Текст книги "Выйти из повиновения. Письма, стихи, переводы"

1982 ИЮНЬ

Ириша родная,

Борька на 3 дня укатил с Жераровым семейством за город. Надо срочно сделать еще несколько переводов (и доработать прежние) – не сплю, глаза на лоб лезут. Богач-издатель (ультрасноб) буквально сошел с ума от нашего предложения. Он и Жака ценит чрезвычайно. Но Мишо-Бланшо! Такое ему и не снилось. Так что рвется немедленно начинать. Будет огромное (по размерам) издание – как литографии Мишо, которые у нас (у меня их – в т. ч. гораздо более сильные – штук 50). Через пару дней все окончательно обсудим с Мишо. Но тексты не готовы.

Еще одно. Согласился (после мучительных колебаний) перевести «ТРИ СЕСТРЫ». Деньги!! Еще и проценты буду получать с каждой постановки. Театр знаменит. Вслед за Греноблем покажет пьесу на авиньонском фестивале, а потом в Парижском дворце Шайо (!). Если получится (надо заострить текст), откроются иные, еще неведомые возможности. Но отдых – ноль. И если не устрою Борьку… В понедельник, видимо, подпишу контракт и, возможно, получу аванс.

Да, а книга будет двуязычной. Очень важно! Печально только, что невозможно перевести самое сильное: «Еще одна вариация», «Отправляю навечно» и т. д. (Может быть, согласиться включить немецкий перевод? Сувчинские уверяют: отличный!) Книга Ник. Ив.* вышла. Я обеспечу ей достойную рекламу, и пусть не злится на предисловие. Скажи ему.

Жак надписал только что вышедшую книгу (тексты о живописи): козовойщина – en pleine kozovierie exaltés. «В угаре козовойщины!»

Киса, отнесись к происходящему стоически. Пусть они понервничают. Ты прекрасно знаешь: я не сдамся. И практические проблемы постараюсь решить наилучшим образом. Целуй моего красавчика. А я – тебя.

Да, прятанье (все это) головы в песок, а ведь без преувеличения – страшная у меня жизнь. Для истории литературы, психиатрии, физиологии – и тоталитарных режимов – великолепный пример! Страшная!

Мишо и впрямь настоящий друг. Если сбудется то, что он мне обещал (косвенно – в разговоре с Жаком), будут деньги на полтора года жизни. Что заплатит мне издатель – неведомо (плюс 10 или меньше экземпляров). Но Мишо получит треть (т. е. примерно 30 экз.) и собирается отдать мне львиную долю (примерно 25). Тираж – примерно 100 экз. Один экз. может стоить и 10 тысяч (и меньше гораздо, и больше).

Цена зависит от количества литографий, которые согласится сделать Мишо. Потом буду потихоньку (с помощью Жака и других) распродавать. Завтра иду к Мишо. Хорошо, если бы он сделал не одну, а несколько цветных литографий. Цена сразу подскочит.

Получился настоящий сборник. Потом можно будет издать его в обычном виде (с дополнениями).

Издателя Мишо к себе не пустил («Я у себя не принимаю»): сам к нему пойдет. Возможно, и я. Плохо без машинки – друзья выручают.

Морис снова переработал свой текст. Он тебе, кстати, еще раз написал. Его дружба – какая! – редчайший, необыкновенный дар. И поэзию мою он, как и Мишо, почувствовал. Он ведь скуп на пышные фразы – не стану и я повторять то, что он написал мне и обо мне. А русские? Ну да, Ник. Ив., Сувчинские… Вот и все.

Прочти «Les ravagé»* Мишо: у нас есть (им надписанное) отдельное издание. Вошло в последний сборник. По рисункам душевнобольных. Местами просто гениально: и сколько щедрости, какое вживание и сострадание. Без слюней, но… Язык – чудо ритма и меткости – поэзии. Говорю это без экзальтации (и не «потому что») – много раз перечитывал.

Да, это роскошное издание будет двуязычным (повторяюсь).

Пичкаю Борю фруктами – горы! В конце месяца он на неделю «выедет» со своим центром в Бретань. Вскоре поедем с ним на разведку – смотреть место, где, быть может (???), удастся его устроить. Если… то он и август с ними (подростки «с проблемами») проведет в деревне. А июль – со Степой. А я – с Чеховым. Степу и Анн не видел 2 месяца. Телефонное общение – они заняты! Если бы хоть один раз выспаться!!! Не вру: с кучей таблеток – 4–5 часов сна, не больше, хоть ты лопни. И поэтический азарт! Помнишь? Мог бы уже целую книжку на русском написать…

Кисанька, никак не могу тебе позвонить (недоразумения), да и времени – ни секунды. С Борькой – его молчание и стопроцентная беспомощность рядом – тяжело: ад! Временами. Спать даже времени нет. Духота дьявольская. Без конца хлопоты насчет Бори, родительские собрания, встречи с врачами, звонки (автомат), беготня…

Над переводами работал как зверь. Ура! Мишо в восторге. Я ему читал (он просил) как когда-то Ник. Ив-у. Это было 3 дня назад. («Ты и я» – мой перевод: пляшет.) А сегодня мы были у издателя. Мишо пришел первым и, кажется, наговорил обо мне черте что: мол, гений и т. д. Издатель – сноб и богач – весьма симпатичен (Мишо приятно удивился; на лестнице признался мне: «Я всю ночь не спал. Готовил отповедь»), сверхлюбезен. Само присутствие Мишо привело его в восторженное состояние. Показал нам один из перлов своей богатейшей коллекции: гранки «Le coup des dé» («Бросок костей») с обильнейшими пометками и заметками Малларме. Меня приглашает обедать (т. е. ужинать) «по-семейному» – и чтобы обсудить конкретные детали. Хочет записать мой голос!!! (Мишо, что ли, наговорил обо мне?)

Долго (всю ночь – в пяти экз.) правил чудовищно напечатанную рукопись. 1 экз. – Мишо, 1 – Морису, 1 – себе. И еще Жак, Мишель. Впрочем, машинистка Береса перепечатает – учитывая все мои «капризы».

Мишель Деги поражается моей энергии. «В самом критическом состоянии вы имеете право не отчаиваться». А положение-то и впрямь критическое во всех смыслах. На июль Борька пристроен (Степан). А дальше? Сегодня позвонил Жоржу. Он может взять Борю к середине августа. Я вообще отдыхать не буду (м. б. на 2–3 дня съезжу в июле к Жоржу) – к середине августа надо перевести Чехова (покажу ему кузькину абсурдную мать). Уйму вещей надо Борьке купить к поездке (15–26) в Бретань (плюс 450 франков). Увы, я именно в эту неделю буду проходить очередные легочные исследования (и анализы – в 8 утра!). А на след, неделе у них встреча с американскими школьниками (с которыми весь год переписывались). А 12-го (суббота) мне обязательно надо присутствовать далеко от Парижа на свадьбе Присциллы С. (она у тебя была) – я и не знал, что она графиня. Так мне (и моей русской книге) помогла, и вообще весьма симпатичная. Друзей много – и необыкновенных. Верный Трак (театр – ему благодаря) и т. д. «Экспресс»? Нет пока времени.

…Быт! Чтоб он сгорел. Даже сегодня, без Борьки (у Степы), после встреч с издателем, с Мишо… Ты бы сошла с ума при виде всех этих магазинов… овощи, мясо, фрукты, пироги, мороженое, смеси – все! Сверх всего! На все нац. вкусы… И в каком месте! L’lsle Saint-Louis – одно из красивейших в Париже; да, город красив местами до безумия – привыкнуть невозможно… Хотя приедается все – и особенно эти толпы, стада, тысячи, миллионы туристов всех мастей. Приедаются – быстро! – и магазины: нет времени, а изобилие требует времени.

Переводы дорабатываю – яростно. Так французы не переводят (т. е. re-creation[13]13
  Воссоздание (франц.).


[Закрыть]). Мишо сначала говорил: штук 12; нет – в два раза больше (33 или 34 страницы) плюс русский текст, плюс литографии, плюс, м. б., Морис; в таком случае, по совету Жака, переведу еще – двуязычное же! Выбор вещей определялся возможностью перевода и звучания (пусть «странного») по-французски. «Книга» – «проходная» (ты, небось, и забыла) в «Грозовой отсрочке», а по-французски я ее так закрутил… Вот какой порядок: «Сваленный дуб», «Имя неуловимо», «Откуда взялось», «В путь» (Андрюшке), «Нет прощения», «Ты и я», «Среди хохота облаков», «Книга», «Себя ли ради» (Морис любит), «Ты все еще впереди», «И наконец», «Прочь от холма» (2 фрагмента – «Я провел эту жизнь…», «Не люби работу…» —

Мишо в восторге), «Мы видели», «На правах одуванчиков», «Твое крыло», «Он» (опять же выбор Мишо, но больше всего ему по душе «Ты и я»), «Мелом и грифелем», «Узко – не разминуться», «Дорогу!» (Ник. Ив.), «Ни цветов, ни венков», «И наш гроссбух» (здорово вышло no-франц.), «И тайна» (вместо «Ярость и тайна» – чтобы не злить Шара), «Одиночество» (блошка Марьянушка – неописуемый конец).

Только сейчас удосужился заглянуть в Парископ. Бездна отличных фильмов и кинофестивалей. Сегодня мог бы и пойти – еле жив… С туристическим сезоном киноразнообразие (скажи Мелетинскому) резко возрастает. Фестиваль Бунюэля, Бергмана, лучшие фильмы Хичкока, американцы всех эпох, «Лосей» (Лоузи) и т. д. Даже фестивали китайских фильмов и Кончаловского. Порнографии не видал. Не интересует.

Степан может взять Борю только 11–12 июля. А мне надо перевести Чехова (плюс мое, дополняю, плюс, м. б., «Экспресс» и др.). Есть ли какая-нибудь эволюционная польза в Борином посещении лечебной школы? Не знаю; не думаю. Ему там хорошо, безусловно. Но состояние… статики. Плюс молчание, хотя не «пришиблен», с редкими «да» и «нет», «ничего», «неплохо», «все-таки». Я схожу с ума… Место там отличное: чего только они ни придумывают! Предстоящая неделя – встречи (в том числе театр и ресторан! – вечером) с американскими школьниками (целый год переписывались). Но, насколько понимаю, очень трудно дался Боре переход в среду иноязычия. Плюс отсутствие дома (и мне-то каково…). Плюс (м. б. главное) ты и Андрюша. Живи мы тут, разумеется, он продолжал бы посещать этот центр (и, возможно, началась бы терапия) – да и с Томатисом, профессором, что работает с «голосом больного», попробовали бы, и в других местах (и в Швейцарии есть идеи… – и в США, и в Израиле). Но нужен дом и минимальная устроенность. После того, как тебя не пустили, какая-то сокровенная струна во мне оборвалась. Нет, с этими подонками жить невозможно. Ни малейшего компромисса! Режим… Теперь думаю вот что: если тебе снова откажут, надо перейти к следующему этапу – ты напишешь заявление Брежневу с просьбой о выезде навсегда. Без криков, без истерики, но твердо: нет выхода, сын лечится в дневной клинике, муж болен туберкулезом и т. п. Я со своей стороны приложу все усилия. Такой оборот дела позволит и французам (уж я постараюсь) действовать более активно. Миттеран все же поедет в Москву… Ты мне, ради бога, не напоминай о советских порядках. Я их знаю. Но не принимал и не приму никогда. И не отчаивайся. Главное – твердость без чрезмерного шантажа (их «самолюбие»…). Эх, болваны!

Театральная администрация что-то не звонит. Без контракта я переводить Чехова не буду. А «концепция» уже созрела. Это ведь неслыханная история (Жорж просто ахнул): такой заказ! Спасибо Граку. Амой французский издатель только что звонил: «потрясен» моей поэзией, зовет ужинать – и начитать русские тексты. Пожалуйста. (Открывает и обслуживает блистательный гренадер.) Но столько на этой неделе с Борькой хлопот – каждый день! И еще звоню (по высочайшей рекомендации) психиатру-светилу. Практически мог бы помочь.

Мои польские знакомые по Сите-дез-ар (музыканты преимущественно) весьма симпатичны. Оказывается, старичок, с которым вместе часто смотрим телевизор, – Казимеж Брандыс*. Познакомились. Он тут с женой… Ищет квартиру, но даже со сверхблатом это нелегко. Поехал в Европу за несколько дней до великого переворота… И застрял.

Впрочем, почти ни с кем не общаюсь. Здороваюсь – и в логово. По-русски болтаю иногда с Толей Либерманом* (виолончелист, я тебе рассказывал) и с латышом-художником (израильский гражданин!) Мерисом, который женат на внучке Михоэлса.

А позвонить тебе никак не удается (и не успеваю – особенно в эти дни). Главное – недостаток сна и отравленность снотворными. «Лечусь» почти чифиром. Когда вспоминаю, что в Москве и чая нет… Уфф… Невозможно. Друзей не забыл – никого.

…Радиожурналист (был в отъезде) наконец ответил Морису. Он в восторге от моей поэзии (и текста Мориса), так что будет передача и я прочту кое-что. А у меня даже радио нет. Купить, что ли? Но все это будет записано – получу на память кассету.

Почувствовал, что могу перевести, б. м., даже самое трудное (не все, разумеется). Лермонтовскую вариацию, пьесы (!), которые покажу гренобльскому режиссеру. Но нужны силы и время! И минимально человеческие условия… Хотелось бы очень перевести прозу Хлебникова: пусть знают наших! Пишу об этом Ник. Ив-у… Если бы он подготовил тексты для двуязычного избранного… Его книжку разрекламирую.

Устал, устал! Духота адская. Ночами, когда не сплю, вспоминаю кусочки Москвы, особенно связанное с Андрюшей: наш маршрут из детского сада, и как видели мы на Чистых прудах носорожище, вижу сумерки московские, Потаповский (а Спасскую не вспоминаю!), вечерних (давно пропали…) ласточек и стрижей. Вспоминаю слова Ник. Ив-а: «Никуда это (т. е. поэзия, мое русское слово, огонь и радость) от вас не уйдет, везде останется с вами…» Как знать… Слезы иногда душат. Вечно «призванный-мобилизованный». Все это вот где: «Не твоей, волна, молотилке». Весь!! Так что посылаю эту вещь (а вскоре, надеюсь, и книгу) Лизе Мнацакановой с коротененьким письмом. Наконец-то собрался.

Да, жизнь адская, другого слова не найду. Сегодня предложили переселиться на другую (ниже этажом) сторону, бессолнечную (т. е. не удушливую) и относительно тихую. Т. е. то самое, о чем думал давно. Но так устал, что, сославшись на какую-то сверхзанятость, отказался: оброс вещами, бумагами (!!!), книгами и др. – переезд страшен. Теперь сожалею. Но по всей вероятности, такая возможность еще представится. Как быть, если вы приедете? Ничего, что-нибудь изобретем. Нельзя сдаваться. Представляю себе, как тебе противно собирать эти бумажки для ОВИРа. При одной мысли об этом прихожу в ярость: ну их к дьяволу, треклятых, с их фашистскими порядками. Что они там думали? Что купят меня какими-то привилегиями? Что я буду, как паинька, ходить у них на поводу? «Вот вам, смотрите, эдакий сорванец, enfant terrible, ездит во Францию и встречается со знаменитыми писателями». Да лучше околеть!

Духота в этом ателье сатанинская. Так больше невозможно. Работать перестал. И сердце замирает. И рев, гул: из фильма ужасов.

Ну, денек! Опупеешь… Какая там работа… Но, б. м., найдется решение для Бори. На сегодня назначен был визит под Париж, в foyer (интернат)… Накормил Борьку обедом, закусил на ходу – дорога оказалась недолгой, ближе, чем до Степана. А самое главное, заведующий – чрезвычайно симпатичный. Это ведь целая история. Он 2 месяца отбрыкивался. Из центра ему надоедали (и мне тоже – я огрызался: «Звоню! Но он не хочет встречаться!»), но, действительно, мест нет. Да еще чужестранцам. Но в процессе разговора выяснилось, что место будет и, возможно, на днях. Финансовую сторону дела решим совместными усилиями. Насколько я понял, там живут – в маленьком павильоне с садом – различного возраста трудные подростки, которые работают. Есть воспитатели-педагоги. Кухня. Сад. У каждого своя комната-квартирка, Боре очень удобно будет ездить в центр. Освоить маршрут (я настаивал – ругался в центре… И был неправ) ему помогут. Откровенно говоря, это меня особенно не беспокоит. Без чрезмерных формальностей, когда угодно, Боря будет со мной, у Степана и т. п. Но август он проведет с ними на юге (3,5 тысячи франков – надо выколотить!). Боря отнесся спокойно (вижу: ему понравилось) – «Посмотрим». Я его всячески успокаивал, а скорее – себя: на душе кошки скребут… Кроме всего: как с ним ни трудно, но – свой, родной, любимый – рядом… Без него (хотя ведь не в разлуке) особенно почувствую одиночество: пока вы вдали… И, разумеется, страшновато. Но главное: Боря свой центр любит (заслуженно), и если будет устроен, наверняка сможет продолжать курс и год, и два, и больше, если понадобится. Они там работают с самоотверженностью необычайной. А Боре так нужна уверенность хотя бы в этом будущем… Он ведь знает наше положение. Увидим. А я тотчас примусь за Чехова. Надо зарабатывать. Ухлопал уйму денег на покупку всяческой одежды (Боре, главным образом в поездку, но и себе купил красивый пиджак: выяснилось, что не в чем на свадьбу поехать). Потом – в продуктовый. Три часа ухлопал.

Боря успел на встречу с американскими школьниками, но ничего конкретно рассказать не в состоянии. Доволен, однако.

Ты о возможном (еще ничего окончательно не решено) Борином устройстве не говори никому. Сама понимаешь… Да и ведь нельзя его там просто бросить. Нет, не только ездить буду, но и легче станет в воскресные дни куда-нибудь его водить.

Кстати, в консульство пока не ходил. Продлено по август с обещанием бесконечных (по 6 месяцев) продлений: «Пока мальчик лечится и в вас нуждается». Повторюсь.

Еще раз убедился: всякие обобщения относительно народа в целом теряют силу, как только сталкиваешься с отдельными людьми. И о своих друзьях говорю (Морис, Жак Дюпен, Мишель – не говоря уж о Мишо, да и Анна Татищева, и др.), и о многих, кто занимался и занимается Борей. Есть клише: французы, мол, скупые, сухие, черствые, ворчливые, крючкотворы??? Может быть. Однако…

Наихудший пример южной «недоброй» хитрости – Рене Шар, но и он, разумеется, не столь уж прост. Иначе не был бы в Сопротивлении и не написал бы в свое время прекрасных стихов. Кстати, Жак надписал и послал ему свою книгу (об искусстве). Я, пожалуй, этого делать не стану. Последняя грань – позади. Жак с ним все же 30 лет дружил! И знает его, как облупленного.

Встреча с издателем перенесена на вторник (предполагаю: он собирает «общество»), Морис – удивительный человек. Его участие в Сопротивлении никому (почти) неизвестный факт. Даже мне не сказал, чем вызван был этот не состоявшийся расстрел (Моник объяснила). А вот Соллерс* и Леви* гнусно – с высокопарными изъявлениями почтения – на него напали. Леви – в «Le Matin». Мол, кто бы мог подумать (экое открытие), что этот гигант мысли и поэзии был правым экстремистом (в 30-х годах), восхищался террором и обличал евреев – агентов Москвы (вот уж ложь!). Никогда Морис не был антисемитом; а его позиция и все им написанное позволяет утверждать, что он «больше еврей», чем его друг – философ Левинас*; кстати говоря, он укрывал у себя во время войны жену Левинаса. И, мол, (Леви), ведь «если вдуматься», эта «идеология, несмотря на внешние изменения, до сих пор остается той же». Бред полоумного «нового философа»-журналиста. Разумеется, самое обидное для Мориса (хотя он пишет: «Это все равно, что пытаться расшевелить тщеславие могилы») – обвинение в антисемитизме. Я хотел ответить (да и другие, куда более значительные личности), но Морис «не может так низко упасть». Вся эта неолиберальная шваль пытается мстить своему собственному прошлому. Морис – при всей его «левизне» (хотя многое утрачено и переосмыслено) – никогда не был просоветчиком: никогда! В этом отличие от Сартра, да и (был такой момент) от его ближайшего друга Жоржа Батайя*. Впрочем, Батай сумел понять.

Ох, как не хочется снова проверять легкие!! И вставание в 7 утра!!!

Всюду войны, резня – кошмар. И только что прочел: Gala (жена Сальвадора Дали) умерла. Было ей 89 лет. И Миро совсем плох: Жак его, видимо, больше не увидит. На днях говорил по телефону с женой Миро.

…Габи* не звоню и потому, что надоело напоминать о Франеке*. Сознаю бессмысленность этой попытки, но ведь обещал (и каждый раз обещает!). Это здесь, впрочем, совершенно нормально. А вот Жак Дюпен – абсолютно ненормально. Молниеносно все выполнил. Аня, мне кажется, после «отказа» чувствует себя неловко (вопреки моим уверениям…). Да ведь мы почти и не видимся. Но дружны. Она славная.

Да, если Борьку устрою, быть может, и съезжу куда-нибудь. Снова на юг? В Лондон? В Рим? Почему бы нет? Черт подери, все вокруг ездят. Плевал я на ОВИР и на сверхОВИР. Эти поездки здесь – такое же обычное дело, как Москва – Харьков (более обычное! т. к. за границу ездят чаще – на день! два! – чем из Москвы в Харьков). И недорого!

Вспоминаю фразу в твоем письме: «Книг не читают»… А я читаю? Ничего не читаю. О, ужас! Сколько это может так продолжаться?

И еще вспоминаю иногда фразу «серебристого»*: «Вы не хотите забыть ваше прошлое». – «Нет, не хочу и не могу, потому что мое прошлое – это сегодняшнее, и оно не “мое”, а всеобщее». Горе, горе! Как его забудешь? И не только всеобщее, а и Борино, твое, Андрюшино, мамино, 1,5 года разлуки! Почему? А потому, видите ли, что у них такие порядки. Ириша, это в миллион раз сильнее меня – слабого и почти беспомощного: непримиримость. Морис именно ее почувствовал в поэзии: непримиримость – высшая, изнурительная требовательность и надежда за гранью всякой надежды – «никакое место и нескончаемый век».

PS. Все это чересчур красиво. Да и не уверен, что «почувствовал». Не знаю. Тяжко мне. Борик ездил в Шампань, в Реймс и т. д. Субботу (я уезжал на свадьбу) он провел у Степана. Утром после завтрака обнаруживаю, что кровать в страшном, диком беспорядке, грязь адская опять не подметена (3 кв. метра), пыль – и снова зарядки не делал, несмотря на миллион напоминаний. Обругал его (еще катастрофа – штора обрушилась, а мне надо спешить). Что ж ты думаешь? Прождал меня в холле – не хотел уехать, не помирившись. Солнышко! Бедная овечка! Я его обласкал «на глазах» у публики. Да, свадьба потрясающая (в Бретани). В церкви – дамские шляпки и наряды, о существовании которых знаю лишь по книжкам. Священник – дядя жениха. Обе семьи – богатейшие, древние. Привез меня университетский товарищ Присциллы – симпатичный! В церкви были и местные зеваки, и «нотабли» (деревня, где отец Присциллы по-прежнему мэр). Конники. Внутри – целая программа. Чтения из апокалипсиса, библии (публика отвечает), музыка (с пением, это Присцилла придумала) Баха и др. Человек 500 или больше. Потом – в имение. Ну и ну! Такого не видел. Вроде приема во французском посольстве, но, разумеется, по-интимному. Колоссальные угодья, буйная зелень, изумительные деревья, огромный дом, бассейн, качели и прочее для детей (фантастических размеров!). И двор (посыпан гравием), где прогуливалась, ела и пила (шампанское) неисчислимая толпа. Присцилла – единственная дочь, но семьи – огромные, разветвленные. Плюс друзья и знакомые. Закуски – под роскошными тентами. Оркестр, прожектора в траве. И т. д. Увы, дождь часто мешал. Мне стало скучно. Привезший меня Эрик должен был рано уехать (далеко!). Я почти никого там не знал. Дожидаться ужина? Почти дождался (десятки слуг и лакеев! Расставили столы в доме, под тентами – я уже видел сказочные пироги: как здания!), но чувствовал себя все более грустно и – «ни к чему». И эта утренняя «мини-история» – как заноза. Борька! Вы! Невысказанное и невыплаканное! И поэзия (запертая на ключ) мешает. Разучился говорить! И Чехов ждет… Тут нашлись две старушки, и я, не дождавшись ужина, танцев и проч., вернулся на их машине (2 часа с лишним на огромной скорости) в Париж к полуночи.

…Общения… Конечно, Моник (к примеру) очень тяжело. Но звоню ей всегда я (без чрезмерной гордости), а встретиться… Нет! 8 месяцев не видел. И т. д. и т. п. Даже Степу не видел 2 месяца или больше. Жорж? Нет, думаю, не в обидах дело, я ему как-то позвонил. Просто – c’est comme ai. Морис, кажется, в тяжелом состоянии. Пишет редко. Насчет послесловия так и не ответил. Я больше не хочу напоминать. Знаю, конечно, что предан и любит. Но ни разу не встретиться!

…Режиссер настаивает – к 17-му августа! В октябре – премьера (все места закупил «Le Monde»), Чудовищно! Но и нельзя упустить такую возможность.

Жак (с Кристин*) в очередных разъездах. Венеция и т. д. Мне его не хватает. Грина давненько не видел. Повсюду – его интервью и т. д. (Это Эрик «лансирует» очередной том дневника.)

Пора собраться в «Экспресс» – забудут! Ковать железо… Но надо что-то придумать – когда? Визиты к врачам, административные хлопоты (Борька) и постепенно втягиваюсь в Чехова. И мои переводы (доработка): завтра – к издателю, начитывать и – зачем? – ужинать.

Пожалуй, не туберкулез опасен, а инфаркт мне грозит. Вчера вечером пришлось после тяжелейшего дня ехать к М.С. (к черту на рога): надо проверять и помогать ей (в авторском качестве) – книга, надеюсь, скоро выйдет. Утром надо было к Жаку Амальрику в газету – он предложил помочь, т. к. сейчас при деньгах (наследство отца). Опять 5 часов сна с таблетками. Ужин, завтрак Боре. До того дошел, что, сидя в метро, вдруг обнаружил (не в первый раз!) – ширинка расстегнута и трусики белеют! Уфф! Кошмар… Еще и Морису надо срочно ответить: он «участвовать» готов, но не знает ни нашей поэзии вообще, ни моей в частности; честность ума и сердца – беспредельная, и понял, разумеется, по моей реакции на его несколько отвлеченный (а как иначе при этой языковой стене?) текст для радио… У меня ведь тоже требовательность абсолютная. Итак – к Жаку, а он уже куда-то умчался. Вчера по телефону жаловался: все эти мировые события… Секретарка передала его извинения («Он все утро пытался вам дозвониться» —??? – тут телефон не выключишь!); надо опять связаться.

Да, вечером к издателю – хоть часок бы поспать (но Жак, не выключишь телефон…), ан нет, не спится днем.

Перевод Чехова заставляет на ходу учиться французскому. Марьяна С. говорит: «При вашем чувстве слова…» Но чувство-то русское!

Вчера с Мишо долго говорил по телефону. Он скверно себя чувствует, слаб: «Но зачем я жалуюсь? Вам труднее…» О поэзии, в частности. Он хочет уловить в моих переводах внезападную струю (т. е. против того «образца» поэзии, который – с красивостями всякого рода – утвердился во Франции: Элюар, Шар, да и прочие, вне сюрреализма). Как перевести самое сильное? Увы! Не случайно ведь до сих пор не знают ни Державина, ни Пушкина, ни Тютчева, ни Анненского, ни Фета, ни Хлебникова, ни Пастернака (не знают!). Пока даже эти переводы далеко не совершенны.

Еще продолжу. Успел с Борькой потолковать, успел с М.С. договориться (требует приезда утром – не могу, успею лишь к вечеру, после визита с Борей к профессору), был у богача-издателя. Роскошная квартира, масса живописи и рисунков от импрессионистов до Джакометти и Матисса. «Общество»: 2–3 светских пары. Ксенакис (молчун – друг Сувчинского) с женой (критикесса в «Matin» и «писательница»). Очень симпатичный художник (из галереи Магта – я его встречал, но только теперь разговорились, даже о Гоголе и Бараташвили) со столь же симпатичной (японоведка – и переводит поэзию) женой. Ради будущих денег пришлось почитать поэзию (чертыхался); сказал, что не привык выступать в роли шута и т. д. Да, была еще (очень старая) вдова Лакана. Она же сестра Розы Массон и жены Жоржа Батая. По делу (т. е. насчет контракта) поговорил лишь туманно, надо – и поскорее – весьма конкретно. Первую сумму (так сказал мне художник, с которым потом прошлись) надо требовать уже теперь. Не умею. Не деловой человек. Сослался на Жака. «Он вам все объяснит». Издатель (Bérès) с размахом. «Русский текст? Мы его наберем в Лондоне» (!)

Несмотря на дьявольскую головную боль, с помощью чифира успел также – в каких условиях! – хорошо поработать над Чеховым. Кажется, преодолеваю робость и страх. И Морису написал. А сейчас пора готовить Боре на завтра корм… И поможет ли могадон? День предстоит нелегкий. И еще в эту типографию ехать! Ох… Курю, как вулкан. И срочно нужно купить Боре дождевую куртку и др. (для поездки): уже целая груда набралась. 19-го надо быть на вокзале в 7.30. И мелочи быта… Черт! Да. Посоветовал мне тот же художник обязательно потребовать и обычный тираж (не роскошный). Разумеется, я давно об этом думаю. Но что можно понять по этим переводам? И вещи, кроме 2–3, второстепенные. Морис весьма осторожно (и сверхчестно) высказался. Абсолютно с ним согласен. А письмо написал глупое: «Не могу настаивать, но считаю, что наша встреча теперь необходима». Экий идиот и невежа! Это отчасти из-за бессонницы. И мое сверхчеловеческое упрямство (Мишо знает – со смехом мне говорил).

Завершаю. Профессор Дюше; были мы у него с Борькой вчера. Один из крупнейших психиатров и, насколько могу судить, один из умнейших в профессиональном отношении. Человек прелестный. Рассказал мне даже о своих франко-русских предках (один из них преподавал французский язык в институте благородных девиц – и переводил – издано! – Крылова: «Я был бы вам очень благодарен, если бы вы о нем что-нибудь узнали». Его фамилия Bougeault – нет ли сведений в «Лит. энц.»?), говорил о Боре и «вообще», и касательно устройства. Борю он смотрел недолго, а меня слушал долго (все это бесплатно, разумеется). Не знает, можно ли Боре помочь (да еще ведь и не наблюдал как следует), но: «Никогда в этих случаях нельзя сдаваться». Центр – место «хорошее»… Мои скептические наблюдения разделяет… Но это минусы, а есть и значительные плюсы. Устройство? Он готов взять Борю на обследование к себе: «Будет ухожен, обласкан, но, сами понимаете, психиатрическая клиника». И ссориться с центром нельзя. Насчет устройства в это foyer… Гм, гм (как и я). Короче говоря: взял мой адрес и телефон, подумает, свяжется (чтобы «не обидно»… и по существу) с центром, примет решение – и мне позвонит. Положение прекрасно понимает. Я спросил его, нет ли у них (т. е. под его началом) кого-либо говорящего по-русски (терапия!). Есть: женщина – дальняя родственница Б.Л.П…. Фрейденберг!!! Вот так.

Каникулы надвигаются… Чехов… И др… Как быть??

Сегодня еду к М.С. (завершаем), а до этого, б. м., зайду к Степану. Уста-а-ал!

Все.

Книга Ник. Ив. – Имеется в виду книга Н.И. Харджиева «La culture poàique de Maiakovski», вышедшая по-французски в издательстве «L’Age d’homme» в 1982 году в Лозанне.

«Les ravagé» — цикл стихотворений в прозе Анри Мишо (1976). В переводе В. Козового опубликован в книге: Анри Мишо. Поэзия. Живопись. М., 1997.

Брандыс Казимеж (1916–2000) – польский писатель, с 1981 года жил в Париже, одно время в Сите-дез-ар вместе с Вадимом.

Либерман Толя — виолончелист («Трио Чайковский»), Познакомился с Вадимом в 1982 году в Сите-дез-ар, где проживал как «невозвращенец». В августе 1983 года он воссоединился с семьей – с женой Ниной и двумя дочками. Близкие друзья Вадима.

Соллерс Филипп (р. 1936) – французский писатель и критик, один из основателей журнала «Тель кель» (1960–1982), автор книг «Портрет игрока», «Праздник в Венеции», «Навязчивая страсть» и др.

Бернар Леви Анри (р. 1948) – «новый философ», эссеист, писатель («Варварство с человеческим лицом», «Завещание Бога»), активный участник борьбы за права человека в разных странах.

Левинас Эманюэль (1905–1995) – французский философ-экзистенцалист, родился в Литве. Автор книг «Время и Другой», «Целое и Бесконечность». Ближайший друг Мориса Бланшо.

Батай Жорж (1897–1962) – французский писатель, друг Мориса Бланшо. Главная тема творчества – эротизм и смерть.

Габи — Габриэль Меретик, корреспондент французского радио и телевидения в 70-х годах в Москве. Он и его жена Гражина много помогали русским друзьям.