаясь вспомнить, отчего и в самом деле не остался ночевать в витрине.