Текст книги "Диалектическое рондо"

Вадим Максимов
Диалектическое рондо. Книга стихотворений

© Максимов В., 2019

© Московская городская организация Союза писателей России

© НП «Литературная Республика»

«Серый снег прильнул к шоссе устало…»

 
Серый снег прильнул к шоссе устало,
Под худою липой день притих.
Всех легенд, всех бед и карнавалов
Он в себе дыхание вместил.
Вечер нас накрыл голубозвёздным
Маревом, текущим, как туман.
Бьёт лунатик по луне замёрзшей,
Глух её холодный барабан.
День – для тысяч тысяч. Для бессмертья.
День бы вылить, выбить, написать.
Сколько б ни иметь Земле столетий,
Дней всегда ей будет не хватать.
 

1984

«Глоток – надежды воздух благодатный…»

 
Глоток – надежды воздух благодатный,
А дно – колодец тёмный и глухой.
За льстивый возглас неживой,
За каплю славы – злая плата.
Волной охристой мчалось утро,
Дремало небо над тобой –
Ты не глуши хорал минуты
Сиюминутности трубой!
Зазвав тебя в пустые дали,
Она споёт за упокой.
Глоток – клокочущие залы,
А дно – измученный покой.
 

1984

Ушедшим

 
Посреди друзей блуждая нынешних,
Предков эфемерных жду порой,
Хоть прапамять силой не подвинешь ты,
Всё же ты прапамятью порой.
Предки травянистый сон оставили,
Вижу их сквозь синюю страну.
Сила свода синего не старится,
Отметя столетий седину.
Ты, живое облако, порей!
Давят тучи роковыми плицами.
Пал пустой горою князь Андрей,
НА небо смотря аустерлицкое.
Облака ночей – меха веков,
Ночь хранит восход в сосуде снов.
Дни над временами тихо реют,
Сберегая дар ушедших слов.
 

1978–1987

Неуспокоившееся предание

 
Рогами ужаса распят
Здесь по ночам пацаний взгляд.
Идёт под пташек перечирк
Священных будней плановик,
В хуле покинул свет и дом
В году великом и глухом.
А нынче дьявольский посол
Царём на кладбище пришёл:
«Объявим комендантский час –
Не шастать больше по ночам!»
В официальном сапоге
Копыто млеет на ноге.
Ночь – синий газ, и в ней – фантом.
Двенадцать. И «Маяк» потом.
«Как!? Довоенный плановик,
Ты после смерти жив, старик!?»
– Что ж, языки у нас длинны,
Да яд – удел твоей слюны!
Чтоб не бередить наш рассвет,
Ты вынешь адский пистолет,
Хоть в жизни света нас уж нет,
Всё мал тебе один конец!
Но, злобный труп, не ел ты круп,
И светом гниль твою сотрут!
 

1979–1987

Цена порыва

 
Коль тебе доведётся раз в две сотни лет
По теченью реки, иль скольженью луны,
иль полёту цветка,
Позабыв о себе, и пойти, и искать, и найти
И омегу, и альфу великой Игры – Игры Игр,
И подняться на ней, возвышая её –
за свои и чужие два века вперёд,
То воздастся за счастье тебе – века два,
что сойдут в два мгновенья,
Будет взлёт твой мгновенной небесной
дугой грозовой,
А исход твой – нектарным огнём и сияющим
выдохом неба.
 

1994–2016

«Всё дозволено в мире звезде…»

 
Всё дозволено в мире звезде,
Но запомни, звезда: ты – аскет
И в пути, и в игре, и в своём бытии.
Ты – не солнце, родящее мир,
Ты – лишь зеркальце тихой Земли.
И лишь там, где светила и свет
Уравнялись той далью, что разум разит,
Отраженье рожденью равно.
 

1994

Определённость

 
До нас лететь смертельно долго,
Мы нудной желтизной цвели,
И дальше звёзд от нашей полки –
Избушка серая Земли.
Идти домой из дома долго,
Но – рядом, если суть нашли
И свет, и мрак, и солнце Волги,
И хата синяя Земли.
 

1994

Диалектическое рондо

 
Жил-был забавный, за болью, за баней
Забойный витой крутой вопрос.
И ответы на него вились как штопор
Крутого витого далёкого дыма –
Забавные, забанные, забойные, иззабольные,
витые, крутые.
И утянули они за собой ответ – туда, где ни долгих,
Ни кратких ответов на вопросы
и вопросов за ответами нет.
А он заново завился, закрутился, окреп –
Забавный, забанный, забойный, иззабольный,
А корень его на другой стороне Земли
В ответ вкрутился, ввинтился –
И не стало разницы между ними –
Забавный, забанный, забойный, иззабольный – ЧТО?
 

1994

Эстафета

 
Как зубы, от дождя булыжники знобило,
После жары сквозь них пила земля,
Бордюры мостовых в асфальт забились,
Чтоб не уплыть в зелёные моря.
Зелёные моря – твои, поэт Борис Корнилов,
Гремели довоенные дожди,
И в ливне, как над Балтикой штормило,
Живым ты брызнул облаком воды.
Потом… потом и облака горели,
И рыба сохла в нефтяном огне,
Ломая дождь, Аманда к Мануэлю
Бежала. Далеко от нас…. При мне…
Кровинки были серые дождинки,
В кулак сжимались тучи над Москвой,
Катились, словно град, глухие льдинки
Газетных букв тяжёлою струёй.
Мы будем поздним хмурым зимним градом,
Мы будем тяжким ледяным ножом,
Мы – мы в овраг к разбитому снаряду
Людскую тучу требовать придём.
Добры и злы есть и дубы, и пальмы,
Из нас они взмывают – из дождей,
Уходим в небо, в дождь вместившись дальний,
И капли – вечность тайная людей.
 

1980

Валерию Брюсову

 
Земля попала в человечью власть,
Как в сказку, где дороги не спросить,
Шагает, беспокойная, трясясь,
Как человек идёт среди трясин.
И нет уже естественности звёзд,
А только, только, только дикий сон,
Где оступилась – окатит огнём,
И ждут подножки… ВСАДНИК, нас не брось!
За алым, алым, алым скакуном,
Извечно поливаемым огнём –
Пройдёт Земля по яду и по льду
К цветущему и мудрому труду!
 

1982–1987

Когда ужи летают

 
Век ёжика уральского удался –
Колючкой письма лютые строчит,
И, разорвав официальный галстук,
Фингал Москве поставил он на вид.
Он от ворот летал ужом в сугробы,
Дымил под взглядом внешним изнутри.
Когда народ глядит на мир утробой,
То пламя мёрзнет и сугроб горит.
А внук летал афганскою тропою
Средь оборзелых, задубелых гор…
И вождь вождю медвежью яму роет,
Но ездят на охоту в общий бор.
Ходил к вождю. Он, «милый друг» плебеям,
Забыл свой крах, забыл, откуда взлёт.
Но солнце в энный час в болоте зреет,
Но и свобода сумраком живёт.
О, Честь! О, Совесть! Кто же их не знает!
Но всем ехидство верное кружит.
Нет сокола. И соколом летают
Взлетевшие до мужества ужи.
 

1991

«Равнодушно вселенная дремлет…»

 
Равнодушно вселенная дремлет
и соки древесных плодов
Вызывающе кислы и приторны равнодушно.
Мирозданье забылось кошмаром –
и душная горечь упавших плодов
Сводит сердце Земли.
На подушке тумана – забытья ленивого сладость –
Терпок плод, как тревога, и холод надежды несёт.
Мирозданье устало вздохнуло,
содружное Правде –
И лирично светил колыханье,
И древесные соки – из плодов и стволов
разражаются сладким фонтаном,
Открывая родившие их осиянные мудрые недра
Земли.
 

1987–2001

Полнота времён

 
На кирпичном хмуром полустанке в день
необозримый и холодный
Скорчилась душа самой эпохи
От седых паров страданий скрытых, тех,
что степенями не измерить.
Кирпичи – ободранная плоть, и дубиной,
обухом, прикладом
Разум той годины оглушён,
А на елях, в дыме поседевших – точно прах
апофеоза – на гряду –
Огненный апофеоз эпохи! Смял и смёл
наследие мечты.
До всеоглушающей эпохи та мечта была
теплом всесильным –
Так недавно, но уж недоступна – холод мрак,
огонь во мраке слеп.
Тяжело дремать душе эпохи в хлипких
переменчивых лучах,
Ведь Всеобещающее солнце – сильная,
но бренная година,
На холодном тусклом полустанке тех лучей
начало и конец.
Как же нам отчаянно томиться в солнечном
нелепом безрассудстве,
Где сердца, и головы, и время мороком
простужены смертельно,
И не чуять холод полустанка в плоском
светомузыки обмане,
Где и кирпичи уж не седеют!
День Всеусыпляющий утопит вас и нас,
себя, и мир, и солнце
В пепле во всеобщем и всемирном, в поле
омертвелом и промёрзшем!
Полнота Времён придёт, разгонит морок
Пепельных паров мертвящей скорби,
И не будут уж безумья мира злой
цензурой солнышку и звёздам!
 

1989–2001

Сила сил

 
Тихи сумерки, сиренев небосвод.
Точно вновь само Начало мира,
поступь чья тиха и неизбежна,
Вышло к нам из Вечности в Сегодня.
В приглушённый День, за тучей бед встающий
В облаках неведомого Нечто.
Всё приглушено, неясен вечер
Дня иль века, мига или мира.
Исходящий на своём исходе
Тихим мирным приглушённым светом
Вечер в мельтешенье мошкары,
Мошкары, что звонко отпевает
Круг один бессчётных поворотов,
Вечных поворотов бытия.
Приглушён хорал, что в нас восходит,
В нас поёт и покидает нас,
Будь мы человеком или миром,
Слышится в любом небесном звуке.
Мы находим сумерек сирень
В музыке своей и в наших мыслях:
Вечер – чей он? Человека или мира?
Почему же он звучнее в сердце,
Чем иное время наших суток?
Проводы он, или ожиданье?
Не понять – и в этом – Сила Сил.
 

1989–2001

Идеал

 
Не знающий порока –
Не к веку – Серафим?
Пусть крылья – хоть немного!
Послужат молодым!
И кто б его ни трогал –
Остался он живым.
И крылья эти много
Служили молодым.
Он проживает строго
За гранями гордынь:
Пусть крылья хоть немного
Послужат молодым.
Крылатую дорогу
Не застит будней дым,
И крылья, что от Бога,
Век служат молодым.
 

1988

У. Шекспир в 1600 году

 
Средь оскаленных стынью камней
И зверинцев решёток, ехидством глумных,
Ковыряется луч одряхлелый слепой,
И борей, усыпляя, грызёт всех живых.
Где увечность природы людской разрослась,
И хохочет увечность сердец,
Пламя плотское стылее алчных могил –
Вопль титаний над льдами картаво гудит.
Он, срастаясь со стынью, себя сохранил,
Он – юродство и алчность, уродская плешь,
И не ведал злачёный дурной пеликан,
Что, хрипя, к миру солнце зовёт через стынь.
 

1994

Три поэтических портрета

1

 
Да, дух и Муза век не сгинут.
Из маскарадов и садов
Ходила старая Богиня
Под сень Пречистых Образов.
В опале «чуйства», и опальной
Юдоли серой хлеб грызёт
Богиня, вспоминая дали,
Купанье, Петербург…Но вот…
«Вернулся дух – парит искусство!» –
Без дна распелся хитрый бес,
И за Богиней сонм беспутных
Вспарил шпанистых поэтесс.
Новопреставленная Анна!
Склонился в синь судьбы конец.
И средь скорбящих, как ни странно,
Скорбит и плачет бес-подлец.
 

2

 
Болят всевидящие взоры,
Они – начало всех начал:
Душили рядом чьи-то зори,
И Игрек яростно кричал:
«На баррикаду! Нет оружья!?
Подайте живо микрофон!»
И новых деспотов разрушил
Холодный буйный стадион.
А далее круга? Тихий гений
Обходит волдыри сердец,
В прудах не разгуляться пене,
Садам и мрамору – конец!
Кариатиды стали низки,
Исподтишка глядят на мир,
Ругая столп Александрийский,
На пробку сел пернатый хмырь.
 

3

 
Горлан кудрявый бородатый
Гитаре прокричал «прости»:
Дурные тёмные солдаты –
И песню сердца не спасти.
Но жил на свете твердолобый
И камнесердый бородач,
Искавший выгоду в беззлобье
Или в решении задач.
Да, был силён горлан убитый!
Но кудри с честной бородой
Напялил «друг», что тем бандитам
Родней, чем может быть родной.
Кричит горлан, кричит сквозь вечность,
Что ложь струны – страны беда,
И не играться в человечность
Тебе, Пустая Борода!
 

1984

Дымные зимние грёзы

 
Белела в дым зима, вздымая грёзы,
Подобные простуженному дыму
Прищуренных прокуренных домов.
Хмурели доски, кирпичи и вётлы,
Играя сердцем сбитых изразцов.
Громадами простёганных высоток,
Под ватным камнем запотевший сплином,
Под хилым блоком певший табаком,
Загустевал костлявый нищий эпос,
Что можно накормить колбас мирами,
Но ясною листвой и трав салютом
Не обрастёт, оставив новым зимам
Не белый дым, а мрака наготу.
Бесслёзны грёзы у зимы несытой,
В беззимье сытом – уж ни слёз, ни грёз.
Но грёзы дымных зим восходят снова:
Прельщают зори, стянуты туманом,
Прельщает кровь – великий гром сипящий –
Зов грёзы дымной непоколебим!
Лишь канет дымом юность, зори ждёшь,
Что ждут они за зимним дымом грёзы
В Раю, во сне, парящем меж эпох,
Имеющем одно лицо над всеми:
Стенящий дым мечтательной зимы.
 

1995

Художник

 
И снова грусть о детства часе
Несёт усталая рука,
Не зная сытости несчастной,
Возьмёт небесного быка.
Великодушен и неистов,
Над Лесом Лжи летит пожар –
Он толстым крысам ненавистен –
Художник жира избежал.
Его рука осталась чистой,
Когда и жар, и гром – во зле.
А время шло. Уснули свисты,
Но снова тонет мир в золе! –
Пожар со злым пожаром бился,
И – чудо! Змею были в страх
Худые пальцы, а не бицепс
На умирающих руках.
 

1982–1987

Письмо из ХIХ века

 
Я гроздья росные трясу –
Что виноград Версалей,
А вы – шпионить сквозь росу,
Чтоб службу не оставил?
Мечты. Тревожат вас они
Сквозь букв решётку в книге.
А я менял миров огни,
В их машинистье прыгнул.
Да, я, жестокий критикан,
Любил зори софиты.
Взаимно Солнце-великан
В природы монолитье.
Свои портреты узнают
В каракулях неловких
Мне участь прочащи свою –
Догнати звёзд Петровских:
«Не прячь мундир, не прячь! Ах, так,
Коль ты из драк вернёшься,
То будешь в старости, дурак,
Носить юродства ношу!
Вас отлупцуют, милый друг!…»
Но вы – не Аполлоны,
Веду судьбу через игру
С небытия полоном.
Одно сгорит, другому швах,
Но, шедший облаками,
Я был и есть на двух ногах
Творец с двумя руками!
 

1989

Два петуха

 
Брызнув заревом, прянул петух –
Дня эфир в бездне ночи потух.
Тот петух далеко не простой –
Перья жаркие, клюв золотой.
В пику ночи взлетает иной –
Те же перья, тот клюв огневой,
Одноогненны пики зари
И жарк ú мирозданья цари.
И в безмерной земной голове
Одинаковы крайности две,
Два огня – одинаковый свет,
Антитезный сражающий цвет,
Синих снов ярым крайностям нет.
 

1978–1987

Поэту К. Случевскому

 
И немота в клубящихся кустах
Не скроется от чести и ответа.
Не заковать во мрамор человека,
Ведь мрамор смогом разъедят года…
Всё тот же сумрак – только нет покоя,
И на рассвет настроены часы…
Как ни мудрите, сытости жрецы,
Не вознести вам солнце восковое.
 

1984

Правда

 
На Варварку горячий топор отнесён,
И в пыли почернели кости.
Давит солнце бешеный день колесом.
Где ты, Стенька? Псам выброшен он,
И они брызги тела разносят.
И проходит, собак разгоняя, холоп,
Где-то плачет мужик на заставе:
«Государь Алексей, что не выделил гроб,
Или мало Господней Расправы?
Царь-кабёл! В море крови есть Правды коса,
Между Стеньки рукой и ногою.
Сохнет мясо в пыли. Пёс, ты высохнешь сам!
Вейся, Стенька, пылью святою!
Знаю, косточку Стенькину спрячет бедняк,
А тебя прикокошит дугою!»
Выше Римов священных, там, где бури трубят,
Вейся, Стенька, пылью святою!
Что орёл! Ты, орёл, на печати молчал
Приговора когда-то Клаасу.
Кто-то ладанку с Тиля груди сорвал –
Стенька, кату под дых возвивайся!
Как копьё, вдруг почует он Правду твою,
Станут саблями рёбра. Так было!
Эту Правду вовек не срубить никому,
Правда даже топор разрубила!
Вихрь взлетел, цвет его то серей, то бурей,
И сквозь солнца горячую линзу
Я увижу в пыли порошинки костей,
И твою, Стенька, Правду увижу!
 

1979

Чумной бунт

 
Из степенных ленивых подворий,
Где боярин похож на кота,
Осклаби́лась бесшумная горечь
Слизью окон, воротами рта.
Притомился? Вспылил? Ты опасен!
Твои слёзы и песни – на слом –
В эфемерном огне поломавшись,
Ты закончишь больничным костром.
Только медною малою кнопкой
Был на башне набатной язык,
И топтал Гуманизма надгробье
Воплотившийся Совести рык.
…На границах сегодня – кордоны,
Ни чумы, ни Батыев не жди,
Только кто-то не прочь и шпионов,
И чуму на дому завести.
Их – не тронь! Чуть зацепишь ногою
Лучезарный артикул-мораль –
Ты – пиявка для тела людского,
За твоё истребленье – медаль!
Человек не смеётся, не плачет,
Человек не молчит, не кричит,
Если свет не поставит задачей,
Если портит открыточный вид.
Даже стон, даже буря сегодня
Допускаются, но – в маскарад.
И потеет ночами холодный
Безъязыкий музейный набат.
Но пока будут слёзы игрушкой,
Гнев не скроешь стеною стекла –
Наготове чугунные пушки,
И чумные колокола!
 

Мечты Робеспьера

 
Полз по краю столетья неслышимый гром,
На сеченье настоянный на золотом.
В медной ярости под драгоценным челом
Искрой Божией мир повергался в лом –
Полыхала мечта, пожигая кусты
Подлой славы, покрывшие царские лбы.
Оказалось, что мало для этой мечты
Ложь губить, и пожгла она Правды дубы.
Он, живя и трудясь у трудяги Дюпле,
Словно крыса эпохи в глубоком дупле,
Тьму и свет он не ведал, он знал полумрак,
Оттого в этом мире он был полуправ.
Он мечтал – полуправ, а мечта – не права:
Под ужиными шинами вздрогнет Москва,
Злобной лампой, убойною бандою ватт
Те мечты в опалённых зеницах горят.
Розы Разума светлый и нежный росток
В жестковатой земле оказался жесток.
Свет сияет, а мрак будет вечно судим,
Только корень у них оказался один.
 

1989

Буря ХIХ века, или Песня об Артюре Рембо

 
Возвышают топтанные плачи,
Освящают озлобленья рык.
Жил на свете хитренький пай-мальчик,
А по духу – просто гоп и смык.
Слушал по латыни проработку
Добренький, но вшивый ангелок,
Засыпал под милую трещотку
Птиц лесных у чистых ночи ног.
Из реки Офелия, рыдая,
Светлый ему бросила букет.
Не вернётся больше – Вечность знает,
Тот, кто царский стал громить буфет,
Тот, кто Бога хочет сделать Богом,
Добрым за слезу, а не сантим…
Грозен бунт, но высока дорога,
В мире город Разума – один…
Хищное лихое ясновидство
Застил смрад из криков и огня.
Право, эй! Напяль «браслет» на львицу,
Что порвала все святыни дня!
Спасся – а товарищи – те насмерть
И у смертной стенки век стоят.
Жжёт мечты их неподъёмной тяжесть,
И бессилье будущих ребят.
Мир измаян – вот что сердце значит!
Солнце – солнце чуть ли не в гробу!
Коротышка злой вороной крячет…
Будешь мстить за вышнюю борьбу!
Пусть на сердце серые колодки,
Пусть урод не даст и зарыдать,
Не гранатой – хоть бутылкой водки
Подлую систему подорвать!
Не проехать тёмными дворами
К солнцу, а печали – не отдать.
Да, больная муза умирает,
Но не продаётся никогда.
Много было их через столетье –
Чистых и горячих ангелков.
Куркули их покупали – «ветер»!
Только часто ветер не таков!
Знайте! Выше неба неудачник,
Кто за тёмным столиком поёт,
Что в тропическом лесу он купит дачу,
Что он сядет в пьяный теплоход!
Ходит и по мраку, и по свету,
По подвалам птицею парит
Буря девятнадцатого века,
Нынешняя песня-инвалид!
 

1984

Посмертные советы поэтов поэтам

 
Коли в труд мужицкий влип
Ты за тех, кто глоткой лип
Съеден, без вести загиб,
Ты простецкой прозой
Будешь прав, безымянность в звук собрав,
Сдувши прах формальных граф –
Вам не брат ни друг, ни враг –
Вам остались в небесах
На защиту грóзы.
Щит и меч вам их крыло, остальное – уплылó,
То, что снизу так светлó, с высоты не свé тло.
Гром внизу всегда неправ,
Но ему не надо прав,
Он разит, не зная прав…
Чуть остынет крик и прах,
Зришь: не зряшен этот крах – небо режет верно!
Сколько их: сроманенных не ради романа,
Накниженных не ради книг,
Трудов не ради традиций –
А для рыцарей простых – силу пить годится.
Аполлона ты не тронь, но, открыв простой огонь,
Драгоценным уголькам дверь не запирай ты.
Груздя кепки тянет груз,
Свойский мил не всем союз.
С войском «хрю» не дружен гусь,
Но – запомни: ты, как груздь,
Родом с грома злата.
 

1994

Прапамять

 
Ко мне, молодому, к бумаге живой
Идут времена на поклон.
Приходят с пожаром, водой и травой
В бесцветный неслышащий сон.
Они по годам, как по этажам
Ко мне в верхотурье идут.
В гудящих ногах и гудящих ушах –
Планеты грохот и гуд.
 

1980

Моя муза

 
Лес гнилой в нарывах злобной лени,
Песни и мольбы ему до фени.
С топором со склизким топорищем
Кто-то напролом чего-то ищет.
Кто в штанах суконных, в самом деле?
Чьи усы кошачьи пропотели?
То с циничной едкостью медузы
По нахалке блеет моя Муза.
Просека за хищной Музой-хамкой
Пахнет дорогущими духами,
Кожей респектабельных нашивок
От мажоров властвующих вшивых!
А ещё – принюхайся поболе –
Головной свинцовой нудной болью
«При железках» куркуля-поэта
С прежней честной музой неодетой,
Брошенной им в бедность и на нервы
В тесной комнатке его тетради первой.
А вослед валькирии жестокой
Солнце раскатилося потоком,
Свой восторг в трясину мира вперив,
Радостно швырнуло жарких перьев –
Больше половины состоянья.
Муза же моя – солнцестоянье,
И на пять минут неоценимых
Станет многомудрым Херувимом.
 

1982–2016

Шуточный самопанегирик

 
Нового слова шумит водопад,
Жаркие песни, да бьют невпопад,
Но от Айги до зелейных полей
Муза Максимова всех веселей.
Так ты, Максимов, налейся силой,
Дай силу петушку, что юн.
Сияй, Максимов, неугасимой
Горячей птицей Гамаюн.
 

1988

Гимн позорному столбу

 
Вы создали солнце, надменно рассевшись,
Готовые тавра на плоть и на душу сажать,
Но если клеймённый возьмётся расстреливать
плевелы,
То добродетелям тоже несдобровать.
За высшую удаль вы – честные, выперли
Кто более прыток – зайцем скачи,
А он своей силою, яростью вылитой
Тащил для всесветных дворцов кирпичи.
И в оных колоннах столбы вы позорные видели –
Природы и Разума, Силы Людской палачи!
 

1988

Послание интеллигенту

 
К чему зористый бор сосновый,
К чему тут зоревой багрянец,
К чему орать о первородстве и водружать
его девиз
Нам? Мы одного с иным уродства,
Мы тоже пляшем общий танец
В глуши лесов, в жилище новом,
Где под обстрелом наш карниз!
Бояться ль нам обстрела взоров –
Самих себя ли нам бояться –
Молву лихую проклиная, нам проклинать
самих себя –
Нам не спастись, сколь ни спасайся:
Единым века приговором
Нам жить с людьми в работе общей,
Себя и ближнего дробя.
Познать свой век – закон дробленья, –
И передёрнуть среди буден,
Не объезжая злого тленья –
Тем тлен свой собственный зарыть,
Не видеть дьявола в горенье,
Не биться в отщепенства бубен,
И быть иным – всегда: и в пенье,
И в той струе, где миру плыть.
 

1994

Суровая песня

 
Всё тучею гнойною было покрыто,
Всё зноем бессмысленным было залито,
И только, и только, и только одно
Живого рассвета осталось зерно.
В объятиях мёртвых у мёртвого слова
Живая крупинка взорваться готова.
Сомкнулись страданья и Правды огонь –
Восстань и сияй для угасших окон!
И сколько бы солнцу не били гробов,
И были объятья – объятья костров –
Но – если слеза на постылом полу –
Не холодно будет такому теплу!
Закатной не будет ему полосы –
Его вековечны земные часы.
Пусть трижды оскалится сумрак любой –
А капля живая – с тобой над тобой!
 

1982–2013