Текст книги "Легенда о Коловрате"

– Но как биться? Ведь мало нас! – поморщился Юрий. – Сторожи донесли, их там многие тьмы, ажник со счету сбились!

– Пусть мало, зато каждый рязанец десятерых стоит! – возвысил голос Федор, ударяя себя в грудь, но его отец только покачал головой:

– Так-то оно так, но нельзя нам без подмоги. Надобно гонцов отправлять в другие земли.

Юрий обвел взглядом гридницу, заглядывая всем в глаза.

– Ты, Романе, отправляйся во Владимир, ко двору князя Георгия Всеволодовича, ратной помощи просить. Ты же, Ингварь, – обратился он ко второму своему племяннику, – спеши в Чернигов, к князю Михаилу. С тобой, пожалуй, и Евпатия отправлю. Он и охраной тебе будет, и в переговорах подмогой. Батюшка его, Лев Романович, с черниговцами против татар на Калке бился и буйну голову сложил – должны они за доброе отплатить.

Княжичи поклонились и переглянулись друг с другом. Дело им дали важное и почетное, а все же тяжко было оставлять Рязань в такой темный час. Юрий тем временем перевел взгляд на Нездилу.

– А ты, Афанасий Прокшич, как и хотел, собирай дары богатые и отправляйся в стан к Батыю. Делай что хочешь, торгуйся, речи любезные говори да хоть на гуслях им играй! Главное, время протяни, хоть пару дней, пока мы рать соберем да подмога от князей прибудет.

Нездила разом побледнел лицом и скороговоркой отвечал:

– Так нельзя же мне одному, я не княжеских кровей, хан небось и слушать-то меня не станет… Да и ждет он тебя, княже…

Олег Муромский перебил его:

– Никак нельзя Юрию Игоревичу сейчас Рязань оставлять. В городе неспокойно, люди в страхе великом пребывают. Да и кто рать готовить будет? Нет, нельзя так.

Юрий, коротко подумав, согласился:

– Верно молвишь, Олег. Федор! Ты вместо меня с Афанасием поедешь, ты мой сын, ты один заместо меня можешь с Батыем речь держать, а Нездила будет толмачить и совет тебе давать.

Федор встал, посмотрел отцу в глаза и низко поклонился, благодаря за оказанную честь.

Когда сыскали Евпатия, занятого боевыми перемещениями со своим отрядом, и передали, что князь его зовет, был уже глубокий вечер. Тяжкая, неотвязная дума терзала его после встречи с давним врагом, воспоминания ворошились в голове, как угли в костре, все черные воспоминания, жгущие изнутри. Он скакал через объятый страхом город, где повсюду люди, кто как мог, готовились к беде. То и дело навстречу попадались вооруженные ратники, из всякой избы слышались тревожный разговор и плач.

Когда Евпатий достиг терема, палаты уже опустели, и он нашел князя в постельных покоях, играющим с внуком. Евпраксия и его Настенька сидели рядом на лавке и о чем-то шептались, а великий князь Рязанский катал своего наследника на спине, играя в коняшки, и приговаривал веселым голосом:

 
По ровненькой дорожке,
По ровненькой дорожке,
По кочкам, по кочкам,
По ухабам, по ухабам,
Бултых в яму!
 

Маленький Ваня заливался от смеха, а Евпраксия, невесело улыбаясь, косилась на сына.

Увидав боярина, Юрий переменился в лице. Он, гикнув, подкинул Ванюшу в воздух и спешно передал его матери, сделав той знак уходить, и ласково прибавил:

– Ну давай, Ванюшка, к мамке. Пора и баиньки, завтра до свету в Красный поедете, там вам покойнее будет.

Евпраксия с ребенком на руках, выходя из покоев, столкнулась в дверях с Нездилой, который проводил ее жадным взглядом и, просунув голову внутрь, вопросительно посмотрел на князя.

– Позже, Афанасий Прокшич, позже!

Отмахнулся от него Юрий, и толмач, с готовностью кивнув, тихо затворил дверь.

– И ты, Настасья Родионовна, пойди пока в сени, нам с твоим мужем потолковать надобно.

Настя неохотно пошла к дверям, и князь, не дожидаясь, обратился к Евпатию:

– Вот, что. Собирай дружинников, выбери десяток самых удалых. Поедешь с Ингварем в Чернигов, у князя Михаила Всеволодовича подмоги просить. Ты и речь держать умеешь, и охраной молодому княжичу будешь. В степи теперь неспокойно. Седлай сей же час, не мешкай.

Евпатий удивленно поглядел на князя:

– А кто же к Батыю посольством поедет?

– Федор и Нездила. Сейчас дары для Хана собирают.

Мунгалский воин с изумрудной серьгой и жестокой усмешкой на темном лице немедля встал у Евпатия перед глазами. А еще пришла тоскливая мысль, что горячий и лихой Федор поедет на такое опасное дело без него. Кто же остудит его пыл? Кто убережет? Нет, нельзя его одного отпускать.

– Лучше отправь меня к Батыю, княже! Больно горяч Федор, много воли на себя берет, а кроме меня с ним никто не сладит.

Князь поскреб бороду.

Настасья охнула и уже в дверях оборотилась на Юрия с испуганными глазами.

– Да нельзя ему ехать!

– А что так? – опешил князь.

Настасья замялась, посмотрела на мужа, который стоял, глядя в пол. И через силу отвечала:

– Недуг у него. Иной раз проснется, и не помнит ничего, не знает кто он, никого не узнает. Каждый раз помогать вспомнить приходится, иначе буйный становится, может беды наделать.

Юрий замолчал и внимательно поглядел на Евпатия, как бы прикидывая что-то в уме. Потом вздохнул и, не оборачиваясь, сказал строго:

– Ты ступай, Настасья, ступай. Евпраксии помоги в дорогу собраться, а мы поговорим.

Та поклонилась и, понуро склонив голову, вышла за дверь. Юрий убедился в этот раз, что она ушла, и спросил:

– Ну так что? Поедешь с Ингварем?

Евпатий с трудом поднял на Юрия пылающий взгляд и отвечал:

– Надобно мне к Батыю. Недруга своего давнего я повстречал, нет мне покоя, пока он землю нашу топчет, пока голову свою поганую на плечах носит. Тут мне недуг мой яростный помехой не будет. Прошу, отправь меня с Федором.

Юрий нахмурился и принялся расхаживать по покоям, заложив руки за спину:

– Мне в посольстве, что к Батыю отправляю, не ярость нужна и не бешенство, а холодная голова. Переговоры вести, время выиграть, пока подмога придет. Ты же туда мстить собрался ехать. Видал я, как вы с тем нехристем друг на друга смотрели. Так ты рязанской земле добра не сделаешь. Что до того, что Федор горяч, так я затем с ним Нездилу и отправляю. Он хоть и привык все золотом мерять, зато расчет имеет и обхождение, а это в таком деле важно. Так что езжай в Чернигов, нечего тут говорить.

Евпатий все стоял, словно прикованный к месту, и тяжело дышал, глядя перед собой. Юрий подошел и, положив ему руку на плечо, молвил уже более ласково:

– Собирайся, Коловрат, езжай. Дорога долгая впереди. Ингварь уже ждет тебя.

И князь, погруженный в свою думу, вышел из покоев, оставив Евпатия одного.

Глава шестая

Евпатий и княжич Ингварь с малой дружиной гнали как могли, меняли коней и снова мчали, взбивая снег. Через широкие поля с мерзлой травой, по узким просекам через дремучие леса, по речушкам, ломая тонкий лед, через мирные веси и заимки, где уютно курились над трубами сизые дымки, и никто не знал еще о страшной вести, которую несли гонцы.

Всадники ехали молча, глядя только вперед, и старались не оборачиваться, слишком сильно сжимала сердце тревога, слишком много дорогого было оставлено позади. Только сильнее склонялись витязи к холкам коней, только щурили глаза от холодного ветра, но никогда не спускали взгляда со своей далекой цели. Там, еще за много верст впереди, ждал их град Чернигов. Кони, чувствуя нетерпение седоков, косили глаза и храпели, выдыхая облака пара. Иногда они, не снимая пропахшей лошадиным потом одежды, прерывались на короткий сон, глубокий и тяжелый.

Короткие промозглые дни сменялись беспросветными ночами и уже слились в сплошную череду, когда попавшийся им пограничный разъезд черниговской дружины, встретив рязанских гонцов с удивлением и беспокойством, рассказал, что до города осталось меньше полудня пути. Евпатий коротко кивнул и наддал пятками своему коню, нужно было успеть к черниговскому князю до темноты.

Солнце уже краснело, клонясь к закату, когда десяток изможденных всадников на загнанных конях миновал бескрайний болотистый лес, окружавший город, и подъехал к воротам Чернигова. Увидав большой и людный город, высокие колокольни, крепкие стены, купцов, ратников, мужчин, женщин, детей, сытых и здоровых, рязанские послы приободрились и переглядывались с надеждой.

В таком городе дружина числом большая, сильная, щиты крепкие, стрелы острые, не оставят они соседа в беде, забудут былые ссоры перед общим страшным врагом. Так думали, всяк сам по себе, приезжие гонцы. Вот уже скачут они по широким шумным улицам, вот показался высокий резной терем Михаила Всеволодовича, князя могущественного и богатого. У ворот два рослых гридя в длиннорукавных кольчугах с блестящими пластинами на груди сдвинули секиры перед пришельцами. Евпатий, рыкнув как медведь, от гнева и нетерпения, собрался было отбросить в сторону тех, кто чинил ему помеху на пути, но Ингварь, положив ему руку на плечо, не дал, коротко сказав своим негромким голосом:

– Не надобно.

Евпатий, сопя и насилу сдерживаясь, уступил князю, сделав шаг в сторону. Ингварь же обратился смиренно к заполнившим двор княжьим дружинникам:

– Передайте князю Михаилу Всеволодовичу, что к нему с вестями неотложными – из Рязани посольство. Ингварь, сын Ингваря Игоревича, великого князя Рязанского племянник. И с ним боярин Евпатий Львович.

Евпатий переминался с ноги на ногу у него за спиной, но все же не выдержал и крикнул вслед уходящему на доклад дружиннику:

– Скажи ему, что Батый под Рязанью стоит, с великой ратью! Медлить нельзя!

Среди воинов пронесся тревожный ропот. Ярость, вперемешку со страхом, отразилась на лицах ратников, что были постарше. Все разом расступились перед рязанцами и пустили их на двор. Челядь торопливо увела под уздцы трясущихся, дурных после недельной скачки коней. Те ступали покорно, ожидая корм и отдых. Все взоры обернулись на дверь покоев.

Ждать пришлось недолго, через несколько минут двери отворились, но вместо строгой фигуры в княжеском облачении к ним вышел статный боярин и пригласил гостей в просторные сени, предлагая умыться, поесть и отдохнуть с дороги. Князь-де занят зело, спешность дела понимает, но просит подождать.

Евпатий сперва взбесился от такого ответа. Не для того он сюда гнал через холод и грязь, чтобы черниговского квасу на лавке попить. Как только он закрывал глаза, образ Насти и детей мгновенно вставал перед ним, заставляя сердце сжиматься от бессильной тоски. Он должен вернуться, и как можно скорее, чтобы защитить их. И не один, а заключив союз. Без помощи многочисленной и умелой черниговской рати победить Батыя будет нелегко. И главное, быстрее, природное чутье подсказывало беду. Ну чего же медлит князь?! Все думалось ему. Но после, видя, что его дружинники, услышав про яства, накрытые в покоях, словно заколдованные проходят в дверь, а с ними следом и Ингварь, Евпатий, бранясь от досады, пошел со всеми.

Лишь выпив квасу, в гневе мерял он шагами покои, как портняжный аршин.

– Почему князь Михаил послов лично не принял? Почему князей и воевод на совет не созвал? Что за дела у тебя такие, что важней Батыева войска? Верно я говорю, Ингварь?

Ингварь невозмутимо сидел за столом и поглаживал бороду, нащупывая глубокий шрам на подбородке, след половецкой сабли. На месте шрама среди русой бороды выросла седая прядь, памятная примета. Он задумчиво выслушал Коловрата, согласно кивая головой, и рассудительно ответил:

– Верно. Если хочешь Рязань без помощи оставить. А если добра для нашего дела хочешь, тогда успокой свою ярость и смирись. Князь Михаил умен и хитер, но прежде всего горд. С ним напролом лезть нельзя – только осерчает. Велел ждать – нужно ждать. Лучше уж завтра с победой домой поехать, чем сегодня с пустыми руками.

Но Евпатий не слушал его. Его клонило в сон, перед глазами вновь хороводом пускались картины: Настя с детьми, топот коренастых степных коней, Каркун со своим дурным глазом, изумрудная серьга в ухе оскалившегося татарина… И Евпатий с резким вздохом очнулся от минутного забытья. Ингварь, склонившись, тряс его за плечо:

– Коловрат! Вставай! Князь на встречу зовет.

Через небольшое время Евпатий, натерев лицо снегом, входил вслед за Ингварем в широкие и высокие светлые палаты, где их ждал Михаил Всеволодович. В палатах не было ни уездных князей, ни сотников, никаких признаков затевающегося военного совета. Сам князь, склонившись над разложенными на столе грамотами, негромко беседовал с боярами. Увидав рязанских послов, он улыбнулся, изогнув, словно с насмешкой, черную бровь:

– Здравствуй Ингварь Ингваревич, здравствуй и ты, Евпатий Львович. Ну, рассказывайте, за каким делом пожаловали?

Ингварь хотел ответить, но Евпатий с жаром перебил его:

– А то ты не знаешь! Батый топчет землю рязанскую, надобно воевод созывать, а ты недоимки в казне считаешь?!

Михаил, нисколько не смутившись и не обидевшись, жестом отослал бояр и отвечал удивленно:

– О чем же мне еще заботиться, как не о казне? Это дело первое. Казна – это высокие стены, острые мечи, добрые кони, могучая дружина. Как же по-иному? А что до войска татарского, так про это мне и без вашего посольства известно. Нешто и вам непонятно было, когда Батый волжских булгар разбил, куда он дальше рать свою поведет? Или на авось надеялись?

Евпатий открыл было рот, но в этот раз Ингварь ответил вместо него:

– Великий князь рязанский, Юрий Игоревич, велел тебе кланяться.

Михаил Всеволодович кивнул в ответ на поклон, усмехаясь недобро:

– Неужто просьба какая? А то я что-то не видал давно рязанских послов с поклонами.

Ингварь отвечал спокойно и с достоинством, не замечая издевки.

– Пришла беда великая на рязанскую землю. Поганые полчища язычников, рать Батыги-сыроядца. Чтобы защитить города русские, князь Юрий рязанский и князья пронские и муромские просят тебя забыть старые вражды и усобицы и единой ратью против лютого врага выступить, сим защитить земли и людей крещеных от супостата.

Черниговский князь слушал эту речь, и все больше гнева и презрения разгоралось на его бледном благородном лице. Какое-то время он молчал, испытывая взглядом то Ингваря, то Евпатия. Наконец, сдерживая гнев в голосе, он вымолвил:

– Значит, когда беда у ворот, можно усобицы и забыть. Так, выходит? А когда на мунгалов шли походом, чтоб на реке Калке биться, не были рязанские князья так любезны. Отвечали гордо на Киевском совете, что у Рязани свой интерес, что не пойдут рязанцы и рати не пошлют. Где же теперь ваша гордость?

Евпатий ударил себя в грудь кулаком и с яростной мольбой обратился к Михаилу Всеволодовичу:

– Пойми ты, князь! Скоро сеча будет великая, и рязанская дружина не за себя стоять будет – за всю Русь. Если не выступим сейчас всем миром, передавит нас Батый по одному.

– Вот как! А где же были храбрые рязанцы, за всю Русь стоящие, когда дружины черниговские, киевские и галицкие от татарских стрел гибли? Калачи ели за высокими стенами? А? А где был князь Юрий Игоревич и отец твой, Ингварь, когда Субудай на телах наших отцов и братьев себе пир устраивал? Где вы были с вашими мудрыми речами, когда на совете говорили, что нужно гадину в зародыше истребить, на чужой земле, пока она к нам на порог, поганая, не приползла?!

Михаил, с огнем во взгляде, несколько раз ударил кулаком в ладонь, словно уничтожая невидимого змееныша, и, тяжело дыша, глядел на послов.

Евпатий стоял, сжимая зубы, ярость горячими волнами охватывала его с каждым ударом сердца, огонь внутри разгорался все сильней, раздуваемый невидимыми мехами. Ингварь же смотрел на черниговца с мольбой и укором, все еще надеясь вразумить его:

– Мы скорбим по князьям, что на Калке татары побили. Только то поход был за псов половецких, которые вас на поле брани и предали. А мы тебя зовем в поход спасти жизни христианские. Ужели ты, мне известно, человек во Христа верующий, не пойдешь за веру свою, супротив язычника поганого, поругателя святой веры – Батыя?

Михаил Всеволодович уже вернул себе спокойствие и ответствовал с прежней издевкой:

– Это каких-таких христиан в Рязани спасать надобно? Тех, которые своих братьев, как гусей на празднике, режут?

Ингварь сжал губы, так, что они побелели. Намекал ему черниговский князь на давнюю резню на съезде рязанцев в Исадах, когда Глеб Владимирович, удельный князь рязанский, обманом заманил и умертвил шестерых своих братьев. Лишь отцу Ингваря удалось Божьим промыслом избежать ловушки и потом, победив братоубийцу в ратном бою, получить великое княжество.

– Зря ты, Михаил Всеволодович, не все рязанцы таковы. – Евпатий смотрел исподлобья, пылающими, словно угли, глазами. – Мой отец, воевода Лев Романыч, был не таков. И с тобой на Калку мунгалов бить пошел. И голову свою там за землю Русскую сложил. Или не помнишь, князь?

Михаил смерил Коловрата взглядом. И верно. Как он мог не узнать этот яростный взор, эти удалые повадки. Хорошо помнил он его отца, Льва Романыча, и последний раз, когда его видал. Было это во время битвы на Калке.

Половцы бежали с поля боя, внося сумятицу в русские полки, а следом грянула монгольская конница. Все перемешались, и началась смертельная давка, такая, что вздохнуть было нельзя, не то что мечом ударить. Рязанский воевода, рубившийся двумя мечами рядом с Михаилом, оказался прижат к здоровенному татарскому мурзе, с которым бился прежде. Басурман рычал, стараясь сдавить волосатой ручищей горло русича, но Лев Романыч изловчился и всадил ему между пластин панциря засапожный нож. И в глазах у него была та же бешеная ярость, что сейчас у его сына. Потом Михаила уволокла с собой река отступавших воинов, и воеводу он больше не видал. Но запомнил навсегда.

Князь, не в силах выдержать взгляд Коловрата, отвел глаза и сказал:

– Хорошо же. В добрую память об отце твоем дам вам в подмогу лучшую свою сотню из старшей дружины. Это честная мена за его помощь. Князю же, Юрию Игоревичу, передайте, что Михаил Всеволодович войска не даст. Довольно уже черниговским ратникам свои кости в чужой земле оставлять.

Евпатий слушал это известие, и красная пелена застила его взор. Значит, все напрасно. Напрасно Настю одну оставлял, напрасно с Федором не поехал, напрасно коней гнал до Чернигова. Не будет помощи. Крупная дрожь стала вдруг бить его, а дыхание сделалось тяжким и страшным, как у дикого быка. Михаил Всеволодович в опаске невольно сделал шаг назад, а Ингварь удивленно покосился на товарища. Глаза Коловрата смотрели мимо, словно видели что-то ужасное и другим недоступное. Он указал дрожащим перстом вперед и вымолвил страшным от боли голосом:

– На чужой земле не хотите кости оставлять, так в своей схороните. Вижу я, что и град ты свой не сбережешь, и дружину потеряешь. А сам ты, князь, грех свой искупишь только смертию лютой, от меча языческого. И стать тебе святым мучеником за веру христианскую. Так вижу…

Покрасневшие, налившиеся кровью глаза Евпатия внезапно закатились, и он рухнул навзничь на пол белокаменной княжеской палаты.

Глава седьмая

Земля, раскинувшаяся от Рязанских стен до татарского стана, будто вымерла. Ни травинка не шелохнется, ни листочек. Даже птиц не видно, попрятались, напугавшись невесть чего. И словно бы идет жизнь своим чередом, только повисла над лесом и степью плита гранитная, неподъемная – вместо неба. Вот-вот упадет. Лишь мелкий ноябрьский снежок сыплет, укрывает землю тонким саваном. Знает природа, что нависла над русской землей великая беда. Хлопает черными крыльями ордынское воронье, разевает железные ненасытные клювы, учуяв добычу, высматривает недобрым глазом, чем бы поживиться.

Гурт из всадников, лошадей и обозов растянулся в длинную широкую цепь. Посольство везло Батыю подарки – самое дорогое и лучшее, что нашлось в княжеских сокровищницах и конюшнях. Оставалось надеяться, что Афанасий Прокшич Нездила прав, и мунгалы падки на богатства. Ну а кони… Таких сказочных красавцев не постыдился бы иметь в своем табуне и сам великий хан Чагониз.

Федор ехал во главе посольства молчаливый и хмурый. Богатый наряд, который заставил его надеть Нездила, словно цепями, сковывал движения. Поначалу княжич наотрез отказывался одеваться в меха и парчу, но толмач прицепился, как пиявка, и все уговаривал, мол, перед ханом надо предстать в роскоши, дабы не усомнился он, что говорит с рязанским правителем. Для мунгалов злато-каменья – признак власти, богатства и положения. Они даже с самим царьградским басилевсом говорить не станут, ежели тот не при параде будет. Дикари, что с них возьмешь? В конце концов, княжич сдался и теперь казался себе заморской павлин-птицей, которую, как и другой скарб, везут в подарок Бату-хану.

Впрочем, такие мысли только добавляли горечи мрачному настроению Федора. Он был молод и горяч, но умел мыслить широко и хорошо понимал, какую ответственность возложил на него отец. Родному городу нужно время, чтобы собраться с силами и дать отпор несметным татарским полчищам. А значит, молодой задор и горячность должны уступить место выдержке, мудрости и холодному расчету.

Несколько лет назад князь Юрий поставил сына править в Красном городке – приграничном форпосте, где сходились земли Рязанского, Черниговского и Владимирского княжеств и через который пролегал оживленный торговый путь по Остеру от верховий Дона до Волги и Москвы-реки. Сохранять мир и покой в таком месте было непросто, но Федор справлялся. И научился главному – думать интересами не своими, а государственными.

Нынче задача у него была, наверное, самая сложная за всю жизнь, и княжич был настроен во что бы то ни стало с ней справиться. Шумно втянув воздух, Федор резко выдохнул, морщинки на широком лбу расправились, а взгляд посветлел и устремился вперед – туда, где маячили первые палатки татарского лагеря. Вверх поднималось несметное число столбов дыма от костров, и мелкие, едва различимые с такого расстояния, фигурки сновали туда-сюда как муравьи.

– Тьма-тьмущая, – хрипло выдохнул Апоница и зашелся в надсадном старческом кашле.

– Оставался бы ты дома, дед. Куда тебя понесло в ноябрьские морозы? На костях уж и мяса нет, чтоб согреть.

Федор про себя посетовал, что не оставил дряхлого дядьку дома. Он так привык видеть Апоницу рядом, что даже не подумал взять с собой кого-то другого. А стоило бы.

– Может, прибавим шагу, княжич? – послышался сбоку вкрадчивый голос.

Нездила.

Князь Юрий доверял этому лощеному щеголю. «С личиком, будто белый снег, очами ясна сокола и бровями черна соболя» – точно Чурила Пленкович.

Ну, как же, столько языков знает, обычаи-традиции других народов, да и вообще весьма премудр, учтив и смекалист. Но Федор черниговского боярина недолюбливал – видел, как тот горящим взором на Евпраксию смотрит. Такой взгляд не солжет.

Княжич готов был руку на отсечение дать, что и в Рязань Афанасий Прокшич поехал за его, Федора, красавицей-женой, а не в услужение к Юрию. Будь его воля, он бы взял с собой другого толмача, но в преддверии войны, которая уже вставала дымом костров за рекой, спорить с отцовским приказом не пристало. Однако и выказывать Нездиле свое расположение Федор был не обязан.

– Негоже посольству от рязанского князя нестись сломя голову на поклон к хану, – бросил он через плечо. – Сам говорил – степняки только силу уважают. А на бегу ее и растерять недолго.

Сзади раздались басовитые смешки бояр, которых Юрий Ингваревич отправил вместе с сыном, и в конец посольского обоза понеслись шепотки и нестройный гогот. Дружинники тоже оценили отповедь княжича.

Нездила опустил глаза, пряча под густыми, почти девичьими ресницами, гневные искры, и смиренно произнес:

– Ты прав, Федор Юрьевич.

Лицо Афанасия Прокшича осталось спокойным, и княжич подивился выдержке этого человека. У черниговского боярина были красивое, не лишенное мужественности, лицо, статная фигура и достойная манера держаться. И если б он не заглядывался на Евпраксию, возможно, Федор видел бы в нем больше достоинств, а так…

Княжич покосился в сторону толмача, но оглядываться не стал – пускай себе кипит.

Авангард рязанского посольства пересек границу лагеря татарских язычников и словно попал в другой мир, где все было чуждым, странным и враждебным. Пахло пригоревшим мясом, шкурами, кислым молоком и конским потом. Мунгалы, мимо которых проезжало посольство, не стесняясь, тыкали в «урусов» пальцами, что-то выкрикивали и хохотали. Костры и палатки тянулись до горизонта сплошным ковром, только в центре виднелось несколько построек больше и выше остальных.

– Ханские палаты, – послышалось откуда-то сзади, и Федор непроизвольно кивнул. Голос принадлежал, кажется, тому силачу из дружины Евпатия, которого все звали Каркуном. Смешное прозвище. И голос подходящий.

Княжич приосанился – должно выглядеть достойно в глазах псов-сыроядцев – и направил коня в сторону самого большого шатра.

Когда княжич с боярами подъехал к огромной палатке предводителя Орды, охранники хана, приветствуя высокого гостя, выстроились в живой коридор.

– Добрый знак, – негромко сказал Афанасий Прокшич, и Федор кивнул. Может, еще есть надежда, что Батый удовольствуется богатыми дарами. Главное, правильно разговор повести. И с Божьей помощью они спасут Рязань от языческих полчищ.

Княжич спрыгнул с коня, отдал поводья одному из дружинников и окинул острым взглядом свой небольшой отряд. Лица русичей были спокойными и суровыми, как перед битвой.

– Ну, с Богом!

Изнутри палатка Батыя казалась еще больше, чем снаружи. Неяркий свет, исходивший от курильниц и жаровен, подрагивал и колебался. Все пространство шатра было застелено коврами и шкурами, на полу валялись шелковые подушки. Части помещения разделяли шторы из газовой ткани, которые шевелились в потоках горячего воздуха, словно живые. Из-за неверного света создавалось впечатление, что границ у помещения нет – там огромные черные провалы, которые простираются во все стороны на многие версты.

Было жарко, душно и сильно пахло благовониями. Одетые в шубы и тулупы русичи сразу покрылись потом, но никто старался виду не выказывать, не тешить узкоглазых нехристей.

Посреди шатра стоял большой низкий стол, уставленный яствами. Возле него на подушках сидели мунгалы. Их было много, но княжич сразу понял, кто из них Бату-хан.

Он был молодой, вряд ли старше самого Федора, но все в его осанке, взгляде, выражении лица говорило о привычке повелевать. Одно то, что он дышит, должно уже было вызывать благоговение и покорность. И вызывало, судя по тому, как вели себя приближенные хана.

Наверное, по степным меркам, Батый был красив – резкие черты лица, острый взгляд, приковывающий внимание, угольные, как крыло ворона, глаза и волосы. Доходили слухи, что у него несметное число жен. Впрочем, немудрено, хан брал все, что хотел.

Долгую минуту рязанский княжич и внук Чагониза смотрели друг на друга. Затем Батый слабо усмехнулся и сделал знак, что послы могут говорить. В палатке наступила гробовая тишина.

Русичи чинно поклонились.

– Здрав будь, Великий хан великой Орды, Батыга Джучиевич! – обратился Федор к Батыю, и Афанасий Прокшич стал торопливо переводить. – Князь Рязанский Юрий Игоревич повелел нам передать Сыну Неба низкий поклон и просить принять эти скромные дары.

Дружинники вынесли вперед сундуки с дарами и по знаку княжича откинули крышки. Яркие искры заплясали на драгоценных каменьях и золоте, пушистые меха колыхнулись мягкой волной, пестрые ткани и богато украшенные доспехи вызвали вздох восхищения у всех присутствующих… У всех, кроме Батыя.

Хан даже не взглянул на содержимое сундуков. Он с любопытством смотрел на рязанских гостей и в особенности на Федора. Казалось, мунгалский правитель чего-то ждет от княжича, но тот никак не мог понять – чего именно.

Из-за занавесей послышались какие-то шепотки и хихиканье. Батый что-то негромко сказал одному из прислужников, и через секунду в помещении стало шумно, как на восточном базаре – здесь появились женщины. Они тут же кинулись к сундукам и стали перебирать драгоценности и меха. Некоторые из советников хана встали из-за стола, подошли оценить оружие.

Батый продолжал безучастно наблюдать за урусами, и Федор вспомнил:

– Это не все дары, великий хан, – заговорил он зычным голосом, перекрикивая болтовню жен, челяди и приближенных мунгалского правителя. – Рязанский князь прислал тебе лучших коней.

Когда Нездила перевел эти слова, лицо Батыя тут же оживилось. Он резко поднялся и вышел из шатра. Рязанские послы вышли следом, с облегчением вдыхая холодный ноябрьский воздух и вытирая потные лица.

Хан придирчиво осматривал лошадей, водил руками по бархатным спинам и шеям, оглядывал богато разукрашенные седла. Кривоногий прислужник подскочил к нему, заботливо накинул на плечи лохматую шубу, но Батый на него и не взглянул. Хан выбрал себе норовистого вороного жеребца, а остальных повелел отдать своим братьям. С его лица не сходила улыбка. Похоже, правду говорили, что Батый ничего в этом мире не любит, кроме власти и лошадей.

Возвращаясь в шатер, хан сделал приглашающий жест:

– Пусть гости сядут и утолят свой голод.

Прислужники, которые постоянно окружали Батыя, как рой беспокойных мух, тут же стали кланяться и что-то лопотать, раздвинув ковры, закрывающие вход.

– Что он хочет? – спросил Федор у толмача.

– Садитесь, говорит, за стол, поешьте с дороги.

Афанасий Прокшич улыбнулся, и княжич улыбнулся в ответ. Раз хан зовет к столу, значит хочет с послами говорить. Еще один добрый знак.

Снова оказавшись в шатре, послы заметили разительную перемену в отношении. Слуги Батыя с подобострастными поклонами помогли русичам раздеться, разложили у ближнего края стола вороха подушек, расставили на столе кубки. По всему было видно, что теперь рязанцев принимают как высоких гостей.

И на одну недолгую минуту Федор с облегчением поверил, что посольство удалось и у него выйдет спасти Рязань. Однако витал в воздухе едва различимый запах неправды, от которого у княжича покалывало в затылке. Чересчур улыбчивыми стали приближенные Батыя. Даже Субудай – первейший военачальник Золотой Орды, служивший еще Чагонизу, – расплылся в масляной усмешке. Имя этого багатура гремело от Империи Цзынь до земель волжских булгар, и не узнать его было мудрено – круглый живот и единственный глаз Субудая славились не меньше своего хозяина. Но каким бы приветливым ни казалось круглое лицо военачальника, его цепкий взгляд оставался холодным. То же самое читалось во взглядах других мунгалов.

Федор стерелял глазами с лица на лицо и чем дольше смотрел, тем больше уверялся, что не от щедрот душевных затеял Батый приветить рязанских гостей. Было на уме у хана что-то недоброе. Ну что ж, поглядим, куда кривая вывезет.

В Орде строго соблюдались традиции, иерархия и дисциплина. По тому, что и как подается за трапезой, несложно было определить, какое положение занимает каждый из гостей и как к нему относится Бату-хан. Дав знак своим товарищам, княжич уселся за стол, спустив ноги в яму, которая была под ним вырыта.