Текст книги "Диалоги о любви. Мужчины и женщины"

Глава 3

А свадьба пела и плясала. Поутру и в течение воскресного дня гости, кто был еще мало-мальски живой, хорошо похмелялись. Также распевали хором песни и плясали невпопад под гармошку. К сожалению, до мордобития, как обычно бывает в деревнях по этому случаю, не дошло. А жаль: так хотелось посмотреть.

– Ну че вы, как? – спросил неожиданно появившийся под крики и овации гостей Ярослав, усевшись рядом с помятыми друзьями. – Живы? – рассмеялся он, рассматривая опухшие с похмелья и от комариных укусов рожи своих друзей.

В отличие от всех гостей и хозяев сам он был свеж, молод и весел. У него был такой вид, будто смертную казнь ему заменили на пожизненное заключение.

– Все путем, – вяло ответил Сергей Батуев, – за тебя! – и опрокинул в рот стакан с самогонкой.

– За новую советскую семью, – поддержал тост Илья заплетающимся голосом. – Брак – это не только союз двух любящих сердец, это главное звено в бесконечной цепи поколений, орудие эволюции, опора государства, ячейка общества.

– Да-а-а, жене твоей повезло: хороший конец на дороге не валяется, – поддержал друга Сергей, пальцем щелкнув Ярослава ниже пояса на уровне ширинки.

Сибиряк скоропостижно женился последним из этой троицы. Первым ушел под венец любвеобильный Илья, еще на третьем курсе: такая вот была любовь, большая и чистая. Следом за ним тащить на своем хребте семейное ярмо со стервозной бабой (правда, тогда он об этом даже не догадывался) отправился Сергей. Теперь вот настала очередь тридцатилетнего Ярика.

Тут Илья почему-то вспомнил Велосипед. Так он и его друзья называли про меж себя их общую подругу, работающую в политеховской столовой поварихой. То ли потому, что худая она была, как тощая корова, то ли потому, что всем давала покататься на себе. Но, несмотря ни на что, девка она была хорошая. А главное – безотказная. Во всяком случае, для него Велосипед была чем-то вроде спасательного круга. И сейчас бы Илья не отказался воспользоваться ее сексуальным гостеприимством.

– Безопасность и целостность своей семейной жизни я вам гарантирую, – такое было ответное слово молодого и счастливого мужа.

С этими словами Ярослав обнял друзей за плечи.

– Пойду к жене. Долг. Никуда не денешься. Сами понимаете, – сказал он.

– Давай, мысленно мы с тобой. Да, забыл сказать: как бы тяжело с бабами ни было, надо держаться.

– Об этом не надо. Сейчас мне тесть мой сказал, что если Светку брошу или налево ходить начну, то он меня в коровнике сгноит или в выгребной яме утопит. Это он может, – прошептал он. – Посмотрите на него, – указал он кивком головы на краснорожего тестя, сидевшего среди своих родственников, – сразу видно, что он сын репрессированного в годы первой коллективизации кулака-мироеда. Он мне так и сказал: я – потомственный крестьянин, на земле стою прочно, двумя ногами, а не ползаю раком на карачках. Внуков мне народите, говорит, наследников. Внуки – это самые любимые дети. Им эту страну поднимать.

– Лучший друг у зятя есть, называется он тесть, – нараспев сказал полухмельной Илья.

– А я зять – не хрен взять. Пока не хрен взять, – ответил жених.

– Сам выбирал родственников, – поддержал Илью Сергей. – Мы с радостью разделяем твое горе.

Тут три товарища дружно рассмеялись.

– Единственная дочь, я ее, говорит, специально Светланкой назвал, чтобы свет от нее на меня падал и путь мой жизненный освещал, – продолжал между тем Ярослав.

– Философ твой колхозный тесть. Ты сам-то из такой же деревни? – спросил Илья.

– Не, я из Большого Елова. Это совсем в другой стороне. На запад надо ехать, в сторону Казани и Москвы.

– Такая же дыра, наверное. Колхоз имени взятия Бастилии парижскими коммунарами или «Путь к социализму», сокращенно «Пукс».

– Может, и «Пукс», может, и дыра дырой, но люди сейчас там живут лучше, чем в городах вонючих, – живо ответил Ярик. – На подсобном хозяйстве и на подножном корму. Денег только не платят.

– Фазер у тебя тоже председатель колхоза, из мироедов? – вяло засмеялся Илья. – А может, из староверов-кержаков?

– Сам ты кержак. Директор школы он. Историю преподает и музеем местным заведует. Меня в честь Ярослава Мудрого назвал. Ладно, отдыхайте. Света, иду! – прокричал он молодой жене, когда та засияла в дверном проеме двухэтажных председательских хором.

Не успел он встать, как кто-то с другого конца стола громко заорал:

– Ты куда, молодой? Стоять! Горько! Горько!

– Ну, Светка, держись, – крикнул Ярослав жене и, взяв ее на руки, смачно впился своими губами в ее, как писали в древних книгах, пунцовые уста.

– Раз! Два! Три!.. – весело кричали гости. – Шестнадцать… Двадцать три… Двадцать пять!..

– А ты откуда родом? – спросил Сергея Илья, когда Ярик и Светка, доставив гостям массу приятных эмоций, свалили в домашние покои, и указал на пустую тару. – Наливай. Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец.

– Верно говоришь. Семь раз отмерь, один – отъешь. Какой же русский не любит острой еды? – подытожил Батуев, разливая самогонку по граненым стаканам. – А знаешь, пить и закусывать – то же самое, что ехать и тормозить.

Самое странное, что, несмотря на долгую дружбу, Новиков до сих пор не знал, из какого населенного пункта прибыл в Закаменск Серега Батуев. Как-то все не до того было.

Сам-то Илья был коренным закаменцем, урбанизированным до мозга костей. Но деревню видел не только из окон пригородных автобусов и электричек, на картинах русских художников или в кино. На первом курсе всех студентов «политеха» бросили на уборку картошки. Целый месяц жили в настоящей деревенской избе у какой-то старухи. Спали на полатях. Оправлялись в одиноко стоявшем в огороде сортире, распространявшем манящий аромат на всю округу, с непонятно зачем вырезанным на двери сердечком. Наверное, для того чтобы мужики, справляя большую нужду под кряхтение «Пошла, родимая», вешали в этот вырез ремни из штанов и орали: «Занято!»

А раз в неделю, по субботам, студенты ходили в кино в сельский клуб. А кино в деревне – это не просто кино, это праздник молодежи, утешенье стариков.

– Из Верещагина, – прервал череду воспоминаний своим ответом Серега. – Это поселок городского типа. У нас даже пятиэтажные дома есть. Батя на железной дороге работает, в депо, сменным мастером. На пенсию скоро. А твои предки чем занимаются?

– Отец инженером в лесной промышленности пашет, мать – врач-стоматолог.

– У меня тоже маманя врачом работает, инфекционистом, засранцев лечит.

– За родителей, за нашу малую родину.

Они выпили.

– Хорошо пошла, – крякнул Сергей. – Божья слеза.

– Не говори, – подтвердил Илья, рассматривая бутылку. – Не могу понять: почему в кино самогон всегда показывают мутным?

– Потому что там не самогон, а огуречный рассол. А он всегда мутный. Рассол нам завтра понадобится.

И снова оба друга громко рассмеялись.

– Слушай, а помнишь, как мы на втором курсе были в колхозе? – спросил вдруг Илья.

– Ну, помню, конечно.

– А помнишь, как однажды девки нам пургену подсыпали в кашу?

– Еще бы!

В тот нежный сентябрьский вечер девушки-поварихи ради смеха решили подколоть наших парней. Недолго думая, они во время ужина подсыпали им в кашу то ли пургена, то ли какой другой гадости. Доза, видимо, была такая сильная, что кое-кто из парней не успел даже добежать от столовой до утлой старухиной избенки, где они и проживали, обгадив по дороге чуть ли не все заборы в деревне. А у самого сортира выстроилась длинная нетерпеливая очередь. Все исстрадались быстрым, как пулеметная очередь, опорожнением кишечника с обильным выделением жидких каловых масс. Вот смеха-то было!

– Такая же деревня была. На эту чем-то похожа, – сказал Илья, оглянувшись по сторонам.

Возвратились в Закаменск наши друзья никакими. На работе в понедельник о термостойкости и жаропрочности титановых лопаток они думали меньше всего. Но Илья все же смог дозвониться до Татьяны. Извинился, как положено. И даже послал слюнявый воздушный поцелуй.

На следующий день Илья назначил Татьяне свидание, потом – другое, третье… Эти рандеву стали, если можно так сказать, регулярными. Когда-то, в советские времена, в столовых и ресторанах был рыбный день: раз в неделю, в четверг. Был еще день партийный, тоже в четверг, но раз в месяц. Так и у Ильи появился Татьянин день – это когда он встречался с ней. По первости это случалось ежедневно. Затем, понятное дело, – реже.

К тому времени Илья был уже вакантен. Дело в том, что Галина, его супруга, не вылезала из Москвы. А потом и вовсе там осталась, познакомившись то ли с художником, то ли с архитектором, который нарисовал на Арбате ее карандашный портрет. Об этом она сообщила Илье по телеф он у.

В начале учебного года она прикатила в Закаменск, оформила увольнение из музыкалки и развод, забрала их единственную дочь и была такова. Правда, потом она очень сожалела о содеянном. Но это уже другая история, и об этом мы тоже когда-нибудь расскажем.

Илья был готов к такому повороту событий, поэтому не шибко-то и расстроился по поводу расставания с блудливой женой, навесившей ему ветвистые рога. Единственное, о чем он горько сожалел, – это о потере маленькой дочери.

Через пару месяцев после первого знакомства Илья решил пригласить Татьяну в какое-нибудь присутственное место.

– И куда мы пойдем? – спросила девушка. – В кино?

– Может, в «Уралочку» рванем? Посидим, выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем.

– Я хочу в «Европейский». Никогда там не была.

Так тогда назывался лучший по закаменским меркам ресторан в городе. В советские времена здесь было кафе «Театральное», названное так по той простой причине, что рядом находился драмтеатр. Его любили посещать студенты, так как кафе – это пока еще не ресторан, но уже и не столовка. Илья также часто сбегал сюда с лекций с какой-нибудь подружкой и угощал ее мороженым крем-брюле в железных вазочках и слабоалкогольным коктейлем «Бальный» в граненом стакане за 95 копеек.

Теперь здесь была соответствующая мелкобуржуазная обстановка, где вместо громогласного ансамбля играли тихий горбоносый скрипач во фраке и очкастая виолончелистка в сопровождении по-бетховенски взъерошенного пианиста.

Ныне это было излюбленное место новоявленных бизнесменов-нуворишей, бритоголовых бандитов в малиновых «пинжаках» и преуспевающих кооператоров-барыг. Цены были соответствующие названию.

А за углом находилась знаменитая «стометровка» – самый роскошный коммерческий магазин и, соответственно, самый дорогой, прозванный так горожанами за свою вытянутую длину.

– Здесь очень мило. Я никогда тут не была, – сказала Татьяна, рассматривая обстановку, когда они с Ильей прошли в интимно сверкающий зал «Европейского».

– Чем будем ужинать в это время суток? – спросил Илья.

– Всем, что закажешь.

– Тогда рекомендую гусиную печенку и анжуйское урожая 1917 года. Мы же в Европе, а не в какой-нибудь жопе, – в рифму, сам того не подозревая, сказал Плейбой. – Устроит?

– Вполне.

На самом же деле ни анжуйского, ни бургундского вина, ни печенки в меню не было. А были самый хреновый на свете азербайджанский коньяк с тремя бочками на этикетке, водка «Русская», обычные котлеты по-киевски с «говниром», состоящим из жареной картошки фри, зеленого горошка с помидорами и зеленью. И салат «Столичный», в который вместо вареной колбасы здесь добавляли крабовые палочки. Из чего сделаны эти палки, всем нам хорошо известно. Но тогда это было что-то вроде закуски из диковинных морепродуктов, о существовании которых в те времена мало кто знал. Ну и так далее.

Но романтического вечера при свечах не получилось: слишком громко базарили базарные торгаши, обсуждая свои дела, при этом абсолютно не обращая внимания на других посетителей. Очевидно, эти дельцы рыночной торговли и воротилы теневой экономики уже посчитали себя полными хозяевами новой, капиталистической, жизни. Позднее таких козлов будут называть «новыми русскими».

Илья и Татьяна сделали по одному глотку коньяка.

– И это называется коньяк? – сморщилась девушка. – Водка и то приятней.

– Фуфло полное, – вторил ей Илья. – Говно.

– Давно хорошего коньяка не пила. И это не коньяк. Для ресторана могли что-нибудь поинтереснее найти, – не унималась Татьяна.

– Действительно, – поддакнул наш герой, чуть ли не сгорая от стыда за то, что пригласил девушку в этот кабацкий трактир.

– Пойдем отсюда. Мне не нравится здесь, не могу смотреть на эти рожи, – предложила девушка, окинув взглядом зал «Европейского».

– Куда?

– Погода хорошая, тепло.

– Вёдро, – согласился Новиков.

– Сядем где-нибудь на лавку в скверике.

– Лавка – это от слова «лав»? По-английски – «любовь»? – догадался Илья.

– Любовь, – поцеловала она его.

Так оно и вышло. Наши влюбленные облюбовали себе место в тихом углу центрального сквера недалеко от статуи медведя, медного символа Закаменска, громадного, с блестящим носом, словно говорящего: «Кто потер медведю нос, тот богатствами прирос».

Они, будто сбежавшие с уроков десятиклассники, целовались после каждого коньячного глотка. Он хоть и был отвратительным на вкус, напоминавшим разбавленный чаем технический спирт, но на улице пился лучше, чем в прокуренном ресторане.

– Я люблю вот так, как в походе у костра, – сказала Татьяна. – Я вообще люблю походы, сплавы по реке, чтоб костер горел, чтобы песни звучали, чтобы было тихо… Люблю смотреть на звезды из палатки. Люблю слушать, как дышат деревья. Мне нравится, как трещат дрова, как пахнет дым… А ты не турист?

– Ну почему же? Я тоже сидел у костра, подпевал песни под гитару, спал в палатках. В первое свадебное путешествие мы по турпутевке ездили с женой в Латвию. Ходили там в поход, сплавлялись по озерам. Там красиво было. Даже значок имею – «Турист СССР».

– Серьезно?

– Не веришь?

– Почему не верю? Верю, – согласилась Татьяна.

– Может, в кино сходим, на последний сеанс? Будем целоваться, как здесь, – вдруг предложил Илья.

– А чего там смотреть? Одна американская мура.

– Ты вот любишь походы, а я люблю старые советские фильмы. За их доброту, честность, искренность, за сильные чувства не напоказ. Они поддержат, когда тяжело. От них захватывает дух. Через них смотришь на жизнь другими глазами. В них есть масштаб личности. В них влюбляешься однажды и навсегда. В этом кино – наша жизнь.

– А может быть, вся наша жизнь, всё, что в ней было лучшего, только в кино и осталась? – спросила Татьяна.

Илья ничего не ответил. Они немного помолчали.

– Красиво, – сказала Татьяна.

– Что?

– Тихо тут и красиво. И ты говоришь красиво.

– Могу гадость какую-нибудь сказать. Хочешь? Например, про кино, где батька Махно показывает член в окно.

– Не надо, – засмеялась Татьяна.

Их любовь была яркой и странной, как телевизионная реклама. Ее невозможно было описать, как невозможно о ней рассказать. У Ильи было такое ощущение, что он заново родился. На расспросы друзей он только отшучивался.

Илья и Татьяна занимались любовью при каждом удобном случае, забывая при этом обо всем на свете.

– Я тащусь… не поверишь… когда ты говоришь… что у меня сладкая пизда… Я с ума схожу… Я готова в эти минуты… разорвать тебя… Я сейчас умру… – задыхаясь и запинаясь от собственных самопроизвольных стонов и криков, горячо говорила она. – А почему… ты не кричишь?.. Тебе неприятно, что… я делаю?..

Потом она положила его руку себе к сердцу.

– Это ничего, что у меня маленькая грудь? – словно выдохнув, спросила она.

– У тебя все нормально. Не парься. Неважно, какие титьки, большие или маленькие. Главное – чтобы они были красивыми. А с этим у тебя все на месте. От них невозможно оторвать глаз, их хочется целовать, держать в руках, – еле дыша, отвечал он, целуя то, о чем только что сказал…

– Мне кажется, что мое предназначение – быть женщиной, которая тебя любит.

Так началась совместная жизнь Татьяны Матвеевой и Ильи Новикова. Брак поначалу они не оформляли, а жили то у Ильи, то у нее, в зависимости от обстоятельств.

Поженились они позднее. Позднее и съехались, купив большую сталинскую «трешку» в центре города.

Глава 4

Наш рассказ не будет полным, если мы не остановимся на обзоре того времени, когда, собственно, формировалось сознание и складывалось мировоззрение героев нашего рассказа. Настоящие, а не скрытые за пустыми партийными лозунгами, ничего не имеющими с настоящей действительностью, и громогласными комсомольскими призывами, в которые никто не верил, включая тех, кто заставлял нас их повторять.

Мы не будем говорить об экономике и о политике, планах партии по строительству первого в мире государства рабочих и крестьян. Мы расскажем о том, ради чего, собственно, люди и живут.

А люди эти не хотят горбатиться на субботниках задарма, платить по рублю в кем-то выдуманный Фонд мира, таскать на демонстрациях портреты старых партийных пердунов, спать на профсоюзных собраниях, сбегать с коматозных политинформаций и строить коммунизм, который, если верить лозунгам, должен был быть построен еще десять лет назад.

Они хотят сладко есть, мягко спать, красиво одеваться, работать там, где хочется, смотреть те фильмы и читать те книги, которые нравятся. А еще – любить, воспитывать детей, уважать родителей, дарить женщинам цветы, наконец. Они хотят просто жить, и жить по своим внутренним законам, идущим из глубин своих душ, а не по тупым указаниям сверху.

Но это были мечты. А реальность была такова, что насквозь пронизанная коммунистической идеологией советская плановая промышленность, грубо говоря, производила никому не нужную продукцию: вышедшие из моды костюмы, пальтуханы и обувь, если все это так можно было назвать. Но деваться было некуда, и простой потребитель вынужден был все это покупать. За красивой импортной вещью приходилось либо переплачивать втридорога, либо выстаивать огромные очереди. И подобная покупка всегда была праздником. Ну а фирменная вещь, или «фирма», была пределом мечтаний.

И главными составляющими в этом ряду были джинсы и рок-музыка. Они были своеобразным катализатором, если угодно – лакмусовой бумажкой, которая четко определяла настроения в обществе.

Некоторое подобие джинсов все же иногда появлялось на прилавках советских магазинов: так называемые «техасы» – болгарские штаны чернильного цвета, выпущенные каким-то объединением «Рила», или просто «рыло» (у кого на жопе «Рила», тот похож на крокодила). Короче, редкостное говно.

Иногда появлялись индийские джинсы Milton’s («мильтоны») по 16 рублей, уже более похожие на настоящие джинсы, но из очень мягкой тряпки фиолетового цвета.

Но американские джинсы… Это был не просто кусок синей грубой ткани, это была часть Америки, загадочной и далекой страны, страны ковбоев, красивых машин, небоскребов и, конечно, великих музыкантов.

Надо сказать, что первые штаны, появившиеся на «балке» (так в Закаменске называли барахолку), были от хороших производителей: Levi Strauss, Wrangler, Lee. Китайских, таиландских и прочих подделок тогда не было и в помине. Торговали этим товаром, а также сигаретами, «жваниной» и «пластами» в основном студенты. К ним и прилепилось слово «фарцовщики».

Они ловили «фирмачей» на выставках, аукционах, научных симпозиумах, поджидали у гостиниц. У «бритишей», «френчей», «штатников», «бундесов», «пшеков» скупалось или обменивалось все, что только можно было продать. Например, когда в Финляндии был сухой закон, многие финские туристы, или по-другому «турмалаи», приезжая в Ленинград, за пару пузырей водяры готовы были не то что догола раздеться, а мать родную продать и уезжали в свою Лесорубию пьяными, голыми, но довольными. Поэтому многие фарцовщики, можно сказать, в прямом смысле были одеты с чужого плеча.

В Закаменск, а также сотню других таких же городов товар чаще всего попадал из Москвы. В столице нашей Родины существовал ряд точек, который был известен почти всей стране. Например, знаменитый женский сортир на Сретенке (иначе – «Туалет», именно с большой буквы), где вовсю торговали косметикой и женскими тряпками, только что снятыми с иностранок в обмен на какой-нибудь значок с Лениным. Четвертая по счету кабинка из шестнадцати в этом общественном «нужнике» была превращена в примерочную.

А также «всесоюзный джинсовый магазин» у платформы «Беговая», недалеко от ипподрома. А еще музыкальный магазин на «маяке», что у метро «Маяковская», или «Мелодия» на Калининском проспекте.

Отдельно стоит помянуть добрым словом «уголок на глине» – подворотню у магазина музыкальных инструментов на пересечении улиц Неглинная и Кузнецкий Мост. Здесь в большом ассортименте были музыкальные инструменты со всего света. Именно здесь провинциальные музыканты, да и московские тоже, по рыночной цене обеспечивали себя американскими гитарами, японскими синтезаторами, английскими барабанами, немецкими микрофонами…

Знала ли об этом явлении милиция? – спросите вы. Конечно. Но спекулянты и менты умели находить общий язык. Иногда, правда, какой-нибудь зарвавшийся продавец выпадал из товарооборота года этак на три, а то и на пять. Но неизменно возвращался на «точку», уже поумневшим, с чувством должного уважения к работникам милиции.

Большой популярностью у москвичей и гостей столицы пользовались магазины, торговавшие продукцией социалистических стран: югославские «Ядран» и «Белград», чешская «Власта», польская «Ванда» и так далее. Разбросанные по окраинам Москвы, эти магазины за день пропускали через себя такое огромное количество покупателей, которое равнялось одному городу, такому как Чита, десяти городам, таким как Хвалынск, или тридцати двум Крыжополям. Практически у каждого универмага были пятачки, где собиралась фарца, и те же самые вещи, за которыми надо было выстаивать длинные очереди в магазинах, можно было купить там раза в два-три дороже.

Были еще и знаменитые «Берёзки» – магазины, торговавшие на валюту и так называемые чеки Внешпосылторгбанка. От изобилия разбегались глаза, но советскому строителю коммунизма с деревянными рублями делать там было нечего: магазины обслуживали тех наших сограждан, которые работали за границей, чаще всего в развивающихся странах: Египте, Эфиопии, Индии.

Для дипломатов были свои «берёзки» и распределители, где помимо работников МИДа и внешторговцев обслуживались номенклатурные партийные чинуши со Старой площади, на которой располагался офис ЦК КПСС.

Продавцы вышеназванных магазинов, через руки которых товар поступал к спекулянтам, во времена всеобщего дефицита жили очень хорошо, но почему-то часто менялись.

Ситуация с «берёзками» несколько изменилась к концу 1980-х. И причиной тому – Афганистан. Самая позорная война в истории нашей страны обернулась самой большой авантюрой. Как в поговорке: кому война, а кому мать родная. 13 тысяч погибших, в сто раз больше раненых. Расплачивалось государство со своими подданными чеками, которых стало катастрофически много. Не секрет, что определенное количество наших сограждан отправлялось в Афган конкретно подзаработать и везло оттуда сигареты и магнитофоны, кожаные пальто и дубленки, телевизоры и даже золото. Были категории женщин, которых так и называли – «чекистки». У них действительно, как говорил Дзержинский, были горячие сердца, холодные головы и относительно чистые руки. Они меняли свою ласку на чеки соскучившихся по женской любви солдат и офицеров. Даже ходил такой горький стишок:

 
Солдатам за Афган
Хуй да «Черный тюльпан»,
А санитаркам за пизду
«Красную звезду».