Текст книги "Выйти из повиновения. Письма, стихи, переводы"

Франек — Пранас Моркус, близкий друг семьи Козовых, многолетний собеседник и помощник. Вадим мечтал «вытащить» его из Литвы в турпоездку во Францию.

…вспоминаю… фразу «серебристого». – Возможно, речь идет о Ф.Д. Бобкове.

Кристин — жена Жака Дюпена.

1982 ИЮНЬ – ИЮЛЬ

Кисанька, это на всякий случай, если успею еще раз встретиться с «курьером». Я тебе недавно (2 дня назад) отправил огромный дневник. Сегодня Борьку проводил – чуть не опоздали. Я наглотался снотворных, будильник (занял специально) не сработал… А Боря встал – и не будит! Ох… Успели, однако (такси). Я – единственный родитель на проводах. Остальные подростки сами добрались. Что дальше? Хочу отказаться от проверки легких, т. е. перенести ее на месяц. Эту неделю надо как следует поработать: перевожу вчерне, но еще и первое действие не окончил. И еще уйма дел. Сегодня отлично поработал (ох, какая скучища – Чехов!). Зашел на минутку к соседу – польскому кинорежиссеру: господи! Чистота и порядок! И детские рисунки на стене, и коврик расстелен… Что значит женщина! (Жена – композитор, и сынишка Андрюшиного возраста.) У меня – кошмар и разгром.

Решился – позвонил французскому издателю. Обещает немедленно представить контракт (потом ведь смоется на два месяца – это свято!). Одиноко! Тоска! Куда деться? Если приедешь, готовься к нелегкой жизни… Это – плата за свободу и нашу – вчетвером – близость. Но не верится… Ох, не верится! (Лиза Мн. отозвалась открыткой. Просит сообщить, остаюсь ли. Не знаю.) Легкие – собаки! Чтоб им…

Эмиграция – ничтожество и хлам (за редчайшими, сугубо индивидуальными исключениями). Все эти деятели, восседающие на стульях своего прошлого, торгующие страданием… Мыльные пузыри! Нет желания видеться – ни с кем. Бываю по книжным делам у М.С. – с Андреем вижусь редко… Да и говорить-то не о чем почти… дипломатично обхожу острые углы… С М., впрочем, отношения хорошие (это нелегко). С Наташей* виделся год назад; недавно по телефону говорил. Эткинд вряд ли будет заниматься Семенкой, так и скажи Мелетинскому. Сталкиваюсь иногда с художниками… На ходу, на бегу. Нет, ничего не забыто, но «переварено» – и не для сторонних глаз и ушей. А они повсюду сторонние!

…То, в чем для меня единственное оправдание жизни, для них… Да что там говорить! Куда важнее рассуждения о «русской идее», «русском национализме» и т. д. Нет, не забыл своего московского одиночества… Однако… Иной у него запах, и речь родная вокруг, и горе общее. Ведь могу быть счастлив в четырех стенах… Только знаю теперь, что никому не нужно. И ничего больше не напечатаю. Сколько сил и унижений! Вспоминаю Левку: «Да все равно они ничего не поймут», – и талдычит, и талдычит своим добрым пьяненьким голосом. А ведь прав!

Переводить самого себя – позор! Стыд и позор! Все из-за этой беспросветности… Жак и Мишель говорят: «Беккет-то себя переводил…» Но как донести этот голос куда-то, кому-то… И друзьям, которые могли бы понять, которые знают цену и вес поэтического слова (такие люди, да еще по моему – моему ли только? – строжайшему счету, здесь насчитываются единицами)… Увы, русская божественная речь во французский тесный кафтан не лезет. Мишо что-то расслышал – что? Сомнительно… И Морис то же самое. Он знает, чувствует великолепно, каковы мои «отношения» с поэзией… Но со словом? Нет, тут стена. Эта – единственно реальная сторона моей жизни – оказывается еще более подпольной, нежели в Москве. И не о себе только стоит говорить, поскольку поэтическая, литературная и художественная жизнь здесь на крайне низком уровне. Вплоть до комического. Под стать этой цивилизации.

…Да, сторонние глаза и уши; потому-то не хотел по радио (Морис понял) толковать об интимном-пережитом-заветном: кому?..

Двуязычное издание… Будет «люксовое» – и обычное. Вчера говорил с издателем. Но почти все зависит от Мишо: когда он сделает литографии? Сколько? Цветные ли? И какого формата? Тревожит меня его нынешнее состояние. Насчет количества и цветных я попробовал месяц назад завести разговор – окрысился, не любит, чтобы диктовали (да еще в коммерческих целях) волю со стороны… А потом, во время визита к издателю, сам завел об этом разговор: «Да, конечно, не черно-белые, но с черной доминантой – такая поэзия… Да, я хотел бы сделать побольше, но не знаю, удастся ли, надо попасть в лад этой поэзии…»

…Переводя Чехова, начинаю понимать, что меня особенно от него отталкивает: ведь и впрямь сердце щемит и начинаешь жалеть самого себя вместе с этой глупой, мелочной, никчемной жизнью. Ведь прибегает, негодяй, обреченный чахоточник, к незаконным приемам: так и колотит под дыхало исподтишка. Вялый стиль, расползается как русская весенняя грязь – ан нет! Знает, куда бить, в какое непоэтическое место. Я бы предпочел его переработать и создать (à lа Мейерхольд) новый вариант. Нельзя!

Вдруг, в кромешную бессонницу:

1) поэзия рвется наружу – сильнее всех и всего;

2) начато короткое (не без ярости) предисловие: пусть знают… что ничего не знают, т. е. нашу бесподобную поэтическую свободу, нашу славу сказочную. (Нечто наподобие славословия в «Отправляю навечно», только с иным ударением: не случайно всего этого вы не знаете.)

Мне бы 3–4 месяца настоящего самоотверженного и не по пустякам одиночества! А потом – трын-трава!

…Если Борю устрою… Это не все. Договорился о встрече в «Экспресс» – не успел. Завтра? Но надо Борю готовить (уйма нестиранного!)… И завтра же на один день приедет администраторша из Гренобля (контракт! аванс! оплата машинистки!). Два последних дня натирал Борю с ног до головы каким-то лосьоном: у них в центре 2 случая чесотки. Магазины – ест он за четверых: фрукты, овощи и др. И это не все. О вас не забываю, разумеется. Обедал на днях с Граком (он уехал на каникулы). Тоже вернейший друг. Его знакомая (мне однажды звонившая и с Греноблем связавшая – читала мой текст о Sima!!*) дружит с известным адвокатом (и депутатом), который – всем известно – близкий друг Миттерана (и живет с ним в одном доме). Я с ней сегодня (после того, как Грак подготовил почву) беседовал: увидим!

Как я еще держусь? Не знаю. Загадка. Перевод? Очень помогает Petit Robert (Грак дал). Начинаю «плясать» в языке. Это необходимо.

И Майю ловлю: пора кончать книгу (немножко осталось, но машина то и дело ломается). Она была вчера на вечере Ай-ги («Я вам звонила…»), а у меня назначен таковой на 15 ноября – в роскошном зале… Но жалкое зрелище (я был пару раз): т. е. для французов. Еще в консульство надо выбраться, и срочно сделать два оставшихся харканья, а потом, до 20-го, посетить профессора (не успел в срок и на свидание не пошел). Звонил и Сувчинским: они не в лучшей форме; каждый раз говорим о встрече – но состоится ли она? Книга (былины) все еще у меня.

Издатель – суперсноб. Жак рассказывает, что он ему звонил, советовался насчет бумаги, шрифта, ателье – все, даже сверхроскошное, не подходит. Хочет такое, что никто не видел. Как говорит Мишо, «тем лучше». Даже машинистка говорит, что он попросил ее напечатать мои переводы на какой-то необыкновенной бумаге необыкновенным шрифтом. Ах, надо бы расширить это избранное, но как перевести (и когда?) самое важное?

Кисанька родная, если оглянуться (зная здешний контекст) – горы своротил. А сволочь московская… Пусть варится в своем номенклатурном котле. «Голубь Яшка» dixi (пытался перевести).

Морис пишет, любит, предан, но не вижу его. Никто не видит, да и писем он никому не шлет.

Звонила мне милейшая (и, кажется, компетентнейшая) старушка Рауш Нина Константиновна, профессор в Сорбонне (помнишь, Леля Саробьянова говорила? И никакая не родственница Б.Л.П.), по просьбе профессора Дюше. Назначила встречу на субботу, но не знаю, смогу ли, будет ли Боря тут. Но повидаться с ней стоит. Центр она хвалила.

На днях был (замученный! – но отдохнул душой) у пупсиков – 2 месяца их не видел. Жерарко с Жаклин, Вероника* (умница!) и другие, русско-французское общество, по-домашнему. Жерарчик, кстати, за эти 1,5 года проявил себя с наилучшей стороны. Славный малый. Вероника зовет на пятницу – с ней я до этой встречи год не виделся…

Да, а Борька провел отличную неделю на море (катер, пароход и т. д.). Нос облупился, хотя кепочка от солнца имеется. Хорошо, что я сегодня передумал… Хотел уже с ними расплеваться. Абсурдно.

Футбол – почти не видел… Хотя телевизор снова работает. Окуджава, говорят, сидит часами: смотрит все матчи. Повальное бедствие! Вот Польша – СССР хотелось бы посмотреть. Вряд ли.

Кисанька, ради бога, не упрекай меня по поводу Борькино-го интерната. Я и сам страдаю до невозможности, измучен и порой (почти все время) чувствую себя предателем. Но нет другого выхода. И, возможно, ему будет неплохо. Надо ведь однажды выползти из пеленок. Кроме того: 1) отныне я буду уверен (и Боря тоже – как это важно!), что лечение сможет продолжаться необходимое длительное время; 2) я смогу не только иметь минимум своей жизни, но – работая, предпринимая тысячи нужных усилий – готовить почву для вашего приезда (пусть даже не окончательного).

Насчет августа… Была возможность устроить Борьку в русский летний лагерь (он нуждается в русском языке!), но во-первых, я опасался, что не будет необходимого ухода, а во-вторых, мне все уши прожужжали (в центре – foyer), что Борино устройство требует его поездки на юг вместе с этим foyer (а потом оказалось, что невозможно, если сам не оплачу. И все это внезапно, как снег на голову). Не могу тебе описать – вечно я под давлением, со всех сторон. Хочу работать, работать, работать. В этом единственное спасение и временами – счастье. Ты должна бы (давно) понять, как необходимо мне одиночество! Если бы ты видела, как Кристин охраняет, оберегает бедного замученного Жака.

Наша разлука… Нет, Ириша. Нельзя им этого простить – и надоели их порядки; взгляд должен оставаться чистым, без релятивистской мути, на которую и тут многие горазды. Другое дело – трезвость; нелегко мне сдерживать свои необузданные порывы и бешенство.

Телефонная паника у меня (прочел «веселенькие» новости в «Le Monde»), Пытался дозвониться из «Экспресс» – никто не отвечал. В Москве ли ты?

Видел театральное сборище в большом зале Шайо: гренобльский театр давал последнее представление Пиранделло (летний сезон). Так, быть может, и моего Чехова будут показывать в следующем году. Пиранделло я, разумеется, не смотрел, а вот прощальное пиршество видел, кое с кем потолковал (еле на ногах…), особенно с симпатичным «моим» режиссером. А главное – получил аванс (10 тыс.) чеком и вскоре получу контракт. Как-то вдруг страшновато… Вот ведь наглость какая! И еще свое выдумываю, хочу всех предшественников переплюнуть. Тоня говорит: давай просмотрю текст, нет ли ошибок… Пожалуй. Если Борьку устрою и буду здоров, съезжу в сентябре посмотреть на репетиции и, б. м., кое-что посоветую. И на премьере должен быть. Страшновато все это.

Сегодня Степа объявляет: мы могли бы продержать Борю до 10 августа, а затем – к Жоржу. Степа, Анн – спасибо им по гроб. И если бы ты видела, как их дети с Борей нежны!

А Борька довольно спокойно относится к «перемене жизни». Даже удивительно… Обласкан и знает, что я не оставлю его, не покину.

Да, изменилось мое отношение к Шару, изменилось и отношение к его поэзии. «Martinet», «Partage formele»[14]14
  «Стриж», «Формальная разлука» (франц.).


[Закрыть] и кое-что другое – «La Sorgue»[15]15
  «Сорт» (франц.).


[Закрыть] – люблю по-прежнему: красота, сила и точность: южное. Да и там, где взахлеб, порою прекрасно. Редко, очень редко. И красивостей хоть отбавляй. Особенно противно перечитывать «Feuillets d’Hypnos»[16]16
  «Листки Гипноса» (франц.).


[Закрыть]. Экое бесстыдство: «…entre les deux coups de feu qui decidèent de son destin, il eut le temps d’appeler une mouche madame…» («… между двух выстрелов, которые решили его судьбу, у него хватило времени назвать муху “мадам”»…) Тьфу! Промолчал бы лучше… А последние 15 лет (за редчайшими исключениями) – просто невозможно. И с каким неуклюжим, но неустанным упорством строит свою «внеофициальную» (?? – не проведешь!) карьеру. За любую премию готов ухватиться и, уверен, скрежещет зубами – не получил Нобелевской. Сейчас готовит том для Pléade – стыд и позор. При жизни. Это ли позиция Мориса или Мишо? Одно дело – Б.Л.П., «оторванный ото всего света», предельно по-русски совестливый; и совсем другое – этот надутый бирюк-чинуша (куда ему, кстати, до лучшего Пастернака), с повадками капризной бабы и притязаниями Описки – на… Я ничего не забыл, потому и не высказал ему накопившееся… А ведь, пожалуй, стоило!

…Сегодня (суббота) были у профессора Рауш, она два часа с Борей просидела. Очень сочувствующая и понимающая. Тест и пр. Пространственной ориентации – никакой. Способность выбрать – ноль. И еще этот blocage (ведь по-русски!.. И ни одну фразу не способен договорить до конца). Рисунки? Ох, лучше не буду.

Говорили мы и о практическом. Несчастен? Но счастлив был бы только в утробе матери (то же самое, что и я повторяю). Она настаивает, что Борю необходимо устроить и ради нас, ради тебя (семейная ситуация – классическая). Будущее – туман… Но в центр ходить стоит, там его последний шанс. И менять бессмысленно. В центре хотят надеяться и работают вовсю…

Все рассказы о моей «жестокости» (шнурки, пуговицы, линейка и т. д.) воспринимаются и в центре, и Рауш, и другими спокойно. Опять же, как говорит Рауш, – вечный вопрос: что лучше – оставить таким как есть или силой привить минимум необходимых навыков?

Что у меня в душе и на сердце… И ругаю его люто, и ласкаю нежно, успокаиваю. Главное: «Ты знаешь, что твой папа упрямый баран, как никто. Все сделаю, чтобы тебе помочь и тебя не покину. И маму с Андрюшей постараюсь вытащить». И т. д. и т. п. Но в семье, даже в идеальных условиях так невозможно. И Андрюша будет этим раздавлен. О тебе молчу… О себе? Недавно писал обо всем этом Морису: «Сквозь ад». Ведь никакой больше жизни нет и сна лишился совершенно.

Еще этот август треклятый. Из нового места письмо: собрать… купить… сумма… сообщить адрес врача… Спальный мешок куплен. Господи, да когда же я смогу работать? (А ты мне об отдыхе, поездках…) Что уж говорить об интимном? Нет, и на блядей нет ни времени, ни силы (каюк!) – да и противно. Только в работе и в поэзии спасение (раз уж в любви отказано) – увы…

Belle-soeur Мориса – какой-то несчастный случай. Он, бедный, и не спит, и без помощи. И хочет обо мне заново написать. Сейчас я этого не стою. На дне. И Чехова, боюсь, перевести не успею.

Только что договорился с Брижит Красковец – она будет печатать Чехова. Ей очень кстати подзаработать. Семья совсем без денег. Платить будет театр.

А Берес – негодяй – кажется, приревновал ко мне «свою» машинистку. Уехал на две недели, позвонил. «Где же, – спрашиваю, – тексты? Где машинистка?» – «Нет, нет, лучше я сам их вручу вам. Поверьте, так лучше для вас». Экий дурень! Я действительно дал машинистке свой телефон и блистал улыбочками (уж очень хороша!). Жду-жду, не звонит. А Берес: «Vous l’avez vue? Elle est gentüle, n’est-ce pas?[17]17
  Вы видели ее? Мила, не правда ли? (франц.)


[Закрыть]» – «Да просто красавица», – говорю. «М-да… Так что я сам вам передам тексты». И договора до сих пор нет – ни договора, ни аванса. Обещает… чтоб ему! Как жить дальше?

…Кисанька, сижу в слезах! Не могу без тебя. Ах, пропади все пропадом. Морис призывает далеко не заглядывать: ближнее невыносимо. И раскаиваюсь, что пишу тебе обо всем этом (еще многое конкретное мог бы добавить): ты всегда на меня смотрела взглядом судьи и законницы. А я весь, лучший – в нескольких строках. Остальное – пыль.

Ливан, Польша… Обо всем говорим с Морисом. (Когда-нибудь и с тобой.) Кстати, ненавидимая тобой Дж. Фонда находится в Израиле – яростная произраильтянка. Поди разберись… Несчастный Ливан, затерроризированный палестинцами и сирийцами. Нынешнее население – почти все ливанцы (христиане, мусульмане) встречали евреев как освободителей. Но масса невинных жертв. Да и если оставить в стороне г-на Арафата с присными, ведь палестинцев там почти 500 ООО. И несмотря на прекрасные заявления, все на них плюнули. Арабские государства и особенно СССР заморочили им голову громкими обещаниями оружия. А так наз. (фикция!!) гражданскую войну в Ливане я видел по телевидению. Прекрасная, красивейшая, богатая и необыкновенно живучая страна! Они и сейчас, на развалинах, живут и кормятся лучше, чем любой распаршивый москвич. Уйма университетов, музеи, пресса, отличная литература, почти все говорят (великолепно) по-французски, необыкновенная (местами) архитектура… Вместе с Израилем единственная подлинно демократическая страна была… На Ближнем Востоке (была… что дальше?)…

…Звоню в Борькино новое жилище. Кажется, ничего, справляется и за ним ухаживают. На днях (когда вернется директор) я там буду.

Уфф… Кажется, вопрос продления решен: директорша (secrâaire général) была сверхлюбезна и, объяснив мне, что я и Брандыс – единственные тут писатели (против всех правил), сочла возможным настаивать (на административном совете) на продлении по июль 1983-го. А тем временем многое решится. Я проявил чудеса дипломатии (лень рассказывать, поверь). Гора с плеч…

Баранес осведомлялся насчет Борьки. Рассказывал мне о поездке в Бретань: Боря там справился по всем статьям и был вполне независим. Из заведения, где оформляется оплата, получен формуляр, который я переслал Баранесу. Он готов его заполнить, но считает необходимым избежать (там так поставлены вопросы) зачисления Бори в навечные инвалиды. У них твердая надежда (???) – надо с этим считаться.

Контракт из Гренобля! В том числе оплатят 2 поездки на репетиции и на премьеру (билеты и пребывание).

Наконец-то позвонил адвокат-депутат – друг Миттерана. Будем надеяться (обещал), что поможет по всем направлениям.

«Холм» – остались титул, рисунки Мишо, обложка. Остальное готово и сложено, ждет переплетчика. В этом месяце книга появится. Кому она нужна?

Ах, если бы ты знала (конкретно, на деле и «на словах» тоже), какое чудо верной и нежнейшей дружбы – Морис. Я ему рассказал об этой жилищной истории (был в панике полной – и все это на фоне массы прочего, и работа…); сегодня Моник звонила из провинции (с внуком). У Мориса новые книжные планы помощи, но что он может? Ну, напишет министру культуры… Кто знает… Все-таки имя.

…А если ты не приедешь – и если я должен буду вернуться (нельзя ведь без вас), напечатаю третью книгу – с В.И.Л., с Фениксом Эдмундовичем, улицей девяностолетия вождя. Пусть делают со мной, что хотят. Еще полгода назад я, читая верстку, менял имена и фамилии (хотя это древо…) – а теперь стало все равно: ничего я им не должен, пусть хоть убьют, а вернусь без страха, только бы вас повидать. Отсюда все эти ОВИРы кажутся таким несусветным бредом (и нельзя, невозможно забыть скудости и конформизма здешнего мира)…

Кино? Да ведь это чтобы голову спрятать. Иногда, после многочасовой работы и многотысячных хлопот, выбегаю часам к 10-ти вечера. Париж – самый богатый в мире город по количеству идущих кинофильмов (плюс – еженедельно – десяток самых разнообразных фестивалей). Массу детективов смотрел: от классических (с Богартом – «Боги») до новейших. (В т. ч. и шпионских, порой – дурацких, для Андрюши, порой весьма изощренных.) Один из лучших фильмов Хичкока «North by North West»[18]18
  «К северу через северо-запад» (англ.).


[Закрыть]. Пол Ньюмен (изумительный актер) в фильме о биллиардисте (когда-то в лагере читал о нем в польском журнале). Предпочитаю американское. Видел и «Кабаре» с Лайзой Минелли – чертовка! И ведь некрасивая! Это – единственное мое убежище. Знаю, что идут концерты джаза, что многое другое происходит (якобы), но нет ни времени, ни сил, ни даже желания. Эротического (не говоря уж о порнографическом) не видел ни одного. Даже «Эммануэль» с красивейшей Кристель. Небезопасно – мне-то, при моей унылой жизни. А сила, и энергия, и пляска вулканическая тлеют и ждут выхода – недавно обнаружил с изумлением, ужиная с женщиной (некрасивой, но славной), которая хочет мне (вам) помочь благодаря очень высокой связи: думаю, нет ли во мне связи («по конституции») с Андреем Белым? Не смотрел – ни разу – и фильмов ужасов, которые теперь в такой моде. Своих хватает.

Если бы впрямь… Устроить Борю и не быть рабом этого занудного Чехова, который и по-русски-то пишет черт знает как. Пошлый господин – даже в своих (??? – якобы) мечтах и жалости. Но за жалость, что ни говори (а она есть местами, без подделки) многое ему простится. То-то любят его здесь, в мире черствости неописуемой.

Кто же у меня остался? Татищевы – люблю их преданно. Морис несравненный, любимый, вернейший Жак и Кристин. Мишель – тоже верен, хотя как забыть, что он пишет (и он, вероятно, чувствует) и как он «всюду присутствует». Жорж, Жерар, пупсики… Русских нет. С Майей отношения добрые, но без углубления в детали. Она в восторге от Мишо, книгу которого никак не отдает. Да, конечно же, Мишо, но с ним никаких affections и слюней. Вижу его гораздо реже – и всегда с радостью, вижу редко теперь и Грина: они с Эриком много ездят. Звоню – пора бы и повидаться. И особенно надо упомянуть верного и чистого (не люблю этого слова, но тут делаю исключение) Грака. Теперь до сентября его не увижу. Трудный, весьма небездарный Бонфуа. С ним познакомился, 15 минут в кафе – и больше не видел. Жаль, что Даниэль Бургуа из Антиба не отвечает. Ведь если будет спектакль, если Боря будет устроен, я смогу туда съездить в октябре. Но ее братья оказались обычными парижскими деловыми болтунами. Вот бы нам с тобой, кисанька, поехать на câe d’azur… Да и к Жоржу. Правда, буржуазная размеренность их дома просто пугает. Что ж, каждому свое. Сейчас там, кажется, Окуджава. В его глазах – это писатель, а не какое-то «авангардное» (что это значит?), «экспериментальное» (еще хуже), более чем сомнительное крошево. Таково отношение «широкой» публики и чудовищной – никогда такого не было – критики; прибавь сюда малочисленные изолированные стада: поэтов, с именем и без, варящихся в собственном мизерабельном котле – пусть кое-чего не знаю, но грош цена им всем, в том числе мэтрам на час… С какими претензиями! Это и впрямь мир, в котором нечего сказать.

Самомнение Шара! Нет, право, Опискин, еще более чем Собакевич. Знаю, нет в поэзии иерархии, но, перечитывая даже лучшее (и любимое – кое-что перед войной, кое-что сразу после), вижу, что далеко ему и до Мандельштама, и до, быть может, лучшего Ремизова, и до Пастернака, очень далеко, и до Гуро, и до Белого – не говоря уж о «Хлебнике великого ненасыщения» (как это переведешь?). Раздули до невозможности прелести Элюара, позднего (ранний местами прекрасен), Сен-Жон Перса и т. д. и т. п. Но Реверди – изредка, при своей монотонии – очень чист и honnête[19]19
  Порядочен (франц.).


[Закрыть] по-поэтически. И Жув порой мощен и прекрасен. Кто его читает?! 5,5 человек. И сюда же – лучшая проза Бланшо: два-три шедевра (оставляю в стороне его мысль, статьи – этюды – фрагменты) на уровне лучших в этом веке.

Да, и Клодель, конечно, – при всех его неровностях – дикая варварская сила. Все это – в прошлом.

Мои несуразности (да еще при таком, неизбежно-скудном выборе) вызовут, пожалуй, только плевки. Мишо то и дело повторяет, какая осторожность и высочайшая требовательность необходимы в этом парижском иноязычном котле. Но что делать? Переведено третьестепенное. Французский письменный язык не способен плясать и творить самое себя ежеминутно. Все, к чему (вижу) стремился я в лучших текстах – достичь такой жесткости, непроницаемости, суверенности слова (ты видишь, откуда идет эта линия), – здесь остается за гранью возможного: основа французского языка – синтаксически построенная фраза, а не слово в его контекстуальной динамике и, тем более, не корнесловие, рождающее новый эмоциональный акцент (склонения, инверсии без конца, самозарождающаяся интонация и слово и т. д.), слово суверенное, которое только потому, будучи (в конце концов) для всех закрытым, приемлет, принимает, ибо содержит в себе все и вся. Только так: щедрость и братство в этот век безмолвных страданий и последней катастрофы. Иначе – «правда» навыворот и романы, которым нет числа.

Что там накалякал? Не перечитываю. Духота такая… Только что – чуть было не «солнечный удар» по Бунину. Нет, надо в логово, и Борю готовить к дальнейшему. А как только что сказал тебе по телефону – Жорж позвонил (после моего отчаянного звонка). Просто он занят. Числа 19–20 будет в Париже, постарается позвонить. (У него с Димитриевичем тоже весьма нелегкие отношения.) И он нисколько не будет в обиде, если я выпущу две книги в «Синтаксисе», вот ведь сколько морочили голову. Но он еще постарается с Дим. поговорить. Я поставил вопрос ребром: хочет Дим. или нет распространять мою книгу? Будут или нет как-то оформлены наши отношения? Ведь деньги собраны немалые… С какой стати при моем положении я буду делать ему столь роскошные подарки, да еще не имея надежды увидеть свою книгу в продаже? (Не описать, что происходило с первой.) Майя берется и третью издать (ей нравится), и обе распространить. И обманывать меня не станет: если хоть что-то заработаю – вручит. Какой бы ни был у нее нелегкий характер, она дело свое любит и – умеет. А Жорж считает, что Дим. совсем с ума спятил под влиянием Зиновьева* (этот советский болван издал в «L’Age d’homme» только что книгу стихов).

…Чехов… Но было множество переводов: Саша Питоев, Эльза Триоле, другие. Я должен сделать лучше: живым языком, но не вульгарным, выдержать ритм, выбраться из этой каши…. С французского на русский нечто подобное я перевел бы играючи. Но на чужой язык… Столь далекий…. Письменный по преимуществу… И сроки дикие – в этих-то условиях…

…Был у Майи. Сделали пробные оттиски Мишо. Завтра надо (пора!) ему позвонить. Когда Жорж приедет, решу окончательно: думаю, что колебаться больше нечего, пусть у Синявской выйдут обе книги. А если будет статья Мориса, Майя хочет (я им наговорил о Бланшо) напечатать ее перевод в «Синтаксисе». Чувствую себя скверно, кашель невозможный. Возвращаюсь вечером – Париж запружен машинами и толпами людей, гремушки, погремушки, хлопушки. И сейчас – у меня под окном. Завтра – 14 июля. Народу! Голые, полуголые, четвертьголые, в штанах, без штанов, с детьми… черные, белые, желтые, синие, рыжие… Американцы, немцы, итальянцы, японцы, вьетнамцы, шведы, мексиканцы… Столпотворение! Для французов это действительно праздник. А я – за работу (ночью чуть легче дышать), хотя сил нет. По десять раз на день – под душем.

Майя предложила мне отпечатать тираж третьей книги и не распространять до моего указания. Менять ничего не хочу. Будь что будет.

Гляди-ка, целую книгу написал. Видишь, как я в тебе нуждаюсь?

Жорж завтра приедет на один день, но я не уверен, что увижу его. Единственное, что нужно – решить издательскую проблему, срочно.

От Лены Сенокосовой*, кстати, письмо. У Ленки (да и у тебя) наивные представления: перевод Чехова – «признание»… Господи, да переводчикам тут грош цена. Плата копеечная. И отношение (я не говорю о режиссере – он очень симпатичен) – как к последнему клошару. Поэзия? Но русского читателя нет и в помине (да еще моего), а по-французски главное непереводимо, и публики тоже никакой или всякая снобистская. Скудный мирок. Морис (не только по своему гению) – уникальное, почти монструозное исключение. Хотя, разумеется, люди встречаются (но я нигде больше не бываю). Мишо как-то со всем этим уживается: мудрец… И неистребимый (не слишком ли?) интерес ко всему на свете. Жак – честно говоря – тоже тонет в делах, которые вчуже понимаю, но… не принимаю. Он и страдает от этого, и к жертвам (а они необходимы!) не готов. Но поэтическое в нем необыкновенно сильно; и на деле он проявил себя действительно по-братски. Мишеля вижу часто; верный и славный… Но утонул без остатка в этой суете. Мой с ним переводческий опыт убедил меня, что, увы, и тут язык на последнем издыхании. Грак – как говорили некогда – человек КРИСТАЛЬНОЙ ЧИСТОТЫ, однако совершенно «в стороне», всю жизнь! Его тут некоторые (многие) превозносят до небес, но ему действительно все равно. Главное – независимость и своя, пусть совсем скромная, жизнь. И редкостный товарищ – в мелочах, в повседневном.

Морис – больше всех, во всем, но (я ему сказал – написал – вчера) не хотелось бы, чтобы наша дружба вылилась в какое-то подобие «Красного Креста» (или полумесяца!). Он так старается, несмотря на болезни, беспомощность, писать мне часто!

Какая милая эта Нина Конст. Рауш. Прислала мне большое письмо. О Борьке, обо мне… хочет встретиться, помогать. Ничего я ей о своем денежном положении не говорил, но вот послала 1000 фр. На детские каникулы. Хочет, чтобы осенью мы повидали проф. Смирнова (русский! Это важно!). Но к чему?? О Борьке много… Но не стану вдаваться в подробности, главное: необычайно много зависит от благоприятных эмоциональных условий. Считает, что сейчас он прямо герой.

Вот только что Жорж позвонил. И увижу его вечером. Черт подери, вот слышу его голос – и чувствую, как по-прежнему к нему привязан. Это сильнее меня и всех очевидностей.

Мишо… Светлая личность. (Вот бы удивился моему определению.) Посидишь у него часика три – и на душе легче становится. Чувствуешь рядом полноту невысказанного – через сказанное. Жаль, что вижу его нечасто. Подарил я ему Майину работу и сказал, что она третью книгу хочет выпустить. Он так ко мне относится, что тут же надписал Майе «Saisir» – она с ума сойдет от восторга (мою не отдает). Я уже и не помню, послал ли тебе эту книгу. И впрямь великолепная. Если нет, скажи, попрошу у Мишо эту для тебя. И пусть надпишет.

Письмо твое… Мамино… Слово «устал» не подходит: как я еще жив?

Целый вечер просидел с Жоржем, в котором узнал прежние милые черты; такого Жоржа я любил и люблю. А все дело в том, что он теперь вконец разозлился на Димитриевича. Но можно ли так? Говорю ему: «Жорж, дорогой, если бы я уехал в феврале, ты бы и не знал». – «Да нет, ты позвонил бы». Странно… М. б., и впрямь съезжу, завершив Чехова, к нему на мельницу. Но при моем образе жизни, моих бессонницах… Не знаю, никому не хочу мешать. Живу уединенно – и не только из-за Бори. И Жорж говорит: «Знаю, ты стал пещерным человеком». Не совсем то…

Твое письмо… Ириша, родная, ты молодец, сколько твердости! Дважды – признаюсь – расплакался: когда о Спасской (куда не ходишь. И «тяжело на душе») и о папиной могиле (особенно Андрюша, поцеловавший папин портрет). Да, эта твердость необходима. И каталогизация книг! Но ты знаешь, наверное, что при всех моих стенаниях, воплях, рыданиях (смотря с кем…), главная твердость есть и останется, непоколебимо могу теперь сказать: доказано всей моей жизнью.

Морис (только что письмо) весьма скептически настроен по поводу возможных (?) отсюда заявлений. Отношения с СССР совсем скверные; хотя бы в этом смысле Миттеран молодец. Да и в других вопросах твердость проявил немалую. И тем не менее я с Морисом не совсем согласен. Долгий разговор. Главное – воля: не сдаваться!