Текст книги "Глория"

Я шёл через район Ворхопс, где находились главный городской суд, управление закона и порядка, где жили законники, судьи, адвокаты, обслуживающие Верхний Город, и поэтому я должен был бояться, дрожать, как бы меня не засадили в тюрьму. В Ворхопсе было три тюрьмы – общая городская, тюрьма для несовершеннолетних преступников и женская исправительная. Но мне было всё равно, как человеку с только что ампутированной ногой, когда его кусает комар – просто всё равно.

Так я шёл довольно долго, пока к продуктовому лотку на одной из улиц не подъехала телега с двумя просто одетыми мужчинами, обсыпанными мукой. Телега была накрыта брезентом и по запаху свежеиспеченного хлеба я догадался, что было там. Поворачивая, телега попала правым передним колесом в выбоину и сильно накренилась. Один из мужчин хлестнул лошадь, запряженную в телегу, бичом. Лошадь изо всей силы дёрнулась вперед и телега высоко подпрыгнула. Брезент на ней был плохо привязан и от толчка на мостовую вылетели четыре буханки хлеба.

Мои руки и ноги оказались умнее своего хозяина и почти без моего участия совершили первую кражу в моей жизни.

Одна из буханок откатилась далеко от остальных и всё ещё крутилась на булыжниках мостовой.

Один из мужчин на телеге, чуть не свалившийся от толчка, толкнул соседа в бок и высказал сомнение в его умственных способностях. Тот не остался в долгу и телега медленно двинулась вперед под ругань двух подвыпивших возчиков.

Мои ноги пришли в движение и я побежал. Поджаристая буханка с аппетитно выглядящей золотистой корочкой лежала на камнях и мои глаза ели её с бешеной скоростью. Я бежал всё быстрее. Вот она совсем рядом, телега грохочет по мостовой, мужчины всё ещё переругиваются. Мои руки протягиваются вперед и пальцы на них жадно скрючены, как когти хищной птицы. Ругань вдруг прекращается и мои руки хватают тёплый хлеб.

– Эй! – крик за спиной.

Мои руки прижимают хлеб к животу, хлеб теплый, как домашний кот, и от него пахнет так, что мой рот наполняется голодной слюной. Живот урчит, как голодный зверь.

– Эй, стой, козёл! – яростный вопль за спиной, – стой! Держи вора! Держи вора! – пьяная глотка рвёт воздух на части, а я бегу-убегаю, и моя сандалия шлёпает по булыжникам.

Мои ноги сами несут меня – одна улица, другая, переулок, площадь, полная народа, я бегу сквозь толпу, ловко уклоняясь от прохожих.

– Эй, бешеный!

– Что ты несёшься, как …

– Осторожней!

Всё остается за спиной – выкрики, удивлённые лица, протянутые руки, острые углы локтей: всё это не имеет значения. Сейчас самое главное – хлеб, прижатый к груди.

Ныряю в первый же переулок, проскочив между двумя прохожими. Бегу, сворачиваю, снова сворачиваю, прислоняюсь к холодной стене, дышу часто-часто, переводя дыхание, по моему лицу градом катится пот, рёбра ходят ходуном. Мои грязные пальцы жадно впиваются в хлеб, взламывая хрустящую корочку, и уходят в тёплую добрую мякоть. Хлеб ласкает мое горло тёплой рукой, куски хлеба проваливаются в мой желудок, я давлюсь и глотаю, не прожевав как следует.

Я ем, ем и никак не могу остановиться…

Вечер повис над городом. Пурпурные лучи заходящего солнца, как огненные копья, пробиваются сквозь бесформенную гряду облаков, закрывающих горизонт, рикошетят о стёкла домов и рассыпаются в тусклый свет заката. Солнце садится в океан, приближается ночь, а мне некуда идти. Колючие куски засохшего хлеба, спрятанные за пазухой, царапают мой живот.

На улицах люди спешат домой, к тёплой плите на кухне, к шипящим чайникам, к жёнам, к детям, к горячему ужину, к разговорам за столом, к чаю с булкой и маслом. Их ждут, разогревая кастрюли и сковородки, их жёны и матери. Все возвращаются домой, потому что дом – это такое место, куда возвращаешься всегда, в любую погоду и время года. Неважно, дворец это или бедный дом с обшарпанными стенами, со скрипящей лестницей и резким запахом котов в парадном. Два пролёта по лестнице – и скрипит, открываясь, знакомая дверь, и ты входишь, садишься на ящик для обуви, посапывая, стягиваешь с натруженных ног обувь, шевелишь затекшими пальцами. На скрип двери выходят домашние, спрашивают, как дела на работе, а с кухни уже доносится запах жареной рыбы или овощного рагу, супа с лапшой и курицей или просто похлёбки с бобами. Всё это так было и будет, пока стоят дома и живут в них люди.

Но у меня нет дома и я бреду, куда глаза глядят.

Между двумя невысокими домами заблестела вдруг матово вода Диссы. Дорога, по которой я шёл, упиралась в каменный мост, охраняемый отрядом законников. Створки дверей, через которые пропускали желающих пройти по мосту, были закрыты – ночью движение по мостам было запрещено. На сторожевой площадке горел костер, вокруг сидели солдаты, двое прохаживались у заграждения, посматривая вокруг.

Идти мне было бы некуда, но ночь нужно было переждать и я начал спускаться под высокие арки моста. Я ничего не видел в темноте, было тихо, слышалось только, как волны накатываются на берег или плещутся о быки моста. Спускаясь всё ниже, я заметил под заросшей речным мхом опорой моста небольшой костерок. Тут же я был ослеплен мертвенно-белым светом и чья-то рука с зажатым в ней ножом показалась у моего лица. Чей-то голос повторял:

– Ты кто, а? Ты что, а? Ты сюда не лезь, понял? Ты кто, а? Что надо, а, чего надо?

Заслонив глаза от слепящего света рукой, я ошалело моргал, ничего не замечая перед собой. Вскоре пятна, летающие в глазах, потухли, и я смог разглядеть нападавшего.

Невысокий, коротко стриженный, глаза черные, навыкате, беспокойно бегают по сторонам, руки длинные, до колен, весь какой-то худой и вытянутый, ладони большие. На нём были затасканные штаны и майка, открывающая костлявые, состоящие, казалось, из сплошных углов, плечи без признаков развитых мышц. Ступни большие, пальцы на ногах, как когти, впившиеся в землю. В левой руке он держал склянку с какими-то светящимися насекомыми, в правой он сжимал нож, и его тусклое лезвие выписывало круги у моего лица. Он бормотал без перерыва, беспокойно оглядываясь по сторонам, а я стоял перед ним, не зная, что делать. Я впервые видел такого, как он.

На улицах жило много людей: бродяги, нищие, проститутки, строккеры – преступники, состоящие в Воровской Гильдии, калеки, артисты того или иного пошиба, музыканты и много других. Впоследствии я видел много таких, но он был первым из тех детей, которых Город выбросил на свои улицы, которых мне довелось увидеть.

На улицах было много таких, как я – бездомных детей-сирот. Часто родители бросали своих детей, не имея возможности прокормить их. Каждый из этих детей промышлял чем попало, часто попадая в банды таких же бездомных. Такие, как я, часто пополняли строккерскую Гильдию, так или иначе связываясь с преступным миром Города. Такие, как я, часто жили бандами-общинами, подчиняясь выбранному вожаку, существовали они благодаря общему котлу, пополняемому за счет каждого члена банды. Средства на жизнь добывались милостыней или, что было гораздо чаще, воровством.

Это был гораздо более сложный мир, чем мой сгоревший. Я ничего не знал в этом мире, я бы мог стать в нём кем угодно, только бы не самим собой, если бы не случай, о котором пойдет речь в дальнейшем.

Убедившись в том, что я один, нападавший поставил стеклянную банку на землю и подошел ко мне. Он остановился так близко, что я слышал его дыхание, почему-то отдающее сырой рыбой. Он цепко ухватил меня за рубашку и подтянул к себе.

– Ты кто, а? Что надо? – блестящие и выпуклые, как у лягушки, глаза уставились на меня.

– Я искал…, – дыхание мое прерывалось, мои глаза следили за приближающимся лезвием ножа.

Вдруг меня осенило: моя рука полезла за пазуху и вытащила оттуда ломоть хлеба. Я протянул хлеб стоящему передо мной. Он недоверчиво оглядел протянутую ему ладонь. Его шевелящиеся ноздри втянули воздух, а глаза изучающе осмотрели хлеб. Его скрюченные пальцы несмело взяли ломоть, сжали его и бросили в раскрывшийся провал рта. Он жевал хлеб, осклабившись, и я видел его редкие большие зубы над тонкими бескровными губами. Продолжая жевать, он показал на свой рот ножом и прочавкал:

– Я – Крыса.

– Что? – переспросил я, дрожа от страха.

Он глотнул и кадык камнем упал на его тонкой шее.

– Я – Крыса, – повторил он, поднимая банку со светлячками.

Он зашагал к костру, пряча нож и шлёпая ногами по раскисшему мху. Я пошел за ним. Он то и дело оглядывался, скаля зубы, и я понял, что он улыбается мне. Я неуверенно сел у стреляющего искрами костра, он уселся напротив и спросил, широко оскалив зубы:

– Хлеб еще есть?

Я протянул ему еще кусок. Он схватил его и зачавкал снова.

– Я живу на реке, – сказал он, давясь хлебом и улыбаясь до ушей, больших и оттопыренных, – то тут, то там, где есть рыба. Вообще, где есть что пожевать. Я вообще люблю пожевать. Я всегда живу на реке, меня все зовут Водяной Крысой, сколько себя помню, все зовут Крысой. Ещё хлеб есть? – спросил он без всякого перехода.

Я отрицательно покачал головой. Он оскалился в ответ и продолжил:

– Я люблю рыбу, я её ловлю и удочкой, и острогой, иногда сеткой, сеткой нельзя, но я ловлю и сеткой – так больше рыбы получается. Ночью забросишь сетку с парой лягушек, под утро вытащишь – вот тебе и рыба. А я её люблю и жареной, и вареной, и печеной, уху люблю, и с картошкой, и с…

Я лёг на землю поближе к костру, в который он время от времени подбрасывал сучья, ломая большие ветки о колено, ни на минуту не прекращая болтать о рыбе. Он говорил и говорил без умолку. Я начал дремать под монотонный гул его голоса, под треск веток в костре и негромкий плеск волн…

Я проснулся утром. Его уже не было. Черные угли костра остыли и только следы больших ног говорили о том, что этот странный любитель рыбы не приснился мне в ночном кошмаре.

Наверху, с моста слышались голоса, скрип колес, стук копыт. Мост открылся с наступлением утра.

Я наскоро проглотил черствые куски вчерашнего хлеба, зачерпнул ладонью воды из реки, напился, протер заспанные глаза и осторожно выполз из-под моста.

Дорога была запружена повозками крестьян, их громкие голоса сотрясали воздух.

Я осмотрелся по сторонам, но стражники вряд ли могли заметить меня. Я выскочил на дорогу и смешался с толпой людей, переходивших мост. Десяток шагов по широким гладким доскам моста – и я заметил сквозь щели между бревнами настила воду реки. Крестьяне что-то громко обсуждали между собой, кажется, цены на зерно, лошади мерно переставляли ноги, звякая сбруей и помахивая хвостами, отгоняя назойливых мух.

В первый раз я был так далеко от дома и поэтому моя голова крутилась на шее непрерывно. По правде говоря, вид вокруг заслуживал этого.

Справа на полуострове Марсового поля высилась черная башня Мета, одна из трех грандиозных водонапорных башен Города. Может быть, раньше, до того, как люди заселили Город, они служили для чего-нибудь другого, но в башнях находилось оборудование и мощные насосы с хитроумной системой контроля за городским водоснабжением. Башня насчитывала двадцать восемь ярусов, с каждого яруса отходили в стороны обзорные площадки. Она была названа в честь первого правителя Города. Я помню, как читал про Приземление, и слова звучали в моих ушах: «Небо отвергло Корабль и упал он в Город. Зашатались башни, но устояли, созданные из небесного камня. Тихо стало в Городе и люди покинули Корабль. Улицы и здания казались совсем недавно покинутыми, двери и окна были открыты и не было следов пожара, или войны, или поспешного бегства. Тщетно звали люди Хозяев Города, лишь эхо отвечало им. И приняли они всё, как есть, и вселились в удобные дома. И ждали их нетронутые поля и луга, шумели листьями вековечные леса и сады. И кипел белопенными валами вдали Океан…»

Я проследил глазами течение Диссы и увидел, как она врезается в Скалу, удерживающую на своих плечах Верхний Город, «Обитель закона и гармонии, и Крепость, где живут верховные правители, числом двенадцать, и Мудрый Владыка Острова, вся их челядь и многочисленные слуги», – так говорилось в летописях Города. Дисса разрезает Скалу пополам и бежит дальше к морю. Я, завороженный, смотрел на великолепные белые здания, мерцающие солнечными бликами многочисленных стеклянных окон. Дворцы взбирались наверх, как сказочные ласточкины гнёзда, они казались игрушечными, нереальными в своей безупречной пышной красоте. Взгляд восторженно взбегал по ним, не находя ни малейшего изъяна, взбирался всё выше и вдруг замирал, подавленный безукоризненной строгостью Крепости. Черные стены казались естественным продолжением Скалы. Создавалось впечатление, что Крепость растет вверх из гранита.

И над всеми этими колоссальными сооружениями высилась самая большая башня Города и не было выше её ничего на всём Острове. Это был Корабль, колыбель жизни. Из него вышли наши предки, отторгнутые небом, бывшие небожители, заключенные в клетке среди звёзд…

…Сейчас, когда я вспоминаю себя тогдашнего, мне не стыдно за себя. Все мы были одурачены и оболванены теми, кто правил нами на Острове. Мы жили в замкнутой системе, жили в порядке, заведенном раз и навсегда, мы жили в мире, где всё известно и определено заранее теми, кто имел на это право, подкрепленное силой. Только сейчас я имею право судить, как же мы жили тогда. Для меня это было восемь лет назад. С таким же успехом я мог сказать – «тысячу лет назад» или «вечность», что толку?! Моего прошлого нет и пустые улицы Города и его мёртвые дома – живое подтверждение этому. Жива лишь моя память. Только сейчас я могу поражаться тому, как мы жили. Как же была перемешана дикость и цивилизация, наука и суеверие, как же вообще всё было перемешано в нас и вокруг нас!

Болеизлучатели законников и складные ножи. Контроль за рождаемостью с принудительной стерилизацией молодых девушек с разбиением по социальным группам. Электричество на улицах и в домах в Среднем и Верхнем Городе и керосиновые фонари на окраинах. Автомобили на сжиженном газе и крестьянские телеги на улицах бок о бок. Запрет на ношение оружия, комендантский час и перестрелки в кварталах-гетто. Разлучение детей и родителей при сокращении жизненных норм. Сиротские дома, сироты, имеющие живых родителей. Запрет на передвижения из одного района в другой при отсутствии спецпропусков. Нищенство на улицах. Официальный приказ о расстреле любого при обнаружении огнестрельного оружия. Аресты за попрошайничество без лицензии. Дни Разрушения.

Чтобы хоть как-то упорядочить тот хаос, возникший в моей голове, я вспоминаю те сведения, которые я вытащил неделю назад из главного компьютера, установленного на Корабле. Эти сведения отрывочные и неполные, по ним трудно представить полную картину всех событий, которые произошли на моей планете, но это всё, что у меня есть…

В результате аварии гиперпривода капитан корабля был вынужден произвести посадку на территории Города в районе Крепости. Первые вылазки в Город были ошеломляющими, людям казалось, что они вернулись домой: двух-, трёхэтажные дома были такими же, как в районах старых городов на Земле, мостовые были вымощены булыжником, на площадях были фонтаны, во всех районах были разбиты небольшие скверы, в которых росли деревья, удивительно похожие на земные – тополя, березы, яблони, явно посаженные заботливыми руками. В домах сохранилась деревянная мебель – шкафы, кровати, столы, стулья. Всё казалось до боли привычным и знакомым, казалось, Город когда-то был населен людьми, что это один из Городов средневековой Европы, в котором, по необъяснимой причине, остановилось время…

Я не знаю, почему некоторым людям так нравится управлять другими, я не знаю, почему одни люди всегда так стремятся обрести власть над другими людьми. Я не знаю, почему существуют люди, способные лезть всё выше и выше по трупам, почему эти люди способны перегрызть глотку каждому, кто встанет у них на пути. Наверное, невозможно назвать нормальным человека, для которого власть – это наркотик, а не безумно тяжелое бремя долга перед людьми. Нельзя назвать человеком того, кто рвется к власти, только из-за того, что считает себя несомненно и категорически выше остальных.

Я не знаю, почему капитан корабля решил захватить власть. Может быть, он понял, что находится за сотни световых лет от Земли без всякого контроля со стороны. Может быть, за двадцать лет полета капитан привык, что его приказам беспрекословно подчиняются все. Может быть, ему не хотелось выпускать власть из своих рук. Может быть, мысли о том, что он, повелитель корабля, от поступков которого зависела жизнь десяти тысяч людей, теперь, после высадки – никто и ничто, бывший капитан корабля, которому уже никогда не суждено покинуть планету, свели его с ума. Я не знаю причин и, скорее всего, никогда не узнаю. Я могу принять всё, что произошло за сто с лишним лет до моего рождения, как свершившийся факт.

Как известно, во время полета власть на корабле была сосредоточена в руках капитана и команды. Пассажиры корабля были колонистами, обладающими правом оплаченного проезда до конца транспортировки. Они превосходили команду численностью и капитан предпринял очень простую попытку захвата власти, которая увенчалась успехом.

Он предложил колонистам расселиться по острову. Никаких проблем при распределении земли, благодаря огромной площади острова, не должно было возникнуть. Надо понять, что люди после долгих лет в корабле были в состоянии восторга, если не сказать, эйфории, когда они обрели новую родину. Воспользовавшись всеобщим подъёмом, капитан скромно предложил возложить все невероятно сложные организаторские и управленческие функции при распределении земельных участков на плечи свои и навигаторов, как на людей, разбирающихся в математике и имеющих неплохое образование.

Колонисты с радостью согласились. Навигаторы занялись перепрограммированием главного компьютера корабля. Им был дан определенный срок – три календарных месяца. За это время команда корабля подготовилась к последующим событиям гораздо лучше, чем остальное население Острова.

Спустя 92 дня после приземления капитан объявил, что верховная власть переходит к нему и его команде, что вводятся налоги на пользование землей и пресной водой, что торговля переходит в руки государства, что вводится контроль за рождаемостью и соответствующее законодательство, создаются органы управления и прочее, и прочее, и прочее.

Колонисты, расселившиеся вокруг Города, предприняли попытку поднять восстание, но было слишком поздно. Капитан и его навигаторы успели навербовать около двухсот человек разного сброда, который как тараканы, появляется везде и всегда. Этому сброду всегда наплевать, что будет потом, лишь бы сейчас были водка, мясо и бабы.

Попытки к сопротивлению были подавлены с минимальными потерями с обеих сторон. На стороне нового правительства были вертолеты, вездеходы, оснащенные пулеметами, и два скуттера (летательные аппараты на реактивной тяге, оборудованные ракетными комплексами), не говоря уже о смертоносных лазерных установках корабля, которые с легкостью могли уничтожить любое здание в пределах Города и за его окрестностями – вспомогательный реактор корабля мог проработать еще триста лет при соответствующем техническом обслуживании. Вся техника была в руках горожан. У колонистов, которые собирались заниматься сельским хозяйством, самым внушительным оружием были разве что охотничьи ружья, поэтому исход восстания был предрешен.

Через месяц было окончательно сформировано так называемое правительство. Капитан и двенадцать навигаторов стали Первыми Королями. Исполнительным инструментом действующей власти стало министерство закона, которое впоследствии так стало и называться – Закон. Карательной силой стали солдаты Внутренней Армии, сформированной из двух батальонов наемников.

Население было поделено на крестьян вне стен Города и горожан, которые, в свою очередь, были поделены на привилегированных – Правители и законники, – и низших – ремесленники, рыбаки, мелкие торговцы, повара, пекари. К низшим слоям была отнесена и так называемая богема – поэты, весьма немногочисленные писатели, музыканты и актеры.

Электронные устройства сами по себе ни на что не способны – они лишь подчиняются воле своих «хозяев», компьютеры просто выполняют заложенные в них программы. Вряд ли кто-нибудь назовет компьютер, который рассчитывает траектории межконтинентальных баллистических ракет, злым. Компьютер просто выполняет поставленную перед ним задачу, придуманную людьми. Так же нельзя назвать «злым» главный компьютер корабля, соответственно перепрограммированный навигаторами. В его память были загружены данные об общей площади острова, сравнительное количество и характеристики природных ресурсов, природные факторы, предполагаемые темпы роста населения, шкалы различных слоев населения при соответствующем разбиении на социальные группы. Тогда-то и было «подсчитано всё на свете», как любили говорить Короли, тогда и стали всем известны нормы рождаемости и жизненные нормы, индексы нормальности и социальной пригодности.

Тогда, под жестким контролем законников прошла принудительная перепись населения и информация о каждом жителе Острова была занесена в банки данных Главного корабельного Компьютера. Были введены предложенные компьютером системы образования и медицинского обслуживания, энергоснабжения, трудоустройства и социального разбиения.

Через шестьдесят-семьдесят лет только старики помнили, что раньше все люди были равны, и что их родина – где-то там, далеко, за несколько сотен световых лет. Что же говорить обо мне и всех тех, кто родился спустя сто пятьдесят лет, после того, как люди покинули Корабль? Мы принимали то, как устроен мир, как должное. Наш мир был таким, каким его сделали люди, пришедшие к власти с помощью оружия и удерживающие заведенный порядок с помощью террора…

…Бревенчатый настил моста кончился. Едущая впереди телега запрыгала по плотно подогнанным друг к другу булыжникам, грохоча и покачиваясь. Я вступил на правый берег Диссы. Прямо передо мной стояло высокое здание медицинского центра Карпенум, главного медицинского центра Города. Он был окружен высоким проволочным забором с колючей проволокой наверху. За забором ходили охранники в темно-синей форме, с электродубинками и тяжелыми револьверами в больших кожаных футлярах на поясах. Сторожевые собаки шагали рядом с ними, натягивая крепкими шеями тугие цепи поводков.

Я повернулся и зашагал дальше по дороге Науры, ведущей к самому большому району Города – Фритауну. На каком-то из старых языков это название значило – «Свободный Город». В каком-то смысле это был город внутри Города, здесь было перемешано всё – хорошее и плохое. Его северные улицы подходили вплотную к стенам Среднего Города, выходя на южные переулки можно было слышать шум волн океана. Здесь жили служащие, имеющие допуск в Средний Город, клерки и бухгалтеры, много музыкантов, докеры, моряки, рыбаки, в равной степени много уголовников и законников, ремесленники, вольнонаемные рабочие, мусорщики, старьёвщики, торговцы, купившие лицензию на торговлю в Верхнем городе – в общем, практически все слои многослойного людского пирога, испеченного по воле Королей.

Я не знал этого и вступил на его улицы не подозревая, что проведу на них лучшие годы своей жизни. По крайней мере, те годы, о которых я жалею только по одной причине – они пролетели слишком быстро…

Я свернул с дороги сразу же после того, как заметил мундиры законников. Я испугался и нырнул в первый же переулок. Кажется, чего я мог бояться?! Меня здесь никто не знал, но всё же время от времени меня продирал мороз по коже. Мне казалось, что вот-вот из-за угла выскочат, как черти из табакерки, люди в коричневых мундирах и кто-то из них истошно заорет, показав на меня: «Держите, его он из Селкирка!».

Когда я вышел на улицу Веспас-Ави, одну из четырех основных улиц Фритауна, я сразу заметил башню Судьбы, самую мрачную башню Города. Она была облицована искусно подогнанными друг к другу гранитными блоками. Камни были сложены в странные узоры, вызывающие чувство, близкое к суеверному страху, граничащему с отвращением. Казалось, башня из черного гранита нависает над тобой и множество её черных безжалостных глаз смотрит на тебя из камня, прожигает раскаленной иглой твое сердце, выжигает твою душу и исчезает, оставив привкус железа во рту.

Так мне показалось тогда, но я был голоден, напуган и я очень устал. Потом, когда я много раз видел башню Судьбы просто проходя мимо по своим делам, она не действовала на меня так сильно, как в первый раз, когда я увидел её.

Оказалось, что я просчитался с выбором направления, потому что площадь, на которой возвышалась башня, площадь Судьбы, была административным центром Фритауна, а первые десять этажей занимал участок Закона.

Выйдя на площадь, я врезался в колонну законников. Коричневые мундиры, черная кожа портупей и ремней, короткие рыжие ботинки на толстой подошве, подбитые металлическими скобами, на поясах, у правой руки – болеизлучатель, в открытых кобурах – деревянные рукояти пистолетов. На груди у каждого был золотой щит служителя Закона. Они, наверное, даже не заметили меня, оборванного, босого, с глазами, полными ужаса, а мне показалось, что они пришли за мной. Они о чем-то оживленно разговаривали, а я стоял, как столб, ошалело уставившись на них. Они обходили меня, скользнув по мне презрительным взглядом.

Я обхватил плечи руками, как будто мне стало холодно, и зашагал прочь от башни, прочь от всего, лишь бы уйти подальше. Всё, что я пережил днем раньше, снова всколыхнулось во мне, и я снова ощутил себя загнанным зверем.

Я шел, не разбирая дороги по улице, которая, как я узнал потом, называлась Безар, пересекая Фритаун, уходила к океану. Дома здесь были богатые, отделанные мрамором. Улица была достаточно широкой и вымощенной булыжником. На многих домах висели вывески: «Кафе Морли. Милости просим», «Ресторан „Посейдон“, все дары моря», висели вывески с названиями магазинов. Маленькие переулки вели к увеселительным заведениям с красными фонарями, ожидающими вечера.

Фритаун был переходной ступенью от Среднего Города, где жили люди побогаче, к Нижнему Городу, там жили люди, работавшие весь день на небольших фабриках по переработке морских продуктов или в порту. Фритаун был условно поделён на Северный и Южный районы относительно башни Судьбы. Северный Фритаун, примыкавший вплотную к Среднему Городу, был сравнительно богатым районом, по сравнению с Южным. Дома в Северном были побольше и подобротнее, заведения, рестораны и бары пореспектабельней, мостовая почище. В Южном дома были похуже, мостовая повыщерблена, в переулках – мусор и ветер швыряет с места на место обрывки газет. Респектабельность и надутая важность сходили здесь на нет. Южный квартал был меньше застроен, дома здесь часто разделялись пустырями, а многие дома на окраине вообще были разрушены или постепенно разваливались сами. Здесь было пристанище для всех таких, как я – без дома и семьи.

Повзрослевшие преждевременно лица, хитрый блеск в глазах, хваткость и цепкость рук – вот что отличало таких, как я. Жить захочешь – будешь вертеться.

Я не видел их, таких, как я, в тот день. Снова на Город опускался вечер, жизнь в Северном квартале начиналась – район развлечений вспыхивал огнями, зазывая всех, у кого водятся деньги.

Южный начинал засыпать. Возвращались домой те, кто тяжело работал весь день от рассвета до заката, все возвращались домой и их встречал не электрический свет, а керосиновая лампа, не перина, а продавленный матрас, не развлечения, а неторопливый ужин и сон до рассвета, чтобы отдохнули, наконец, натруженные за весь день руки и ноги.

Во мне боролись два чувства – голода и усталости. Я ничего не ел с утра, и, вдобавок, шагал весь день. Когда впереди в наступающих сумерках выросли развалины большого каменного дома, я не колебался ни секунды. Первая же ниша в серой, поросшей мхом, стене приняла меня, как родной дом. Под головой вместо подушки – рука, одеяла никакого, и, слава Богу, что ночи ещё не слишком холодные. Я скрутился в комок, поджал под себя ноги, подышал немного на озябшие колени и заснул, не зная того, что зашёл я в один из самых опасных районов Фритауна – Восточный тупик…

Накануне я очень устал и поэтому спал я долго, так долго, что проспал почти весь следующий день – я думаю, что это было последствием шока. Меня разбудили камни, упавшие со стены. Кто-то ходил наверху. Я с минуту лежал неподвижно, ещё не проснувшись толком. Когда я поднялся на ноги, напротив меня стояли, полукругом прижав меня к стене, восемь таких же, как я. Я переводил взгляд с одного лица на другое и что-то плохое было написано на них, что-то совсем не доброе, – губы презрительно кривились в злых усмешках, кое-кто подбрасывал на ладони кусок камня, кто-то покачивал отполированное дерево дубинок. Все стояли, молча глядя на меня.

Вперёд вышел черноволосый, со сросшимися густыми бровями, острым длинным носом и широким ртом, толстые губы обнажали ряд потемневших зубов. Руки с большими лопатообразными кистями он скрестил на груди.

Я смотрел на него, ещё не зная, что стою лицом к лицу со своим врагом, врагом с большой буквы, врагом на всю жизнь.

– Никто не смеет находиться на моей земле, – коротко отчеканивая слова, сказал мой враг.

Я продолжал смотреть на него, а внутри меня толчками, идущими от сердца, рос страх, перехватывающий горло.

– Что ты молчишь, идиот?! – вскричал он и в его глазах я увидел бешенство, исказившее его губы в неровной усмешке.

– Я просто здесь спал, – запинаясь, сказал я и увидел растущую злобу в его глазах, дикую злобу безумца.

– Наверное, ты видел сны, идиот, – он оскалил зубы в усмешке, – видел красивые сны.

Я молчал и страх рос во мне, наполняя рот привкусом меди.

– Никто не видит сны, пока я не скажу, – он перестал улыбаться, – никто!

Камень, брошенный чьей-то меткой рукой, ударил мне в голову и кровь брызнула мне на лицо. Сквозь кровь, заливающую глаза, я увидел, как он развёл руки, сжатые в кулаки, в стороны, и услышал его безумный голос:

– Давайте сделаем так, чтобы этот идиот больше не видел снов.

Я бросился к нему, ударил его головой в лицо, сбил с ног и бросился бежать. Страх сделал это за меня, страх вёл меня, когда они бросились за мной, что-то крича.

Я вытер кровь с лица на бегу. Я боялся оглянуться, я не оглядывался, но знал, что они – за мной. Камень пролетел мимо моего уха и ударился о выступ стены. Я бежал вниз по холму, вся ложбина внизу была усеяна огромными камнями, наверное, обломками колонн. Я почти ничего не видел вокруг, ноги несли меня, я бежал, прижав левую руку ко лбу, останавливая кровь.