Текст книги "Девочка на шаре (сборник)"

Эффект отсутствия

Ожидание реформ побуждало заняться и собственным делом, и он долго носился с планом открытия в славянской столице Гайдар – парка по образу и подобию лондонского – вовсе не ради того, чтобы высказывать там свои мысли, а лишь полагая, что хорошо бы дать такую возможность другим. Власти не могли бы помешать этому в наше замечательное всякими попустительствами время; мешали только законы природы. Как известно, публика в Лондоне имеет обыкновение слушать речи, возлежа на хорошей травке, и ещё лучше известно, что для доведения травки до нужной кондиции её надобно стричь в течение трёхсот лет – на это, понятно, не хватит никакой жизни (её, впрочем, не хватает ни на что, особенно при вечных на оную поползновениях).

При нашей бедности достало бы не то что газона, а хотя бы невытоп-танного пустыря, но ведь и того, по определению, не могло сыскаться в Москве, и Бабадаев уже был готов махнуть рукой на свою выдумку, когда вдруг, заехав в малознакомый район, увидел из автобуса невероятный пейзаж, какой, он подумал, нормальному человеку может только присниться под пятницу. Этот странный, а в будущем лунном освещении, видимо, и жутковатый вид произвёл на него такое впечатление, что прежний замысел устройства говорильни немедленно смешался с новым, пока ещё смутным, но и неистребимым.

Перед ним в необоснованном разрыве между кварталами лежал сдобренный убогой речкой огромный кусок пустой земли – очевидно, как неуверенно определил наш городской житель, заливной луг. Задним планом служил акведук, сработанный ещё рабами Рима (кем же ещё?) и настолько соблазнительный для съёмок, что никогда не попадал в кадр, даром, что неподалёку располагались и большая студия, и даже институт, где обучались режиссёры и операторы кино.

Путь по солнцепёку до римского водопровода оказался не таким коротким, как показалось с дороги, и Бабадаев, разомлев, едва не решился искупаться в речке; к счастью, встречный мужчина, удержавший от того же шага свою собаку, образумил и его. «Вся шерсть вылезет», – объяснил тот, и Бабадаев – внял. Вода, между тем, выглядела вполне чистой, позволяя в подробностях видеть хранящиеся на дне детали машин, железные койки, куски кладбищенских оград и мотки проволоки – всё ж не колючей. Наивная тропинка уводила вдоль берега под мрачную арку и затем в кусты, за какими в темноте пристало бы затаиваться злоумышленникам. Бабадаеву вспомнился старый фильм, в первых кадрах которого человек шёл в тумане, ночью, по зловещему болоту, между торчащих коряг и голых извилистых стволов, и опытные зрители ждали, что его вот – вот убьют, но (именно так) проходила томительная минута – и его убивали. Потом там же шёл второй, и всем казалось, что уж этого – то убьют точно; но застреливали и его, и похоже было, что ни один актёр так и не доживёт до начала действия. Вот и сейчас Бабадаев предчувствовал, что очередной герой, пройдя тропинкой, исчезнет навсегда. Чтобы подтвердить или опровергнуть это, неизвестная девушка, обдав французским ветерком, удалилась за акведук, не удостоившись нападения, но Бабадаев, глядевший вслед не мигая, лишь умом понимал, что видит её сию секунду, но не мог отделаться от ощущения, что её там, за аркой, вовсе нет, что зримое – обман и лишь отсутствие – правда. Он внезапно понял, что в этом месте ему следует поставить статую знаменитого палача, неожиданную для тех, кто, наслушавшись вольных речей, вздумал бы расслабиться на лоне природы. Он и сам толком не объяснил бы своей затеи; просто для Гайдар – парка до сих пор не нашлось не только лучшего, но и никакого места, а скульптура палача сама по себе так и просилась встать возле мрачного пролёта, за которым так трудно воспринималось всё живое.

За статуей дело не стало. Их ещё десятки оставались в городе – и каждая лгала. Прообраз представал перед зрителями то хитрым дедушкой, то управдомом, что, собственно, и требовалось в прошедшие времена, и Бабадаеву непросто было придумать нечто, перевёртывающее эти представления – не вкладывать же было в кулак изваянию топор, хотя как раз этот инструмент более прочих подходил к родным российским условиям и даже, выскальзывая из протянутой вперёд руки, напоминал бы о знаменитом предвидении классика, сообразившего, что осуждённые не избегут усекновения голов хотя бы и скрывшись с планеты. Будь Бабадаев космонавтом, ему особенно страшно было бы столкнуться на орбите не с чужим аппаратом, а с колуном; его ужасала картина – окружённое облаком невесомых брызг крови, несущееся в чёрной пустоте орудие мясника.

Статую – небольшую, в человеческий рост – пришлось похитить: Бабадаев, даже имей деньги, не знал законных путей её приобретения;

впрочем, некую сделку всё равно пришлось заключить – такую, что впоследствии никто не понял, отчего это однажды ночью из ворот захудалого заводика выехал трактор с прицепом, в котором покоилось накрытое брезентовой простынёй тело с указующей на звёзды рукою. Очертания таинственного груза вызывали у редких прохожих на удивление одинаковые восклицания: мечта импотента.

Погрузку начали при полной луне, что делало тайное явным, но стоило тронуться в путь, как погода переменилась: небо затянулось тучами и, высасывая из урн мусор, во все стороны подул ветер. Сначала мало кто обращал внимание на медленную, словно похоронная, процессию – малолитражку с синей милицейской мигалкой (купленной на рынке), трактор с прицепленной платформой и дребезжащий суставами подъёмный кран, – но шквалистому ветру удалось откинуть край брезента, и голова палача заблистала, отражая фонари. Первым её заметил недреманный страж порядка. Козырнув изваянию, он осведомился у водителя, что да почём, и, узнав приблизительно, побрёл от нечего делать рядом, не решаясь поправить простыню. Он не сделал этого и позже, при появлении антагонистов – двух бритоголовых пареньков, только что творивших в тени нечто подозрительное то ли с пьяным, то ли с кем. При виде человека в форме они повели себя умно, не бросившись наутёк, а, наоборот, поспешив навстречу и нагло осведомившись, не нужно ли чем помочь; узнав, кого везут, они вмиг посерьёзнели.

Скоро вокруг прицепа собралась порядочная компания – причём таких людей, что редко попадаются заполночь на улице: тут шагали и пенсионер в похоронном костюме с орденскими ленточками, и фотограф с аппаратом без вспышки, и мать с ребёнком на колёсиках, и юный критик общества – единственный, кто оказался здесь если не к месту, то хотя бы ко времени; все, кто встретился, те и пошли, кроме одной скучавшей возле гостиницы проститутки, которую позвали нарочно, но в ответ узнали, что она с этим истуканом рядом и не сядет…

Одобрял ли прежде кто – либо из них казни, осуждал ли хотя бы в душе, не имело значения, оттого что боялись расстрела и те, и другие – настолько, что не решались пинать и дохлого льва; страх вынуждал их наблюдать за церемонией до конца, провожая монумент столь торжественно и скорбно, словно гроб близкого человека. В медленном шествии чувствовалось, при безлюдье и во мраке, что – то мистическое; повези Бабадаев статую днём, не вышло бы ровно никакой демонстрации.

Демонстранты обыкновенно не терпят соперников и с подозрением относятся к зрителям; наши – и в ночи старались заслонить главную фигуру от черных взглядов, при этом не бездействуя и в прочем: старый большевик, например, составлял список попутчиков, надеясь, что они образуют костяк какой – нибудь будущей организации, страж порядка на ходу располагал этот костяк в строй, лишённый освещения фотограф вхолостую смотрел в видоискатель, юный критик сыпал политическими и похабными анекдотами, варвары копили силу и только женщина с коляской в сомнении всё норовила пристать к обочине.

Речи, помимо анекдотов, велись разнообразные, но, как заметил невольно внимавший им из автомобиля Бабадаев, то и дело обращавшиеся к теме былых гонений, причём в такой странной тональности, что постороннему уху могло почудиться их одобрение. Между тем, затеянное Бабадаевым дело должно было бы, по мысли, послужить как раз обратному, и статуе предстояло встать так и в таком месте, чтобы прохожие люди не вспоминали, а сейчас же забывали палача напрочь. Об этом хорошо думалось – и мелочи вырисовывались – в машине, но стоило, наскучив сидеть под синей мигалкой, вылезти и пройтись немного с примкнувшим народом, как намерения тускнели, а свободные соображения словно бы вязли в клею; тогда он начинал беспокоиться за ребёнка в коляске – не надышится ли тот липкой гадости, не наслушается ли ненужного. Мать, видимо, опасалась того же и, отвлекая, всё заводила песенку – колыбельную, бывшую уже не по возрасту, едва ли не оскорбительную для подросшего человечка: «…не ложися на краю: придёт серенький волчок и укусит за бочок».

– Привозят на Новодевичье троих, – продолжал свои истории критик общества, – русского, китайца и англичанина, выгружают из катафалков…

– Вы хотели рассказать о Мавзолее, – напомнил страж.

– Передумал, – вызывающе рассмеялся критик. – Решил, что не все поймут. Там, впрочем, тоже пляшут на могиле – негр, русский и, конечно, еврей. Вам должно быть всё равно, о какой могиле слушать, содержание – то одно – кости да черви. И то сказать, не любо, не слушай, а врать не мешай.

– Врите дальше.

– Да уж перебили. Что – то нынче плохо выходит: говорю одно, а слышится другое.

Бабадаеву слышались шаги Командора и тяжело – звонкое скаканье, и он нервничал, опасаясь, что дед в чёрной паре или страж в фуражке спровоцируют какую – нибудь мерзость – они – то не осеклись бы на полуслове, как понятливый критик, а гнули бы своё, не обращая внимания на расходящиеся круги. К счастью, до места оставалось всего ничего: машины уже свернули с проспекта, и Бабада-еву стало безразличным настроение демонстрантов: через несколько минут тем предстояло, пройдя под акведуком, потерять силу толпы и, значит, влияние на сюжет; он знал, что сколько народу ни пройдёт на ту сторону, там будет безлюдно, однако вышло так, что не прошло нисколько: увидели приготовленный пьедестальчик и сгрудились подле, так что на дальней стороне безлюдно не стало, а осталось. Соответственно и маленькая бабадаевская толпа осталась толпою и затеяла, по природной склонности, митинг. По проекту Бабадаева фигуре следовало восстать перед аркой, указывая через неё рукою на вторую, пока тщательно оберегаемую от обсуждения, часть композиции, но большевик с ленточками, по незнанию усмотрев в такой позе – спиной к народу – нелепость, потребовал повернуть монумент к пустырю – хотя и не проведал ещё о Гайдар – парке. Публика горячо поддержала его (кто ради порядка, кто – для интриги), скандируя: «Ли – цом, ли – цом!» – и Бабадаев спас положение лишь случайно: беспомощно сославшись на утверждённый проект. Кем, чем, когда утверждённый – уточнять не понадобилось, это слово само по себе оказалось волшебным, и люди, уже готовые было к бунту, теперь кинулись помогать.

Назад они, включая нарочно мешкавшего фотографа, уехали на освободившейся платформе – тракторист торопился, – а Бабадаев, оставшись в одиночестве, перешёл на вторую, скрытую за кустом площадку, где из припрятанных загодя заготовок быстро собрал изящное сооружение в виде буквы Г – классическую виселицу. К ней и простёрлась рука палача, который при жизни работал другими орудиями, но теперь либо изменил привычки с возрастом, либо просто указывал нищим последователям путь, более для них экономный.

Светало быстро, и Бабадаев опасался, что его обнаружат раньше времени. К окраске статуи он приступил уже при солнце – мазал её чёрной краскою, чтобы не блестела; виселица же была окрашена ещё накануне, дома. Никто ему не помешал, и, оглядев своё произведение с земли будущего парка, автор увидел, что оно хорошо – не бросается издали в глаза, не докучает вблизи и вместе с тем разумно замыкает пространство, давая понять, что крамольные разглагольствования прекрасны, но всему на свете есть предел. Фигура недвусмысленно приглашала экскурсантов познакомиться с прописным Г, но стоило бы им поддаться, как, по мере приближения, сначала статуя, а затем и буква потерялись бы, не вынеся соперничества с римской громадой. В таинственных кущах терялись бы и прошедшие под аркой ораторы парка, словно не было вовсе на свете ни их, ни города, а существовали только ядовитая речка и кусты, за которыми кто – то кого – то подстерегал.

С лёгкой душой Бабадаев побрёл восвояси.

До открытия парка – с трибунами, кассами тотализатора, пивными и общественными туалетами – оставались ещё месяцы, а пока что утром на пустырь (или заливной луг) пришли жители выгуливать собак. Забредшие за акведук не обратили внимания на новые предметы, но прочие, стоя от нечего делать на пешеходном мостике, углядели вдалеке виселичку с понурым телом Бабадаева.

Похороны меня

Вышло так, что умер я, не дождавшись славы, отчего в день похорон был в смятении, не понимая, сокрушаться ли о прошлом, о будущем ли. С настоящим обстояло проще, из – за его неспособности изменяться, как к нему ни относись; оно, к тому же, изобиловало неожиданными подробностями, которые следовало запомнить, потому что такие вещи случаются раз в жизни.

Сама по себе известность никогда меня по – настоящему не интересовала, теперь же наша с нею разобщённость обернулась тёмною стороной, и Дом литераторов отказал в помещении для панихиды. Это – проза смерти, и о ней не стоило бы говорить, когда бы не очевидные для моей карьеры последствия. Будь гроб выставлен в писательском клубе, в траурный зал могли бы заглянуть на огонёк, по пути в ресторан, какие – нибудь важные лица – глядишь, к слову и слово за слово, договорились бы об издании моих сочинений. Так нет же, прощание с телом состоялось в больничном морге, в нелепом, похожем на бокс гаража отсеке, где совершенно исключались нечаянные встречи неблизких покойному людей. С близкими же как раз происходило непредвиденное.

Плача получилось предостаточно. Женщины способны плакать даже на похоронах посторонних, куда попадают по обязанности, и щедрые слезы новоиспечённой вдовы никого не удивили. Точно так же никого, кроме вдовы, не удивила печаль нескольких неизвестных здесь дам, неведомо как прознавших о церемонии; кроме одной, все они в своё время были связаны со мной лишь платоническими узами, но близки мне более прочих. Совсем не в такой обстановке я хотел бы с ними встретиться; предваряя протесты нашедших тут плоскую шутку, спешу заявить, что оскорблён пренебрежением к своей последней воле: вопреки моим многим, когда между строк, а когда и прямым пожеланиям, меня не стали отпевать в церкви (дети, правда, пытались настоять, но не сладили с большевистским напором старших). Вообще, всякие похороны следует устраивать до смерти, чтобы усопший имел возможность проследить за исполнением собственных распоряжений;

я, например, не только заказал бы церковную панихиду, но и похлопотал бы о месте на деревенском погосте, и отверг бы мраморную плиту в пользу креста. Главное же – я быстро, по горячим следам, добился бы посмертного издания хотя бы избранных своих работ, ведь кончина писателя – самый благоприятный момент в его биографии. Кроме меня самого, сделать это оказалось некому: при жизни я не сумел назначить себе душеприказчиков, наследники же не годились для такого дела никоим образом, оттого что моё сочинительство считалось в доме блажью, и теперь, избавившись от него самым радикальным путём, семья жаждала общепринятого покоя.

Не будем говорить о вдовах, но вспомним, что между женщинами считается более достойной та, чей муж богаче; никакие их или их супругов добродетели – ни ум, ни, тем паче, таланты – в расчёт не принимаются (так в армии шофёр генерала всегда стоит на голову выше полковничьего шофёра). Поэтому нечего искать сподвижниц среди жён, поэтому и не будем говорить о вдовах. Незавиден удел быть женой неизвестного писателя, вдовой – тем более, и такие женщины предпочитают стыдливо умалчивать о профессиях своих супругов, последние же иногда так до конца жизни и не понимают, как навредили себе, заключив брачный союз. Вообще, браку напрасно придаётся преувеличенно мистическое значение – как, впрочем, и похоронам. В действительности похороны – это лишь досадное нагромождение непривычных забот и расходов. Чтобы избавиться от негодной вещественной оболочки бывшего члена семьи, надобно соблюсти множество условий и условностей; в том же, что попутно делается для сохранения следов отлетающей души, у нас наблюдается полнейший произвол. О самой душе знают лишь то, что ей надлежит являться в старый дом на девятый и сороковой дни; только в день погребения ей уделяется толика внимания, выраженная в поднесении стопки хлебного вина со ржаным ломтём на закуску. Мою – угостили тем же самым, начисто забыв, что врачи не разрешали мне, после инсульта, ничего, кроме коньяка; понятно, что эта водка осталась нетронутой.

Выпивке в народе тоже придаётся мистическое значение; в моем перечислении это уже третий пункт, и непредвзятые критики могут попенять мне за то, что я зря валю всё в одну кучу, однако иначе нельзя было бы объяснить, почему две из незнакомых другим собравшимся женщин мало того, что позволили себе прилюдно всплакнуть, но и явились затем в дом на поминки. Вдова, по привычке предположив скандал, еле сдержалась, чтобы тотчас не поинтересоваться их историей, – быть может, и спросила бы, не исчезни те после первой рюмки.

Они ушли одновременно, но так и не перемолвившись между собою ни словом и не узнав о некоем общем для них знаменателе: молча спустились в одном лифте и на улице разошлись в разные стороны, словно ничто не связывало их в этом мире (возможно, так оно и стало теперь). Мне доподлинно известно, что всё пошло бы иначе, сойдись они не в гараже, а в церкви (я не оговорился насчёт гаража, потому что, когда молчание и слёзы в морге были соблюдены, обморок одной из этих двух замят, а речи неродных иссякли, прямо в зал вдруг въехал, пятясь от снегопада, автобус с разверстой для поглощения меня задней стенкой; здесь легко предположить и дальнейший конвейер): после отпевания в храме они безошибочно потянулись бы одна к другой, угадав сходство судеб. Каждую в отдельности я всё собирался просить позаботиться в случае чего о моих делах – собирался, но не успел. Я и сейчас затруднился решить, за какою проследить до конца, и в итоге остался в неведении относительно обеих.

То и дело забегая вперёд и в стороны, я невольно уклоняюсь от главного рассказа; похоже, что он так и не запишется за ненадобностью. Похороны пугают, пребывая в неопределённом будущем, но теряют своеобразие и забываются, отойдя недалеко в прошлое. Они имеют смысл единственно в момент совершения, в сей минуте, повествование о которой невозможно физически, и остаются из – за этого собственностью покойника. Он один имеет возможность наблюдать за последним спектаклем сколь угодно долго – не заботясь при этом о сохранении приличного выражения лица: оно скрыто под гримом, наносимым для театрального представления; самочувствие под этой маской интересно лишь ему самому, и он долго ещё живёт этим маскарадом, музыкой Шопена и анекдотами в задних рядах, воспринимая происходящее сейчас как праздник.

Не стоило бы рассказывать пребывающим в унынии о своём празднике, который не омрачила ни неопределённость дальнейшей судьбы, ни сюрпризы из прошлого, свидетельствующие о тесноте мира. Для моего удобства впервые сошлись в одной точке мысли чужих друг другу людей, сделав меня центром своего притяжения; странно, что, приняв это как должное, я не испытал полного удовлетворения; наверно, моё тщеславие умерло вместе со мною. Гораздо больше мне понравилось, что в единственной точке пространства сошлись и их тела и я смог рассмотреть оные так подробно, как никогда прежде. Так я открыл, что старший из сыновей знаком с одной из тех печальных женщин, которые пришли сюда, как чужие и как бы на ощупь, – так близко знаком, что чмокнул её в щеку. Рассеянно улыбнувшись в ответ, она отвернулась ко гробу; на кладбище она не поехала, затерявшись в окрестностях морга.

Все эти будто бы посторонние женщины уходили по – английски, не прощаясь; зато говорливы и оживлённы оказались мужчины. Оживлённы – в настоящем тексте звучит нелепо, оттого что относится не ко мне, а к людям, живым и без того. На эту игру слов никто из них, литераторов, не обратил внимания – по той причине, что они лишь считались профессионалами, будучи занесены в списки и платёжные ведомости, но оставались равнодушными и к словам, и к играм, отчего, усвоив, что и зачем надобно писать, никогда не имели понятия, как. Именно об этом, приятно меня поразив, неожиданно заговорил человек, которого я видел впервые; он же напомнил публике об общем долге передо мною; нужно было подумать, соглашаться ли с этим, но тут был хорош поворот сюжета: понадобилось всего лишь умереть, чтобы из почтенного должника превратиться в почётного кредитора.

Наше государство более или менее искренне любит только тех, кто успел умереть; мне не хочется додумывать мысль до конца, решая, есть ли это проявление русского характера или последствие правления варваров (второе, разумеется). Если верить надгробным речам, я стал наконец любим, и это меня устроило. Я стал любим вне семьи более, нежели внутри, – меня устроило и это, оттого что в моём новом качестве семья стала излишня. Отныне я могу считать себя холостяком или многоженцем, всё равно – это более не имеет значения даже для меня самого: нынче все равны передо мной, различаясь лишь отношением к наследству. Потеряли также значение и чувства, связывающие их – симпатии и неприязни. Важным осталось то одно, что я умер в России, где давно уже почитают только мёртвых.