Текст книги "Мифриловый крест"

Московские предместья оказались такой же патриархальной клоакой, как и Подольск. Только свиньи не валялись в лужах да исчезли с улиц полуголые дети. Но это не потому, что столица сильно культурнее провинции, а потому что лужи замерзли – ни одна здравомыслящая свинья не покинет относительно теплый хлев ради сомнительного удовольствия поваляться на голом льду.

Сама застава больше напоминала блокпост где-нибудь в Грозном или Гудермесе, чем то, что находится тут в моем родном мире. Ни гигантского перекрестка, окруженного со всех сторон автомобильными пробками, ни сверкающей башни налоговой инспекции, выстроенной под самый маленький в Европе подоходный налог (если не считать Швейцарии, о которой реклама стыдливо умалчивает), ни подавляющей своими размерами развязки третьего кольца, ни трамвайных путей, разрезающих площадь пополам. А если повернуть голову налево, виден овраг на том месте, где в моей Москве пролегает переулок «прощай, подвеска», являющийся кратчайшим путем с Шаболовки на Севастопольский проспект.

Дорогу перегораживал шлагбаум из цельного бревна толщиной с ногу взрослого человека. Сейчас он был отодвинут в сторону, и к заставе тянулась длинная очередь груженых телег и пеших путников. Немногочисленные всадники в медвежьих шубах и песцовых шапках проезжали без очереди. Они бросали пару слов дорожной страже, иногда в качестве дополнения к словам в замерзшую грязь летела монета. Здесь не было такого ощущения близкой войны, какое не отпускает на чеченских блокпостах, но стрельцы не расслаблялись и службу несли строго по уставу, бросая по сторонам цепкие, внимательные взгляды.

Сидора здесь знали. Когда подошла наша очередь, из караульного помещения вышел рослый мужчина лет тридцати с укороченной рыжеватой бородой (прямо как у меня) и длинными вислыми усами. Одет он был в шинель с большими отворотами – как на офицерской шинели советского образца; на голове шапка-ушанка – в общем, точь-в-точь бравый защитник Советской Родины. Только петлиц на шинели не было, а четыре звезды на капитанских погонах размещались в два ряда.

– Здравия желаю, ваше превосходительство, – поприветствовал офицера Сидор и согнулся в раболепном поклоне. Мои товарищи спешно последовали его примеру, и я решил не быть исключением.

– И ты здравствуй, – добродушно ответил офицер. – Давай опись показывай.

Сидор вытащил из-за пазухи нечто, отдаленно напоминающее офицерскую планшетку, это нечто незамедлительно перекочевало в руки таможенника. При этом что-то явственно звякнуло, но не звонко, как стекло, а приглушенно и переливчато, как монеты.

Офицер остался удовлетворен описью, сделал недвусмысленный жест, и подводы пересекли границу стольного града.

– Что дальше? – спросил я. – Мне с вами на склад или разбегаемся?

– Коли брезгуешь нашим обществом, так и разбежимся, – обиженно ответил Сидор. – А коли не брезгуешь, так пойдем с нами, груз сдадим, жалованье получим, да и обмоем успешное прибытие в столицу нашей родины. Заодно в оружейную слободу сходим, поговорим кое с кем.

– Пистолет отдай, – вспомнил я. Сидор тяжело вздохнул, но подчинился.

– Может, продашь? – спросил он. – Ты же сам говорил, это оружие для благородных, а для нас с тобой как пугач. Зачем тебе эта игрушка?

– А тебе зачем?

– Продать. А хочешь, продадим в пополаме?

– Не хочу. От него патроны к другому пистолету подходят.

– Ну и что? Тебе таких пимпочек любой оружейник понаделает по копейке за штуку.

– Не понаделает. Там порох особый, и еще капсюль нужен.

– Это еще что такое?

– Такой кружочек в центре донца гильзы, если по нему ударить, высекает искру внутрь патрона. Разве ваши оружейники умеют делать такие вещи?

– Откуда я знаю? Они свои тайны кому попало не доверяют. А ты все-таки к митрополиту намылился?

– Вроде как. Где у него резиденция, кстати?

– В Донском монастыре. Если отсюда смотреть, это – не доходя Замоскворецкой стены, поворачиваешь налево…

– Спасибо, я знаю, где Донской монастырь.

– В твоем мире он тоже есть?

– Есть.

– А Новодевичий?

– И Новодевичий. И храм Христа Спасителя тоже.

– А это еще что такое?

– Здоровенная такая церквуха, ну, ее еще с Крымского моста хорошо видно.

– Какого моста?

– Крымского. Между Октябрьской площадью… Как она раньше называлась-то?.. Калужская вроде… и Зубовской площадью.

– Нет там никакого моста, – сообщил Сидор. – Так что, идешь с нами? Нам в общем-то по пути.

– А где у вас склад этого зелья?

– У нас? – хохотнул Сидор. – Кто бы нам такой склад доверил? Нет, Сергей, в эти дела со свиным рылом не суются. Думаешь, зелье мне принадлежит? Нет, брат, это собственность Евлампия Федоровича Рогаткина, боярина третьего разряда, подполковника внутренней стражи. Служит он, кстати, в разбойном приказе, а занимается как раз пресечением недозволенной торговли в пределах государства Российского.

– Не боишься его имя называть первому встречному?

– Какой же ты первый встречный? Нет, Сергей, тебе это имя я могу без всякой опаски назвать. Потому что у тебя голова варит и, прежде чем языком трепать, ты подумаешь. А подумав, сообразишь, что никакой пользы от этакой трепотни ты не получишь, а вот головы лишиться можешь запросто. Так что, пойдешь с нами в подворье?

– Почему бы не пойти? Посмотрю заодно, как у вас благородные живут.

– Посмотри, только осторожнее. Сам в разговоры не вступай, а коли спросят, отвечай быстро и кланяться не забывай.

Еще обязательно добавляй… Как это объяснить-то?.. Короче, пока не разберешься, всякому говори «высокопревосходительство». И оружие запрячь поглубже. Там всякий знает, кто мы, но на рожон лучше лишний раз не лезть.

За разговором миновали деревянный пригород, прошли через широченный проем, зияющий на месте ворот в полуразрушенной деревянной стене, и оказались в Москве.

Земляной – он же нижний – город почти не отличался от того, что мы видели раньше. Неказистые бревенчатые избы без труб на крышах, покосившиеся и подгнившие заборы, груды нечистот прямо на улицах, оборванные, неторопливые люди… А вот за белокаменной стеной Замоскворечья открывалась совсем другая Москва.

Сидор сказал, что раньше стена входила в систему оборонительных сооружений города, но затруднился вспомнить, использовалась ли она хоть раз по прямому назначению. Наполеон в этом мире не вторгался в Россию, Лжедмитрий был разбит под Смоленском, последним иностранным войском, осаждавшим Москву, скорее всего, была орда какого-нибудь крымского хана. Хотя кто его знает? В книге Аркадия было написано, что Русь и Орда долго существовали в режиме личной унии…

Как бы то ни было, сейчас стена Замоскворечья исполняла только декоративные функции, как и сооружения Кремля, Китай-города и Белого города. Стены регулярно подновлялись из городской казны, но никто не относился к ним как к оборонительным. Действительно, глупо отгораживаться от противника, умеющего сотворять ангелов, драконов, горгулий и всякую другую летающую нежить. А без подобных тварей, как авторитетно объяснил Сидор, к осаде приступают только неисправимые оптимисты, по-местному – Богом обиженные придурки.

За белокаменной стеной начиналась белокаменная и златоглавая Москва. Контраст разительный – ни одного деревянного сруба, даже сараи сложены из чего-то, похожего на шлакоблок. По словам Сидора, еще Николай Василиск запретил строить в Москве деревянные дома во избежание пожара, до сих пор его закон неукоснительно соблюдается. В этом есть своеобразный шик – отгрохать любимой собаке будку из уральского хрусталя и обложить ее самоцветами, украсить нужник ионическими колоннами, покрыть крышу сусальным золотом, а потом нанять трех священников, чтобы молитвами запрещали непогоде и воронам портить драгоценную кровлю. Здесь нет шестисотых мерседесов, но настоящий новый русский найдет, чем выделиться, в любом мире и в любых условиях.

Насколько я понял из сбивчивых объяснений Сидора и его подчиненных, государственное устройство этой России выглядит следующим образом. Во главе державы стоит государь император Николай Александрович, самодержец всероссийский, царь польский, король шведский, шах иранский и прочая. Правит император самодержавно, имеется Государева Дума, какие-то приказы, страна разделена на губернии. Но целостной картины государственного управления, судя по всему, не знает никто, включая самого императора. Потому что это ненужно, ведь все в пределах Российских существует по государеву волеизъявлению. Стоит ему только захотеть, как Дума будет распущена, приказы разогнаны, а губернаторы перевешаны. Вряд ли император поступит так в реальности, но местными законами подобные действия не воспрещаются.

Во главе Русской Православной Церкви стоит митрополит Филарет – молодой, энергичный служитель Господа, в прошлом простой крестьянин из Сибири. Патриарха нет. Патриарший престол пустует с тех самых пор, как басурмане повоевали Царьград. Тогда митрополиты не смогли договориться, кто из них главнее, и, наверное, не договорятся уже никогда. Если грузинская и армянская митрополии негласно признают верховенство Русской Церкви, то от сербов и греков этого не дождешься – по крайней мере до конца войны. Буде война окончится победой, то в Российскую империю войдут все православные земли, и тогда Филарет воссядет на Цареградском престоле не как митрополит всея Руси, но как патриарх всех истинно верующих.

Считается, что церковь не имеет отношения к светской власти, но на самом деле все не так просто. Силу и славу русского войска составляют боевые монахи, способные силой молитвы обрушить огненный дождь с ясного неба на пару квадратных километров вражеской обороны или сотворить из лошадиных трупов ужасного трехглавого змия, не имеющего аналогов во всем цивилизованном мире. Стрельцы потому и носят камуфляж, что сила молитвы тренированного человека в этом мире нисколько не уступает силе огнестрельного оружия, а святые представляют собой самое настоящее оружие массового поражения.

У обычного воина есть только один способ победить обученного монаха – ударить исподтишка, пока убийственное слово не просто не произнесено, но и не сформулировано. Только мало кто рискнет напасть на монаха, потому что все помнят о том, что следует за любым нападением. До сих пор меня передергивает при воспоминании о бывшей деревне Михайловке.

Священники повсюду. В каждый пехотный батальон входит взвод боевых монахов; в каждом околотке городовой стражи имеются бойцы особого назначения в фиолетовых рясах; всюду, где одновременно собирается больше двух десятков стражников, обязательно присутствует хотя бы один монах. Все школы здесь церковно-приходские, других не бывает; об университетах тут и не слыхивали. Говорят, при монастырях есть какие-то продвинутые учебные заведения, но чтобы причаститься к высокой науке, надо принять столько обетов, что мало кто отваживается вступить на сей тернистый путь. Единственный вид живописи – иконы; скульптура и литература не существуют; классическая музыка вроде бы есть, но запрещена к прослушиванию недуховными лицами, дабы не вводить в искушение незрелые души. Обучение грамоте может разрешить только духовный отец, он же благословляет все мало-мальски серьезные дела, начиная от вступления в брак и заканчивая тем, на какой рынок везти продавать картошку. Ежемесячная исповедь обязательна; регулярно проводятся выборочные проверки искренности с использованием специального волшебства: за сокрытие грехов полагается прилюдное покаяние, за неискренность в прилюдном покаянии – пожизненная кабала в монастыре. Оскорбление монаха карается по усмотрению оскорбленного – вплоть до смертной казни; несанкционированное обучение грамоте грозит ослеплением; чтение Священного Писания нерукоположенным лицом может привести к пожизненной каторге без права помилования, то же самое вслух – к сожжению заживо.

Я спросил Сидора, почему при всем этом считается, что державой правит не митрополит, а император, и Сидор ответил, что хула на императорский двор карается отсечением головы. Это я уже слышал.

Несмотря на драконовские законы, люди на улицах не кажутся печальными. Люди как люди – хорошо одетые и оборванные, довольные и печальные, трезвые и пьяные. Нормальная городская толпа. Не такая плотная, как в метро в час пик, и не такая нарядная, как в «Сибирском цирюльнике». Бабы, похожие на матрешек, закутанные до самых ушей в разноцветные шерстяные платки, громогласно обсуждают, что Матренин муж за одну ночь прокутил недельное жалованье, но уже опохмелился и снова работает, и вообще, Матрене с мужем повезло – не то что Настасье… Двое татар – пожилой усатый мужик и совсем мальчишка – с натугой волокут по колдобинам тележку с чем-то тяжелым, упакованным в ткань, похожую на брезент. Вот мимо прошел монах, основательно запеленутый в черную рясу, – вылитый инопланетянин из компьютерной игры. Мальчишки в натуральных меховых ушанках, совершенно не гармонирующих с заплатанными штанами из грубой дерюги, играют в снежки прямо посреди улицы. Прохожие ругаются, но проходят мимо, не отвлекаясь на расшалившуюся молодежь. Стайка девочек-подростков в песцовых шубках оживленно обсуждает последний прием у какого-то советника. Сзади чинно следуют два телохранителя, похожие на казаков из исторического фильма; их сабли чиркают концами ножен по мостовой. Кстати, здесь есть брусчатая мостовая, в отличие от пригорода. А вдоль особо богатых домов даже выложены тротуары с бордюрами. Улицы густо посыпаны конским навозом. К этому быстро привыкаешь и уже через пять минут перешагиваешь через смерзшиеся кучки, не испытывая никаких особенных чувств. Интересно, местные дворники принципиально игнорируют конские яблоки?

В общем, мир как мир, жизнь как жизнь… И не так уж все плохо. Здесь нет терроризма, почти нет наркотиков, нет средств массовой информации, а значит, нет и массового психоза. Здесь спокойно, и почти все счастливы. Не зря Христос говорил: блаженны нищие духом… Или это был не Христос? Жалко, что нельзя обратиться с этим вопросом к встречному священнику – нерукоположенным не дозволено интересоваться Священным Писанием. «Разве Бог нуждается в твоей вере? – вопрошал какой-то местный святой. – Кто ты такой, чтобы верить в Бога? Бог верит в тебя, блаженному этого достаточно». Блаженный, кстати, на местном наречии означает вовсе не «юродивый», а «правильный».

Удар дубинкой по голове прервал мои размышления.

11

Я открыл глаза и обнаружил перед собой грубый деревянный стол из почти неструганых досок, а на другом конце стола – молодого, лет двадцати пяти, монаха с умным доброжелательным лицом. Перед ним лежали листы бумаги формата А4. Приглядевшись, я заметил, что это не просто бумага, а какие-то бланки, изготовленные типографским способом. Поодаль размещалась прикрепленная к столу чернильница, в которой мокло гусиное перо.

Я сидел на грубой деревянной скамье, стены вокруг были сложены из шлакоблока, когда-то оштукатуренного, но штукатурка давно отвалилась. Картину дополняло широкое окно под самым потолком, забранное массивной чугунной решеткой. Тюрьма.

Дверь деревянная, окованная железом. Я примерился к ней взглядом и решил, что вряд ли смогу ее выломать. Да и зачем? Наверняка за ней охрана. Монах проследил направление моего взгляда и ласково улыбнулся. От его улыбки мне стало не по себе.

Я опустил взгляд и обнаружил, что раздет до пояса, с руки исчезли электронные часы, но руки и ноги не связаны. Крест, как ни странно, по-прежнему висит на шее. Я потянулся к нему, крест откликнулся, но монах быстро сказал:

– Не стоит. Любое волшебство расценивается как попытка сопротивления, и дальнейший разговор будет происходить двумя этажами ниже.

Я представил себе, что может находиться двумя этажами ниже, и решил, что с крестом я пообщаюсь как-нибудь в другой раз.

– Вы нормально себя чувствуете? – участливо спросил монах.

Я прислушался к своим ощущениям и с удивлением обнаружил, что чувствую себя совершенно нормально. Немного холодно, немного тревожно, но с организмом все в полном порядке. Голова совершенно не болит, и это странно, если учесть, сколько времени после удара я провел без сознания. Приложив руку к затылку, не обнаружил никакого намека на шишку.

Монах расценил мое молчание как знак согласия, обмакнул перо в чернильницу и начал допрос:

– Имя?

– Сергей.

– Отчество?

– Петрович.

Монах удивленно поднял глаза и поставил на бланк небольшую кляксу.

– Господи прости, – сказал монах и занялся удалением кляксы. Покончив с нею, он снова посмотрел на меня и спросил с некоторым удивлением в голосе: – Вы дворянин?

– Нет.

Монах скривил губы и записал в бланке «Петров».

– Сословие?

Гм… Как же на это ответить-то? Не скажешь же «шофер».

– Пролетарий, – нашелся я.

– Чего?

– Ну вроде как извозчик.

– Понятно, – сказал монах, снова скривился и записал в графе «сословие» слово «третье».

– Духовное звание?

– Нет.

Монах вытаращил глаза.

– Как к тебе попал крест? – спросил он, уже не пытаясь прикидываться вежливым.

– Одна старушка подарила.

– Какая старушка?

– Обычная старушка. Если не считать того, что она прожила в чеченском ауле все время, начиная с первой войны.

– Она чеченка?

– Русская.

– Как называется аул?

– Не помню.

– На дыбу хочешь?

– Никак нет.

– Никак нет… В войске служил, что ли?

– Так точно… то есть да.

– В каких войсках?

– Воздушно-десантных.

– Чего?

– В воздушно-десантных войсках. Это такая пехота…

– Которая с ковров-самолетов на врага прыгает? Стража!

В комнату вошли два бритоголовых амбала в кроваво-красных рясах с откинутыми капюшонами. От их безразличных взглядов мне стало не по себе.

Монах-следователь перегнулся через стол и плотоядно потянулся тонкой рукой интеллигента к моему кресту. «Сейчас или никогда!» – мелькнула мысль, и я ударил его снизу в переносицу, отсекая все пути к мирному разрешению конфликта. Если ему повезет, он останется жить – летальный исход после этого удара составляет менее пятидесяти процентов.

Монаху не повезло. Я почти не ощутил отдачи, зато явственно почувствовал, как под костяшками пальцев хрустнула и сложилась носовая кость. Покойся в мире, раб божий.

Амбалы замерли на месте, переглянулись и двинулись ко мне, расходясь в стороны по широкой дуге. Я обратился к кресту, но ответа не получил. Только ощутил некоторое любопытство, если можно сказать, что грубо сработанная железяка, пусть и волшебная, способна испытывать подобное чувство.

В руках амбалов нарисовались короткие, но тяжелые дубинки. Совсем плохо. Хотя…

Я лучезарно улыбнулся, выбрался из-за стола, сделал шаг вперед и вправо и доброжелательно сказал:

– Сдаюсь.

И улегся на спину прямо на каменный пол.

Амбалы переглянулись, на их лицах отразилось замешательство. Один из них отвлекся на мертвого следователя, лежащего на столе, другой подошел ко мне, явно намереваясь ударить по почкам окованным сапогом.

Он уже занес ногу для удара, когда я резко согнулся пополам, не вставая, и ударил его в колено опорной ноги с внутренней стороны. Несмотря на то что носок моего сапога не окован, удар тяжелого кирзача в эту точку обычно вызывает серьезное растяжение связок, которое лечится только в госпитале. Если очень повезет (или не повезет – смотря с чьей стороны смотреть), нога ломается, но сейчас это необязательно.

Амбал рухнул на пол, и я едва успел откатиться в сторону, избежав погребения под стокилограммовой тушей. Дубинка запрыгала по камням, я подхватил ее и вскочил на ноги.

Второй амбал проворно отскочил от стола, тело следователя при этом рухнуло на пол, издав утробный стон. Такое бывает со свежими покойниками. Называется «последний вздох» – при перемещении тела грудная клетка сжимается, и воздух выходит наружу. Амбал этого не знал – судя по выражению лица. Его рука сделала судорожное движение, как будто он захотел перекреститься, но воздержался от этого жеста, осознав его неуместность.

Я сделал два быстрых шага навстречу противнику и замахнулся дубинкой. Монах выставил свое оружие, намереваясь парировать удар, но удара не последовало. Дубинка со свистом прочертила воздух между нами, описала полуокружность и двинулась обратно. Я позволил телу сместиться вслед за оружием, а левой ноге – продолжить движение, а затем резко распрямиться.

Я намеревался испытать его печень, но монах сделал шаг назад, и моя нога ударила воздух. Левую руку монах запустил под рясу и вытащил простой глиняный свисток. Только этого мне еще не хватало!

Дубинка покинула мою руку и отправилась в автономное путешествие в голову противника. Он уклонился, но при этом выпустил из руки свисток и, что еще лучше, отвлекся от своей правой руки. Вполне достаточно, чтобы я захватил ее в наружный захват. Сдается мне, эти ребята – палачи, а не воины (нельзя же быть такими неуклюжими!).

Монах попытался выдернуть руку, но добился только того, что наружный захват превратился в верхний. Дубинка выпала из его руки, а сам он тяжело осел на колени. Дальше все просто – резко выпустить руку из захвата, удар ребром ладони по шее, удар коленом в скулу, удар ногой в подбородок. Нокаут. Первый монах запоздало потянулся к свистку, но неудачно дернул поврежденной ногой и жалобно заскулил. Я подскочил к нему, ударил ногой в висок и прекратил мучения несчастного. Не знаю – на время или навсегда.

Схватка заняла не более четверти минуты. Я стоял посреди камеры или комнаты – никогда не задумывался, как правильно называется помещение для допросов, – в общем, я стоял, тяжело дышал и не мог поверить, что так легко расправился с охраной.

Молодец, – сообщил крест. Почему ты не вмешался? Ты и так хорошо справился.

Я начал раздевать следователя. Если у меня и есть какой-то шанс покинуть это негостеприимное заведение, то только замаскировавшись под монаха. Хотя и в этом случае надежды практически нет. Но не идти же добровольно на дыбу!

Монах-следователь был не только мертв, но и успел обгадиться перед смертью. Хорошо, что пострадало только нижнее белье.

Плохо, что ряса мне мала размера на три по объему и на один по росту. А сапоги его совсем не подходят.

Ну да ряса – безразмерная одежда. А палачи здесь здоровые, и сапоги того, которого я припечатал в колено, а потом в висок, оказались впору.

Я мысленно перекрестился и вышел из комнаты. Длинный коридор. Вдоль одной стены – одинаковые окованные двери, вдоль другой – одинаковые зарешеченные окна под потолком. Окна темные, следовательно, сейчас ночь. Плохо.

Интересно, если я надвину на голову капюшон, привлеку чье-то внимание, или монахи иногда ходят в таком виде внутри здания? Не знаю. У всех троих капюшоны были откинуты, значит, лучше не рисковать и идти так. Здание на вид большое, вряд ли тут все знают друг друга.

Справа коридор заканчивается тупиком, слева – круто заворачивает куда-то в неизвестность. Выбора нет, надо идти налево.

Я подошел к изгибу коридора, глубоко вдохнул, выдохнул и совершил маневр думера. То есть повернулся лицом к стене и сделал плавный, но быстрый шаг в сторону.

Коридор заканчивался мощной решеткой из чугунных прутьев в палец толщиной. А за решеткой стоял тощий белобрысый паренек лет восемнадцати и с любопытством таращился на меня. Одет юноша был в коричневую рясу. За ним смутно угадывалась в полумраке вторая решетка, за которой… Кажется, там начинается лестница.

Я не смог скрыть удивления при виде этой картины, и брови юноши, на мгновение взлетевшие на лоб, сошлись в переносице.

– Ты кто такой? – спросил он деланно строгим голосом. Крест!

Нет. Ты справишься сам.

– Задержанный, – сказал я…

И доброжелательно уставился на часового. Он сделал сложную гримасу, как будто хотел помотать головой в растерянности, но в последний момент удержался.

– Почему без охраны? – спросил он. – А от кого меня охранять? Нешто я епископ какой?

Парень не нашелся что ответить. Несколько томительных секунд он пытливо вглядывался в меня, потом достал свисток– такой же, как у амбалов в красных рясах, и засвистел. Звонкая трель в гулких каменных коридорах звучит оглушающе.

Я присел на корточки, прислонившись спиной к стене, и вежливо спросил парня:

– Как дела?

– В порядке, – машинально ответил он и тут же резко спросил: – Откуда у тебя ряса?

– Замерз.

– Что с отцом Афанасием?

– Ничего, – ответил я чистую правду. Смерть – это ничто, не так ли?

Парнишка свистнул еще раз, откуда-то со стороны лестницы донеслась неразборчивая брань, и снова все стихло.

– Хорошо у вас служба поставлена, – констатировал я и достал крест из-за пазухи.

Часовой тонко завизжал, бросился к противоположной решетке и стал трясти ее изо всех сил, не забывая оглушительно свистеть. Решетка не поднималась, не опускалась и не уезжала в стену – очевидно, она управляется дистанционно, и часовой не может покинуть пост без разводящего. Оригинально.

Лестница изрыгнула очередную порцию проклятий, и где-то вдалеке гулко затопали сапоги. Кто-то спешил на помощь.

– Чип и Дейл, – пробормотал я и засмеялся.

А потом подумал: «Что мне терять, собственно?» – и запел.

Я начал петь «Дальше действовать будем мы», но не успел исполнить и первый куплет, как за второй решеткой появилось подкрепление в лице двух монахов, видимо для разнообразия одетых в серые рясы. Скудное освещение не позволяло разглядеть их лица.

– Семка, Господь тебя накажи! Чего свистишь? – рыкнул один из монахов голосом терминатора.

Семка выронил свисток и начал объяснять заплетающимся голосом:

– Ваше преподобие… чернокнижник… не губите… При слове «чернокнижник» монах поднял голову и увидел меня. Коротким жестом он оборвал Семкино словоизвержение, воцарилась полная тишина. Несколько секунд я чувствовал на себе мрачный взгляд неподвижного серого изваяния, потом оно заговорило:

– Ты действительно чернокнижник?

– Никак нет, ваше преподобие, – ответил я и лучезарно улыбнулся.

– Как ты здесь оказался?

– Его отец Афанасий… – начал объяснять Семка, но серый силуэт цыкнул на него, и Семка умолк.

– Затрудняюсь сказать, – сообщил я и улыбнулся еще раз.

– Ты мне глазки не строй! – рявкнул серый. – Отвечай быстро, внятно и по делу.

Я состроил серьезное выражение лица, представив себе, что передо мной стоит не загадочный серый монах, а подполковник Сухостоев – бывший мой замкомполка по строевой. Стоило мне только подумать о нем, как сработал рефлекс, вбитый двумя годами муштры: я выпрямился и застыл по стойке «смирно». Серый удовлетворенно крякнул.

– То-то же, – пробурчал он. – Две недели по двести поклонов в день. И пять нарядов вне очереди. А когда протрезвеешь, зайдешь к отцу Иоанну на покаяние, я прослежу. И чтобы молитвы не орал больше! Здесь тебе не лавра какая-нибудь! Беда с этими учеными…

– Ваше преподобие! – пискнул Семка. – Разрешите обратиться!

– Не разрешаю, – отрезало преподобие, и серые силуэты стали таять в полумраке, удаляясь.

– Но это же чернокнижник! – завопил Семка, проигнорировав запрет начальника. – Его красные братья в спячке принесли, а он ожил. На нем ряса отца Афанасия!

Серая гора снова явилась из сумрака.

– Это правда? – спросило преподобие.

– Никак нет, – ответил я, – не чернокнижник. Только подозреваюсь в чернокнижничестве.

– Издеваешься? – догадался серый. – Где ученый?

– Там, – я показал рукой назад.

– Отойди от решетки, – приказал серый. Я отошел.

– Дальше!

Я сделал еще шаг назад.

Силуэт монаха совершил неясное шевеление, дальняя решетка поднялась, и на освещенной части сцены появились два новых персонажа.

Серый монах был воистину огромен. Он походил на Арнольда Шварценеггера в роли Конана-варвара – только еще больше и страшнее. И еще, в отличие от Конана, его большие серые глаза светились какой-то внутренней силой, напомнившей мне Коннора Макклауда. Наверное, таким же был взгляд Сталина.

Второй монах выглядел сильно уменьшенным подобием Микки Рурка в фильме про ирландских террористов. Молодой, симпатичный, но какой-то совсем не мужественный, тем не менее он казался опасным. Так опасна гремучая змея… или мелкая собачка, натренированная по схеме «укуси и отскочи».

Оба персонажа вошли в пространство между решетками. Большой монах пошевелил губами, и задняя решетка опустилась. Острые пики, которыми увенчивались нижние концы вертикальных прутьев, вошли в углубления в полу, и решетка снова сделалась несокрушимой преградой, отделяющей тамбур от остального здания. Похоже, она управляется магией. Значит, чтобы выбраться отсюда, нужно подобрать заклинание… Нет, мне это точно не по зубам.

Большой монах хмуро посмотрел на меня исподлобья и зашептал что-то неразборчивое. Крест отметил, что творимая волшба вредоносна и направлена на меня, но недостаточно сильна, чтобы он не смог ее нейтрализовать. Я поинтересовался, какого рода волшба, но крест сообщил, что вопрос выходит за рамки его компетенции.

«А ведь это выход», – подумал я и медленно опустился на четвереньки, состроив обиженное лицо. Далее представил себе, что я – Рэмбо, которого пытают враги, и скорчил несколько соответствующих гримас, после чего расслабленно улегся на пол.

– Он притворяется, – сообщил маленький монах мягким

и мелодичным тенором.

Воцарилось напряженное молчание. Потом большой спросил:

– Ты уверен?

– Уверен.

– Попробуй ты.

Неразборчивый шепот. Голос маленького:

– Нет, ничего не получается. На него не действует слово.

– Темный святой? – саркастически усмехнулся большой.

– Надеюсь, что нет. Может, у него амулет…

– Тогда пойдем отсюда. Кто его знает, на что он способен. Думаю, владыка не рассердится на неурочный доклад. Случай слишком серьезный.

Снова шепот, и я услышал, что дальняя решетка поднимается.

– А ты куда собрался? – рявкнул серый.

– Я… а… а что… – запищал Семка.

– А то! Пока смена не кончилась, стой здесь! А потом…

– Отец Амвросий, – вмешался маленький монах, – устав запрещает накладывать взыскания на часового.

– …после узнаешь, – закончил мысль большой.

И они удалились. Я открыл глаза и сел. Семка стоял, прижавшись спиной к дальней решетке, он смотрел на меня расширенными от страха глазами, его нижняя челюсть заметно тряслась.

12

Следующий час оказался не столь богат событиями. Я прогулялся по коридору, в котором был заперт, заглянул во все комнаты – благо у одного амбала из кармана выпала связка ключей. Это были стандартные помещения для допросов. В каждом имелись стол со стулом, скамьей и письменным прибором, обитая железом дверь, зарешеченное окно под потолком и больше ничего.

Оба красных брата были живы. Тот, которого я уложил первым, чувствовал себя совсем плохо – похоже, я серьезно повредил ему череп. У нас во взводе санитаром был парень, на гражданке работавший в травматологическом отделении какой-то больницы. Он рассказывал, что в таких случаях делают рентгеновский снимок мозга, определяют, где произошло кровоизлияние, а потом в нужном месте черепа просверливают дыру и откачивают кровь специальным устройством вроде большого шприца. А в особо запущенных ситуациях сверлят дырки по всей окружности, снимают скальп, срезают верхушку черепа циркулярной пилой и вправляют мозги в самом прямом смысле. Он еще вспоминал, как один пациент, хорошо приложившийся башкой по пьяни, отойдя от наркоза и протрезвев, решил, что находится в вытрезвителе, и поперся на пост к медсестрам качать права, вырвав при этом все капельницы. Брр… Жутко, конечно… Скорее всего, в этом мире медицина до такого уровня еще не доросла, значит, мой «крестник» – не жилец.