Текст книги "Выйти из повиновения. Письма, стихи, переводы"

1981 ДЕКАБРЬ-2

…Сегодня еще позвоню тебе для уточнения, но иллюзий не питаю: видимо, действительно отказ. Я хочу, чтобы ты поговорила на эту тему при личной встрече спокойно и обстоятельно. Насколько могу понять, к делу подошли поверхностно и совершили грубую ошибку. Надо ее теперь же исправить. Ведь я поехал с Борей ради его лечения. Поиски места, формальности устройства, оплаты и т. д. оказались – и это нормально – довольно долгими. Могу сказать даже, что весь подготовительный период – без моей энергии, знания языка и многочисленных, на всех уровнях, друзей, – затянулся бы еще на месяцы и месяцы. Ты вообще ничего бы не добилась. Само лечение – длительное, очень длительное! – стоит (для нас) чудовищных денег. Вопрос недавно решен самим министром.

Наконец лечение начато. И это не интернат (таковых не существует, насколько я знаю, есть лишь жуткие – как везде – maisons de foux), а «дневная клиника» (вместе с занятиями и пр.). Т. е. Боря проводит там 6–7 часов, а затем возвращается домой. Дома он остается в субботу и воскресенье. Что же, я должен прервать достигнутое с таким трудом и немедленно вернуться в Москву? Или бросить больного мальчика на произвол судьбы? Чередоваться с тобой – нереально, надо же видеть вещи трезво. Да и не сможешь ты без меня (язык, друзья и проч.) справиться с трудной повседневностью, помогая Боре. Зачем же тогда было огород городить? Зачем выносить первоначальное решение? Тут нет ни малейшей логики… Если не считать таковой закоренелую паранойю. Нет даже и тени разумного расчета. Твое присутствие необходимо (на продолжительное время) по мнению всех специалистов, независимо от направлений и методики. К проф. Томатису – на него очень рассчитываю – без тебя (и тестов с тобой) не могу даже обратиться. Сделано было разумное и хорошее дело. Спасибо. Но зачем же теперь его разрушать и доводить вполне понятное ожидание до точки кипения? А потом, видите ли, мои реакции нехороши…

Ведь, скажем прямо, пожертвовал многим личным, не только работой, чтением, нормальной жизнью в родной среде, не мог даже увидеть папу, проститься с ним… Слезы наворачиваются. И даже если приедете (приедете!) – все равно многомесячная разлука. Мы могли бы искать наилучшую помощь Боре 8 лет назад, когда Рене Шар приглашал… и Боре было легче помочь. Нет, довольно валить с больной головы на здоровую. Никто не поймет.

А «понять» хотят многие. То, что ты знаешь о моих друзьях, писателях и других, – лишь малая крупица. И поверь, нет никакой рекламы, ни саморекламы, которые мне ненавистны. Просто так получается. Даже Рене Шар удивлялся: как это я «собрал» людей, которых и тут почти никто не видит. Все заботятся, помогают: и Жюльен Грак (для Р.Ш. он чуть ли не «призрак», а со мной – участливый товарищ), и Грин (особенно; как он всегда радуется моему приходу! Единственный из живых – в Pléade[5]5
  Классическая «Библиотека плеяды» в издательстве «Галлимар».


[Закрыть]; любой министр тотчас ему отвечает); и Мишо (советуюсь с ним и о Борьке; его оценка мне особенно дорога – колючий! И если он надписывает мне книгу «au poete admirable»[6]6
  «Восхитительному поэту» (франц.).


[Закрыть], это взвешено и продумано; к моему мнению он, впрочем, тоже весьма прислушивается), и Жан Кассу, мой нынешний сосед (который за свою долгую и бурную жизнь перевидал едва ли не всех замечательных людей этого века и был в самой первой группе Сопротивления вместе с Вильде и Левицким), и другие, помоложе, особенно Деги и Жак Дюпен, которого полюбил. Кстати, «его» галерея наприсылала мне, кроме великолепных альбомов, кучу афиш-литографий, вплоть до огромных – целая выставка. И вот что удивительно: Боря в восторге от Пикассо, Джакометти и особенно Брака – птицы… Жак дружил с Джакометти и дружен с Шагалом, но особенно с Миро. Если бы мог оставить на кого-нибудь Борьку (увы, вряд ли), съездил бы повидаться с Миро.

Странно мне было на выставке «Париж – Париж» в центре Помпиду: повсюду мои друзья и знакомые; фотографии, книги, рукописи, голоса – и живопись. Хотя выставка, откровенно говоря, скверная. Понж* (с ним тоже виделся) – рядом с Шаром; а ведь Рене теперь к нему… Ох! С Бонфуа* я встречался перед каникулами; он мне тоже оставил кучу книг в Mercure de France – своих и полного Жува*. Но как бы преодолевал я мучение жизни без Мориса? Убежден: он – из глубочайших мыслителей (нелепое слово!) этого века, а в 5–6 книгах – из самых изумительных и нужных писателей. Пишет мне регулярно, часто – дружба поразительная-пронзительная! Кто знает, когда-нибудь эти письма будут читать. Как и переписку с Рене Шаром (мне уже говорили… просили); все же и последнее, месячной давности, его письмо было чудесным; и о тебе – нежно… И надписи на книгах прекрасные. Скоро увижу Моник и ее мужа, который – уже писал тебе – был в Сопротивлении вместе с Миттераном. Тоже много помогли. Уже рассказал об отказе.

Да, список могу еще продолжить, и ведь чихать на «знаменитость»; сколько чудесных «безвестных» друзей, о которых и не писал тебе. И все это при моей трудности и требовательности, от которых никуда не деться. О Боре, о тебе знают все; не только в писательском, художественном, но и в официальном мире. Поверь. И многие тебя заочно любят и ценят.

Все, о ком пишу и о ком не пишу, будут меня спрашивать… Немедленно оповещу об этом сомнительном (мягко выражаясь) решении. Что ж, неужели теперь сворачивать лечение? Без тебя оно невозможно… Да и, черт подери, почему это я не могу, прикованный теперь особенно к больному сыну, провести пару месяцев с женой и младшим мальчиком? Что это за дикость такая? Что тут экстраординарного? В чем и для кого угроза и опасность? Нет, довольно мямлить.

Все здесь сказанное можешь изложить тому, кто умен и поймет. По-моему, самоочевидно. Я ведь и в ОВИРе тоже говорил о твоем возможном приезде; и они восприняли эту возможность спокойно, сказали: «Поговорите в консульстве…» В консульстве я говорил – отнеслись с пониманием. Вот с продлением в феврале будет сложно, однако что же делать? Уже начато лечение, уже отпущена министром сумма на первый год… отступления нет. К послу, что ли, пойти? Тут лучше понимают положение, в т. ч. и значение этой истории. Но ведь решается в Москве… экая нелепость. Посмотрим. Как аукнется… Вот так!

Стараюсь держать себя в руках; жду новостей. Но этим уже занимаются, не сомневайся! Экий бред…

P. S. Проблема – весьма серьезная – еще вот в чем. Курс лечения займет, вероятно, несколько лет. Первый год – решающее испытание; он выявит дальнейшие возможности. Как же быть? Мне теперь говорят, что консульство не может, не вправе продлевать срок «гостевого» приглашения более чем на год. Т. е. в феврале возникнет труднейшая ситуация. Как быть? Как решить этот вопрос по-человечески, без ненужных осложнений и законным образом? Повторяю: Бориного лечения я не прерву, сделаю для него все возможное (как он надеется, ты не можешь себе представить), но и никакого разрыва не ищу, без Москвы, без привычной жизни, среды и работы не мыслю себе существования… Как это было все годы – вопреки многому. А здесь – несмотря на редкостное дружеское окружение и проч… Могли бы понять: для такой позиции нужна исключительная, более чем недюжинная твердость и сила. Вспоминаю стихотворение Ахматовой*… Подумываю даже: нельзя ли и здесь (пока) заняться какой-то работой для «Прогресса», «Худ. лита», или лучше – библиотеки рядом – для «Лит. памятников»? Учти: по истечении года здешнего пребывания возникает и проблема московской прописки. Таковы удивительные и не мною выдуманные порядки.

Пишу обо всем этом, чтобы ты знала: 1) как обстоит дело, с полной трезвостью; 2) потому что никогда не любил скрытничества и игры в двоедушие; 3) чтобы ты при первой возможности (она, я уверен, представится) изложила все это, даже зачитав мною здесь написанное. Добавлю только, что отправляясь с Борей в поездку, не мог предугадать, насколько все окажется трудным и, главное, какого времени потребует. Да, нелегко, но это так. Мою волю ты (не ты одна) знаешь; можешь на нее полагаться вполне. Спи спокойно, живи спокойно.

Матери – нежный привет.

Понж Франсис (1899–1988) – французский поэт и эссеист. Автор книг «На стороне вещей», «Гвоздика. Оса. Мимоза» и др. Участник французского Сопротивления.

Бонфуа Ив (р. 1923) – французский поэт, прозаик, переводчик, автор книг о Рембо, Миро, Джакометти. Вадим перевел его стихотворение «Лампа, спящий».

Жув Пьер-Жан (1887–1976) – французский писатель-мистик, автор романов «Пустынный мир», «Приключения Катрин Кроша».

…стихотворение Ахматовой… – «Не с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам…», июль 1922 года.

1982 ЯНВАРЬ

Были мы с Борей на изумительной выставке старинной живописи. Коллекция Тиссена – кажется, вторая в мире по значению (среди частных) после собрания английской королевы. Бесподобный Карпаччо: одна из лучших его работ. Сказочный Балдунг Грин (женский портрет). Феерический Гварди: ничего подобного (жанр turquerie[7]7
  В турецком стиле (франц.).


[Закрыть]) я не видел. Прекрасный Рюисдаль: зимний пейзаж (очень Боре понравился). Прелестнейший Лонги – воздушный! Два первоклассных Ватто. Ранний и поздний (!!) Эль Греко. Божественный Ван Эйк (два «скульптурных» панно). Изумительные женские портреты Альтдорфера (редкость у него) и Мастера из Нюрнберга. Два отличных Каналетто. Итальянские примитивы, особенно Джованни Паоло (!!!). Магический Петрус Кристус. Очень хороший Лука Лейденский. Мощный мужской портрет работы бургиньонского мастера. Отличный (но не из лучших) Кранах. Неописуемо дивный, полный смысла натюрморт Кальфа (ах, какая красота и тайна!). Очень хороший Зурбаран, и Гойя, и Мурильо, и Тициан, и голландцы, и Фрагонар, Буше… Если будет время, еще раз схожу. А затем накормил я Борю (ну и аппетит!) и себя, вернулись домой и, чуть отдохнув, отправились кЖюльену Грину. Ели сладости, Боре пора было домой, я усадил его в такси… По приходе к Грину, Боря сразу же попросился пописать, куда (в туалет) и был препровожден академиком. Грину глаза Борины понравились. Но разговор, как сама понимаешь, был односторонним. Все о том же: перспективы, устройство…

Поверь, никакой особой «полноценности». И вот другая сторона медали: Борино молчание, вытягивание каждого слова клещами, неумение писать (в его портфель боюсь заглядывать), грязь, пыль, абсолютный его паразитизм (никогда не сходит в магазин, я устал просить и злиться), хаос в «доме», солдатские койки – и неизвестность, неизвестность, неизвестность… Бессонница! Полуживой (но взвинченный – отлично!) договаривался сегодня с Мишелем Деги и еще кем-то о предстоящей беседе. Первую запись, возможно, сделаем 27 января (!) – в таком случае позвоню вам (Андрюше!) прямо с радио. Постараюсь выражаться осторожно, однако… Да, Ириша, не в Боре только дело – я отказываюсь быть покорной пешкой в их злодейской игре. После того, как тебе отказали… Не «дави» и не «нажимай»… Ты знаешь мое упрямство (и упорство) в главном. С эмиграцией практически не вижусь, но не потому что так кому-то приятно. Французский круг тоже чрезвычайно сузился. При всей внешней общительности одиночество дьявольское – но оно же бывает и счастьем. Думаю, Морис бы меня понял – и так, кажется, больше других понимает, но не видя… Прислал новую книгу*: сборник всех своих текстов (разных лет, я их знаю и люблю) о Кафке – и «сквозь» Кафку… Если можно «сквозь» эту сумрачную стену одиночества. Сопроводив изумительно нежным и преданным письмом. С Мишо, при его внимании и порой (чувствую) восхищении – да! – такие отношения невозможны. Гляжу на фотографию Кафки (с собакой, в шляпе – знаешь?) на обложке и думаю о том, почему назвал его «Франтишек»: Милена! Написал Морису.

Да, одиночество и мучительно, и зубодробительно, но я его не боюсь… Если могу ему отдаться в бессонные ночи. Увы, в нынешних условиях ничего невозможно. И ведь скоро год! Пока ответа нет… До сих пор неясно, согласится ли Димитриевич* на сотрудничество. Если нет, М.В. Синявская* готова – считает весьма выгодными условия (собрано немало). Но тогда уж мне надо попытаться собрать полную сумму, чтобы издать за свой счет (не хочу под их маркой). Для Андрея Синявского я «заумный». И т. д. Кому нужно? Ответил Феликсу Ингольду* (нем. переводчик) на вопросы по поводу «Еще одной вариации» и еще раз скажу: такой силы в русской поэзии не было десятки лет. Поймут когда-нибудь, но не эти чурбаны. Боюсь, что перевод будет страшен.

На улице теплынь: почти весна. Но я-то… Вот только что (ночь!) завтрак Боре приготовил.

Нет, Ириша, что бы ни было, сейчас я в Москву не возвращусь. И поэтов Pléade переводить не буду. У каждого свой выбор и своя дорога. Не суждено мне превратиться в Отара* и тем более, в Евтушенского. А ты, пожалуйста, не паникуй: до сих пор все происходило законным порядком. Если Борю для длительного лечения устрою, тогда и вернусь, невзирая на неминуемые и непредсказуемые опасности. Но не раньше. А как мне тяжело без вас – ты знаешь, не стану повторяться. И тем не менее: при известных условиях сама Москва предпочтет компромисс. Поверь. Больной мальчик; требуется многолетнее лечение; все необходимые бумаги налицо… Поверь и не поддавайся шантажу. Тут ведь кто окажется покрепче, тот сумеет «продержаться» до последней минуты. У меня единственный козырь: мое пребывание здесь (сиречь «руки коротки»), А терять мне (в обычном смысле: «нормальная» жизнь в Москве, дальнейшие поездки…), в сущности, уже нечего: поздно. Да, потерять могу вас – на долгие годы. Но в случае компромисса этого не произойдет.

Так что не паникуй. Спокойствие (вещь, впрочем, неровная), но зато: «И оттуда летит ко мне братик со дна голос забытого и съеденного и пещерного» – это хорошо!

А по телефону ты будь осторожней. Не ставь мне вопросы в лоб. Не пугай! Ведь буквально хожу на острие ножа (а Мориса я тебе цитировал: «По натянутому канату над пропастью»). Доверься моему инстинкту… А судьбе моей довериться не призываю, т. к. не имею ни малейшего права, да и сам с ней в деликатнейших отношениях. И помни: ведь хочу вернуться! Уже потерял многое, но… бабушка, она сказала надвое… Погоди!..

У Грина Эрик подарил Боре симпатичную и простейшую китайскую (вроде китайской) пейзажную забаву. Сегодня третий день, а штука эта так и осталась в мешке. То же и с игрой, подаренной Жераром на Новый год (т. е. на Рождество). Я несколько раз спрашивал, не согласится ли отдать Андрюше. «Нет, пусть тут побудет». Сама понимаешь… Но при этом гуляет, ходит в кафе: все это для меня внове – и радует. Тоже денежки нужны… Насколько могу понять, первая (из главных) задач в центре – Борю приручить; лишь потом может (надо, чтобы он заговорил) начаться психотерапия. Кажется, постепенно приручают. Боре там – в противоположность московской школе – нравится. На лошадь сел! Но условия нашей жизни, без тебя и при моей взвинченности, никак не способствуют успеху. Все это можно было предвидеть; Баранес выражался точно и ясно еще весной. Теперь и он, психиатр, знает, чего стоит мне все это предприятие. «Стоит ли вам ломать свою жизнь?» – «Но она ведь как будто изначально поломана… И не может не быть рискованной». Amor fati. Нет, чересчур красиво.

Договорился с Мишо: встречусь на днях. Как он умен – биологически! И какое отношение к поэзии! Могу сказать твердо: он на 100 лет моложе едва ли не всех современников моего и более юного возраста. Эх, если бы он перевел кое-какие вещи! Думаю, что и «Отправляю навечно» было бы ему под силу: нашел бы французский эквивалент. Кому он хочет показать мою поэзию? «Да, он русский знает хорошо, но давно не был в Москве». Так что дам ему «Ты и я» (как он просил) и «Еще одну вариацию» и «Отправляю навечно» – и, м. б., «Облака». Вот с Мишо, за редчайшими исключениями (когда он слишком недомогает и колюч), общение действительно полноценное и насыщенное. Он-то знает, что такое (прости за парадокс) «и звезда с звездою говорит». Но еще раз повторю: эта насыщенность (изредка… вздох – выдох) только мне и обязана.

Ах, как хорошеет Париж под солнцем. Сена, стены домов напротив, нежность и свет! Опять в магазин… Там безумец какой-то, начитавшийся «Юманите»… Польша, заговоры, мировая война… Ни к кому не обращаясь, сам с собой. Безумцев, самых разных, тут масса, повсюду. А страх войны вырос в огромной степени.

Вернулся после разговора с тобой (потом и с Аней поболтал). Ох, как это мучительно и противно: взвешивать каждое слово и каждую ноту – в нестерпимой разлуке. И не слишком жаловаться, и взвинтить себя, чтобы почувствовали (уверен, что теперь слушают) – не сдамся и шантажа заложниками (вами!!) не испугаюсь. Ибо делаю то, что считаю нужным: не более и не менее. Борька только что лег. Смотрю: занимался Эриковым подарком. Улыбается, настроение «неплохое». Аня права: что страшно в этом (том) режиме – будущее детей. А если подросшего Андрюшу пошлют усмирять очередную Польшу или Афганистан? Ох… не знаю. Расстаться с Россией и начинать здесь новую жизнь не готов. Но если придется… Будем надеяться, что визу продлят, что Борю устрою, что вернусь – и не разможжат мне голову.

В метро полно забулдыг. Клошары. Безобиднейшие. Хуже другие (я пока не сталкивался). То и дело встречаешь русских.

На выставке, в кафе, в метро. Советских узнаешь почти наверняка.

Никак не дозвонюсь Ленэ*. Его ассистент приглашал для беседы… Но это на окраине «Подольска». М. б., Степа подвезет. Ленэ остался коммунистом, хотя все отлично понимает. С министром здравоохранения в самых лучших отношениях, а потому многое может.

В нашем Сите масса израильтян, которые, кстати сказать, мирно и даже дружески уживаются со всевозможными арабами. Кого только нет! Американцы, итальянцы, иранцы (многие – в эмиграции), шведы, датчане, японцы (и японочки!), а также французы. Кое с кем познакомился у телевизора. Про поляков писал. Есть и югославы, и болгары (!), но советских нет. Есть несколько русских. Но мои общения поверхностны; здороваюсь, иногда поболтаю 2–3 минуты. Приглашать к себе никого не могу; в 9 вечера у нас отбой. На столе у меня – груды бумаг и книг; с трудом разбираюсь, многое теряю безвозвратно. Книг, афиш, альбомов, пластинок столько… что с ними делать, если все же вернусь? На кого можно рассчитывать? Как ты убедилась по опыту – не на кого.

По этим бесконечным письмам ты должна была почувствовать не только мое страдание без тебя, но и вообще меру моего одиночества. Это ведь не пустые слова. Были бы силы – стоило бы предъявить вексель московским садистам поименно. Однако пока сил нет, да и стоит ли? Нет правых, нет виноватых. Мстительность никогда меня не обуревала, и не понять мне этой погони за «преступниками против человечества». Понимаю, впрочем (рассудочно), что это необходимо бывает для «очищения социальной совести». Как и смертная казнь (которую принять не могу), какой требуют отцы и дети невинных жертв. Злость у меня есть, а временами и ненависть, но жить ими я просто не умею (было бы легче). Что буду делать завтра, послезавтра? Без вас – каюк. Подождем. Насчет лета – решение твердое. (Мишо, кажется, хочет меня переубедить – хотя вообще-то советов давать не любит.)

Виноват я перед тобой, это знаю. Вверг тебя своей дичайшей судьбой в совершенно не нужные тебе пропасти. Иначе, пожалуй, поступить не мог. С какой стороны ни взгляну – отказываться не от чего.

Спасаюсь в кино. «Extraterrestre»[8]8
  «Инопланетянин» (франц.).


[Закрыть] Спилберга не смотрел, ну его… А вот только что видел американский фильм, который тоже побивает в Америке все рекорды по числу зрителей: «Офицеры и джентльмены». Казалось бы, элементарно (и все же не примитивно), «чувствительно» (и все же не сентментально) – во славу военной муштры и армии (и все же не о том), в прославление беззаветной любви с первого взгляда (и все же…). Казалось бы… но, во-первых, закон этого (так сказать) искусства выдержан безупречно – ритм, монтаж, перспектива, да и актеры прекрасные (и красавцы не смазливые; во Франции таких, особенно мужиков, не сыщешь!), а во-вторых, какая поразительная витальная сила! Глядишь и думаешь: велики еще нутряные ресурсы у этой Америки, которая издали кажется временами загнивающей огромной клоакой. Такое кино (подумаешь, кино!.. Но за ним-то что?) возможно теперь только там. В сущности, все европейцы относятся к Америке с тайным ужасом, с восхищением, с брезгливостью – но всегда не без зависти. Тут и зависть к уникальной демократической системе… Однако прежде всего к витальности («мощь» – другое дело). Безработица там чудовищная, провинциализм, какой тут в самой глухой дыре и не снился (много рассказывали)… Но! но! но! Не сентиментально, не примитивно и не о том именно и только в силу великого напора жизненной энергии. Слава ей! Если есть энергия, остальное рано или поздно приложится. Тут я буддист. Об этом и тебе писал. Европа давно устала, хотя сила инерции велика и силенки еще есть. Россия же видится загнанной, полудохлой конягой… Какие ей еще Кубы, Афганы и прочие Эфиопии? Ей бы отоспаться сотню-другую лет! А потом еще сотню годочков поесть досыта! Но нет больше ни сотен, ни, быть может, и десятков… Вот и гонят ее, еле дышащую (зато ракеты и танки дышат!), на убой и погибель.

Кто об этом тут знает? Кто еще – тут или там – с такой остротой чувствует? Сказать надо печатно… Да разве мне позволено?

Для меня совершенно очевидно: сверхвооружение и шантаж (равно как и внутренние крутости) связаны именно с этим полудохлым состоянием, с одышкой, с отечностью лица и бессильной ползучестью движений. Если сравнить энергетически, толковать (даже с оговорками) о возвращении к сталинским методам и энкеведистскому государству было бы слишком легкомысленно и произвольно. Движение такое есть, но в 20—30-е годы население исчерпало свои возможности биологической мутации. Крестьянство истреблено или «переварилось» в городе, кто был ничем, тот стал всем или кое-чем. Насильственные миграции и дополнительные национальные смещения крайне маловероятны. Верхушечная каста (2–3 миллиона) тоже окончательно закостенела и не позволит «резких движений». Так что поползновение к террору останется поползновением; в энергетическом отношении нынешнее советское население никак не сравнимо с 30-ми годами: некуда! Не о сроках говорю… Кому ведомы сроки? И не об итоге… Его не вижу – разве что в последнем клокочущем котле. Да только не стоит об этом без меры тревожиться: голубь Яшка выручит*.

Что же касается нынешнего вымирания, надо же было так постараться! Россия ведь всегда была (вопреки Розанову, да и мне, дураку) страной, народом бездонной энергии. Апатия – явление относительно свежее. А пассивность, фатализм, терпение ни в коем случае энергии не противоречат. Не о том я тут говорю. В лучшем русское всегда скажется. Тургенев – «Конец Чертопханова», а не кисейные барышни. Настоящий Розанов обжигает, а не шепчет в бороду Синявскому. И наш моцартианский кудесник Батюшков сходит с ума и пишет Нессельроде грозное слово уязвленной чести.

Собственных «достижений» я не преувеличиваю, но если они есть, искать их надо именно здесь… то, что ты именуешь «яростью». Хочу об этом потолковать с Мишо: он поймет. И НИХ поймет; если хочешь, прочти.

Перечитав все это, думаю, ты удивилась бы, если бы этот фильм увидела: «ничего особенного» – давняя кинотрадиция (тем лучше), с изрядной долей современной брутальности (к месту) и более или менее современного эротизма (но с какой свежестью, силой, тактом – все «на месте» и «к месту»!). Но мне много не дано – и много не надо, чтобы думу думать. К тому же, признаюсь, ударило по самому больному месту. Ибо стал я подобен кое в чем моему бедному стульчаку Васильку*.

…Послезавтра Андрюшин день рождения. И не могу позвонить… Ох! Получили ли два письма с поздравлениями?

Еще раз подумал о «читательском возмущении» (письмо Панасьева в «ЛГ»*). Не уверен, что там они оставили мысль о моем приручении или же (если буду брыкаться) примерном наказании. «Вы не хотите отрекаться от вашей поэзии? И не надо. Напишите просто: находясь на Западе, я поступил легкомысленно, напечатав свою книгу в эмигрантском издательстве. В чем горько раскаиваюсь…» Ничего больше не надо. Каинова печать и соответствующая отчетность перед сатаной. После этого кое-какие переводы и отверженное прозябание. В противном случае возможны: 1) изгнание наше (наилучший выход); 2) множество кар… Вплоть до меткого удара свинчаткой или чего-то другого в этом роде. На выдумки они горазды. Был тут недавно случай с советским инженером, приведший Мориса (и других тоже) в ужас. Инженер проходил тут (в какой-то фирме) шестимесячный стаж. Поступил в больницу (посольские привезли) с семью ножевыми ранениями. Объяснение посольства (и сам горемычный): «Не мог больше оставаться без жены и сына и хотел покончить с собой». Семь ножевых ранений! Странный способ самоубийства и более чем странная попытка избавиться от тоски по родным.

Впервые за долгое время выспался и взялся за свои многолетние наброски (уйма!). Есть отличные, в том числе и короткий текст, обращенный к Цветаевой. Надо его быстро доработать и вставить в третью книгу (год с лишним назад написано). Нет, русское слово никогда меня не покинет, где бы я ни был. Да только —

 
Под небом Франции, среди столицы света,
Где так изменчива народная волна,
Не знаю, отчего грустна душа поэта
И тайной скорбию мечта его полна.
 
 
Каким-то чуждым сном весь блеск несется мимо,
Под шум ей грезится иной, далекий край;
Так древле дикий скиф средь праздничного Рима
Со вздохом вспоминал свой северный Дунай.
 
 
О боже, перед кем везде страданья наши
Как звезды по небу полночному горят,
Не дай моим устам испить из горькой чаши
Изгнанья мрачного по капле жгучий яд.
 

А. Фет. 1856 год

Со Степаном недавно говорил по телефону о происходящем в России… Увы, еще раз убеждаюсь, что и он не понял этой страны. Легкомысленный подход, в сущности. Надо обладать изрядной долей катастрофического сознания, чтобы такое осознать. Но подобное сознание до крайности редкостно. Оно может быть врожденным или благоприобретенным, но узнаешь его всегда за версту Поэтому говорю с Морисом и рад даже помолчать с Мишо, а например, с Деги только о пустяках… Как сквозь ватную стену. Сознание это, Ириша, – судьба; и вовлекает оно в свой круговорот самые обыденные крохи повседневной жизни, приобретающие весомость метеоров и падающих звезд. Живущему рядом нелегко такую метаморфозу «переварить»; еще звучат у меня в ушах твои диатрибы, но виновным в этих крохах свинцовых себя не чувствую, только в судьбе, которую тебе навязал. С любовью, порою. Со страстью – навязал!

Без Андрюши увядаю, без тебя свет не мил.

Прислал новую книгу… – Речь идет о сборнике «От Кафки к Кафке», вышедшем в 1981 году.

Димитриевич Владимир — директор издательства «L’Age d’homme» в Лозанне.

Синявская Марья Васильевна (она же Майя) – издательница журнала «Синтаксис» (и владелица одноименного издательства), печатала две книги Вадима Козового, «Прочь от холма» и «Поименное».

Ингольд Феликс — немецкий поэт, перевел стихотворение Вадима «Еще одна вариация», опубликовано в журнале «Akzente».

Отар — кинорежиссер Отар Иоселиани (р. 1930), живший в 1981 году в Сите-дез-ар.

Ленэ — известный французский психиатр, сторонник «антипсихиатрии».

…голубь Яшка выручит. – Отсылка к стихотворению Вадима «Котел» («Поименное»),

…стал я подобен… бедному стульчаку Васильку. – Речь идет о персонаже стихотворения Вадима Козового «Судьба» («Поименное»),

Панасьев (он же Поносюк) – автор «запальчивого» письма в «Литературную газету» в одном из октябрьских номеров 1982 года по поводу переводов Вадима Козового из Рембо в книге «Гаспар из тьмы» («Наука», 1981). Скорее всего, это письмо было сфабриковано КГБ, дабы «припугнуть невозвращенца».