Текст книги "Жизнь-море. Волны-воспоминания"

Парижанин Мойше Фраерман

Пока военная служба автора проходила в Прикарпатском Военном округе Советского Союза, и тематика, и события, описываемые в этих рассказах в какой-то степени связаны с западными городами Советской Украины.

Писать о городе Бердичев, и не написать о его наиболее характерных обитателях – грех несусветный.

Характерные жители пятидесятых годов, да и до вторжения немцев в 1941 году – патриархальные евреи, со своим патриархальным укладом, со своими обычаями, с «идыш», что является отчасти жаргоном, и языком общения, и способом выразить мысль, чтобы не понимали «гойи», окружающиеся и с интересом прислушивающиеся. Хотя, надо отдать должное, на городском рынке сплошь да рядом можно было услыхать, как бойкая украинка из ближней деревни активно торгуется на идыш со старой еврейкой, продавая ей цыпленка.

В 1950 году на улицах Бердичева появился странный субъект. Худощавый, с горбатым носом, рыжеволосый, явно семистский представитель человечества, но странно для советского города одетый. В брюках, забранных в икре на резинку, гольфы и ботинки, легкое демисезонное пальто, на голове – берет, с какой – то эмблемой, и все это аккуратно содержалось, во-время чистилось, и имело до поры приличный вид. Вся одежда имела недвусмысленный военизированный цвет. Хаки. В те поры можно было встретить на каждом шагу человека в полувоенной форме, но форме российского образца, а здесь было не Советское, да еще человек совершенно не знал русского языка, а на идыш и он не понимал и его воспринимал с трудом. Он говорил на иврите, чем приводил в изумление каждого, с кем пытался пообщаться. Этого языка еврейская (Бердичевская) община в бытовом обиходе не знала, а, старики, помнившие молитвы и талмуд, или вымерли, или были в военные годы фашистами расстреляны.

По Указу, подписанному И. В. Сталиным, и опубликованному во всем мире, каждый, кто в революционные времена покинул территорию Советского Союза, мог обратиться в консульство по мету временного проживания, и ему обеспечивалась виза для возвращения на Родину.

А Мойше в своей Франции молился на коммунизм. Он читал К. Маркса, увлекался утопическим коммунизмом, и, как только закончилась вторая Мировая война, уволился из Английских вооруженных сил, где был успешным в военных делах лейтенантом, освобождал родную Францию, и явился в Советское посольство в начале 1949 года. Семья его во Франции во время войны была полностью уничтожена немцами. Ему ничего не стоило объявить себя выходцем из Бердичева, желающим возвращения на свою историческую родину. И такое право он получил, а, оказалось, что юношеские мечты о коммунистическом обществе, о коллективном радостном труде, о совершении трудовых подвигов с песней – только утопия. И никому, ни в Бердичеве, ни во всем государстве не нужен был человек, закончивший Сорбонну, воевавший в союзных войсках, и готовый активно включиться в созидательный труд, послевоенного восстановления Советской экономики.

Прибыв в начале 1950 года в СССР, он приехал в вожделенный Бердичев, и не нашел ничего, на что распространялись его надежды. Из литературы он знал, что в Советском союзе лишь два-три города, где веками проживают евреи, а, следовательно, есть община, и есть возможность контакта. Ни организации, занимающейся трудоустройством, ни места для проживания перемещенных лиц, ни просто условий для первичного устройства на новом месте, ничего этого он не обнаружил в городе, о котором мечтал, как о городе большого порядка и больших перспектив, и возможностей.

При горисполкоме был человек, занимающийся трудоустройством безработных граждан, вернувшихся после войны на родину. Но и здесь он не мог ничего доказать, в силу своего незнания русского языка, тем более украинского, незнания местных порядков и обычаев, и в связи с отсутствием у него свидетелей, которые могли бы подтвердить факт проживания его родных в этом городе, хотя бы до революции. И деваться ему было некуда, да и еврейская община в те времена существовала в Бердичеве на полулегальном положении. Ведь всякие национальные формирования, особенно по религиозному признаку, властями преследовалось. Человек оказался в положении, когда возвращаться некуда, и вперед идти невозможно.

Нашлись, правда, добрые люди, которые познакомили его с одной дамой, живущей одиноко, она работала на базе плодоовощторга. База располагалась на территории бывшей крепости – монастыря «кармелитов». Жить у этой дамы, хоть она и была без мужа, его высокая мораль, и провинциальные устои не позволяли, хотя Хая, так звали женщину, и устроила Мойше на базу грузчиком, куда брали постоянно лиц, без определенного рода занятий, и с которыми ежедневно рассчитывались, чтобы не нести ответственности за них, как за штатных работников.

Таким образом, хоть и временно, но вопрос трудоустройства был решен, хоть это было не то место, года должен работать человек, знающий в совершенстве три языка (французский, английский, немецкий), да еще и иврит. Его знания были на уровне лингвиста. В среде грузчиков его встретил еще один изгой общества, некто Тюрин, который тоже был специалистом – языковедом, владел несколькими языками, и ранее преподавал в Житомирском педагогическом институте иностранную литературу. Его уволили с лишением всех ученых степеней, за «космополитизм», это так в те времена с легкой руки члена политбюро Жданова называли всех, кто пользовался достижениями мировой культуры и науки. За это были закрыты журналы «Звезда» и «Ленинград», за это претерпевали гонения многие писатели, в том числе Зощенко, Ахматова и другие. Дурость доходила до того, что запрещались песни и танцы типа танго, фокстрот, линда и пр. И это преследовалось силами комсомольских патрулей на танцплощадках, с участием милиции. Девушек в брюках задерживали, и разрезали брюки до ягодиц.

Так этот «товарищ» Тюрин посоветовал Мойше обратиться в Бердичевский педагогический институт с просьбой предоставить ему место преподавателя, куда Мойше при первом же свободном времени и сходил, но ему было отказано под тем соусом, что он не знает в достаточной степени русского языка.

Но знаний и методов изучения языков у Мойше было значительно больше, чем у специалистов института. Не теряя времени, Мойше взял один из романов Золя, переведенный на русский язык, оригинал на французском ему нашел Тюрин, и, по методу Генриха Шлимана (в три месяца один язык), используя все свое свободное время, приступили к работе. Произношение русского ему ставил сам Тюрин. К концу первого месяца Мойше уже знал наизусть тридцать страниц русского текста, и бегло читал по-русски. Дальше работа пошла более продуктивно, он старался разговаривать по-русски постоянно и к концу второго месяца ему удалось прочесть на русском языке половину тома, а разговорная речь его была еще бедна, но абсолютно правильна, почти без акцента. В течение трех месяцев с хорошим учителем и правильным использованием методики Мойше уже свободно разговаривал на русском языке… Жить им приходилось здесь —же, в закутке подсобного помещения, что в значительной степени облегчало руководству базы сбор грузчиков в случаях, когда приходили ночные транспорты, то ли железной дорогой, то ли автомобильным, что в те времена было не часто. А официально их все равно на должности не оформляли. Но для бездомных это было удобство, да в тепле и при свете.

Второй его поход в институт носил характер уже принципиальный, он уже знал русский язык, но, трагический, его на следующий день арестовали, поставив в вину якобы сокрытие своего знания русского. Конечно, он был арестован по заявлению дирекции института. Бдительные дураки искалечили человека. Допросы начались немедленно. Спецам от НКВД (тогда уже КГБ) очень хотелось отрапортовать о задержании важного шпиона, но результаты допросов ни к чему не привели. Через год у Мойше открылся туберкулез, чему было причиной крайнее истощение организма и те условия, в которых он пребывал уже длительное время. К нему применялись и методы физического воздействия. Он начал выступать и писать на протоколах допросов, что требует встречи с французским консулом и возвращения на родину во Францию, так как, СССР в его услугах по восстановлению разрушенного народного хозяйства не нуждается, что дирекция института его обманула, и, пообещав принять на работу после того, как он изучит язык, в приеме ему отказала. Поняв бесперспективность в получении от него данных о шпионской деятельности, и во избежание международных осложнений, после доклада в Москву, НКВД его выпустило с предписанием срочно поступить на работу в институт, но прежде – досдать в Киевском институте иностранных языков предметы, которые не изучались в Сорбонском университете, как Марксизм, диалектический и философский материализм. Конечно, он должен был дать подписку о неразглашении порядка и методов работы Народного комиссариата внутренних дел.

Пришлось ехать в Киев, где, к чести администрации института, надо сказать, его приняли хорошо, представили место в общежитии и оформили лаборантом, с определенным окладом, который давал возможность худо – бедно существовать, питаясь в студенческой столовой, и вести практические занятия со студентами по разговорной речи, что понравилось и ему и студентам. Он оказался едва ли не единственным носителем французского языка в институте. Его быстро полюбили как специалиста, а со сдачей экзаменов все отодвигалось и отодвигалось, поскольку не было указаний от министерства и разъяснений, выдавать ли ему диплом общесоюзного образца. Несколько раз его посещала Хая, не теряющая надежды связать с ним свою судьбу, воспламенялось взаимное чувство, подогреваемое отсутствием личной жизни у сорокалетней Хайи и длительным воздержанием нашего француза. Они уже пообещали друг другу пожениться, как только он вернется в Бердичев. Время проходило, а указаний от министерства не было, хотя Мойше говорили, что запрос в министерство высшего образования Украины неоднократно посылался.

Пришлось ему самостоятельно обращаться в министерство, и ответ пришел довольно оперативно: – после сдачи социально-экономических предметов и на основании французских документов о высшем образовании – выдать диплом общесоюзного образца.

Провожали вновь испеченного выпускника всем курсом, один из студентов привез из дома свежего, молодого вина, студентки приготовили скромный, но праздничный стол, перед поездом выпили по стаканчику, пошли на вокзал пешком, по всему бульвару Шевченко, мимо интуриста, Владимирского собора, и дальше, до улицы Коминтерна. По бульвару неслась легкомысленная хоровая французская песенка, «Жанетта взяла свой серп…». У Мойше, временами набегали слезы, он неоднократно повторял, что это студенческое братство ему живо напоминает прогулки студентов по Елисейским полям.

До Бердичева поездом езды четыре часа, и вскорости его встретила Хая, с которой он уже никогда не расставался. Шел 1952 год. Через год у Мойше и Хайи родилась дочь. Смелый шаг сильно взрослой дамы, но и счастье обоим. А еще через год умер Сталин, начались новые времена, новые правители пытались делать новую политику, все по – другому, но через пару —тройку лет стало ясно, что, в сущности, ничего не изменилось. Продолжался принцип «культа личности», к этому уже давно привыкли и правители, и народ, все те-же тюрьмы и лагеря, все те – же статьи при осуждении, Реабилитированы многие, посаженные и расстрелянные при Сталине и Берии, Ежове, но на место реабилитированных попадали уже другие, по другим претензиям и прегрешениям.

А семья Фраерманов пребывала в состоянии относительного благоденствия. Хая нянчилась с маленькой Софочкой, Мойше был принят преподавателем пединститута на кафедру иностранного языка, и, надо сказать, работал с энтузиазмом. Возмечтал о написании диссертации по теории артикля, и успешно сдал требуемые экзамены по кандидатскому минимуму уже через полтора года своей работы. Руководил его диссертацией прфессор из Киевского института иностранных языков, уда он систематически ездил на консультации. Вот, только здоровье оставляло желать лучшего, ходил с палочкой, припадая на левую ногу, и принимал все виды лечения, доступные в те времена. Очень боялись в семье заразить маленького ребенка, и он лишний раз на рисковал взять дочку на руки, хотя любил ее безумно, как может любить отец в зрелых годах, единственного ребенка.

К нему начали ходить несколько инженеров завода «Прогресс», которые собирались поступать в аспирантуру и нуждались в совершенствовании своих знаний иностранного языка. Он умудрялся давать одновременно урок английского и французского языков, в которых был непревзойденным для Бердичева знатоком. Преследования вроде прекратились, не вызывали, не допрашивали. Он продолжал использовать Шлимановский метод, но не всякий готов был вызубрить наизусть целые абзацы на непонятном языке. Но наиболее стойкие – осваивали, и успешно. Появились дружеские отношения с офицерами Бердичевского гарнизона, с теми из них, кто интересовался иностранными языками и скорейшим их изучением. После занятий задерживались надолго, слегка выпивали, слегка спорили, обсуждали литературные произведения золотого века и современности, но никогда не говорили о политике, это была больная и опасная тема. Для всех.

Хая поражала всех своей неорганизованностью, неряшливостью, и неприспособленностью к семейной жизни, хотя очень старалась. В доме ни одна вещь, кроме книг и конспектов хозяина, не лежала на месте. Детская одежда могла неделями лежать на кухонном столе, и ее не могли найти, потому, что кухонные дела делались на обеденном столе, кастрюли с недоеденной пищей стояли и на полу, и на всех подоконниках, а не чищенная обувь была разбросана по всей квартире. Мойше этого всего старался не замечать, а, только походя, между прочим, убирал все, что попадалось под руку, и старался каждой вещи определить свое место, но его усилий хватало ненадолго. И надо радоваться, говорил он, что ребенок ухожен и накормлен. А ребенок, действительно, был красивый, весь в коричневых кудряшках, (папа рыжий, а мама жгуче-черная), веселое личико и постоянно широко раскрытые пытливые глазки. На эту девочку заглядывались на улице люди. С ней приятно было находиться рядом любому, даже незнакомому человеку. Все время звучали ее вопросы: «А почему, а зачем, а что это, а кто это?».

Конечно, люди, которые брали у него на дому уроки, не могли не обсуждать состояния его внутрисемейных взаимоотношений, и Хайкиной неряшливости. И, даже а еврейской среде общеизвестное обобщение неаккуратной женщины – «Хайка», люди говорили, что это пошло от нее.

Мойше, со временем стал не спешить домой. Раньше бывало, имея двухчасовый перерыв в занятиях, он спешил побывать дома, но все чаще стал проводить время в библиотеке, или попросту мог сесть и отдыхать на садовой скамеечке в сквере напротив института под солнечными лучами. Наблюдал жизнь, созерцал мир, без выражения мыслей и эмоций.

Однажды к нему на скамеечку подсела женщина, довольно интересная, модно, но не вызывающе одетая, с ухоженными руками и лицом, она напоминала библейскую картину, ею просто хотелось любоваться, что с удовольствием Мойше и делал. Она отозвалась на его заинтересованный взгляд довольно быстро, они познакомились, ее зовут Маргарита, и она работает на местном спиртзаводе технологом, была в деканате института по своим учебным делам, поскольку учится в Киевском институте пищевой промышленности, заочно, и ей нужно здесь сдать некоторые экзамены. Это допускается практикой заочного обучения – сдача отдельных экзаменов, в другом институте по месту постоянного проживания.

Разговор носил беспредметный и довольно игривый характер, в результате которого выяснилось, что Рита довольно развитый, коммуникабельный собеседник. С ней было легко и необязательно. Можно было обсуждать любой вопрос без натяга и проблем.

На следующий день это свидание повторилось, что само по себе не было удивительным, если не считать того, что к концу часового общения они оба были готовы встретиться в третий раз, уже заинтересованно и преднамеренно. И она предложила встретиться на завтра, но уже не здесь, а на соседней улице, в садике своей тети. Назвала адрес. Сказала, что будет его ждать в два часа дня у ворот дома. Это рядом, и никого ничем не обязывает, но уже без любопытных взглядов студентов и преподавателей.

Ничего особенного, но в спокойной обстановке домашнего садика. И среди дня. У Мойше возникло масса противоречивых чувств, а с другой стороны, никто ничем никому не обязан, а легкий флирт и легкое приключение – никогда не помешают настоящему мужчине. Даже интересно. И он, как гимназист, ждал этой встречи, даже по окончании рабочего дня прошел по той улице, посмотрел на частный дом, под зеленой металлической крышей, который утопал в зелени яблонь, вишневых деревьев и крупных кустарников, типа сирени и черемухи. Он уже знал дом, к которому должен подойти завтра.

Ночью ему снились самые невероятные вещи, мерещились встречи с женщинами в веселых кварталах Парижа, Бордо, Лондона. День тянулся неинтересно и медленно, студенты отвечали глупости, и он их останавливал, академические часы, казалось, стали в два раза длиннее. А в назначенное время, выждав еще минут пятнадцать, он появляется по указанному адресу с трепетом душевным, во всем теле, никак не соответствующему его сорокачетырехлетнему статусу. Рита ждала его. Она сразу взяла его за руку и провела по кирпичной дорожке вглубь сада, где находилась увитая растениями беседка, скрытая этими растениями и от всего мира, и от дома, и от сада. Рядом с беседкой стоял врытый в землю столб, к которому был закреплен простой рукомойник. Ему сразу предложили помыть руки, что было уже само по себе приятным элементом, характеризующим встречающий его дом. Правда, никаких движений и звуков от дома не доносилось. Его портфель с документами она взяла и занесла в беседку.

Внутри беседка была довольно просторная, в ней могли сесть за стол человек десять, а вокруг стола были устроены широкие лавки, покрытые овчиной, а может кожухами, так, что в крайнем случае и при нужде на них удобно было прилечь. Одна лавка была несколько шире остальных, что давало возможность на ней лежать свободно. На столе стояла в тарелках легкая закуска, в трех графинах были различные виды настойки (недаром технолог спиртзавода) и бутылка модного в те поры, болгарского сухого вина. Все это слегка удивило нашего гостя, но он не показал вида и удивления таким приемом. Ожидалось нечто интересное, и это интересное было невдалеке. На вопрос, что он будет пить, вино или водку, настоянную на травах, он ответил, что лучше водку на орехах. Так называемую на Украине «Горихивку», когда режут ореховые плоды молочно-восковой спелости вместе с зеленой кожурой и на этом настаивают водку или самогон. Напиток приобретает незабываемый аромат, сопровождающийся терпкостью кожуры ореха.

Выпили, слегка закусили домашней колбасой, не ожидая долго, она налила по второй, а пилось удивительно легко, с приятностью необыкновенной. Говорили ни о чем, обсуждали напитки и закуски в сравнении с государственными. К вину не дотронулись, предпочитая крепкие настойки, и вскорости последовало предложение «на брудершафт», обычное в случаях, когда мужчина и женщина выпивают накрепко, наедине друг с другом. Они сидели у стола через угол, но для ритуала «брудершафт» она пересела к Мойше поближе и уже не меняла своего положения, находясь в непосредственной близости от него. Мойше почувствовал себя молодым, успешным, красивым и легким. Забылись и дневные заботы, и студенты, не вспоминалась и семья. Все утонуло в некотором забытьи и оторванности от внешнего мира. Это образовался мирок, ограниченный зелеными стенками беседки. Казалось – МЫ, и никого больше. И он чувствовал рядом хорошо тренированное тело молодой женщины, и она возбуждала в нем массу желаний.

Обняв ее левой рукой в момент поцелуя, он уже не отпускал ее, а Рита все тесней прижималась к нему, и уже между ними не осталось пространства и расстояния для мысли, и они почувствовали, что не смогут не принадлежать друг другу.

Когда он потянулся еще к одному поцелую, она встала, и потянув за лацканы своего платья, расстегнула одним движением с десяток пуговиц, на которые это платье было застегнуто. Наверное, она долго тренировала этот трюк, он был ошеломляющим. Под платьем на ней кроме трусиков ничего не было, а грудь представляла собой два девственных шара, к которым, казалось, никогда не касалась рука. Желание в нашем герое было возбуждено, и он даже не опомнился, как она помогла ему раздеться и через секунды они уже растворились в состоянии страсти. И эта страсть была обоюдной, и эта страсть, казалось, лишила их разума, во всяком случае Мойше, уж очень давно этого с ним не случалось, и он довольствовался ленивой любовью Хайки, которая иного в супружестве не представляла. Акт повторился, и, казалось, он будет длиться вечно, настолько гармонично они слились в этом действии. Опытная Рита налила бокалы вином, и усталость, и жажду, и первую смущенность произошедшим – как рукой сняло. Но, вечерело, и надо было это свидание заканчивать, и оба восприняли наступающую вечернюю пору, как звонок об окончании урока, завтра будет снова день. И этот день повторился несколько раз, но приходило к концу время Маргаритиного отпуска для сдачи экзаменов, а с окончанием этого времени появлялись новые трудности во встречах, новые сложности, новые задачи, а насовсем расставаться не хотелось. По меткому ее выражению: – «И тяжко нести и жалко бросить».

Она вышла на работу, пару раз они еще после рабочего дня встречались, но это было уже сложно и неудобно. В очередной раз он сообщил Маргарите, что едет в Киев на пару дней, для консультации по диссертации. Это вызвало мгновенную реакцию, что можно встретиться в Киеве и пожить вместе в гостинице, и это было бы замечательно. И началась обоюдная подготовка к поездке, она организовала себе командировку, заказ гостиницы через спиртпром, номера, правда разные, но одиночные.

Они получили номера в гостинице «Москва» (здание бывшего главпочтамта) в конце Крещатика, на пятом этаже, с южной стороны. В номерах постоянно ярко бушевало солнце. Эта пара контрастно смотрелась на широкой кровати, голая, освещенная ярким, правда осенним солнцем, но для сентября в столице Украины были безоблачные яркие дни. В Первомайском парке, недалеко от гостиницы, еще не закрылась выставка цветов.

Они лежали рядом, ни о чем не думая, только чувственное созерцание друг друга владело ими. Ее тело было спортивным, загорелым, хорошо тренированной пловчихи, с узкой талией, хорошо развитыми бедрами и грудью, пышные волосы в начале любовной сцены были заплетены в косу, а сейчас растрепаны живописно. Он, отличался худобой, но с хорошо развитым торсом, развитыми мышцами рук и ног, совершенно без намека на подкожный жир, но уже тронутый сорокачетырехлетним увяданием и слегка измучен недавно перенесенным туберкулезом. Румпель его библейского носа хорошо выделялся, но гармонично смотрелся с остальными членами тела. Голые тела их очень естественно, даже красиво выделялись на белых простынях и просились к продолжению любовных утех, хоть ими и владела, кратковременно, физическая усталость, но она каждый раз проходила, и они были готовы к следующим подвигам снова и снова. Так продолжалось двое суток, с небольшими перерывами для консультаций для Мойше, и чтобы отметить командировочное удостоверение Риты. Рита сопровождала Мойше в каждом его посещении института, доводила до аудитории, терпеливо ждала в коридоре. Однажды даже после консультации заглянула в аудиторию, посмотреть на профессора. На третьи сутки надо было возвращаться домой, билеты были куплены заранее, к поезду они прибыли на такси за десять минут до отправления, постаравшись не потерять ни минуты на свободе, относительной свободе.

На Бердичевском вокзале они попрощались, в спокойной манере.

Рита спокойнее Мойше, как будто просто возвращались с рабочей поездки. Прощались тепло, но трепет юношеский был в рукопожатии Мойше, поцелуя не получилось. В родном краю на людях не рискнули.

Эта история стала достоянием двух друзей Мойше, обучающимся у него иностранным языкам, одному инженеру-литейщику с завода «Прогресс», и одному офицеру танковых войск. Видно неспокойно было у него на душе, коль он нашел в себе силы поделиться сокровенным, тайной души и тела, «величайшей тайной», как писал об этом Лев Толстой. Так, что пришлось его, Мойше, даже успокаивать. А он живо переживал этот роман, тем более, что не должно было это отразиться на внутрисемейных отношениях. И не отразилось. Они любили, каждый со своей страстью и своим восприятием действительности. И никакого цинизма. Любовь возвышает. Не всех. Будни учебного года выравнивали настроение, создавали занятость, отвлекали от мыслей о прелюбодеянии. Мойше занимался и со студентами, и с приходящими учениками, и готовил к изданию заказанную руководителем диссертации статью, и было совершенно незаметно его волнение и обеспокоенность тем, что Рита не появляется и не ищет встречи. Бессонными ночами его преследовали мысли о неосуществившихся надеждах на государство сплошного благоденствия, коммунистического общества и всеобщей справедливости. Его мечты и чаяния, сравнивание социалистического общества с идеями утопического коммунизма, прочитанными трудами Дидро, Вольтера, Монтескье и других потерпели крах. Он всей своей теперешней жизнью должен оплачивать трагедию неудавшегося опыта построения коммунистического общества.

А тем временем, на конспиративной квартире, в пятиэтажном доме напротив рынка, Рита докладывала майору КГБ Алферову.

«Задание выполнено, прослежены все связи и контакты подозреваемого Фраермана. Пыталась неоднократно выяснить его политические взгляды, но кроме преданности учению К. Маркса о коммунизме, никаких подозрительных мыслей он не высказывал. Подозрительных контактов или порочащих знакомств не выявлено. Дальнейшая разработка подозреваемого нецелесообразна.»

«Ну что ж – сказал Алферов, – мы можем закрывать еще одно висящее на нас дело. А ты придешь в пятницу к шестнадцати часам за новым заданием».