Текст книги "Посмотри в лицо смерти"

Первый четверг

Первое сентября – День знаний! Типа праздник. Сидя у окошка, Витас наблюдал, как этим промозглым безрадостным утром редкие не выспавшиеся школьники уныло тащились по раскисшей, покрытой россыпью луж улице в школу. Вслед им злорадно каркали вороны. Витас в очередной раз поздравил себя с тем, что он уже не школьник – самое бесправное существо на свете.

– Садись завтракать, – позвала к столу Оля-маленькая.

Застолье, замешанное на молчании и осенней грусти.

– Что сегодня будем делать? – поинтересовался Витас, поедая жареную картошку. Чувствовал он себя довольно прилично. Нос дышал, горло больше не жгло. Простуда отступила.

– Если ты не против, прогуляемся до Оли-большой. Я же с ней так толком и не поговорила. Сходим, посмотришь, как она живёт.

– А где обитает твоя подруга?

– На другом конце села.

Они поели, выпили кофе на молоке и Оля-маленькая быстренько ополоснула посуду в железном тазу. Поставив чистые тарелки на полку, девушка достала сигарету. Витас открыл форточку и они закурили. Было тихо. Поперёк половиц стелились лучи солнца. Из окошка тянуло сентябрьским холодком.

Громкий свист с улицы рассыпал осколками тишину. Оба повернулись к оконной раме. Перед избой потешно кривлялся Пашка. Это он свистел, заложив пальцы в рот. Витас спросил через форточку:

– Тебе чего?

– А ну-ка выскочи на свежак, братан! Базар есть.

Отпихнув Витаса от форточки, Оля-маленькая крикнула:

– От, круть крутанская! Это что ещё за секреты? Заходи и разговаривайте, сколько влезет.

В ответ Пашка зверски ощерил зубы:

– Олька, не лезь! Папка говорит, что кроткий ответ отвращает гнев, а ты орёшь, будто в заборе застряла. Наши пацанские дела тебя не касаются. Будешь много выступать, скажу мамке, что ты куришь. Пусть ремешком тебя побалует.

Витас накинул ватник и вышел на улицу. Улыбаясь во весь рот, Пашка потряс ему руку.

– Салют, студент! Как сам? Бодро?

– Что хотел?

– Есть деловое предложение.

– Какое?

– В понедельник похороны немца. Похоронному заведению Гороха нужен ещё один человек, чтобы нести гроб. Работы на час, а оплата царская.

– А сколько у вас платят царям?

– Это как Горох договорится с родственниками жмурика. Он забирает себе половину, двадцать пять процентов Градобыку. Серёга же и могилу копает. Сам понимаешь, работёнка ещё та. А остальное мы с тобой поделим пополам.

– Знаешь, я покойников как-то не очень…

Пашка засмеялся:

– Не очкуй. Горох сказал, что немец будет в закрытом гробу. В собственном соку, так сказать.

– Всё равно не катит. Мы с Олей в воскресенье уезжаем.

– А может, задержитесь? Уедете во вторник. Какая вам разница?

– Нет. Я должен вернуться домой в воскресенье.

Наконец, осознав тщетность затеи, Пашка вздохнул:

– Ну и гвоздь с тобой, но если передумаешь, скажи.

К ним подошла Оля-маленькая, гремя по пути ругательствами, как состав на стрелке.

– Ну пошептались? Учти, Пашка, я твои пацанские дела знаю. У тебя одна пьянка на уме. Дурак ты. По тебе Занзигулька сохнет, а тебе лишь бы нажраться до полного остекленения.

Пашка заржал:

– Ага, сохнет. Только и слышу, как она призывает меня: «Отвали, мудак!»

– Просто ты усвоил лишь один способ общения с девушками, поэтому все другие варианты застают тебя врасплох.

– Да что ты ко мне пристала со своей Занзигулькой? – обиделся Пашка. – Если хочешь знать, у меня на неё не встаёт! У Занзигульки лицо большое, как коровья задница, а я люблю, чтобы было наоборот – задница большая, а лицо маленькое и приятное.

Оля-маленькая возмущённо процитировала:

– Не судите по наружности, но судите судом праведным! Усёк, балда?

Витас с удивлением посмотрел на девушку. Знакомая ему студентка медицинского института стремительно превращалась в простую деревенскую девку – поповскую дочь.

Перед походом на другой конец села Оля-маленькая затащила Витаса в «Ларкину лавку», где торговали товарами для туристов. Ассортимент «Ларкиной лавки» оказался небогатым: палатки, спальные мешки, охотничий камуфляж, ножи, аляповатые сувениры и несколько пар разноцветных резиновых сапог с жёлтыми подсолнухами на голенищах. За прилавком толстая продавщица старалась унять зевоту. Сам не зная зачем, Витас купил у неё маленький складной ножик.

Покинув «Ларкину лавку», ребята пошли по улице Советской, разглядывая местные достопримечательности, коих было совсем немного – кроме церкви в сердце села, лишь тройка бедных продуктовых магазинчиков да небольшие гостиницы – некоторые из них ещё строились. Новенькие гостиницы щеголяли аккуратным сайдингом, их островерхие крыши покрывала металлочерепица. Старые избы с ненавистью пялились подслеповатыми окошками на нарядных дебютанток. Возле гостиниц были припаркованы дорогие внедорожники с чужими номерами, в основном с башкирскими.

– Не удивляйся. Башкирия же рядом. Оттуда сюда приезжает больше всего туристов. С других регионов, конечно, тоже есть, – щебетала Оля-маленькая, взяв своего спутника под руку, Её сапоги громко чавкали по мокрой земле. Внимание Витаса привлёк большой гранитный валун, лежащий у входа в одну из гостиниц. Дикий камень облагораживала неграмотная надпись: «ночьлег». «Во мгла!» – усмехнулся он про себя.

За церковью улица Советская перешла в улицу Карла Маркса, во вторую и последнюю улицу Тюрлюка. День наливался солнцем, набирал красок. Повеял свежий чистый ветерок, высушивая вечную грязь. Земля, вода и небо, казалось, на время прекратили вражду, и скопище ноздреватых туч вело себя смирно. Вдали, точно спина фантастического животного, вздымались горы. На горных склонах мерно дышал лес. Лес обладал колдовской мощью не испорченного людьми девственного мира. Спящая сила, готовая вот-вот проснуться.

Ребята шагали посреди дороги, обходя рытвины с мутной водой, улыбались друг другу, но Витаса не отпускало ощущение чужих страшных глаз, обжигающих ему спину.

Оля-большая жила в хаотичном строении, сложенном из выщербленных временем шпал. Оля-маленькая подошла к приоткрытому окну и, поднявшись на цыпочки, постучала по стеклу кончиками пальцев. Чьи-то руки раздвинули занавески и на ребят глянуло добродушное лицо пожилой женщины.

– Здрасте, тётя Ира. А Оля дома?

– Это ты что ли, Ольга? А дочки нет. Она аккурат пошла к дедушке окрошку готовить. Наш дедка обожает окрошку-то. Идите туда.

Оля-маленькая потянула Витаса за локоть.

– Пошли, это почти рядом. Заодно с дедом Валентином познакомишься.

Витас поморщился:

– Ещё один грубый провинциал с плоскими шутками и причудливыми представлениями о жизни?

Оля-маленькая рассмеялась:

– Ну извините, милорд. Это Урал. Изысканное очарование аристократии нужно искать на берегах Темзы, а не Тюрлюка.

Они двинулись дальше по улице Карла Маркса, которая вскоре превратилась в обычный просёлок. Здесь не было домов, лишь выгоны, огороженные жердями, выдавали присутствие человека. Наконец, просёлок уткнулся в широкую реку и тут закончился, став обширным пустырём, усыпанным мусором. Полуразрушенное здание непонятного назначения ещё сильнее позорило замусоренный пустырь, в стороне едва поднимались из травы другие развалины. В этом отталкивающем месте не нужно было ждать конца света. Здесь он уже наступил.

– Что это за руина? – спросил Витас Олю-маленькую, показывая на здание.

– В одной половине был клуб, в другой – общественная баня. В детстве мы сюда в кино бегали.

– А там что такое?

– Конюшни. Ты не поверишь, но раньше в нашем селе было двенадцать конюшен! А теперь от них остались одни фундаменты. И ещё кляча, на которой отец Занзигульки пасёт скот.

– Эта река – тоже Тюрлюк?

– Нет. Это уже Мухача. Видишь, какая широкая. Тюрлюк впадает в неё недалеко отсюда.

– А где дед Валентин живёт?

– Вон там, – Оля-маленькая кивнула на видневшиеся за пустырём какие-то постройки совсем уж жалкого вида.

Оля-большая сама окликнула Олю-маленькую и Витаса, когда они подошли к жалким постройкам. Она стояла в дверях самой нищенской лачуги и призывно махала ребятам рукой.

– Сюда-сюда! А я такая думаю, кто это идёт?

Девушки обнялись.

– Приветик, подружка!

Витас с недоверием оглядел дом, больше похожий на барак, предназначенный под снос. Окружённое жидким заборчиком, длинное одноэтажное строение с неровной крышей и несколькими входами. Заборчик накренился под тяжестью штабеля длинных, потемневших от дождей досок. Беззубая бедность. В Мухачинске тоже встречались подобные жилища, спешно построенные во время войны для рабочих, эвакуированных на Урал заводов. Впрочем, в областном центре таких бараков с каждым десятилетием оставалось всё меньше.

– Заходите, – сказала Оля-большая. – Я дедушке окрошку готовлю.

Следом за ней Оля-маленькая и Витас прошли в дом. Там, в неопрятной комнатушке, сидел на стуле дед Валентин, курил особенно зловонную папиросу и подыхал от скуки. Одна нога деда была вытянута, вторая подогнута под стул, рука опиралась на клюку. Несмотря на то, что единственное окно было открыто настежь, комнатушка тонула в клубах вонючего табачного дыма.

Оля-большая радостно проговорила:

– Вот, дед, это Витас – Оли Батутиной друг. Ты же знаешь Олю. Вы тут пока пообщайтесь, а мы с Олей на кухне пошуршим. Окрошка скоро будет готова. Оля, пойдём, поможешь мне.

Оставив Витаса в комнатушке, девушки скрылись на кухне.

– Чего стоишь, сынок? Присаживайся, – добродушно пропыхтел дед Валентин. – Ты куришь?

– Курю.

– Ну так закуривай, не стесняйся. Я-то с фильтром не уважаю. Баловство одно. Вот раньше был табачок, всем табачкам табачок. От ёжтыть! Вырви глаз! Как затянешься, так просто наизнанку выворачивает, ну прямо до блевотины. Смертоносная вещь!

Витас сел на свободный стул, вытащил свои сигареты, прикурил от протянутой зажигалки.

– Ты не из Мухачинска, сынок?

– Ну да.

– А метеорит видел?

– Нет, я на окраине живу.

– Жалко.

Не уточнив, чего ему жалко, дед Валентин принялся испускать смрадный дымище, казалось, даже из лысины. В густом синем смоге проступили размытые очертания Оли-большой. Сначала она мучительно раскашлялась, потом, кое-как справившись с кашлем, прохрипела:

– Окрошка готова, дедушка.

Дед Валентин повернул костлявое лицо к Витасу.

– Сынок, окрошку будешь?

***

Когда Горох подъехал на пустырь к обломкам клуба-бани, Сайфулла его уже ждал. Стоял, держа под уздцы Шевролета. Горох вышел из «увазика», не торопясь подошёл к пастуху и похлопал Шевролета по шее. Конь с укором покосился на хозяина «Упокой-сервиса». Мол, лучше бы сахару дал, а по шее хлопнуть может любой кретин.

– Привет, Сайфулка. Зачем звал?

– Поговорить хочу.

Горох достал из кармана горсть семечек и принялся их грызть, сплёвывая подсолнечную шелуху себе под ноги. Сайфулла молчал. От волнения у него пересохло в горле, да и вообще он был разговорчив, как рыбки в аквариуме.

– Ну?

– Я хочу войти в долю. Мне деньги очень нужны.

– Что-то я не врубаюсь. Ты это о чём?

– Я знаю, чем вы занимаетесь в лесу. «Упокой-сервис» ведь только прикрытие, да?

Горох усмехнулся усмешкой, которая казалась холоднее горных вершин:

– Ох и хитёр ты, братан! Хочешь и рыбку съесть, и на паровозе покататься.

Сайфулла и не ждал, что Горох легко согласится. Он нахмурился:

– Делиться надо, Горох. Я тебя пока по-хорошему прошу.

Горох недобро прищурился:

– А может быть и по-плохому?

– Запросто. До Жирафа бежать недалеко.

– Дай время на подумать.

– Много не дам.

– Ясен палец. Только до завтра.

– Годится.

Горох о чём-то задумался. Потом вдруг спросил:

– А что насчёт дочери?

– Не понял?

– Девка-то уже выросла. Надо бы её куда-нибудь пристроить в приличное место. Не век же ей в подпасках ходить и с ежами играться.

– Куда пристроить?

– Есть у меня одна знакомая в Мухачинске, держит контору со шлюхами. Ей нужна девчонка на телефон, чтобы заказы принимать. Контора серьёзная, под ментовской крышей. Платит знакомая хорошо, бабки есть. Шлюхи работают ударно – и днём, и ночью. Жить Занзигулька может прямо в конторе. Могу поговорить.

У Гороха действительно была такая знакомая. Жанна Абрамовна. Потасканная морщинистая баба неопределённого возраста. Жанна Абрамовна родилась в Одессе так давно, что Одесса этого уже не помнила. Она отсидела срок за это самое, но, вернувшись из мест не столь отдалённых, вновь открыла салон интимных услуг. Ничего иного она не умела делать, чтобы заработать на кусок хлеба с маслом и тонким слоем икры. Жанна Абрамовна жила в своём мире. Это был особый мир со своими ценностями, героями и негодяями. Он состоял из сутенёров, охранников, водителей, девочек по вызову и клиентов. И ещё ментов. Дуалистичность ментовской натуры проявлялась в том, что они то боролись со злом, то сами становились его частью, то есть сутенёрами, охранниками, водителями или клиентами. И в каком-то философском смысле они все тоже были девочками по вызову. Жанна Абрамовна считала, возможно ошибочно, что мент и проститутка – это не профессии, а состояние души.

У Сайфуллы вздулись желваки, но он сделал вид, что не замечает глумливую усмешку Гороха. Пастух запрыгнул на коня и обронил, словно стряхнул пепел с сигареты:

– Посмотрим.

– Тогда будь здоров, паси коров!

***

Слышно было, как поодаль то взрёвывал, то затихал двигатель. Где-то в доме плакал ребёнок, играла музыка, жалобно вопила кошка. Витасу ужасно не нравилась эта комнатушка, похожая на жуликоватый подвал – мрачный, тесный и вонючий, но прикинувшийся человеческим жильём.

– Я вообще-то больше люблю бешбармак, – пробормотал он, но дед Валентин его не слушал.

– Сейчас комнату проветрим и покушаем, – проговорил старик, с кряхтением поднимаясь со стула. Пока он с помощью картонки выгонял дым в окно, Оля-большая поставила на стол миску с окрошкой, трёхлитровую банку с водянисто-жёлтым квасом, хлеб, две тарелки и положила ложки.

– Ешьте.

Дед Валентин спросил:

– А вы, девки?

– Мы на кухне сидим. У нас там чай с печеньем и свои девчачьи разговоры. Если что ещё понадобится – крикните.

Оля-большая вышла. Отравленный синий туман рассеялся и стало видна убогая обстановка. В этом ветхом домишке на отшибе бедность казалась невероятно убедительной. Под гнётом этой щемящей бедности корчились в конвульсиях и умирали любые надежды.

Внезапно дед Валентин стукнул клюкой об пол. Его лысина колыхнула седой прядкой.

– От ёжтыть, вспомнил! У меня же есть недопитая самогонка. Толяновская. Он её называет «Слеза комсомолки». Вмажешь сто грамм?

Витас натянуто улыбнулся. Гостеприимство деда Валентина тревожило и утомляло его. А окрошку он с детства терпеть не мог.

– Нет, спасибо.

– Кончай, а? – рассердился старик. – Я в твоём возрасте пил, курил и по девкам бегал!

Дед Валентин достал из шкафа целлофановый пакет, в котором было что-то налито. Он осторожно наполнил стакан бесцветной жидкостью.

– Это тебе, сынок. Давай за знакомство.

– А вы?

– Я не могу. Меня Чертовка заговорила, – дед Валентин печально посмотрел на Витаса.

– Как это – заговорила?

– Я же в леспромхозе работал. Весь день в лесу на морозе, а вечерком с товарищами посидим за бутылочкой. Крепко сидели, вот моя старуха и попросила Чертовку сделать так, чтобы я к водке не прикасался.

– И получилось?

– Как видишь. Уже лет двадцать в рот не беру.

– Охренеть.

Витас нехотя взял стакан, задержал дыхание и сделал отчаянный глоток. Сделал и пожалел. Горло ожгло едкой гадостью. Не-е, простуда приятнее.

– Ты закусывай, сынок, закусывай, – засуетился дед Валентин, подвигая Витасу тарелку. – Нашенской окрошки отведай.

Окрошка выглядела крайне неаппетитно. Еле сдерживая отвращение, Витас зажевал самогон кусочком хлеба и, когда немного отпустило, поставил тарелку подальше от себя на подоконник.

– Потом попробую. Вы лучше скажите, как же эта Чертовка так сделала? Ну что вы не пьёте?

– Чертовка заговоры всякие знает да и как не знать – она же с нечистой силой знается, поэтому её так и прозвали. Мне в детстве баушка говорила, что Чертовка детей ворует по ночам. Причем, дети сами к ней выходят из избы. Пугала, мол, не будешь слушаться – тебя Чертовка украдёт, зажарит в печке и сожрёт.

– Ерунда, – пьяно усмехнулся Витас. «Слеза комсомолки» начинала действовать.

***

Вооружившись биноклем, Нежилец наблюдал за открытым окном. Он увидел, как приезжий парень поставил на подоконник тарелку и повернулся к окну спиной.

***

Сайфулла ускакал на Шевролете, а вот Горох не успел покинуть пустырь. Едва он завёл мотор «увазика», как к нему подъехал на велосипеде Огурцов. Участковый загородил дорогу и жестом показал, чтобы Горох вылез из микроавтобуса. Пришлось подчиниться.

– Здравствуй, гражданин Горохов.

– Добрый день, гражданин начальник.

Не обращая внимания на мусор и развалины, Огурцов обошёл «увазик» вокруг, попинал по скатам. Когда-то он принял для себя тот факт, что разруха и запустение являются полноценными составляющими местного пейзажа и больше не парился.

– Я давно хотел тебя спросить, Горохов. Откуда ты взял деньги на свою коробку смерти? Вроде, как освободился, так сразу её и купил?

Вместо ответа Горох зашёлся в приступе кашля. Огурцов терпеливо ждал. Когда изъязвленные лёгкие пришли в себя, Горох прохрипел:

– Мне Хачапурян одолжил.

– Это тот одинокий герой, что на трассе торгует шашлыками из собачатины, что ли?

– Ну да.

Огурцов зажмурился и глубоко вдохнул смолистый воздух.

– Эх, хорошо! Здесь бы с удочкой посидеть, хариуса половить, да вы весь берег загадили. Значит, это Хачапурян тебе денег дал?

– Значит.

– Блатная жизнь дешёвой не бывает. Может, ты рэкетом занимаешься? Терроризируешь несчастного коммерса, а?

– Пережили голод, переживём и роскошь. Я же завязал, гражданин начальник. Покончил с преступным прошлым.

– Серьёзно?

Горох усмехнулся:

– Менты – мои кенты. Я теперь на службе обществу. Почти как вы, гражданин начальник. Вот вы зачем в полицию пошли? Поди тоже хотели обществу служить?

Огурцов сдвинул фуражку на затылок.

– Честно сказать?

– Будьте любезны, гражданин начальник.

– Я хотел безнаказанно бить людей по почкам.

Горох протянул:

– Ну во-от. А я собирался на вас равняться. Вы ведь были моим героем.

– Извини, что разочаровал. А с Иваном Киршем ты был знаком?

– Конечно. Мы ведь с ним местные. Но я с Ванькой не дружил.

– Что он за человек был?

– Ванька-то? Человек как человек. Комсомолец. Срочную в десантуре служил. Наколку сделал – «ВДВ» – «войска дяди Васи». Я его плохо знал. Как говорится: вор ворует, фраер пашет. Когда он в Германию уезжал, я как раз на зоне чалился. Первый срок мотал.

– А с кем Кирш дружил?

– С Петькой-попом. Он Ванькин первейший друг был.

– А с девушками?

– Он с Дотнарой, которая разбилась, гулял по молодости.

– А о Дотнаре, что можешь сказать?

Горох презрительно сплюнул.

– Да шалава она была. Дотнара и с Петькой-попом гуляла. Весёлая девушка-сучка.

– А ты в каких отношениях с ней был?

– Ни в каких, а что?

– Ничего. А…

Но Гороху надоело отвечать на бесконечные вопросы. Он перебил участкового:

– Чем меньше слов, тем дешевле телеграмма! Я вам прямо скажу, гражданин начальник. Зря вы что-то вынюхиваете, копаете под меня. Лучше не стóит.

– Уверен?

– Знаете, почему рыба не клюёт? Потому, что у неё нет клюва.

– Ну тогда будь здоров, Горохов.

– И вам не хворать, гражданин начальник.

***

– Нет, не ерунда, сынок! – стукнул клюкой об пол дед Валентин. – Мне эту историю мой батя сказывал, когда я ребятёнком был. Заблудился он как-то в лесу и только к ночи набрёл на избушку Чертовки. Делать нечего, сил у него уже не было идти до села, вот и постучался он к ней.

– Это когда было? Чертовка уже тогда там жила?

– Да она всегда там жила. Ты слушай! Чертовка бате открыла, впустила в избушку. Ну тот, так и так, объяснил свою беду. Ладно, говорит Чертовка, что с тобой поделаешь, устраивайся на ночлег на этой лавке, но на ту лавку не ложись. Запретная она. А лавка, на которой она батю спать уложила, узкая да жёсткая, а запретная лавка – широкая, мягким покрывалом застелена. Батя-то мой был лихой парнишка. Думает, что я в неудобстве буду спать. Дождался он, когда Чертовка на печке захрапела, взял да и лёг на запретную лавку. И так ему там понравилось, что он сразу же уснул. Но едва первый сон увидел, как кто-то его разбудил. Открыл батя глаза – батюшки-светы! Стоит над ним в темноте огромный мужик. Ещё чернее, чем ночь. Мужик как заревёт нечеловеческим голосом: «Как ты посмел мою постель занять!» Батя сам не помнил, как оттуда ноги унёс. Очнулся лишь на окраине села. И с тех пор больше к Чертовке ни ногой. Любил он про это рассказывать, как выпьет.

– Ну и кто был тот мужик?

– Говорят, это был домовой, который в Чертовкиной избушке обитает и ей помогает по хозяйству.

– Ерунда.

– От ёжтыть! Сам ты ерунда на постном масле! Я тоже такого мужика видел! – дед Валентин выпучился на Витаса. – Вот этими самыми глазами!

– Что видели?

– Я ещё мальцом был. Поспорил как-то с другими пацанами на целый рубль, что не побоюсь ночью к Чертовке сходить и ей на дверях матерное слово мелом написать.

– Какое слово? – поинтересовался Витас.

– Забыл. Старый стал, память подводит. Мы к десяти годкам матерные слова знали лучше, чем таблицу умножения. Ты слушай, что дальше было. Дошёл я через лес к её избушке, притаился в кустах и прикидываю, как бы мне половчее к дверям-то подкрасться. Вдруг из избушки выскакивает Чертовка да не одна. С ней какой-то страшный мужик. Здоровый, чёрный, с бородой. И как взялись они во дворе работать! Ух! Только вилы и лопаты замелькали. А Чертовка, даром что вовсе ветхая старушонка, проворней молодой носилась. За пять минут управились и опять в избушке скрылись.

– Так вы слово-то написали на дверях?

– Какое там, – сокрушённо махнул рукой дед Валентин. – Пока летел домой, мне за каждым деревом тот страшный мужик мерещился.

– В ночном лесу ещё и не то может померещиться.

– Не веришь, значит? Думаешь, выживаться из ума дедушка стал? Сказки сказывает? А вот тебе! – взбеленившийся дед Валентин показал Витасу мосластый кукиш. – В другой раз я не один видел чертовщину. Втроём мы были. Я, Васька-диабетик – он через год в инсулиновую кому впал и умер – и Васькин младший братишка Виксаныч. Виксаныч ещё совсем сопливым был. Тогда его Витькой-титькой звали. Всюду хвостом за старшим братом таскался. Васька-диабетик и Витька-титька. Да.

– И что? Опять страшного мужика увидели?

– Нет. Мы пошли по грибы на Иремель. Время было как раз грибное, ягодное. Травы все в цвету. Уже в сумерках возвращались домой. И вот идём себе по лесной тропинке, никого не трогаем. Виксаныч сзади хнычет. Он вообще плаксой был. Вдруг слышим какой-то непонятный звук. Васька-диабетик схватил меня и Виксаныча да в кусты. Присели там, смотрим. Испугались чего-то. А по тропинке катится огромный бурый шар. Да ходко так! Это он тот непонятный звук издавал. Не то шорох, не то хруст. Промчался шар мимо нас и пропал из виду за деревьями, только его и видели. Мы потом долго с Васькой голову ломали, что бы это могло быть, да так ничего и не придумали. Не иначе, тот шар Чертовка наколдовала или дивные люди смастерили.

– Которые в горе живут?

– Те самые. Здесь, сынок, много чего диковинного водится. Место строгое – Урал.

В комнатушку вошли обе Оли. Оля-маленькая осведомилась:

– Ну как тебе окрошка? Почувствовал вкус Тюрлюка?

– О вкусах спорят, – уклончиво ответил Витас. – А нам не пора домой? После «Слезы комсомолки» перестаёшь следить за временем.

Оля-маленькая взглянула на часы.

– Ого! Дело-то к ужину. Так не успеешь оглянутся и жизнь пройдёт, – она повернулась к подруге. – Мы погнали. Чмоки-чмоки!

Но Оля-большая принялась натягивать резиновые сапоги.

– Я вас провожу.

Оставив деда Валентина погружаться в окрошку, как в бездонное болото, ребята вышли на улицу и двинулись в обратный путь.

***

Огурцов бодро катил на велосипеде по тропинке, сбегавшей c пустыря к длинному, похожему на барак, строению. Он ехал на встречу с дедом Валентином. Хотя всем в Тюрлюке было известно, что дед Валентин склонен к вранью, но вдруг на этот раз старый хрен действительно что-то знает? Огурцову не давали покоя две смерти, произошедшие на его участке в течение недели. Во всём этом было какое-то безумие. Он вспомнил слипшиеся от крови волосы Дотнары на наполовину обстриженной голове, расколотый череп Ивана Кирша. Это явно не пьяная ссора с поножовщиной. Нет, дело может оказаться гораздо хуже.

Когда Огурцов был уже возле дома, он услышал, как оглушительно заработал мотор, и ему навстречу прополз Славик Конюхович на своём мотовелодрандулете. Разгон до ста километров – два часа. Окутанный клубами густого чёрного дыма Славик, казалось, горел. Его адская машина распространяла такой сильный запах бензина, будто собиралась отравить весь Тюрлюк.

Огурцов прислонил велосипед к стене и постучал в дверь. Никто не отозвался, зато участковый понял, что дверь не заперта. Он толкнул её. Дверь открылась, приглашая войти.

– Хозяева, есть кто дома?

В ответ – молчание. Огурцов вошёл внутрь, на всякий случай топая, как взбесившийся слон, и застыл на пороге прокуренной комнатушки. В комнатушке на полу лежал дед Валентин. Рядом с ним валялась клюка. Компанию ей составлял перевёрнутый стул. Старик лежал на боку. Его руки были прижаты к животу, ноги согнуты под подбородком. Бледно-зелёное лицо искажено смертельной мукой. Беззубый рот полуоткрыт. Голубые, словно лето, глаза неподвижно смотрели в угол. На бороде засохли пятна крови.

Придя в себя, Огурцов встал на колени, преодолел отвращение к уродливой морщинистой плоти и пощупал у деда Валентина пульс. Потом прижал палец к его шее – он видел в кино, что так делают крутые американские копы. Старик был мёртв.