Текст книги "Дубровинский"

В Москве, Петербурге, губернских городах и даже в яранской глухомани в витринах гирлянды сплетаются в цифру XX. Газеты задолго до наступления торжественной даты оглушают анонсами и краткими пророчествами: «Век без кризисов», «Век без забастовок», «Век процветания». И каждый по-своему возлагает надежды на грядущее столетие.

Царю Николаю II, этому «Чингизхану с телефоном», по словам Льва Толстого, мнится, что канули в прошлое революции и революционеры с бомбами, подкопами, револьверами, что охранительные начала самодержавия испугали трусливых, усмирили задиристых, искоренили смелых, борющихся.

И XX век грезился самодержцу в облике старой, купеческой, допетровской Руси, где так уютно потрескивали свечи, тихо теплились лампады, пахло ладаном, и боярские шапки, собольи шубы да длинные бороды были символами мудрости и власти, а Мономахова шапка – недосягаемой вершиной ее под сенью всевышнего.

«Назад, к допетровским временам», – провозгласила дворцовая камарилья. Это значит засилье дворянства во всех областях государственной, политической, экономической и культурной жизни страны.

«Назад, к Московской Руси» – это значит усиление патриархальных начал в деревне или попросту возрождение крепостнических порядков. Это православие и самодержавие, как гранитные утесы, стоящие на дороге к конституции.

А для тех, кто не согласен? Есть Шлиссельбург. Есть Петропавловка.

Есть централы, рудники, читинские, карийские, вилюйские остроги. Есть пули. Нагайки. И лес штыков.

За этим частоколом император чувствует себя спокойно.

В империи тишина, в империи порядок, в империи твердая власть…

В этом не уверены либералы-земцы, им кажется, что куцая конституция все же была бы громоотводом.

XX век, что несет он им?

Засунуть бы голову под крыло и чувствовать себя в безопасности. Но время врывается в земский уют тревожными ритмами.

 
И черная земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
 

От страха перед этими мятежами либерала трясет лихоманка. Поближе к трону, за частокол штыков. Но и тут он дрожит и робко советует: «Нужно проводить умную, гибкую политику».

«Необходимо успокоить массовое движение», – волнуется московский купец, напяливший на себя вместо длиннополого кафтана английский фрак.

И земец и купец «протестуют против крайностей». Оба втираются в доверие к народу, чтобы потом выдать его головой царю.

Зашевелился «старый земец». Он откопал запылившийся всеподданнейший адрес о созыве Земского собора из представителей земств и городов. Это предел его мечтаний.

А век XX уже вступил в свои права. Он никому ничего не обещает. Добывайте сами.

XX не XVII. Можно нацепить на себя боярские хламиды, отпустить бороды, но не вернуть ни московской тишины, ни абсолютизма. Кануло в прошлое крепостничество. И капитализм домонополистический перерастает в империализм.

Образуются картели и синдикаты. Они монополизируют производство, сбыт, капиталы. Промышленный и банковский капиталы, сливаясь, создают капитал финансовый. Капиталы незримо проникают через рубежи государств, завоевывают рынки, колонии. Идет борьба за передел поделенного мира. Обостряется борьба между трудом и капиталом.

XX век властно стучится в двери фабричных бараков. Тянет за сигнальную веревку заводского гудка, возвещая о новых, еще «не виданных мятежах».

Кружки, чисто экономические забастовки – достояние прошлого. В новом веке рабочий должен победить, обязательно победить. А для этого нужно воздействовать на все слои населения. И главное – стать авангардом в войне за свободу, гегемоном в общенародной борьбе с царизмом.

К этому призывают социал-демократы.

Об этом пишет Владимир Ульянов.

Этим открывается XX век.

Новый министр внутренних дел Сипягин продолжал старую политику, но с еще большим рвением, чем его предшественники – всякие Толстые, Дурново, Плеве, Заики. Он любил посмеяться над ними, вспоминая едкий стишок:

 
Наше внутреннее дело
То толстело, то дурнело,
Заикалось и плевалось,
А теперь в долги ввязалось,
И не дай бог, если вскоре
Будет мыкать только горе.
 

Но горе мыкали только крестьяне, рабочие, а помещики получили из рук царизма подарок в виде проданных им за бесценок казенных земель в Сибири. Вдруг выяснилось, что для императорской охоты не хватает тех лесов, которые были отведены раньше.

Ну как можно терпеть ущемление царской охоты? Конечно же, площади лесов должны быть расширены. И они были расширены.

Зато права студентов урезаны.

А права рабочих?..

Но полно, у рабочих не было прав, даже право продавать свои руки было ограничено потребностью в этих руках и полицейской рекомендацией.

Не было прав. Зато о пролетариях «пеклись» сановные правители России. Положение рабочих изучает особая полномочная комиссия. Приходит в ужас. В секретном докладе царю, не сгущая красок, она обрисовывает безысходное положение рабочего класса России и… рекомендует «усилить охрану на заводах и фабриках из расчета один городовой на 250 рабочих». Создать фабричную полицию за счет заводчиков.

Городовые и полицейские «улучшат» положение рабочих!

XX век начался голодом 30 миллионов крестьян. И уже угрожал безработицей пролетариям.

И как мера по борьбе с голодом – организация принудительного труда. «Паразит собирается накормить то растение, соками которого питается» – это слова отлученного от церкви Льва Николаевича Толстого.

И снова забастовки рабочих, студентов.

Студенты волновались и волновали своих либеральных мамаш и папаш.

Правительство тоже волновалось и, чтобы успокоить себя и студентов, издало «Положение о порядке передачи в распоряжение военного начальства воспитанников, увольняемых из высших учебных заведений».

Либеральные папаши продолжали лить слезы и отсиживаться в стороне.

На поддержку студентов встали рабочие. Хотя у них и не было сыновей, учившихся в университетах: их дети с восьми лет гнули спину у станка и не умели писать. Хотя студенты требовали, например, восстановления корпораций, а многие рабочие и значения слова-то этого не понимали.

Но поддержали.

Студенты бастовали. Студенты митинговали. Рабочие рвались на улицу, завоевывали ее, увлекали за собой.

Самый неугомонный, самый революционный российский пролетариат боролся за гегемонию в общенародной борьбе с царизмом. И стремился всякое проявление недовольства поддержать и возглавить.

Уже прокатилась волна демонстраций в Харькове и Москве.

Это было начало тех грандиозных битв, которые, как снежный обвал, нарастали, чтобы потом разразиться громовым ударом.

Говорят, человек ко всему привыкает. Неверно это.

Не может он примириться, когда другие люди не считают его за человека, да еще хотят внушить это с помощью кнута. Результат подобного внушения будет один: всего лишь привычка не бояться кнута.

И тогда каждый раз, как только подымается кнут, человек уже меньше думает о насилии и больше о том, почему оно совершается.

Царизм был страшно напуган тем, что русский рабочий перестал бояться казацкой нагайки, полицейских шашек, залпов карателей. Рабочий класс России привык к ним, и голос страха уже не заглушал голосов, требовавших свободы, требовавших не только работы и куска хлеба, но свободы собраний, стачек, демонстраций… Свержение самодержавия!

Царизм уже ничем не мог предотвратить стачки, забастовки, демонстрации. И чем чаще они повторялись, тем больше рабочих участвовало в них, тем скорее шло политическое воспитание класса.

А это могло привести…

Да, царские чиновники, император знали, к чему это могло привести.

Рабочий люд все более и более подходил к мысли, что одни забастовки, стачки и демонстрации не принесут ему ни облегчения, ни тем более победы. Можно было забастовать и потребовать повышения расценок, отмены штрафов, можно даже добиться этого у администрации. Можно было заставить правительство вмешаться во взаимоотношения между рабочими и хозяевами, издать кое-какие законы, ограничивающие произвол фабрикантов.

Но проходило немного времени, и все эти «победы» сводились на нет.

Опыт, горький опыт постепенно убеждал класс, что без изменения политического устройства страны никакая экономическая борьба ни к чему не приведет.

Нет, рабочие переросли тех интеллигентов, которые только и знают, что сюсюкают: «Ах, бедненькие, да как вы живете в этих норах? Ах, несчастненькие, да чем вы питаетесь?»

Вековым трудом своим, мозолями, потом, всею жизнью своих отцов пролетариат выстрадал лозунг «Долой самодержавие!».

И в него вложено все: и мечта голодного о куске хлеба, и забота отца о несчастных, голых, неграмотных детях, и видение нового мира, в котором хозяином будет труженик.

«Долой самодержавие!» От этого лозунга шарахается в сторону трусливый либерал. Его не хотят признать и те, кто проповедует экономизм. Он вызывает истерический окрик полицейского офицера: «Огонь!»

Самые зажигательные слова бессильны против пуль и шашек. За мечту нужно бороться сообща и с оружием в руках.

Это тоже было веление века. XX одевался в красное и считал, что этот цвет ему очень к лицу.

Новый век принес Дубровинский и новые заботы.

Анна Адольфовна ожидала ребенка. А молодой будущий отец не находил себе места от тревог. Скоро их станет трое. Ребенку нужно не меньше, чем взрослому, а ведь денег у них не прибавится. Анна Адольфовна истощена, ей все время нездоровится. И как-то еще пройдут роды…

В Яранске есть врачи, но никто из них никогда не специализировался по акушерству. Эти волнения Иосифа Федоровича свидетельствуют и о его трогательном отношении к жене и о некоторой растерянности человека, который к 24 годам не успел постичь повседневность жизни. Дубровинский как-то не подумал, что и в Яранске рождаются дети, и живут, и носятся с гиканьем по улицам.

Возможно, что Анна Адольфовна, учившаяся на акушерских курсах, заметила что-то необычное в своем состоянии. И Иосиф Федорович вновь обращается с прошением к вятскому губернатору. Снова настаивает на переводе в Вятку, но на сей раз он мотивирует этот перевод необходимостью врачебного ухода за Анной Адольфовной.

И снова отказ.

Сдержанный, не желающий показать своим мучителям все те горести, которые по их милости выпали на его долю, Дубровинский на сей раз возмутился.

Губернатор не последняя инстанция.

Теперь прошение идет в Петербург, к министру внутренних дел.

«В непродолжительном времени жене моей предстоят первые роды, перед которыми, как известно, предвидеть заранее могущие наступить неправильности и осложнения совершенно невозможно. В гор. Яранске, где жена моя, Анна Григорьевна (Адольфовна. – В. П.) Дубровинская и я, нижеподписавшийся, проживаем с осени 1899 г. под гласным надзором, нет специалиста-акушера, и, в случае опасности, судьба больной останется в руках врачей, специально акушерство не изучавших…»

Дубровинский не был человеком наивным. Он хорошо понимал, что «Его высокопревосходительство» в лучшем случае запросит губернатора.

Так оно и было.

Губернатор тут же отписал:

«8 апреля 1901 г.

Господину Министру Внутренних дел

Представляя при сем на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства жалобу состоящего в гор. Яранске под гласным надзором полиции Иосифа Дубровинского на неразрешение ему и его жене отлучки в гор. Вятку, имею честь доложить, что ходатайство это мною отклонено, как не вызываемое необходимостью. Врачебная помощь может быть оказана с равным успехом в месте водворения – г. Яранске, где имеются врачи и акушерки и никто из местных жителей не приезжает в Вятку исключительно на время родов».

К счастью, все обошлось благополучно. Иосиф Федорович стал отцом девочки, которую назвали Наташей. Дубровинский предпочитал более ласковое – Талка.

Он был нежным, заботливым отцом. Анна Адольфовна, когда ей было уже далеко за шестьдесят, вспоминала:

«Появление нашего первого ребенка в ссылке отвлекло несколько И[осифа] Ф[едоровича] от напряженных теоретических занятий, с необыкновенной нежностью и поразительным умением опытной няньки ухаживал он за младенцем. Тут резко сказалась особенность в характере И[осифа] Ф[едоровича] – замкнутость и стремление отгородить свою интимную жизнь от постороннего глаза. Его возню с ребенком, кроме самых близких людей, никто не должен был видеть».

Близился август 1901 года. В августе у Анны Адольфовны кончался срок ссылки. И конечно, Дубровинский настаивал на том, чтобы она, не задерживаясь ни на день, уехала в Орел. Там Любовь Леонтьевна, там ей помогут, там Талка найдет заботу и любовь бабушки.

Но Анну Адольфовну волновало другое. Конечно, она уедет. Но Иосифу Федоровичу больше нельзя оставаться в Яранске. У него туберкулез. Это подтвердил врач, когда Дубровинский был вызван к воинскому начальнику.

Оказывается, административно сосланные подлежали призыву в армию. Царизм не хотел терять ни одного солдата, справедливо полагая, что казарма, пожалуй, похуже, чем административная ссылка.

Анна Адольфовна стала настаивать на том, чтобы Иосиф Федорович подал прошение о переводе в южные губернии. Пусть эти полтора оставшихся года, которые они проведут врозь, Дубровинский будет в местах с лучшим климатом.

Казалось, рассчитывать на такую милость нет никаких оснований. За два года Дубровинский не смог добиться перевода в соседний город. А тут – южные губернии!

Но Иосиф Федорович подал прошение. Ведь еще в 1900 году Радин добился, чтобы его отправили в Крым. Напрасно друзья уговаривали Леонида Петровича повременить, осторожно намекая на то, что резкая смена климата может быть для него губительной. Радин и слышать не хотел ни о чем. Одна надежда увидеть море, вдохнуть живительный воздух гор… И он уехал.

И умер 16 марта 1900 года, через несколько дней после приезда. Умер в Ялте, у моря. У подножья гор.

До друзей дошло его завещание:

Завещание товарищам

 
И зреет молодая рать
В немой тиши зловещей ночи.
Она созреет… и тогда,
Стряхнув, как сон, свои оковы,
Под красным знаменем труда
Проснется Русь для жизни новой.
 

Анна Адольфовна сама повезла прошение.

Шли месяцы. Ответа не было. И снова наступила осень. И вновь Дубровинский сидит в опустевшей комнате. А за окном монотонно стучит дождь. На одной ноте, словно в средневековой пытке.

Потом завоют метели, и сухая поземка будет скрестись в замерзшие окна. Ударят рождественские морозы. А вот уже и Новый год. Как тепло, весело справляли его в прошлом!

31 декабря 1901 года Дубровинский не думал о встрече грядущего. Он только что пришел от врача. Озябшие руки не хотят слушаться. И он никак не может зажечь лампу. Уже пришло время поднимать тосты, желать счастья, здоровья.

Здоровья… Вот свидетельство, которое ему выдал земский врач:

«Свидетельство.

Дано это свидетельство по личной просьбе состоящего под надзором полиции в г. Яранске Иосифу Федоровичу Дубровинскому в том, что он действительно страдает начальным периодом бугорчатки легких, выражающимся в уплотнении верхушки правого легкого (притупление перекуперного тона над– и подключичных впадин, значительное ослабление великулярного дыхательного шума и мелкие хрипы), – повторным лихорадочным состоянием и прогрессирующим истощением. Приступ такого обострения был наблюдаем мною в течение всего ноября месяца. Хотя предпринятое лечение и послужило к временному улучшению, но для предотвращения дальнейшего развития болезни я нахожу необходимым для Дубровинского переезд на жительство в какую-либо южную губернию, чтобы избежать резких климатических влияний.

Врач Яранской земской больницы 31 декабря 1901 г. А. Шулятников».

Новый год начался новым приступом. И уже 2 января Иосиф Федорович, не дожидаясь ответа из Петербурга, шлет новое прошение.

«Его Высокопревосходительству Господину Министру Внутренних дел состоящего под гласным надзором полиции в г. Яранске Вятской губ. Иосифа Федоровича Дубровинского

Прошение

В прилагаемом при настоящем моем ходатайстве медицинском свидетельстве изложены те медицинские основания, вследствие которых пользующий меня врач признает необходимым для меня переезд на юг. Без этого условия, по заявлению врача, успешное лечение болезни легких, которой я страдаю, невозможно. До окончания срока главного надзора мне остается полтора года. Таким образом, если бы перемена местожительства не оказалась возможной, мне пришлось бы прожить при очень неблагоприятных климатических условиях значительный промежуток времени, включающий при том два особенно опасных весенних периода.

Ввиду изложенного, честь имею просить Ваше Высокопревосходительство о переводе на оставшееся от отбытия надзора время в одну из южных губерний.

Медицинское свидетельство прилагаю.

2 января 1902 г. Иосиф Дубровинский».

И снова потянулись дни ожидания и тоски. Он скучал по жене, скучал по маленькой дочке. Ей еще не напишешь писем.

И с еще большим усердием читал, читал, читал.

Не получив высшего образования, Иосиф Федорович самоучкой стал одним из наиболее образованных марксистов.

За всю свою недолгую жизнь Дубровинский написал лишь несколько статей, рефератов и листовок. Но приобретенные знания он не прятал втуне, щедро делился ими в беседах, они помогли ему стать крупнейшим партийным организатором.

То, чего он так долго добивался, на что надеялся и не верил в сбыточность этих надежд, все же свершилось.

Весной 1902 года Дубровинскому было разрешено отбывать оставшийся срок ссылки в городе Астрахани.

Наконец-то и Казань. Навигация на Волге, слава богу, уже открылась, и теперь прямо без пересадок пароход доставит в Астрахань. На воде еще сыро, особенно вечерами. И удушливый кашель всю ночь будет отгонять сон. Придется потратиться на отдельную каюту. Отдельные только в первом классе. Интересно, имеют ли право ссыльные разъезжать первым классом?

Сопровождающий унтер не протестовал.

Когда-то в Москве Дмитрий Ульянов рассказывал, что Владимир Ильич к месту ссылки добирался по проходному свидетельству третьим классом поезда. И в дороге еще умудрялся работать. Но у Дубровинского уже не осталось сил.

Иосиф Федорович не слышал последних гудков парохода, визгливого гомона провожающих, грохота палубы. Измученный нелегкой дорогой из Яранска, он уснул, даже не раздеваясь.

И проснулся от холода. В открытое окно задувал легкий ветерок. Он приносил с собой влагу большой реки, прохладу ранних сумерек. Несколько часов крепкого сна освежили Дубровинского, и он выбрался на палубу.

Страж сидел у окна каюты. Ужели он думает, что если его подопечный замыслил побег, то воспользуется окном, а не дверью? Пусть себе охраняет.

Можно без конца слушать рассказы о шири и мощи великой русской реки, великолепии ее берегов. Но только с палубы парохода видна эта красотища.

Дубровинский уселся в плетеное кресло, да так и не вставал с него до той поры, пока вечерний туман не скрыл берегов и на реке тускло засветились редкие бакены.

Долго плывет пароход от Казани до Астрахани. Подолгу стоит у городских пристаней. Иосиф Федорович отдохнул за дорогу и даже загорел. После Царицына солнце стало палить невыносимо. Еще середина мая, а с берегов уже тянет сухим жаром, пылью, резкими запахами пожухлых трав. Ужели и в этом году сгорят хлеба, ужели вновь голод миллионов? Эти мысли отвлекли от красот Волги. Да он ими уже пресытился и вдосталь налюбовался.

Теперь Дубровинский на береговых откосах стал замечать драные серые заплаты деревень, хуторков. Что и говорить, волжские деревни выглядят добротно по сравнению с орловской или курской приземистой избушечьей гнилью.

Но все одно лапотная, нищая Русь. И до боли сжимается сердце, когда видишь мощь, простор, удаль русской реки и забитость, тесную скученность, приниженность русских деревень по ее берегам.

Пароход деловито перебирает плицами, обгоняет течение. Вниз, вниз. А навстречу все чаще и чаще попадаются скорбные вереницы людей, натуженно, из последних сил тянущих бечеву. Вот тебе и век пара! Не лошадиными даже, человеческими силами измеряется мощь волжского судоходства.

Астрахань в это солнечное утро слепила глаза белым саваном тонкой пыли. Белесая пелена на немощеных улицах, на крышах, пыль посыпала листья деревьев, пыль хрустит на зубах. Утро, а уже нечем дышать. И тянет к воде.

Дубровинский с завистью поглядел на мальчишек, весело барахтавшихся в грязной жиже Варвациевского канала. Откуда-то с окраин несет отвратительными запахами нечистот, а в центре города, у кремля, пахнет ладаном и гниющими водорослями.

И климат и общее санитарное состояние города не слишком-то благоприятны для легочных больных.

Попутчики на пароходе жаловались, что и с питьевой водой здесь тоже плохо. Водопроводные фильтры не в силах очистить волжскую воду от плотных примесей и органических остатков, а в 12 городских колодцах вода еще хуже.

А вот Анна рвется в Астрахань. Во всяком случае, она не должна приезжать летом. Ведь к зиме многое может измениться.

Пятого июня 1902 года письмоводитель губернского правления отметил:

«Справка.

Из ведомости Астраханского губернатора, доставленной при отношении от 28 мая 1902 г. за № 839, усматривается, что Иосиф Федоров Дубровинский водворен на жительство под гласный надзор полиции в городе Астрахани.

5 июня 1902 г.»

Ссылка ссылке рознь. Яранск лежал в стороне от столбовых дорог революционного движения, и туда только «доходили вести».

Астрахань стояла на перекрестке. Недаром древние говорили: «горы разъединяют, моря объединяют». И хотя от Астрахани до моря еще добрых 90 верст, сюда залетают морские ветры, сюда заходят морские пароходы.

Дубровинский в своем прошении на имя министра внутренних дел не называл конкретных городов, он просто просил перевести его в одну из южных губерний.

Министерство само позаботилось о том, чтобы Иосиф Федорович очутился на пути транспорта ленинской «Искры», в важнейшем перевалочном пункте его.

Дубровинский, так остро, так болезненно переживавший свою оторванность от дела, которому бесповоротно решил посвятить жизнь, мог только благословлять департамент полиции.

Уже через несколько дней по приезде в Астрахань Иосиф Федорович понял: кончились его тюремные и ссылочные университеты. Его встретила Лидия Михайловна Книпович. И потому, что он имел к ней явку, Книпович без лишних слов доверилась Дубровинскому. Теорией он еще займется. Сейчас важнее практика.

Это была удивительная женщина. Еще в 1874 году Лидия Михайловна пошла в народ, в это «безумное лето», когда тысячи молодых людей, покинув города, под видом плотников, сапожников, фельдшеров и фельдшериц двинулись в деревни. Это был стихийный поход. И тогда все казалось просто. Русский крестьянин – истинный социалист, крестьянская община – зародыш социалистических форм общежития. И нужно только поднять бунты, а русский крестьянин, как о том вещал Михаил Бакунин, всегда готов к бунту, как пушкинский Онегин к дуэли.

И Лидия Михайловна пошла. Народники не понимали крестьян. Крестьяне не приняли народнические доктрины. Крестьянских бунтов не было, деревня молчала. А народники попали в тюрьмы.

Потом Книпович селилась в деревни, как селились ее друзья по партии «Земля и воля». Была она и народоволкой. И долго еще оставалась верной идеям и памяти Желябовых и Михайловых.

Встреча с Надеждой Константиновной Крупской, совместная работа в воскресной рабочей школе в конце концов оторвали Лидию Михайловну от дорогих образов, она стала социал-демократкой. Но Книпович сохранила и лучшие традиции революционного народничества, которыми так восхищался Владимир Ильич.

Книпович, как никто, понимала необходимость единой централизованной партийной организации, хорошо законспирированной и в то же время повсеместно связанной с рабочими в любом уголке обширной империи.

Она по достоинству оценила ленинской план – с помощью газеты, организатора и агитатора, построить такую партию. И, находясь в ссылке за активную деятельность в петербургском «Союзе борьбы», она стала агентом «Искры».

Море объединяет!..

Каспийское объединило волжские берега с Баку.

Лидия Михайловна исподволь готовила себе преемника, который мог бы возглавить Астраханскую социал-демократическую организацию. Сроки ее ссылки кончались. Она скоро уедет отсюда.

Если бы Лидия Михайловна прибыла в Астрахань как частное лицо, то, наверное, не покинула бы ее теперь, когда наладилась транспортировка «Искры» из Баку, когда регулярно заработало транспортное бюро в Самаре. Но ведь ее сюда доставили, и полиция глаз с нее не спускает. И конечно, не поверит, если она заявит, что хотела бы остаться на жительство в Астрахани.

Такой неразумный шаг мог бы навести полицию и жандармов на след. А ведь в Астрахани жили и активно действовали и другие социал-демократы, как ссыльные вроде Ольги Варенцовой, Гальперина, так и местные. Их нужно было поберечь.

Дубровинскому оставалось еще более года пробыть в ссылке. Книпович пристроила Иосифа Федоровича на канцелярскую работу. А сама присматривалась.

Замкнут, дисциплинирован, точен. На лету хватает мысль и умеет ее так развить, что диву даешься, – словно он только и думал об этом. Опыт подпольной работы тоже есть. Правда, опыт совсем иного порядка, нежели это требуется сейчас от руководителя социал-демократической организации.

Необходимо, чтобы Дубровинский вник во все детали и тонкости транспортировки «Искры» и других изданий бакинцев. И главное, проникся духом и целями этого детища Владимира Ильича. «Искра» сколачивала партию. Ведь I съезд РСДРП ее только провозгласил, но осталась все та же разобщенность кружков, карликовых комитетиков. Не было ни устава, ни четко сформулированных программных пунктов.

В ссылке, в Яранске, Дубровинский только урывками мог читать «Искру». Он был оторван и от практической работы в комитетах. А именно сейчас нужны были такие организаторы, как он. И Книпович поняла это очень скоро. Наверное, от нее Иосиф Федорович впервой и услышал имя Красина, «Никитича», «Лошади», с которым потом столько лет будет работать рука об руку.

Красин жил в Баку на Баиловском мысу. Жил под своим именем и на широкую ногу. Он был начальником строительства Баиловской электростанции и ее главным инженером. Он принят в лучших домах нефтяной столицы, у него великолепный выезд. Ему едва минуло тридцать, и он строен, красив, одет на зависть бакинским франтам. На строительстве электростанции вавилонское столпотворение. Кажется, что сюда съехались представители всех народностей Европы и Азии. Есть тут и англичане, и немцы, и голландцы. Не говоря о русских, армянах, грузинах, азербайджанцах, татарах.

Но для всех – от простого рабочего до инженера – слово Красина – закон. Он умеет быть респектабельным, но и умеет, засучив рукава, налаживать станки и приборы. Этот человек «талантлив во все стороны». И по-американски деловит.

Нефтяные тузы без устали нахваливают хозяйственного инженера. И только несколько доверенных товарищей, среди которых и бухгалтер строительства, и сторож, и слесарь, знают, что Красин агент ленинской «Искры». Что через Баку и из Баку идут транспорты газеты на Волгу. А там она растекается по Центральной России, попадает за Урал, проникает и в сибирские тундры.

Но Красин не просто агент, не просто лицо, ведающее перевалочным пунктом нелегального транспорта. Здесь, в Баку, под его руководством поставлена подпольная типография «Нина». Душа и создатель типографии, искрометный Ладо Кецховели дал ей это легендарное имя. И по-новому зазвучало старое предание о просветительнице Грузии Нине, дочери Завулона. Когда-то, давным-давно, в IV веке, она тайно проповедовала христианство, совершала «чудесные исцеления» и заставила уверовать в Христа целый народ.

Подпольная «Нина», дочь Кецховели и Красина, помогала народам уверовать в великую освободительную миссию марксизма.

Дубровинский прибыл в Астрахань как раз в то время, когда в Баку Красин и члены Бакинского комитета РСДРП оправлялись от новогоднего налета полиции. Книпович слыхала о нем. Она знала, что с таким трудом налаженный транспорт матриц «Искры» провалился. По и она не знала подробностей этой новогодней ночи.

А в тот вечер, 31 декабря 1901 года, когда в Яранске Дубровинский вернулся от врача-терапевта, в далеком Баку в приемной зубного врача Софьи Гинзбург зло залаял звонок. Сегодня у нее отбоя нет от пациентов. И это в канун нового, 1902 года. Нет, пусть себе звонят, больше она не принимает.

Скоро уже вечер, а пироги еще не испечены, да и в комнатах не прибрано. Гостей будет немного, все свои. И, как бывало, вспомнят Россию, Москву, Петербург, хрустящий снег и ядреный морозец новогодних ночей. Или нет, метель, обязательно метель.

Уже десять часов. Сейчас придут гости, а она и ног не чует. Устала страшно, полежать бы… Но где там, на кухне что-то подозрительно шипит.

Звонок в передней захлебывается, вот-вот оторвется язычок. Нет, это не клиенты. Ну, конечно, гости. Да что они, с ума сошли или уже успели где-то старый год спровадить?

– Сейчас, сейчас!

Фартук в сторону, взгляд в зеркало.

– Прошу, дорогие гости!..

В переднюю вваливаются трое. В полутьме не разглядеть. Но каковы прохиндеи, явились ряжеными.

– Да будет вам, в Новый год колядовать не положено…

– Госпожа Гинзбург?

Голос незнакомый. Шутники еще и притворяются. Софья Гинзбург распахивает двери в освещенную столовую и тихо опускается на сундук… Жандармы!

На бакинской таможне какой-то неуклюжий рохля наступил сапогом на картонную коробку. Она лопнула. Нужно было составлять акт. Коробку выкинули и ахнули. Призвали жандармов. Те без труда определили характер груза – матрицы, матрицы «Искры». И они пришли на имя зубного врача Софьи Гинзбург.

Она их получала и раньше. И передавала каким-то людям, не зная, кто они, и что она передает, и от кого.

Теперь с таким трудом налаженное печатанье газеты с матриц провалилось. Вернее, провалился адрес.

Красин честно сообщил за границу о провале. Крупская от имени Ильича ответила, что в таком случае нужно сократить работу типографии и переключить все силы на транспорт готовых изделий. Главное – транспорт.

Даже во Франции не много таких уютных, обжитых и таких живописных городков, как Монпелье. В десятке километров от города – море, по соседству Марсель. А в Марселе и в Монпелье очень крепкие профсоюзные организации. Руководители марсельского профсоюза моряков добрые друзья Петра Смидовича.

Смидович живет в Монпелье. Сюда, в этот маленький французский городок, приходят большие, увесистые пакеты.

Через некоторое время эти пакеты уже в Марселе. Их содержимое переложено в компактные резиновые мешки.

Французская пароходная компания «Пакэ» осуществляет регулярные рейсы по линии Марсель – Баку.

Отплевываясь пеной, лодка все дальше и дальше уходила в открытое море. Стихли звуки шумного порта, расплылись его огни.